Глава 6. Золотой сынок

Три месяца назад Ван Чанчи получил заказ от детского дома, где его попросили выкрасить старые кровати. Хозяйка этого заведения объяснила, что за работу с ним рассчитается благотворительница, которая будет контролировать использование покрасочных материалов, а также сама выберет цвет краски. Ван Чанчи в положенный день явился в детский дом. Зайдя на его территорию, он заметил двух сидевших под виноградной подпоркой девушек. Одна была хозяйка Чжао Динфан, а другая — благотворительница Фан Чжичжи. Улыбаясь, они о чем-то шушукались, словно близкие подруги. Погода стояла душная, виноградные листья, залитые ярким солнцем, с лицевой стороны казались совсем светлыми, а с изнанки — темными. Их светлая сторона отдавала глянцевым блеском, отчего казалось, будто в воздухе подвешены осколки стеклышек. Гроздья винограда еще не созрели. От бетонного покрытия исходил такой жар, что лбы молодых женщин покрылись мелкими капельками пота. На цементном столе лежал экземпляр договора. Ван Чанчи про себя подумал: стоило ли ради каких-то тридцати с лишним кроватей соблюдать такие формальности с подписанием договора? Это почему-то напомнило ему подписание японцами договора о капитуляции. Но Фан Чжичжи с самым серьезным видом попросила Ван Чанчи внимательно прочитать весь договор. Пока он его читал, она дважды обращалась к нему с вопросом: «Все ли понятно?» Ван Чанчи, который как-никак дважды пытался поступить в университет, проблем с пониманием текста не испытывал. Договор был составлен весьма детально. Детально до такой степени, что в нем прописывалась, например, марка краски, необходимость проведения всех покрасочных работ во дворе, указывался конкретный цвет краски — синий, а еще точнее — лазурный… Чжао Динфан объяснила, что текст договора Фан Чжичжи составляла лично. Кровати, по ее мнению, следовало красить во дворе, чтобы всякого рода химикаты вроде формальдегида, тяжелых металлов и толуола не нанесли вреда детям; а синий цвет она выбрала для того, чтобы вызвать у детей ассоциации с небесами, морскими просторами, подводным царством и со счастьем. Ван Чанчи вдруг стало стыдно за то, что когда он красил дома ящик и двери с окнами, у него даже мысли не возникло о том, что тем самым он может навредить Дачжи, наоборот, ему казалось, что краска пахнет приятно. Кроме угрызений совести, он проникся симпатией и уважением к Фан Чжичжи, а потому предложил снизить цену. Но Фан Чжичжи сказала, что стоимость работ ее устраивает.

Ван Чанчи вместе с Лю Цзяньпином перетащили все кровати во двор и поставили их ровными рядами. Они выстроили их, словно по линеечке, не допуская не единого сдвига, словно специально хотели показать щепетильной Фан Чжичжи, насколько они аккуратны. Лю Цзяньпин отвечал за полировку, а Ван Чанчи — за покраску. Оба работали, натянув на себя соломенные шляпы и респираторы. Они трудились под палящим солнцем, воздух вокруг них пропитался пылью и запахом краски. Лю Цзяньпин первый сорвал с себя респиратор, потому как привык разговаривать. Надо сказать, что, помогая выбивать компенсации и атакуя врачей, он всегда кормился за счет своего рта, поэтому долго держать его на замке не мог. Ему то и дело требовалось вздыхать или восклицать, выражать возмущение, а еще сетовать на социальную несправедливость, непризнание талантов. Кончалось все тем, что он вопрошал: «Неужели мы так и проживем всю свою жизнь?» На что Ван Чанчи, тоже снимая маску, отвечал: «Если не так, то как?» Лю Цзяньпин сопротивлялся, считая, что как минимум должен стать юристом. Он был готов обнищать еще сильнее, но только не опуститься до маляра. Строго говоря, сейчас он маляром и не был, разве что являлся подручным, да и то с натяжкой. Он мечтал обзавестись оружием и стать одним из тех главарей, что уводили за собой в горы целые отряды. Поразмышляв о трудностях жизни в горах, он предпочел уподобиться Зорро, чтобы уничтожать злодеев и дарить народу мирную жизнь, при этом устраивая самосуд, он тоже хотел оставлять на телах убитых большую метку в виде буквы «Z». Лю Цзяньпин без конца примерял на себя роли каких-то героев и вождей. Разгорячившись, он швырял в сторону наждачную бумагу и уходил вон, бросая на ходу: «Лично я с этим завязываю, твою мать». Иногда, сделав несколько шагов, он сразу возвращался, а в другой раз — уходил на полдня. Ван Чанчи, постепенно переваривая его рассуждения, ловил себя на мысли, что и сам был не прочь исполнять те же роли, разница заключалась лишь в том, что Лю Цзяньпину хватало смелости все это озвучить, а ему — нет. Имелось и еще одно отличие: если Лю Цзяньпин мог со всем этим «завязать», то Ван Чанчи должен был остаться и выполнить работу до конца.

Когда у Чжао Динфан появлялась минутка, она приносила Ван Чанчи воду и непременно добавляла: «Вы наверняка устали». Как-то раз, устроив передышку, Ван Чанчи заметил Чжао Динфан, работавшую под виноградом. Не зная, как завязать разговор, Ван Чанчи возьми, да и скажи: какая, мол, красивая спонсор, решила помочь с покраской кроватей. Он никак не ожидал, что Чжао Динфан скривится и скажет: «Мало быть красивой, нужно быть удачливой, чтобы забеременеть». Ван Чанчи понял, что ляпнул лишнее и поспешил прикусить язык, а про себя подумал: какая это насмешка со стороны Всевышнего — сделать женщину красивой, представительной и наверняка очень обеспеченной, но при этом лишить ее детей. Из последующих разговоров с Чжао Динфан Ван Чанчи узнал, что эта женщина преподает в университете английский язык. Из-за того, что до брака она дважды делала аборт, у нее возникли проблемы по женской части. Каких только лекарств, западных и традиционных, она ни перепробовала, к каким только докторам ни обращалась, от бесплодия она не избавилась, и поэтому решила усыновить ребенка из детского дома.

Время от времени с таким намерением люди обращаются в детские дома, среди них есть даже иностранцы. Они выбирают детей, точно какой-нибудь товар, присматриваются к ним, а когда находят того, кто им понравился, выполняют положенные формальности и забирают к себе. Пока Ван Чанчи занимался покраской кроватей, он видел, как пять иностранных супружеских пар забрали из детдома пятерых сирот. Пока они оформляли бумаги, Ван Чанчи стоял у дверей в роли постороннего наблюдателя, он даже понимал отдельные слова на английском. Еще он заметил, что у Чжао Динфан имеются три важные тетради: в одной хранилась информация о сиротах, в другой — контакты опекунов, а в третьей, что была потоньше, — предпочтения потенциальных опекунов. Как-то раз, пока Чжао Динфан была занята своими делами, Ван Чанчи тайком пролистал эту тоненькую тетрадку и увидел, что в графе предпочтений Фан Чжичжи было написано: «мальчик», «здоровый», «третья группа крови», рядом был указан номер телефона. В тот момент, когда Ван Чанчи увидел слова «третья группа крови», из него словно выкачали весь воздух, перед глазами потемнело, и он едва не лишился чувств, даже покрылся холодным потом. Вечером, придя домой, он для полной гарантии вытащил со дна ящика выписной лист новорожденного Дачжи и вперился в колонку с указанием группы крови. Неожиданно его руки затряслись, словно он страдал болезнью Паркинсона.

Оставалось только собрать информацию о семье Фан Чжичжи. Это оказалось достаточно сложно: действуя в открытую, он мог привлечь к себе внимание Фан Чжичжи, а действуя тайком, мог и вовсе не получить доступа к информации. Он сходил в Сицзянский университет на факультет иностранных языков, где Фан Чжичжи преподавала английский, но поскольку его там никто не знал, от него шарахались, точно он был распространителем рекламы или вором. Тогда он попробовал устроить за Фан Чжичжи слежку, но, преследуя ее, он на полпути потерял ее из вида. В какой-то момент он даже думал пустить все на самотек и напрямую определить Дачжи в детский дом, но переживал, что из-за какого-нибудь сбоя Дачжи не сможет попасть именно в руки Фан Чжичжи. Хотя Ван Чанчи до сих пор ничего не разузнал о ее семье, тем не менее по ее социальному статусу, по манере одеваться и разговаривать можно было заключить, что ее семья из обеспеченных, более того, у нее были деньги на благотворительность. Итак, самой главной проблемой оставалось найти адрес проживания Фан Чжичжи. Разумеется, можно было сделать это по номеру телефона, но это была уже крайняя мера. Тогда Ван Чанчи загадал про себя желание и решил, что если оно сбудется, значит, на то воля Неба.

Наконец он закончил свою работу. Кровати ровными рядами стояли во дворе и ждали пока солнце высушит краску, а ветер устранит ее запах. Обычно, если после выполненных работ у Ван Чанчи оставалась краска, он в целях экономии использовал ее на другом объекте. Однако на этот раз он решил поступить иначе и, вместо того чтобы забрать краску, взял и выкрасил ею весь потолок в спальной комнате детского дома. Переживая, что краска будет сохнуть медленно, он нанес ее тонким слоем, а вдобавок попросил Чжао Динфан поставить несколько вентиляторов и направить их на потолок. В результате, к тому времени, как подсохли кровати, успел высохнуть и потолок. Когда Фан Чжичжи пришла принимать работу и узнала, что Ван Чанчи бесплатно выкрасил потолок, она оценила его великодушие и пригласила к себе домой, чтобы отреставрировать диван. Ван Чанчи чуть ли не вскрикнул от страха: «О боже, неужели мое желание сбылось?» Ведь он загадал, чтобы Фан Чжичжи пригласила его для каких-нибудь работ в свой дом.

Ван Чанчи наняли не в дом самой Фан Чжичжи, а в дом ее родителей. Ее отец был чиновником в сфере строительства, звали его Фан Наньфан. Он оказался любителем мебели из красного дерева, причем ему нравился натуральный цвет дерева, поэтому он никогда не разрешал красить свою мебель, и со временем она где-то потрескалась, где-то покрылась пятнами. Кто-то из знакомых подал ему идею покрыть мебель тонким слоем лака, что помогло бы сохранить ее натуральный цвет, а заодно придало бы ей абсолютно новый вид. Фан Наньфан уже давно вынашивал эту мысль, но у него все никак не доходили до этого руки, поэтому когда Фан Чжичжи порекомендовала отцу Ван Чанчи, он тут же дал добро. Когда Ван Чанчи явился в дом Фанов, Лу Шаньшань взяла отгул, чтобы полностью контролировать ход работ. Лу Шаньшань была матерью Фан Чжичжи, она работала на гражданской должности в полиции и через два года собиралась на пенсию. Она следила за каждым шагом Ван Чанчи. Делая вид, что просто наводит порядок, на самом деле она не спускала с него глаз, переживая, чтобы он ничего не испортил или не украл. Ван Чанчи, занимаясь лакировкой, тоже внимательно изучал окружающую обстановку. Он заметил, что в квартире имеются целых четыре комнаты и две гостиных, что бо́льшая часть мебели сделана из красного дерева, что на стенах висят произведения живописи и каллиграфии, на полках стоят антикварные вещицы, а подсобное помещение ломится от запасов алкоголя. Но стоило ему обратить внимание на стену, как Лу Шаньшань тут же заметила, что все произведения не более чем имитация. То же самое она сказала про антикварные вещицы на полках. Когда же Ван Чанчи покосился в сторону подсобки, Лу Шаньшань заявила, что стоящие там бутылки не более чем фальшивка. Ван Чанчи работал в полном молчании, в то время как Лу Шаньшань, наоборот, болтала без умолку. Она постоянно жаловалась, какие трудности испытывает их семья, как ее муж все остатки зарплаты пускает на мебель из красного дерева, из-за чего у них не осталось ни гроша. И хотя она притворялась нищей, Ван Чанчи понимал, что он попал в состоятельную семью и что если сюда попадет Дачжи, его ждет счастливое перерождение.

Покрыв лаком платяной шкаф, Ван Чанчи принялся за туалетный столик, покончив с туалетным столиком, он принялся за письменный стол, а покончив с письменным столом, принялся за книжный шкаф. В этом шкафу стояло много фотографий, и на них он вдруг увидел Линь Цзябая. Обнимая Фан Чжичжи, он стоял то у Эйфелевой башни, то в Венеции, то на фоне Фудзиямы, то перед статуей Свободы… На одном из семейных фото из четырех человек Линь Цзябай стоял позади и приторно улыбался. Чего-чего, а того, что мужем Фан Чжичжи окажется Линь Цзябай, Ван Чанчи никак не ожидал, и это его весьма озадачило. «Не могу же я отдать Дачжи собственному врагу?» — подумал он.

Эта мысль точила его на протяжении целого дня, и от долгих раздумий ему стало казаться, что в мозгах у него образовалась мозоль. Стрелки часов, словно их тоже покрыли лаком, двигались еле-еле. Вечером, придя домой, Ван Чанчи в одиночку выпил полбутылки водки и стал размышлять о постоянном переплетении своей судьбы с судьбой Линь Цзябая. «С одной стороны, вместо него отсидел в тюрьме. Он задержал мне зарплату на стройке. Он нанял людей, которые едва меня не убили. Он посягнул на жизнь Хуан Куя, свалив всю вину на меня, из-за чего полицейские застращали всю деревню, лишив ее сна. Работая на его стройплощадке, я покалечился и стал импотентом, а он даже не соизволил выплатить мне компенсацию за моральный ущерб. Я вообще не получил от него никаких выплат, ни после истории с машиной, ни после суда, ни после попытки суицида. При всем при этом он еще и прячется. Что это за тип? Что за отморозок? Без всякого преувеличения можно сказать, что именно он разрушил мою психику и испортил мне жизнь.

С другой стороны, когда я отсидел вместо него в тюрьме, он мне за это заплатил. В то время мой подрядчик Хэ Гуй, задолжав зарплату за три месяца, куда-то испарился. И я лежал в бараке настолько голодный, что у меня живот прилипал к спине, а перед глазами плыли круги, мне до такой степени хотелось есть, что я готов был копаться в мусорных баках. И если бы не тот случай с подменой в тюрьме, я бы не заработал ту тысячу с лишним юаней и не смог бы отправить деньги отцу в счет погашения его долгов. Ведь из-за долгов моей семье пришлось расстаться со всей домашней живностью, мебелью и даже гробом. Нельзя ли в таком случае сказать, что он спас нашу семью? Конечно, стройплощадка в уездном городке находилась в ведомстве его компании, так что Хэ Гуй задерживал зарплату наверняка потому, что у него этих денег тоже не было. Но пострадал от этого не только я, но и еще очень многие, включая Лю Цзяньпина. Поэтому совершенно очевидно, что это не было направлено специально против меня. Стройка была объектом уездного правительства. По слухам, Линь Цзябай задолжал деньги потому, что их ему задолжал уезд, и, кстати, до сих пор это здание так и не достроено. И тогда Линь Цзябай через Хуан Куя согласился выплатить мне целых девять крупных купюр при условии, что я навсегда исчезну с его глаз. Нескольким сотням рабочих он не выплатил ровным счетом ничего, шанс получить деньги он дал лишь мне, так неужели это нельзя воспринять как доброе намерение с его стороны? Но кому принадлежит Поднебесная? Кому принадлежит земля под ногами? С какой стати я должен исчезать лишь потому, что так захотелось ему? Возможно, он сказал это просто так, из-за гонора или сгоряча, после того как ему пришлось раскошелиться. Но мне, молодому, понадобилось вдруг защищать достоинство, и я даже не дал ему шанса. Что у меня тогда замкнуло в голове? О каком достоинстве я мог рассуждать, после того как отсидел вместо него в тюрьме и после того как мне пришлось стянуть штаны перед Хуан Куем? Случись такое сейчас, я бы уже никогда не поступился деньгами. Только бедняк знает цену день гам. Только проигравший знает цену своей глупости. Только сейчас до меня дошло, насколько большой оказалась цена моих промахов в целом. Что же касается того нападения, так его совершенно точно организовал Хуан Куй. А раз так, к чему вообще перекладывать это на голову Линь Цзябая? Я мучаюсь не меньше, чем Гамлет со своим вопросом „Быть или не быть?“. Возможно, Хуан Куй выкинул такое импульсивно, а возможно, помощники Хуан Куя вообще действовали без его ведома. Так что вину за случившееся не обязательно приписывать Линь Цзябаю. И вообще, разве Хуан Куй тогда не порвал с Линь Цзябаем? Они ведь не были единым монолитом, не заключали союза до самой смерти, каждый из них просто использовал друг друга в своих целях. Как говорится, в Поднебесной все вороны одинаково черные, но по оттенкам все-таки отличаются, так что не обязательно черный цвет приписывать врагам, некоторые могут сослужить службу, и с ними можно иметь дело. Более того, сам Хуан Куй не был из разряда хороших, чуть что хватался за нож и отрубал пальцы. Если бы он не погиб от рук Линь Цзябая, его бы прикончил кто-нибудь другой. Разве что вид смерти был бы иной: это могла быть и авария, и выстрел в голову, и прыжок из окна. К тому же то, что Хуан Куя хотел убить именно Линь Цзябай, следовало еще доказать. По словам Лю Цзяньпина, у полиции до сих пор не имелось по этому делу железных доказательств. Может, мне и не стоит из-за каких-то слухов ненавидеть Линь Цзябая и держать на него зло из-за случая с Хуан Куем? Ведь, если разобраться, они с ним были одного поля ягоды, пособничали друг другу в грязных делишках. А то, что за мной в деревню приходили полицейские, вполне объяснимо. В конце концов, мы с Хуан Куем враждовали, и у меня были мотивы, чтобы совершить это преступление. Откуда я взял, что в каком-нибудь маленьком уездном городке найдутся полицейские уровня Шерлока Холмса или детектива по прозвищу Черный Кот? На них оказывали давление, они стремились выслужиться, и тогда первым, кто попал под удар, стал я. Только идиот бы меня не заподозрил. Даже если бы им пришлось просто искать козла отпущения, я бы все равно оказался их единственным вариантом. Честно говоря, на месте полицейских я бы думал и поступал точно так же. Арестовать деревенского всяко надежнее, чем городского. А что касается моего падения на стройке, из-за которого я стал импотентом, то и здесь, если разобраться, логику Линь Цзябая понять можно. Когда я попал в больницу, он заплатил за мое лечение и пребывание в стационаре и еще до того, как я потребовал компенсацию, попросил подрядчика Аня выплатить мне двадцать тысяч юаней. Только благодаря этим деньгам я смог отговорить Сяовэнь от аборта и таким образом сохранить жизнь Дачжи. Боже мой, выходит, что жизнь Дачжи сохранил именно Линь Цзябай?! Неудивительно, что у меня в голове постоянно крутится мысль отдать Дачжи в эту семью, оказывается, на то воля самого Неба. Так и повинуйся ей, Ван Чанчи! Некоторые, получив увечье на стройке, не получают даже элементарной компенсации и, повесив на шею картонку жалобщика, годами добиваются справедливости, а потом еще и за решетку попадают, не понимая, в чем их вина. А что это за штука такая — компенсация за моральный ущерб? Это забава, придуманная иностранцами, поэтому, появившись у нас, она не обязательно будет работать. Как это обычно водится, такого рода иностранные новшества можно назвать отжившей свой век ерундой, которая не всегда подходит для нашего менталитета. К тому же моя импотенция оказалась ложной. Разве сейчас у меня есть какие-то проблемы? Если бы Линь Цзябай узнал про это, то мог бы запросто оспорить твой шантаж. Даже Сяовэнь сомневалась в том, что я упал не специально. Так почему я сам не могу этого признать? Разумеется, сделать это сложно, но ведь, как говорил психолог, у каждого человека есть подсознание. Так возьми и поклянись, что свое падение ты совершил не подсознательно! Возможно, Линь Цзябай не такой уж плохой, а я сам возомнил его таким?

— Ван Чанчи, ты прямо как забродивший к утру рис. Дважды прокрутив эту гадину Линь Цзябая через свой мозг, ты сделал из него приличного человека. Как это понимать? Если бы ты снова метнулся к началу твоих рассуждений, я бы чувствовал себя спокойнее. Не думал, что ты покоришься всего за каких-то два присеста, оказывается, тебе это сделать быстрее, чем посрать? Ты все еще тот, прежний, Ван Чанчи?

— А с чего мне оставаться прежним? Неужели я недостаточно стреляный воробей?

— Но ведь нельзя же переходить черту. Где твоя совесть? Где твой хребет? Если тебе не нужен даже собственный ребенок, на что ты вообще надеешься в этой жизни?

— Именно для того, чтобы хоть какая-то надежда у меня появилась, я и хочу отдать сына в другую семью. Если же он останется со мной, все надежды тут же рухнут.

— Но нельзя же отдавать его врагу.

— А он враг?

— Разумеется. По крайней мере, нет никого другого, кого бы ты ненавидел так сильно…»

Как-то раз после обеда, когда Ван Чанчи, опустив голову, лакировал мебель в доме у Фанов, туда неожиданно пришел Линь Цзябай. На секунду их взгляды пересеклись, Линь Цзябай его не признал. «Скорее всего, — подумал Ван Чанчи, — это потому, что на мне надета маска. А может, он меня и правда не помнит. Я падал на его машину, инсценировал на его стройплощадке попытку суицида, создавал вокруг себя всяческую шумиху, а он меня даже не запомнил, все мои усилия и правда ничего не стоили», — размышлял Ван Чанчи, остро ощущая свою ничтожность. Между тем Линь Цзябай повернулся в сторону спальни и крикнул: «Мама, я принес двух фазанов». — «Оставь на кухне», — ответила Лу Шаньшань. Только тогда Ван Чанчи заметил, что Линь Цзябай держит в руках двух общипанных фазанов. Из-за пережитого потрясения Ван Чанчи перестал что-либо замечать. «Как будете готовить: варить или жарить?» — уточнил Линь Цзябай. «Жарить», — ответила ему Лу Шаньшань. Тогда Линь Цзябай прошел на кухню, взял одного из фазанов, разделал его на куски и по всем правилам замариновал. Вторую птицу он положил в морозильную камеру. «Какой хороший зять, — подумал про себя Ван Чанчи, — сможет ли он быть таким же хорошим отцом?» И пока Линь Цзябай не ушел, Ван Чанчи так и продолжал мучиться этим вопросом. Взывая к Будде, он снова загадал: «Если мне удастся узнать адрес Линь Цзябая без всяких помех, то я отдам Дачжи, если же на этом пути я встречу преграды, значит, Всевышний хочет оставить Дачжи со мной».

На этот раз загаданное сбылось не сразу. Выполнив положенный объем работ, Ван Чанчи получил вознаграждение, так что причин задерживаться в этом доме у него уже не осталось. Когда он уходил, его даже пошатывало — так велико было ощущение полного провала. Он даже попрекал Всевышнего, что тот бросил его на полпути и не помог до конца. Как говорится, убил курицу не с первого удара. Однако мириться с этим Ван Чанчи никак не хотел, в его кармане осталась призрачная ниточка надежды. То была фотография, совместный снимок Линь Цзябая и Фан Чжичжи, сидевших на каком-то балконе. Балкон был очень широким, на нем спокойно помещался круглый столик, сервированный двумя чашками чая или кофе. Фан Чжичжи пристроилась на коленях у сидевшего на стуле Линь Цзябая. Тот держал ее в своих объятиях, да так крепко, что грудь Фан Чжичжи неестественно сместилась наверх. Линь Цзябай сидел в шортах, Фан Чжичжи — в пижаме, они смотрели в объектив и смеялись во весь рот. Поскольку камера была направлена на них сверху, то в кадр попали росшие под балконом деревья, а также расположенная поодаль спортивная площадка с беговыми дорожками. Судя по размеру деревьев, можно было заключить, что балкон, на котором они сидели, находился примерно на уровне пятого-шестого этажа.

На следующий день Ван Чанчи пришел в Сицзянский университет и нашел ту самую спортивную площадку. Осмотревшись вокруг, он заметил, что рядом с площадкой стоят несколько невысоких домов. Судя по ракурсу, с которого было сделано фото, вполне можно было догадаться, где именно находился дом с балконом Линь Цзябая и Фан Чжичжи. Этот дом стоял за пределами кампуса, его опоясывали балконы, одна часть которых выходила на спортплощадку, а другая — на реку Сицзян. Ближе к вечеру Ван Чанчи неподалеку от того места устроил засаду, и в результате выследил Фан Чжичжи, которая возвращалась с работы домой. Она поднялась до пятого этажа и там наконец остановилась. Потом Ван Чанчи услышал, как она вытащила ключи, открыла и закрыла дверь, и это подействовало на него одуряюще. После он еще долго смотрел на этот балкон издали, в душе все еще сомневаясь. Ведь в своем обращении ко Всевышнему он ставил условие, что адрес Линь Цзябая получит без всяких усилий, а тут ему все-таки пришлось проявить смекалку. Не будет ли это означать, что он пошел наперекор воле Неба? «Не будет, — успокаивал он себя, — разве это не проще простого, добыть адрес при помощи фотографии? Сложно — это если бы я, как в прошлый раз, преследуя Фан Чжичжи, постоянно терял ее из вида; или если бы случилось что-то нехорошее, к примеру, меня бы обнаружили или забили бы тревогу, или если бы меня в момент преследования сбила машина, или если бы мои поиски продолжались около полумесяца и при этом не дали никакого результата». Чем больше Ван Чанчи размышлял об этом, тем больше утверждался в мысли, что такова воля Неба. Поэтому он загадал еще одно желание, поставив перед Буддой условие, чтобы по пути к дому Линь Цзябая Дачжи не расплакался.

— Я могу поклясться перед Небесами, что Дачжи точно не плакал, — проговорил Ван Чанчи.

Но Сяовэнь не верила и, вооружившись кухонным ножом, требовала, чтобы Ван Чанчи показал дорогу к сыну.

— Когда Дачжи уснул, я взял его из кроватки, — объяснял Ван Чанчи, сопровождая слова соответствующими телодвижениями, — вот так вот взял и подошел к порогу. Я задумал, что если Дачжи заплачет, я тотчас верну его на место, а если нет — пойду дальше. Я простоял у дверей минут пять, но Дачжи не издал ни малейшего звука, точно дал свое молчаливое согласие. Тогда я переступил через порог и, все так же прижимая его к себе, спустился по лестнице, после чего дошел до угла дома… Здесь темно, видимо, какой-то хулиган разбил фонарь… эй!.. здесь ступенька. Да осторожней же ты, не оступись, а то еще поранишься своим ножом. Ты, конечно, извини, но будет лучше, если нож ты все-таки уберешь, иначе оно как-то неспокойно. Честно говоря, если бы ты сейчас была без ножа, я бы с удовольствием отвел тебя к Дачжи. И сделал бы это не потому, что у тебя нож, а потому, что и сам не могу без Дачжи. Впрочем, что мне твой нож? Ну, пырнешь ты меня или вовсе зарежешь, для чего вообще жить, если даже ребенок мне оказался не нужен? Ладно, ладно, не буду больше болтать, пойдем дальше. Постой, дай-ка подумать. Похоже, именно здесь я остановился и стоял целых пять минут, вот на этом самом месте. Я не хотел, чтобы меня заметил хозяин мелочной лавки Лао Сюй, поэтому спрятался, где потемнее. Ветер тут завывал, как в трубу, рядом громыхали машины, но Дачжи так и не заплакал. Раньше, едва я подходил к дороге, Дачжи, как бы хорошо он ни спал, все равно всегда просыпался и устраивал ор. Но в тот вечер он даже не пикнул, лишь тихонечко посапывал, словно читая мои мысли. Поскольку он не плакал, я продолжал идти вперед, пока не дошел до остановки. Смотри, здесь каких только автобусов не ходит: и двадцать второй, и тридцать второй, и девятнадцатый, и седьмой. Я тогда еще подумал, что сяду на любой, который подойдет первым. Пока я так думал, пришел автобус, я даже не посмотрел на его номер, просто взял и, прижимая к себе Дачжи, вошел в него.

— И все-таки, что это был за номер? — спросила Сяовэнь.

Уверившись, что нож она уже спрятала, Ван Чанчи хлопнул себя по лбу и признался:

— Мне никак не вспомнить.

Сяовэнь потянулась к заплечной сумке, собираясь снова вытащить нож. Ван Чанчи тут же ойкнул и произнес:

— Седьмой! Я вспомнил — это был номер семь.

Они стояли и вертели головами, высматривая нужный автобус. Уже прошел тридцать второй, потом девятнадцатый и, наконец, подошел седьмой. Они зашли внутрь. Прямо как в тот поздний вечер, некоторые места в автобусе пустовали.

— Я сел на пятый ряд, вот на это самое место, и тут же в моей голове словно выстрелила цифра «пять». Я еще поду мал тогда, что это знак сойти именно на пятой остановке.

Сяовэнь смотрела в окно, Ван Чанчи тоже, только каждый смотрел в свою сторону: один — налево, другая — направо. Один за другим мимо них проносились фонари, ослепительными огнями горели витрины стоявших вдоль дороги магазинов. Неожиданно за окнами с левой стороны, словно в тумане, появилась голова Дачжи, которая будто висела в воздухе, двигаясь и останавливаясь вслед за автобусом. Ван Чанчи попробовал переместить свой взгляд, но, куда бы он ни смотрел, Дачжи все так же всплывал перед его глазами. Не в силах вынести этой пытки, Ван Чанчи закрыл глаза. Закрыл и задумался… Тут Сяовэнь пнула его и сказала:

— Пятая остановка.

Они вышли из автобуса и оказались рядом с воротами Сицзянского парка.

— В тот вечер, — снова заговорил Ван Чанчи, — из парка сплошной чередой тянулись влюбленные парочки и спорт смены-полуночники. Перед воротами парка тоже туда-сюда сновали люди, поэтому я взял и положил Дачжи у ворот, вот на это самое место, а сам присел рядом и сидел так довольно долго. Я просил его, чтобы он ни в коем случае не думал, что его отец такой бессердечный, убеждал, что это вынужденная мера. «Если ты останешься со мной, — говорил я, — то не только всю жизнь будешь страдать от нищеты, но еще и заработаешь кривошею, другими словами, будешь бояться поднять перед людьми голову. Если голова постоянно опущена, это значит, что у тебя нет достоинства, ты не можешь получить городскую прописку, не можешь поступить в нормальное учебное заведение, тебе не на что лечиться и лежать в стационаре, ты не в силах найти работу по вкусу. И поскольку ты не можешь прижиться в городе, тебя выбраковывают, другими словами, возвращают назад в твою деревню искалеченным, импотентом, преступником или даже мертвым. Пусть у тебя будет все, как у счастливчиков из рекламы, которая убеждает в том, что нет ничего невозможного. Может быть, ты станешь обладателем немеренного богатства и почестей, у тебя будет полный дом детей и внуков, а сам ты проживешь до ста лет или займешь какую-нибудь высокую должность, или унаследуешь все состояние, будешь жить в особняке, рассекать на роскошном авто, найдешь себе красавицу-жену. И самое важное — у тебя появятся достойные родители, никто не осмелится тебя обидеть, тебе не придется унижаться перед другими, моля о помощи, а значит, ты всегда будешь ходить с гордо поднятой головой. Пусть пока это всего лишь возможность, но это лучше, чем ее отсутствие. У того, кто сейчас осмелится тебя подобрать, наверняка имеются все возможности, по крайней мере, они могут гарантировать твое безбедное существование. Если ты хочешь жить нормально, продолжай молчать, но если тебе жаль расставаться с родителями, тогда заплачь. Как только ты начнешь плакать, пусть даже просто хныкать, я тотчас отнесу тебя назад». Однако я прождал минуту, потом две, потом десять, но Дачжи продолжал спать. Он словно все понял и притворился, что сладко спит, и на личике его блуждала улыбка. Этот гаденыш отплатил нам черной неблагодарностью, он не то что, не пикнул, он даже не шевельнулся. «Почему ты не плачешь, Дачжи?» — спрашивал я…

— Зная твой жалостливый характер, здесь бы ты Дачжи не оставил, — сказала Сяовэнь.

— А где мне его еще оставлять?

— Для меня сейчас главное найти Дачжи, а не выяснять, где ты его оставил.

— Не стоит его возвращать, он уже обрел свое счастье.

— Где он его обрел?

— В другой семье.

— Где эта семья живет?

— В просторных хоромах с высоченными потолками, в которых и окна в пол, и диваны из натуральной кожи, и мебель из красного дерева, и кровати с мягкими матрасами, и телевизор с огромным плазменным экраном, а еще целых три санузла. С тех пор как у них в доме появился Дачжи, для него наняли двух нянь. У них есть и роскошное авто, и недвижимость, а вот потомства нет, так что наследником всего этого станет Дачжи. Рождение Дачжи в нашей семье, может, и было для него провалом, но теперь он попал в нужное место.

— Веди меня к нему.

— Ты хочешь поставить крест на всех моих усилиях? Будь я на месте Дачжи, ни за что бы не согласился возвращаться обратно.

— Ты поведешь меня или нет?

Ван Чанчи отрицательно мотнул головой. Сяовэнь замахнулась на него ножом. Ван Чанчи положил руку на ограду и сказал:

— Ну, давай же, я готов пожертвовать кистью, но только не разрушить счастье Дачжи.

Рука Сяовэнь еле заметно дрогнула.

— Если тебе страшно, — продолжал Ван Чанчи, — тогда руби с закрытыми глазами.

Сяовэнь закрыла глаза. Ван Чанчи вдруг показалось, что когда-то он уже переживал подобные ощущения. В свое время Хуан Куй, желая развить в нем храбрость, клал свою руку на стол и заставлял его сделать то же самое.

— Руби же! — не унимался Ван Чанчи. — Тебе сразу ста нет легче.

Сяовэнь как следует зажмурилась, после чего и правда рубанула, но промахнулась. Звонко ударившись о цементную поверхность, нож вонзился в перила. За все это время рука Ван Чанчи не сдвинулась ни на миллиметр, и в этом состояло его отличие от Хуан Куя. В момент удара, он, похоже, совершенно осознанно подставил свою руку под нож. От пережитого испуга Сяовэнь начало трясти. Ван Чанчи сгреб ее в объятия и крепко прижал к себе. Сяовэнь заплакала и сказала:

— Если бы ты вернул Дачжи обратно, я бы бросила свою работу и смогла бы сделать его счастливым.

— Не смогла бы. Пусть бы даже тебе пришлось работать каждый день по двадцать четыре часа в сутки и так до восьмидесяти лет, мы все равно не смогли бы дать ему столько, сколько он имеет уже сейчас, — ответил Ван Чанчи, поглаживая ее по спине.

Перепуганная Сяовэнь продолжала всхлипывать:

— Дачжи, где ты? Если ты слышишь мой крик, вернись, и если не слышишь — все равно вернись. Дачжи, мое сердце разрывается…

Настроение Сяовэнь то улучшалось, то ухудшалось, в хорошие дни она как обычно занималась домашними делами, а ночью ходила на работу, а в плохие — приставала к Ван Чанчи с просьбой отвести ее к Дачжи. Каждый раз, когда они выходили на его поиски, Ван Чанчи сначала показывал ей, как он взял его с кроватки, а потом, пока они шли, начинал вспоминать, как он нес его в другую семью. Подходя к автобусной остановке, он принимался напускать туман, говоря, что забыл, на какой именно автобус садился в тот вечер. Приставая к Ван Чанчи раз за разом, Сяовэнь уже успела объездить вместе с ним до пятой остановки маршруты номер девятнадцать и номер двадцать два. При этом автобус номер девятнадцать довозил их до крупного торгового центра, а двадцать второй — до какого-то научно-исследовательского учреждения. Где бы они ни выходили, Сяовэнь везде начинала горько плакать и причитать, как Дачжи махал ручонками в такт музыке, как, заслышав на лестнице шаги Ван Чанчи, поворачивал головку в сторону двери, как сиял от счастья, когда отец появлялся на пороге… Слушая это, Ван Чанчи чувствовал, как к его горлу подкатывает комок, а к глазам подступают слезы. В конце концов он сдавался и говорил: «Пойдем, пойдем и сейчас же заберем Дачжи обратно». Сяовэнь утирала слезы и шла следом за Ван Чанчи. А тот по дороге думал: «Сейчас я испорчу Дачжи всю его жизнь…» И тогда они садились на первый же автобус и ехали до конечной остановки, где и выходили. Сяовэнь снова начинала спрашивать, где Дачжи. «Я правда не могу вспомнить», — отвечал Ван Чанчи.

Как-то вечером, открыв дверь в квартиру, Ван Чанчи увидел, как Сяовэнь аккуратными стопочками раскладывает на кровати одежду, рядом лежал новенький чемодан. Никакой ужин его не ждал, отчего квартира разом показалась холодной и опустевшей.

— Куда ты собралась? — спросил Ван Чанчи.

— Я ухожу, — ответила Сяовэнь, складывая одежду в чемодан.

— А тебе есть куда идти?

С этими словами Ван Чанчи захлопнул чемодан и уселся на него сверху.

— Я же говорила, что если ты не найдешь Дачжи, я уйду.

— Я-то себя прокормлю, а на кого надеяться тебе?

— На свете много мужчин, неужели только ты можешь зарабатывать?

— Мужчин много, не спорю, но совсем не обязательно, что они будут относиться к тебе так же хорошо, как я.

— Ты отдал мое единственное сокровище чужим людям, это называется «хорошо»?

— Если тебе так нужен ребенок, давай родим еще одного и тоже назовем его Дачжи.

— Мне нужен мой прежний Дачжи.

Как только Ван Чанчи ни старался уговорить Сяовэнь, она ему не уступала. Ван Чанчи был готов к самому плохому раскладу, и все-таки он сжалился над Сяовэнь. Он стал рассуждать о том, что Сяовэнь неграмотная, поэтому если даже найдется мужчина, который на ней женится, где гарантия, что тот ее не обидит? Сейчас она еще работала в спа-салоне, но она не могла заниматься этим всю жизнь. Как только она потеряет свою свежесть или подцепит какую-нибудь болячку, позаботиться о ней будет некому. От этих мыслей у Ван Чанчи разболелась душа, он вспомнил то время, когда Сяовэнь выхаживала его в уездной больнице, вспомнил, как она, не претендуя ни на какие свадебные подарки, вошла в их семью, вспомнил, как она делила с ним все трудности, когда они только-только перебрались в город. Он подумал: «Она вышла за меня в надежде, что я помогу ей освоить грамоту и увезу в город, а если сейчас мы разведемся, кто поможет ей выучиться? Ведь она не различает даже самые элементарные иероглифы, как она выживет в городе?» И тогда, словно охваченная пламенем льдина, непоколебимо твердая часть сердца Ван Чанчи вдруг начала размягчаться. Не в силах сопротивляться, он наконец сказал:

— Пойдем, пойдем и вернем Дачжи обратно.

На этот раз Сяовэнь отправилась на поиски сына, прихватив с собой чемодан.

— Если на этот раз мы не найдем Дачжи, я к тебе больше не вернусь, — предупредила она.

Ван Чанчи понял, что она отрезала себе путь к отступлению. Дойдя до остановки, Сяовэнь, не дожидаясь команды Ван Чанчи, села в автобус номер тридцать два. Когда Ван Чанчи спросил, почему она села именно в этот автобус, Сяовэнь ответила:

— На всех остальных мы уже ездили, остался только этот. Наверняка ты увез Дачжи на нем.

«Прямо-таки Шерлок Холмс, даром что неграмотная!» — подумал про себя Ван Чанчи. Всю дорогу автобус двигался в западном направлении, Ван Чанчи и Сяовэнь сидели, отвернувшись друг от друга. Домов у обочины видно не было, их поглотила ночная тьма. Однако после того, как они проехали мост через реку Сицзян, дома за окнами автобуса снова появились. Вдруг Сяовэнь пнула Ван Чанчи и сказала:

— Выходим.

— Но это только четвертая остановка, — попробовал возразить Ван Чанчи.

— Нет, пятая.

— Четвертая.

— Пятая.

Ван Чанчи больше спорить не стал, а вышел вслед за Сяовэнь.

— Где Дачжи? — продолжила допрос Сяовэнь.

— В доме недалеко от следующей остановки.

— Почему ты решил мне все рассказать?

— Боюсь тебя потерять.

Неожиданно Сяовэнь расплакалась.

— На самом деле я совсем запуталась, я постоянно думаю о Дачжи и вместе с тем уговариваю себя забыть его, это то же самое, как снова и снова писать, а потом стирать написанное. Я хочу его вернуть и в то же время хочу, чтобы он остался в обеспеченной семье. С одной стороны, я за то, чтобы он вместе с нами перебивался малым, а с другой — я хочу для него лучшей жизни. Мое сердце раскололось на две части, скажи, какую из них я должна слушать?

— А давай послушаем, что нам скажет Небо?

— Как это? — спросила Сяовэнь.

В ответ на это Ван Чанчи нашел у себя в кармане монетку в пять фэней и сказал:

— Если выпадет герб, мы вернемся обратно, а если наоборот — пойдем за Дачжи.

Сяовэнь, глядя на монетку, на какое-то время оцепенела, после чего, соглашаясь, осторожно кивнула. Тогда Ван Чанчи подкинул монетку высоко в воздух. Сяовэнь закрыла глаза. Монета упала, какое-то время со звоном покрутилась на асфальте и замерла. Вокруг наступила оглушающая тишина, в этой тишине растворился даже шум машин.

— Можешь открывать глаза, — сказал Ван Чанчи.

Сяовэнь не решалась этого сделать, а потому попросила:

— Скажи мне сам, что там?

— Герб, — ответил Ван Чанчи.

— Правда герб? — недоверчиво спросила Сяовэнь.

— Такова воля Неба, ты должна увидеть это сама, иначе снова начнешь проливать по нему слезы, требуя вернуть.

Сяовэнь открыла глаза и посмотрела на монету, после чего тяжело вздохнула:

— О боже!

И все же Сяовэнь ушла. Примерно неделю спустя Ван Чанчи вернулся домой и не застал там ни Сяовэнь, ни ее чемодана. Он увидел только лежавшую на столе записку: «Ван, когда ты со мной спал, то всегда предохранялся. Ты меня не любишь и считаешь грязной, поэтому я ушла». Иероглифы в записке выглядели крупными и совершенно кривыми, как если бы во время пластической операции овал лица взяли бы и превратили в ромб. Сяовэнь впервые написала такие длинные фразы. Ван Чанчи еще долго рассматривал записку, пока вслух не произнес: «Я надевал презерватив только потому, что не хотел снова заводить детей. Дурочка, мы просто не можем себе этого позволить».

Он направился в спа-салон, чтобы узнать о местонахождении Сяовэнь. Чжан Хуэй сказала, что та наверняка сбежала от него вместе с каким-нибудь богатым клиентом. Но Ван Чанчи только покачал головой, уверенный что Сяовэнь обманули. Тогда он обратился в полицию, где заявил о пропаже Хэ Сяовэнь. В полиции ему пообещали, что свяжутся с ним сразу, как появятся какие-то новости. За короткий период из их съемной комнаты исчезло сразу двое жильцов, и она вдруг стала казаться удивительно просторной. Шире стал и обеденный стол, и кровать, площадь квартиры, казалось, увеличилась на две трети. Каждый вечер Ван Чанчи, погасив свет, прислушивался к шагам на лестнице, надеясь, что сейчас к нему вдруг вернется Сяовэнь. Его слух с каждым днем все обострялся, и теперь он мог слышать не только звуки в подъезде, но и речь людей внизу у дороги и даже дальше, минуя мост через реку Сицзян, за которой он различал лепет Дачжи. Он внимательно прислушивался к звукам улиц, площадей, остановок, вокзалов, больниц, школ… Но за три с лишним месяца так и не услышал хотя бы отзвука Сяовэнь. Она исчезла, как маленький камешек, который упал в море и даже не булькнул. Если раньше Ван Чанчи было с кем поговорить в этом городе по душам, то сейчас такого человека не стало, единственным успокоением для него стало наблюдение за Дачжи. Частенько он садился в беседке у реки и устремлял взгляд на балкон пятого этажа, где жила семья Линь Цзябая. Иногда, глядя туда, он разговаривал сам с собой о всякой всячине, как обычно говорил с Дачжи, Сяовэнь или своими родителями, а иногда сидел и смотрел туда молча до тех пор, пока в их окнах не гас свет. Только тогда Ван Чанчи поднимался со своего места и уходил прочь. Независимо от того, на каком именно объекте он работал, как бы далеко он ни находился от дома Линь Цзябая, каждый вечер после работы он покупал на улице еду и заскакивал в какой-нибудь транспорт, чтобы побыстрее оказаться в той самой беседке у реки, где он одновременно ел и наблюдал, боясь отвести глаза даже на минуту. Едва его взгляд устремлялся на окна, где теперь жил Дачжи, как ему вдруг начинало казаться, что он получает оттуда сигнал, и у него как рукой снимало усталость, он тут же успокаивался и расслаблялся. Постепенно Дачжи стал у него ассоциироваться не только с балконом, но и с домом, где он жил, и даже с деревьями перед этим домом.

Как-то раз Ван Чанчи получил письмо от Ван Хуая:

Ван Чанчи решил съездить домой. Он сел на рейсовый автобус и поехал в деревню. Доехав до ущелья, он не ринулся к дому бегом, как раньше. Сейчас каждый шаг давался ему с большим трудом, словно его удерживала какая-то сила. День клонился к вечеру, до наступления темноты оставалось еще два часа. Не желая быть замеченным, Ван Чанчи укрылся в ближайшей роще. Ему подумалось, что если он средь беда дня не решается вернуться в собственный дом, это не иначе как полный провал. Он уселся в роще. Густой запах свежей и гнилой зелени смешался с ароматом цветов, вокруг с противным писком вились комары. Горы кругом выглядели как и прежде, а вот сама деревня показалась Ван Чанчи еще более запущенной и чужой. Особенно его поразил вид собственного дома: сильно покосившийся, словно его опрокинуло ветром, он все еще стоял на прежнем месте. Шелестом морского прибоя разливались голоса ночных насекомых, небо на секунду всполыхнуло и неожиданно померкло. Растворился в ночной тьме молочно-белый дымок печных труб, вернулось в деревню стадо коров, кое-где слышались голоса запоздалых путников. С последними лучами заката Ван Чанчи переметнулся из рощи в кусты чайной плантации, а оттуда — на задний двор своего дома. Едва он толкнул полураскрытую калитку, как та заскрипела. «Кто?» — спросил Ван Хуай. Ван Чанчи не ответил, а пошел прямиком в дом. Он застал родителей за ужином. Те, увидав сына, тотчас перестали жевать.

— Ты почему вернулся? — спросил Ван Хуай. — А где Дачжи? Сяовэнь? Почему они не с тобой?

— Иди сперва умойся, — сказала Лю Шуанцзюй, — а я чего-нибудь для тебя приготовлю.

Ван Чанчи поставил на пол свои вещи и уставился на два тянувшихся от пола до потолка ободранных ствола, которые подпирали совсем уже покосившуюся главную балку. Взгляд Ван Хуая проследовал за его взглядом, на самом верху их глаза встретились.

— Ничего страшного, — заметил Ван Хуай, — годик-другой еще продержится.

— Я разве не давал тебе двадцать тысяч на постройку дома? — спросил Ван Чанчи.

— Когда Сяовэнь родила, я их снова отдал вам.

— А я думал, ты заработал те деньги, попрошайничая по дороге.

— Тех денег хватало лишь на проживание и питание.

Ван Чанчи открыл сумку, вынул оттуда пачку денег и сказал:

— Это я заработал сам, на новый дом хватит?

— Хватит-то хватит, — ответил Ван Хуай, — но не могу я их принять от тебя. Вам и квартиру снимать нужно, и Дачжи на что-то кормить, а еще откладывать на его учебу.

— Нет, не надо… — Ван Чанчи хотел уже было раскрыть всю правду, но быстро прикусил язык и сказал: — Я смогу заработать.

Ван Хуай лишь вздохнул и сказал:

— Если ты будешь работать и на свою семью, и на нашу, то не слишком ли тяжелой окажется такая ноша?

— Потихоньку справлюсь, — ответил Ван Чанчи.

Глубокой ночью Ван Хуай подготовил жертвенную бумагу, небольшой кусочек мяса, самогон, рис, петуха и две медные тарелки, после чего, выпрямившись в своей коляске, приступил к гаданию. Год назад, признав своим учителем Гуан Шэна, Ван Хуай подрядился работать шаманом. Прежде чем взяться за это ремесло, он сомневался, однако, тщательно все взвесив, он рассудил, что раз он не может ходить, но при этом крепок духом, то может помогать иначе, и шаманство, похоже, было его единственным выбором. Его культурный уровень был выше, чем у Гуан Шэна, соответственно, шаманство ему давалось лучше. Так что теперь, если жители их деревни или окрестных деревень хотели погадать, то по большей части они обращались уже не к Гуан Шэну, а к Ван Хуаю. Едва у кого-то возникала такая потребность, за Ван Хуаем отправляли людей, которые доставляли его куда надо, при этом старались угодить ему кто спиртным, кто едой, кто чаем, кто сигаретами. Некоторые шутники отзывались о нем особо лестно, считая его примером обходительности: ведь Ван Хуаю даже не требовалась отдельная табуретка, он всюду ходил со своим «стулом» и даже во время действа оставался в своей инвалидной коляске. Ван Хуай радовался, что в этом мире еще остались ремесла, занимаясь которыми, не требовалось стоять на ногах, иначе он бы не выжил. После камлания он получал символическую плату, а кроме того — жертвенного петуха. Его стали уважать, во-первых, за то, что он переплюнул Гуан Шэна, а во-вторых, за то, что он переплюнул школьного учителя Пана из соседней деревни. Каждый раз, когда его коляску на бамбуковых шестах несли к страждущим, он чувствовал себя ни больше, ни меньше как посланцем Света в мир Тьмы. И тогда ему вспоминалось древнее изречение: «Бедность приводит к переменам, перемены приводят к возможностям, возможности позволяют жить долго».

Ван Хуай бормотал себе под нос заклинания и раскачивался, точно наездник, спешивший в мир Тьмы. Пот катился с него градом, одежда промокла, и это продолжалось около получаса, пока состояние его не пришло в норму. Тогда Ван Чанчи передал ему одежду Дачжи. Ван Хуай вывел на ней пальцем какое-то заклинание, после чего произнес его вслух. Вдруг он открыл глаза и произнес: «Большая удача и слава, всю жизнь проведет в достатке». «Похоже, я отдал Дачжи в правильные руки», — подумал про себя Ван Чанчи. Между тем Ван Хуай закрыл глаза и снова стал погружаться в мир Тьмы. Ван Чанчи передал ему одежду Сяовэнь. Ван Хуай снова начертил и произнес заклинание, после чего объявил, что Сяовэнь пропала.

— Можно ли ее найти? — спросил Ван Чанчи.

Ван Хуай, не открывая глаз, стал ее искать. Приставив руку козырьком ко лбу, он вдруг что-то увидел и стал тыкать пальцем в невидимую преграду.

— Что там? — спросил Ван Чанчи.

— Передо мной бумажное окно, но я никак не могу его проткнуть.

— За ним прячется Сяовэнь? — спросил Ван Чанчи.

Ван Хуай утвердительно кивнул.

— Так проткни же, очень прошу, проткни это окно.

Ван Хуай тыкался в него десять с лишним минут, пока силы не оставили его. Наконец он произнес:

— Я ослаб, давай прекратим, сынок.

— Попробуй еще, — попросил Ван Чанчи.

— Такова воля Неба, — ответил Ван Хуай, — нельзя идти напролом.

Ван Чанчи передал ему стакан. Ван Хуай набрал в рот воды, распрыскал вокруг себя, после чего снова поскакал в мир Тьмы. На лице его снова показались испарина, весь он промок от пота. Наконец Ван Чанчи передал ему свою одежду. Начертав на ней заклинание и произнеся его вслух, Ван Хуай вдруг выказал удивление, после чего повторил заклинание заново, но опять засомневался, тогда он повторил заклинание в третий раз, после чего просиял всем лицом и произнес:

— Прекрасно-прекрасно, полный порядок, счастливая семья и долгая жизнь до ста лет.

После того как Лю Шуанцзюй и Ван Чанчи улеглись спать, Ван Хуай стал в одиночку заливать свое горе. На рассвете, когда Лю Шуанцзюй уже проснулась, он все еще пил.

— Что тебя гложет? — спросила Лю Шуанцзюй.

Ван Хуай попросил перекатить его коляску в спальню. Оказавшись в спальне, он попросил ее закрыть дверь. Лю Шуанцзюй послушалась.

— Умеешь хранить тайны?

Лю Шуанцзюй кивнула.

— Вчера, когда я взял в руки одежду Ван Чанчи, — начал Ван Хуай, — я увидел много крови. Это ужасно, похоже, нас ждет полное разорение и гибель.

Лю Шуанцзюй в один миг побледнела и спросила:

— А ты не мог ошибиться?

— Я проверил трижды, — ответил Ван Хуай, выставив три пальца.

— И что же нам делать? — в некотором смятении спросила Лю Шуанцзюй.

— Его нельзя выпускать из дома, надо оставить его в деревне.

— Но если он не вернется в город, кто позаботится о Дачжи и Сяовэнь? Твои гадания — это сплошная дурость, откуда такая уверенность?

— Как бы то ни было, главное — не говори об этом Чанчи, иначе беды не миновать.

— Другим ты тоже предсказываешь с такой точностью?

— Некоторым — да, некоторым — нет.

— Это суеверие.

— Хотелось бы так думать…

На самом деле весь прошлый вечер Ван Чанчи провел как на иголках. Лежа в кровати, он никак не мог выкинуть из головы Сяовэнь. Вот она пошла за водой, вот она что-то готовит, кормит свиней, стирает одежду, подметает пол, спит… Все, что происходило в их доме, было связано с ней, и теперь эти картинки одна за другой пробегали перед глазами, словно кадры из кинофильма. За обедом Ван Хуай вдруг сказал:

— Все-таки удивительно, почему вчера мне не удалось проткнуть то окно?

— Может, не хватает мастерства? — предположил Ван Чанчи.

— Ладно, ты народ дурачишь своими фокусами, но неужто ты думаешь втюхать свой товар на внутреннем рынке? — встряла Лю Шуанцзюй.

— Да на мне места сухого не остается, к чему мне тратить столько сил на одурачивание?

В общем, каждый остался при своем мнении, и разговоров за столом больше не было. После обеда Ван Чанчи через рощу осторожно вышел из своей деревни и отправился в дом Сяовэнь. Родители Сяовэнь, а также ее старший брат с женой словно о чем-то знали, все как один не выказали ему должного гостеприимства и не предложили ему даже глотка воды. Отец Сяовэнь и вовсе ему пригрозил: «Чтобы ноги твоей в моем доме больше не было, а будешь приставать, я на тебя быстро управу найду». Пришлось Ван Чанчи уйти ни с чем. Когда он вернулся, в их доме уже собрались все деревенские. Ван Дун лишился двух пальцев, которые ему оторвало, когда он ездил на подработку в Шэньчжэнь. Лю Байтяо, как всегда, проиграл и теперь пришел просить у Ван Чанчи денег. На Чжан Сяньхуа из-за превышения деторождаемости мало того, что наложили штраф, так еще и стерилизовали ее мужа. Чжана Пятого, по словам Дайцзюня, одолела неизлечимая болезнь. На что Второй дядюшка выругался и уточнил, что болезнь эта называется сифилис. А Ван Чанчи про себя подумал: «Сначала Чжан Хуэй зарабатывает деньги, торгуя своим телом, потом высылает эти деньги Чжану Пятому, а тот на эти деньги идет к проституткам. Не это ли называется порочным кругом?» Пока они разговаривали, явился и сам Чжан Пятый. Окружающие кинулись его усаживать, причем настолько любезно, что сразу становилось понятно, что никто не хотел оказаться с ним рядом, чтобы не заразиться. Чжан Пятый стал спрашивать Ван Чанчи, как поживают Чжан Хуэй, Дачжи, Сяовэнь. Ван Чанчи повторял: «Все хорошо». И каждый раз, когда он произносил эти слова, сердце его захлестывала горечь.

Ван Хуай и Лю Шуанцзюй каждый день уговаривали Ван Чанчи остаться, точно удерживали его от неотвратимой беды. Они бы его и не уговаривали, если бы сам Ван Чанчи не сидел как на иголках: стоило ему проснуться, он тотчас заводил речь о возвращении в город. Ван Хуай ему говорил: «О Дачжи позаботится Сяовэнь, куда ты торопишься?» Ван Чанчи и сам не понимал, чего ему не сидится дома. Дачжи он определил в другую семью, Сяовэнь испарилась, спрашивается, зачем он так рвался в город? В городе он скучал по дому, дома — по городу. Словно маятник, он мотался туда-сюда, не зная, где приткнуться. Наконец Ван Хуай ему сказал: «Если тебе и правда так нужно возвращаться, возьми с собой табуретку». Ван Чанчи и Лю Шуанцзюй его не поняли. Тогда Ван Хуай объяснил, что если сидеть на домашней табуретке, то везде будешь чувствовать себя как дома, и если даже попадешь в неприятность, то с тобой всегда будет благословение предков. На этот раз Лю Шуанцзюй его поняла, а Ван Чанчи — по-прежнему нет. Лю Шуанцзюй привязала к табуретке веревочку и, когда Ван Чанчи уже собрался уходить, подвесила ее ему на плечо. Ван Чанчи табуретку снял, Лю Шуанцзюй подвесила ее снова, и это повторилось несколько раз подряд, пока Ван Чанчи не отшвырнул табуретку подальше. Лю Шуанцзюй вдруг зарыдала. Она поняла, что Ван Хуай хотел сделать эту табуретку оберегом против кровавого несчастья, которое ему привиделось. Но Ван Чанчи ничего об этом не знал, поэтому Лю Шуанцзюй, которая поклялась молчать, оставалось лишь надрывно всхлипывать. Ван Хуай сказал Ван Чанчи: «Если возьмешь эту табуретку, считай, что ты возьмешь с собой нас. Если человека сопровождают родные, то в случае какой-нибудь драки силы его приумножаются».

По дороге в город эти слова Ван Хуая никак не выходили из головы Ван Чанчи. Он вспомнил, как когда-то, покидая родной дом, он взял с собой стул. Тот стул сначала сопровождал их во время поездки в отдел народного образования, где на местной спортплощадке они устроили сидячую забастовку, потом Ван Чанчи на том же стуле посещал подготовительные занятия в уездной школе. На него вдруг нахлынула такая тоска, что, доехав до уездного центра, он решил наведаться к классному руководителю, который все еще хранил его стул. Тогда Ван Чанчи взял этот стул и, закинув за спину, направился на рейсовый автобус до провинциального центра.

В тот вечер Ван Чанчи планировал доставить Дачжи прямиком в квартиру, где проживало семейство Линь Цзябая. Но, проехав две остановки, он вдруг засомневался, побоявшись, что такие его действия вызовут подозрения у Фан Чжичжи. Он стал метаться между прямым и окольным путями. Проехав еще одну остановку, Ван Чанчи взял себя в руки, понимая, что из-за его метаний может проснуться и заплакать Дачжи. Тогда, стиснув зубы, Ван Чанчи вышел на четвертой остановке и пересел на автобус номер двадцать один, чей маршрут проходил мимо детского дома.

Получив звонок от Чжао Динфан, Фан Чжичжи тотчас прибыла на место. Она влюбилась в этого прелестного малыша с первого взгляда. У него были красивые черты лица, он был здоров по всем показателям, и у него была третья группа крови; при этом мальчик обладал превосходным слухом, четко складывал звуки, выглядел вполне упитанным и был хорошо одет. Совсем не верилось, что от него отказались бедняки. Но более всего ее пленило то, что когда она уже собралась уходить, малыш вдруг ухватился за ее безымянный палец и назвал мамой. И она окончательно сдалась. Однако ей еще следовало пройти через некоторые процедуры, а также известить обо всем Линь Цзябая, Лу Шаньшань и Фан Наньфана, чтобы принять решение вместе. В течение недели их семейство дважды наведывалось в детский дом, все высоко оценили малыша, поэтому бумаги по его усыновлению были оформлены. Фан Чжичжи дала ему имя Линь Фаншэн. Когда пришла пора его забирать, Линь Цзябай лично приехал за ним на машине, а Фан Чжичжи посадила его к себе на колени. Всю дорогу Линь Фаншэн бодрствовал и при этом не плакал.

Хотя Линь Фаншэн уже миновал период грудного вскармливания, Фан Чжичжи решила его продлить. Для этого она на три месяца ушла в декрет, села на лактогенную диету, стала принимать китайские лекарства, а также сделала курс специальных уколов, после чего с большим трудом, но все-таки добилась, чтобы у нее появилось молоко. Линь Фаншэн жадно сосал ее грудь, а Фан Чжичжи с радостью отдавалась процессу кормления, так что обе стороны, похоже, полностью были удовлетворены. По степенно от Линь Фаншэна начал исходить другой аромат. Родители уловили в нем родной запах, и тогда им стало приятно не только его обнимать, но еще нюхать и целовать. Он превратился в полновластного члена их семьи, а они частенько забывали, что взяли его из детдома.

Они покупали ему итальянскую одежду, английские игрушки, поили американским молоком, кормили французскими булочками и швейцарским шоколадом. Когда ему исполнилось три года, Фан Чжичжи стала учить его английским словам, а в четыре года пригласила к нему учителя по классу фортепиано. Под чутким воспитанием Фан Чжичжи в пять лет мальчик стал четко разделять передние и задние согласные, а в шесть лет мог исполнить «Менуэт» Баха. В семь лет он поступил в самую известную школу города. В восемь Линь Цзябай стал брать его с собой на площадку, чтобы поиграть в футбол. Он рос умным мальчиком и прилежным учеником, всегда был в первых рядах и то и дело получал грамоты и похвальные листы. В тот год, когда он пошел в первый класс, его дед по матери Фан Наньфан вышел на пенсию, и Линь Цзябай дал себе поблажку. Он стал ездить по командировкам, а также часто ходить на всевозможные приемы, возвращаясь домой глубокой ночью. Фан Чжичжи, помимо своей работы, заботилась о Линь Фаншэне, ее мало интересовало, чем занимается Линь Цзябай, и она даже не догадывалась, что у того появилась любовница. Первым об этом узнал Ван Чанчи, который уже тринадцать лет нес свою вахту напротив их дома.

За тринадцать лет при любой возможности Ван Чанчи спешил оказаться где-нибудь поблизости. Иногда он бродил вокруг спортплощадки и наблюдал, как Дачжи прогуливается с Фан Чжичжи или играет в футбол с Линь Цзябаем. Иногда он что-нибудь покупал в ларьке у их дома, где случайно встречался с Дачжи, который там тоже что-то покупал. Как-то раз, не в силах удержаться, Ван Чанчи взял и погладил его по голове, но Дачжи это так напугало, что он опрометью бросился бежать, не забыв на прощание пнуть Ван Чанчи ногой. Дачжи уже успел подняться на пятый этаж, а рука Ван Чанчи все еще продолжала висеть в воздухе, словно смакуя выпавшее на ее долю блаженство. Ван Чанчи будто боялся, что если уберет руку, то его ощущения тут же исчезнут. Каждый раз, когда он видел Дачжи, кровь приливала к его голове, и ему казалось, что сердце вот-вот остановится. Ему хотелось окликнуть сына его прежним именем, подбежать к нему и обнять, но каждый раз его останавливал чей-то голос: «Ты поставишь крест на всех затраченных усилиях, ты разрушишь его жизнь». Этот голос был похож одновременно и на голос Сяовэнь, и на голос Ван Хуая, и на его собственный. Ван Чанчи понимал, что счастье Дачжи возможно только в обмен на обуздание его собственных чувств, и он словно шел по канату с чашкой кипятка, не смея оступиться. Он ел рис и масло, что передали для Дачжи Ван Хуай и Лю Шуанцзюй, и чувствовал себя ужасно виноватым, словно совершил преступление. Но мог ли он отдать этот рис и масло Фан Чжичжи? Конечно, нет. Он даже не мог отметить день рождения Дачжи. Каждый год в этот день он покупал подарок, приходил с ним в беседку и начинал им махать в сторону балкона Дачжи, словно таким образом подарок мог оказаться у того в руках. Но это помогало Ван Чанчи хоть как-то успокоить свое израненное сердце.

Однако себя он мог обманывать сколько угодно, а вот обманывать родителей ему было сложнее всего. Им постоянно требовались новые фотографии Дачжи, поэтому Ван Чанчи пришлось купить фотокамеру, с которой он устраивал засады у ограды детского сада и с помощью специальной опции вылавливал Дачжи крупным планом. Кроме того, родителям хотелось, чтобы Ван Чанчи вместе с Сяовэнь и Дачжи приехал отмечать Новый год в деревню, и ему каждый раз приходилось выдумывать какие-нибудь отговорки. Сначала он говорил, что Дачжи еще слишком маленький, и у него снова может начаться аллергия на блох, что чревато попаданием в больницу. Потом он говорил, что Дачжи нужно заниматься музыкой. Потом — что у них ответственный год перед поступлением Дачжи в школу, и им нужно остаться в городе, чтобы нанести новогодние визиты нужным людям… Когда родители просили, чтобы Дачжи написал им что-нибудь в письме, Ван Чанчи, коверкая свой почерк, передавал от лица Дачжи привет дедушке с бабушкой. Когда родителям хотелось посмотреть на экзаменационные работы Дачжи, Ван Чанчи подготавливал от лица учителя опросник, заполнял его черной и красной ручкой, после чего отправлял Ван Хуаю. При этом работу Дачжи он всегда оценивал не меньше девяноста пяти баллов. Успехи Дачжи вдохновляли Ван Хуая, его потухшие надежды, словно политые бензином, вспыхнули и разгорелись с новой силой.

Как-то раз в канун Нового года под окнами съемной квартиры Ван Чанчи, с половиной свиной туши за спиной, толкая впереди себя коляску с Ван Хуаем, появилась Лю Шуанцзюй. Ван Чанчи, услыхав ее зов, струхнул и затаился. Лю Шуанцзюй сначала дотащила до порога его двери мясо, потом на спине доставила наверх Ван Хуая, после чего спустилась за коляской. Прислушиваясь к шуму за дверью, Ван Чанчи от стыда готов был выпрыгнуть из окна. Он понимал, что дверь была его последним прикрытием, как только он ее откроет, все надежды Ван Хуая и Лю Шуанцзюй будут уничтожены. Но не открыть ее было нельзя, так что это всего лишь вопрос времени. Выжидая снаружи, родители о чем-то болтали между собой. Ван Чанчи оглянулся на запылившуюся печку, на неряшливые кучи из одежды, на разбросанные по полу пластинки от комаров и до него вдруг дошло, что он совершенно забросил свое жилище. Уже много лет он не осматривал его критическим взглядом. По низу занавесок расползались пятна плесени. И почему он не замечал этого раньше? В углу валялись два таракана. Когда они успели засохнуть? На правой стене по проторенной тропе туда-сюда сновали муравьи. Солнце, что вторглось в квартиру через кухонное окно, высветило разбросанные по полу тапки. Оба конца лампы дневного света забились мертвой мошкарой, на потолке образовалось несколько трещин… Рассматривая квартиру, Ван Чанчи тянул время и вместе с тем отвлекал свое внимание. Однако Лю Шуанцзюй заволновалась, она прилипла к дверному стеклу, пытаясь рассмотреть, что творилось внутри. Ван Хуай поднял руку и стал колотить в дверь, словно чувствуя, что дома кто-то есть. Ван Чанчи про себя подумал: «Катастрофы все равно не избежать, так что лучше пережить ее раньше, чем позже. Единственное, о чем следует позаботиться, так это не дать им упасть замертво». Ван Чанчи открыл дверь и пригласил Ван Хуая и Лю Шуанцзюй внутрь. Те окинули взором квартиру, и на их лицах постепенно проступило недоумение.

— Что, в конце концов, стряслось? — спросил Ван Хуай.

— Мы расстались, — ответил Ван Чанчи.

— А как же Дачжи?

Ван Чанчи молчал.

— Его забрала Сяовэнь?

Ван Чанчи продолжал молчать.

— Когда вы расстались?

— В тот год, когда я приезжал в деревню.

— Куда они делись?

— У меня нет никаких зацепок.

— А как же письма от Дачжи и его школьные работы, которые ты высылал?

— Школьные работы готовил я, письма тоже писал я.

С этими словами Ван Чанчи вытащил из-под матраса кипу школьных тестов. Ван Хуай схватил бумаги, руки его задрожали и, побелев от гнева, он спросил:

— А откуда же у тебя появлялись фотографии Дачжи?

Ван Чанчи молчал. Тогда Ван Хуай отшвырнул на пол бумаги и закричал:

— Ведь не могут же фотографии быть фальшивыми?

— Я отдал Дачжи другим людям.

— Каким людям?

— Состоятельным.

Раздался звук пощечины, которую Ван Хуай залепил Ван Чанчи. На несколько минут в комнате воцарилось молчание. Поглаживая левую щеку, Ван Чанчи сказал:

— Если мы не в силах обеспечить ребенку нормальную жизнь, то почему бы его не отдать другим? Он ездит на машине, живет в апартаментах, ходит в лучшую школу. Ты мог бы ему дать все это? Я для себя понял, что любовь бывает двух видов: в узком и широком смысле этого слова. Если любовь понимать узко, тогда Дачжи следовало бы держать при себе, чтобы он жил или как ты, или как я, или как Лю Цзяньпин, Синцзэ или Чжан Хуэй. А любить в широком понимании — значит дать ему счастье, дать ему выучиться, чтобы ничего его в этой жизни не тяготило.

— Но тогда он будет называть отцом чужого человека, — негодовал Ван Хуай.

— У счастья, как и у сейфа, есть свой код. Кому-то достаточно сказать «сим-сим, откройся», а кому-то — «папа».

— Верни его назад, иначе я разорву с тобой отношения.

— Банан вот-вот даст плоды, а ты предлагаешь его срубить. Разве не о такой жизни для Дачжи ты мечтал все это время? Мы ведь не удобряем и не поливаем цветы, что растут на улице, однако, любуясь ими, радуемся не меньше.

— Да ты… просто трепач. А ну, говори, где он?

— Я не могу этого сделать.

Ван Хуай снова занес руку, чтобы дать пощечину, но на этот раз остановился. В последнюю долю секунды Ван Хуай понял, что Ван Чанчи уже не ребенок. На лице его не было ни тени смятения, на нем стояла печать твердости. Хотя ему еще не исполнилось и сорока, у него уже появились залысины, среди черных волос показалась проседь, а на лбу залегли морщины. Он выглядел раздраженным, и, глядя на него, Ван Хуая захлестнула печаль. Но печаль печалью, а простить сына он не мог. Рука Ван Хуая хлестнула собственную щеку, после чего он сказал Лю Шуанцзюй:

— Идем. Если он не собирается возвращать мне Дачжи, я не хочу его видеть даже на смертном одре.

Лю Шуанцзюй не двигалась с места.

— Почему ты не идешь? Неужели ты можешь простить ему такое непочтительное поведение? Если ты не пойдешь, я отправлюсь один.

С этими словами он открыл дверь и выкатил свою коляску в коридор. Докатившись до лестницы и на одну треть свесив передние колеса в пустоту, он вдруг притормозил. Лю Шуанцзюй сказала:

— Можешь идти. Ты все думаешь, что впереди тебя ждет прямая светлая дорога, а сам, как ни крути, лишь бежишь по кругу. Ну что ты еще можешь придумать? Лично я уже так накрутилась, что не чувствую ног, не могу я больше.

Несколько ночей подряд Линь Цзябая доставляла к дому одна и та же красная машина. Она ненадолго останавливалась и вскоре уезжала. Линь Цзябай провожал ее взглядом, пока та не исчезала из виду, и только тогда шел к себе домой. Ван Чанчи также заметил, что дверца машины открывалась не сразу, а лишь спустя минут пять-десять, после чего из нее наконец выходил Линь Цзябай. Ван Чанчи очень хотелось узнать, кто был за рулем машины и что в ней происходило в течение этих пяти-десяти минут. Но приближаться он не смел. Как-то вечером он спрятался у дороги с половиной бутылки водки и, отпивая по чуть-чуть, принялся ждать машину. Вскоре та и правда появилась. Когда машина остановилась, он, шатаясь, подошел к ней вплотную. Не дождавшись никакой реакции, он припал к лобовому стеклу и заглянул внутрь. Там он увидел, как Линь Цзябай целуется с какой-то женщиной. Напуганные его появлением, любовники отстранились друг от друга и злобно уставились на него. Будучи пьяным, Ван Чанчи стал колотить по стеклу, но тут машина пришла в движение и резко рванула вперед, скинув его на обочину.

«Это их семейные дела, мне не стоит вмешиваться», — то и дело поучал себя Ван Чанчи. Однако чем чаще он себя урезонивал, тем больше беспокоился. Он чувствовал себя так, будто рядом с ним споткнулся и упал человек, а он прошел мимо и, лишь отойдя на приличное расстояние, обернулся, чтобы посмотреть. Ван Чанчи думал о том, что Линь Цзябай, являясь теперь отцом Дачжи, то есть Линь Фаншэна, мог своим поведением навредить и ему, и Фан Чжичжи. «Ведь я хотел помочь Дачжи найти образцовую семью и уж никак не думал, что его отец собьется с пути. Измена отца скажется на состоянии матери, а состояние матери, естественно, затронет Дачжи. Похоже, это не пустяк, а настоящая взрывная волна», — рассуждал Ван Чанчи. Он переживал, но не знал, что можно сделать. Он бы и рад вмешаться, но боялся навлечь беду на Дачжи. Изводя себя этими мыслями, он испортил шкаф в доме Чжао, выкрасив его не в тот цвет. Когда настала пора принимать работу, разозлившиеся хозяева не только ничего ему не заплатили, но и отказались возместить стоимость закупленных материалов. Тыча в него пальцем, они обзывали его на все лады: «Деревенщина, жулик, невежа, чтоб тебе без потомства остаться, дурень, оборванец, шваль, сукин сын, дерьмо собачье, тупица безмозглая…» Ругательства лились на него, словно краска, покрывая с головы до пят. Не желая мириться, Ван Чанчи приложил образец к шкафу и только тут заметил, что цвет вышел действительно не тот. Он никак не ожидал, что его душевное беспокойство может повлиять на зрительное восприятие. Спускаясь по лестнице, он надеялся, что хозяева его все-таки окликнут и возместят ему хотя бы траты на краску или дадут хоть какую-то мелочь на еду. Однако этого не произошло. Не считая того, что полмесяца он отработал за бесплатно, так он еще и заплатил кругленькую сумму из своего кармана. От обиды ему хотелось рвать и метать.

Спустя несколько дней Линь Цзябай получил анонимное письмо следующего содержания:

«Кто мог такое написать? — думал Линь Цзябай. — Кто, твою мать, осмелился меня поучать? Кроме тестя, Фан Наньфана, никто бы не осмелился говорить со мной в таком тоне, даже мой родной отец Линь Ган». Линь Цзябай перебрал в голове всех своих друзей, посвященных в его тайну, и пришел к выводу, что никто из них не стал бы совать нос в чужие дела. «Неужели за мной следит Фан Чжичжи?» Линь Цзябай стал внимательно изучать почерк, но не нашел ни одного иероглифа, похожего на ее почерк. Даже если бы она специально коверкала знаки, такого эффекта она бы не добилась. Линь Цзябай хорошенько припрятал письмо и, как ни в чем не бывало, пошел домой. Фан Чжичжи вела себя как обычно, в настроении Линь Фаншэна тоже ничего не изменилось. Однако сам Линь Цзябай потерял душевное равновесие: то и дело он по рассеянности забывал то закрыть дверь, то выключить кондиционер, даже вода у него застревала в глотке. За долгие годы, пока весь бизнес находился под присмотром Фан Наньфана, Линь Цзябай во всем потакал Фан Чжичжи. Он сопровождал ее в любых путешествиях, носил ее пакеты во время шоппинга, если она вдруг сердилась, всегда и во всем ей уступал, он, не колеблясь, двумя руками поддержал ее идею об усыновлении ребенка — в общем, слушался ее беспрекословно, как секретарь начальника. Иногда он задавался вопросом: «А такой ли я на самом деле хороший? Нет. На самом деле я не такой, я просто привык ходить в чужой шкуре. Теперь, когда у Фан Наньфана уже нет прежних прав, я мог бы запросто сбросить с себя эту шкуру, но почему меня что-то останавливает? Все дело в этом змееныше. Черт бы его побрал, этого паиньку. Стоит мне раскрыть свои объятия, и он летит ко мне со всех ног со звонким криком „папа“, аж в ушах звенит. Стоит мне уехать в командировку, он названивает мне целыми днями, уговаривая не выпивать. А если я выпивший подхожу к дому, стоит мне снизу крикнуть: „Фаншэн!“, как на лестнице тотчас раздаются его шаги. И даже случись такое посреди ночи, он все равно бежит, словно все это время караулит меня, навострив уши. Когда бы я его ни позвал, он всегда, всегда откликается. С гулким топотом сбегает ко мне вниз, а потом, поддерживая, ведет до квартиры, где отпаивает подслащенной водой и обтирает лицо горячим полотенцем. Всякий раз, когда я просыпаюсь, он первый, кого я вижу. И если в этот момент он на меня не смотрит, тогда просто спит рядом, словно верный пес или послушный кот. Пользуясь моим нетрезвым состоянием, он осторожно выпытывает, нет ли у меня другой женщины. Не брошу ли я его и маму? И я его успокаиваю, говоря, что несу за них ответственность. „Ответственность не избавляет от связей на стороне“, — подначивает он, а я продолжаю утверждать, что у меня точно никого нет. И тогда он радостный бежит в спальню к матери и докладывает, что раз я не поддаюсь ни на какие уловки, значит, у меня и правда нет любовницы. После этого он просит мать пустить меня в спальню. Но Фан Чжичжи этого не позволяет; если я возвращаюсь нетрезвый, в спальню она меня не пускает. Иногда я думаю: раз меня все равно не пустят в спальню, зачем тогда возвращаться домой? А может, я просто беспокоюсь за Линь Фаншэна? Ведь я знаю, что, пока я не вернусь, он не сможет уснуть… В тот год, когда ему было пять, я расшиб себе голову, столкнувшись с игроком на футбольном поле, и даже попал в больницу. Он вместе с матерью пришел меня навестить. Увидав на моей голове повязку, он спросил: „Па, а ты не умрешь?“ А я свесил голову и притворился, что умер. Из глаз у него тут же полились слезы, он припал ко мне, чтобы сделать искусственное дыхание. Ротик у него был совсем маленький, дышал он слабо, но при этом так сильно старался, что лицо его покраснело, а на шее вздулись вены. В ту минуту мне ни за что на свете не хотелось оживать. Его слезы потоком скатывались по мордашке и затекали мне в рот, на вкус они оказались неожиданно сладкими. Видя, что я не прихожу в себя, он стал бить меня по щекам и кричать: „Па, почему ты умер? Почему, прежде чем умереть, ничего не сказал маме? Теперь у меня не будет папы!“ С тех самых пор он всегда боялся меня потерять. Несколько раз он вставал среди ночи и, заплаканный, стучался в нашу спальню, проверяя меня: „Па, ты ведь живой?“ И всякий раз, когда открывалась дверь, я видел его мокрое от слез лицо, на котором не оставалось ни одного сухого местечка. Я даже был готов поверить, что он какой-нибудь дух-плакса. Заливаясь слезами, он подходил ко мне и начинал жаловаться: „Па, мне снова приснилось, что ты умер. Почему ты так ужасно умер?“ Поскуливая, он стоял у кровати, не желая никуда уходить. Приходилось его укладывать между мной и Фан Чжичжи. И даже во сне он то и дело продолжал всхлипывать. На прошлой неделе он снова проснулся от своего кошмара, только на этот раз он заявился в спальню, прихватив с собой подушку. Фан Чжичжи его устыдила: „Эх, Фаншэн, Фаншэн, ты ведь уже школьник, скоро маму перерастешь, как тебе не стыдно до сих пор спать вместе с нами? Ты то и дело видишь во сне, как умирает твой папа, а почему тебе не снится, как умирает мама? Или ты не боишься потерять свою маму?“ А он на это сказал: „Ты думаешь, я хочу видеть сны, как умирает папа? После таких снов я теряю все силы и потом несколько дней хожу сам не свой“».

«Каким бы паинькой ни был Линь Фаншэн, он все равно не станет мне родным», — эти слова Линь Цзябай произнес, когда они с Фан Чжичжи сидели в шезлонгах на их балконе. Фан Чжичжи, словно не слыша его, устремила взгляд на спортплощадку, где в это самое время Линь Фаншэн играл в футбол с ребятами из своей школы. Хотя все футболисты были одеты в похожую униформу, Фан Чжичжи с первого взгляда могла узнать в этой толпе своего сына. Сейчас он как раз вел мяч, обходя то высокого, то приземистого игрока. В один миг он оказался перед самыми воротами противника, вот он занес ногу, мяч оторвался от травы и, прочертив дугу, полетел прямо в левый угол ворот. Все застыли на своих местах, и только вратарь что есть силы подпрыгнул и отбил мяч от ворот.

Если бы Линь Цзябай только что не поднял серьезную тему, он бы непременно вскочил и подбодрил бы Линь Фаншэна. Но в эту секунду он подавил свой порыв, словно плавающую на воде тыкву горлянку, и остался сидеть в своем шезлонге, как будто тот футболист не имел к нему никакого отношения. Фан Чжичжи в это время подумала: «На самом деле моя судьба похожа на этот мяч, который сначала четко летит к своей цели, но в последний момент кто-то отбивает его рукой. И это не просто чья-то рука, а воля Всевышнего». Линь Цзябай начал разговор и не получил ответа — словно кинул в воду камень и не услышал никакого отзвука. Он повернулся в сторону Фан Чжичжи, которая продолжала смотреть на стадион. Дыхание у обоих сбилось и стало напряженным, словно воздух вокруг наполнился ядом.

— Ты ведь знаешь, что я всегда хотел иметь родного сына, — снова забросил камешек Линь Цзябай.

— Тогда давай разведемся, — наконец послышалось в ответ.

— Можно и не разводиться. Может, найдем суррогатную мать?

Фан Чжичжи холодно усмехнулась:

— Лучше уж развестись. Мне не хочется, чтобы у Фаншэна была еще одна мать.

— Спасибо за понимание.

— О каком понимании ты говоришь? Не ты ли виноват в том, что я не могу иметь детей? В свое время, когда я заставляла тебе пользоваться презервативом, ты никогда меня не слушал, в результате мне дважды пришлось сделать аборт.

— Именно поэтому все эти годы я оставался с тобой.

— Ты оставался с моим отцом.

— И заметь, с твоим отцом. У тебя же есть родной отец, а вот у меня родного сына нет.

— Только сперва обсуди это с Фаншэном, сама я не смогу этого сделать. Если мы скажем ему о разводе, его успеваемость тут же съедет вниз, я уже не говорю о том, каким пятном это ляжет на всю его жизнь. Если даже сказать ему, что ты неожиданно погиб, он захочет увидеть твой труп, чтобы убедиться. Ты ведь знаешь, какой он восприимчивый.

— Хорошо, я с ним поговорю.

— Если ты его ранишь и расскажешь, что он нам не родной, так и знай, я объявлю тебе войну.

— Я постараюсь, чтобы вред был минимальный.

— Какой же ты безжалостный, Линь Цзябай.

Все последующие дни Линь Цзябай, едва приходил домой, первым делом шел в комнату Линь Фаншэна. Под предлогом проверить домашнее задание или успеваемость, он хотел найти случай поговорить о разводе. Однако всякий раз, видя, как Фаншэн хлопает своими глазенками, сердце его тотчас смягчалось, а язык, словно под воздействием анестетика, немел, не в силах пошевелиться. Линь Фаншэн заметил необычное поведение отца, но, вместо того чтобы подумать о плохом, решил, что у отца появились на него серьезные виды. Поэтому он лез из кожи вон, чтобы каждый вечер еще до прихода Линь Цзябая приступить к выполнению домашнего задания. Линь Цзябай усаживался напротив и спокойно смотрел на него. Линь Фаншэн вырос на удивление симпатичным: большие глаза, высокий нос, когда он улыбался, на его щеках появлялись милые ямочки. «По правде говоря, он красивее меня, и чем дальше, тем больше становится похож на Фан Чжичжи. Интересно, как такое может произойти с ребенком, который тебе не родной? По нормам физиологии ребенок становится похожим на того, кому поклоняется, неужели… Столкнувшись с трудностью, он хмурится и стискивает зубы, при этом настолько уходит в себя, что совершенно не видит, что перед ним сижу я. Как аккуратно застелена его постель, даже накидка на подушке — и та лежит идеально. Позади развешены почетные грамоты за год, все в рамочках, о чем позаботилась Фан Чжичжи. Стены ничем не изрисованы и не испачканы, на полу не валяется ни одной бумажки. Футбольный мяч аккуратно лежит в корзине за дверью и блестит от чистоты. Линь Фаншэн не допускает небрежной прически, всегда вовремя принимает душ, меняет одежду и стрижет ногти. Он никогда не опаздывает и не отлынивает от дел, никогда не отпрашивается, и у него отличная успеваемость по всем предметам. Надо еще как следует поломать голову, чтобы найти у такого чудо-ребенка какой-нибудь недостаток. Есть ли у него вообще недостатки? Разумеется, есть. И самый большой из них — плаксивость, чуть что, начинает лить слезы. Он чересчур восприимчивый, робкий и нерешительный, его может вывести из равновесия даже упавшая на пол крышка от кастрюли».

Как-то вечером, закончив выполнять одно из заданий, Линь Фаншэн поднял голову и спросил:

— Папа, ты почему еще здесь? Давай, я доделаю все уроки, а потом ты придешь, хорошо?

Что Линь Цзябаю оставалось сказать? Глотку его будто парализовало, и слова, уже готовые сорваться с языка, пришлось сглотнуть, словно слюну, обратно. И он потихоньку ушел, точно так же, как потихоньку пришел. Было лишь слышно, как щелкнула дверь, которую он осторожно прикрыл за собой. Итак, он упустил еще один шанс раскрыть свое лицемерное поведение. Одно время он даже думал бросить затею с разводом, понимая, что родной ребенок мог оказаться не таким замечательным, как этот приемный сын, семья из трех человек его вполне устраивала. Однако всякий раз, когда Линь Цзябай приезжал в уездный город, где жили его родители, он боялся постучаться к ним в дверь. Этот состоявшийся миллионер, трясясь от страха, топтался на пороге, словно какой-то должник, пришедший к кредитору. Он прекрасно знал, что стоит ему войти в родительский дом, как его достоинство будет растоптано в пух и прах. И все же, стиснув зубы, ему каждый раз приходилось делать это. И тогда мать заводила свою песню о том, что хочет понянчить собственных внуков, а отец предупреждал, что семейство Линь не может остаться без потомства. От них не отставала и тетка, вопрошая: кто унаследует все его деньги, если у него не будет собственных детей?

В конце концов Линь Цзябай все-таки решился и, придя к сыну, завел с ним разговор:

— Сынок, папа принес тебе один договор.

Глаза Линь Фаншэна тут же округлились. На столе лежал договор, составленный на английском и китайском языках. Он был подписан сторонами, одной из которых значилось некое министерство Алжира, а другой — компания Линь Цзябая.

— Наша компания подписала договор на строительство в Северной Африке автотрассы. Поэтому скоро к нам домой придут люди, которые помогут мне с переездом.

— На сколько ты уезжаешь? — спросил Линь Фаншэн.

— Если все пойдет быстро — года на два, а если медленно — то, может, и на три.

— На три года? То есть ты вернешься, когда я уже буду учиться в старших классах? — спросил Линь Фаншэн.

— Чтобы проложить трассу в несколько сотен километров, да еще и через пустыню, требуется время.

— А мама об этом знает?

— Она не против.

— У нас тут тоже дороги не везде проложены, зачем ехать так далеко?

— За тем, чтобы заработать доллары. Будут доллары, будет на что отправить тебя учиться за границу.

— А если я откажусь учиться за границей, ты можешь никуда не уезжать?

— Мне все равно придется уехать, ведь я каждый месяц должен выплачивать зарплату рабочим.

Линь Фаншэн замолчал и стал тереть глаза руками до тех пор, пока они не стали мокрыми от слез.

— Папа подписал крупный договор, ты должен радоваться, — попробовал успокоить его Линь Цзябай.

Линь Фаншэн с трудом выдавил из себя улыбку, которая тут же исчезла, и сказал:

— Папа, мне и правда хотелось бы за тебя порадоваться, но у меня почему-то не получается.

У Линь Цзябая защипало в носу, и он поспешил помочь сыну утереть слезы.

— Сынок, рано или поздно ты должен вырасти, все-таки мужчины не плачут по любому поводу. И я особенно попрошу тебя ни в коем случае не плакать в тот день, когда я буду уезжать из дома. Иначе я не смогу никуда уехать, и строить дорогу будет некому. К тому же плач перед дальней поездкой сулит несчастье. Запомни: какие бы трудности тебе ни повстречались, ты должен крепиться. Папа на время передает этот дом в твои руки, так что тебе следует быть храбрым и сильным.

Линь Фаншэн кивнул и сказал:

— Раз мне нельзя будет плакать в день отъезда, тогда можно я поплачу сейчас?

После этого его плечики задрожали, и по лицу безудержно полились слезы.

В день отъезда Линь Цзябая, к ним в дом заявились трое незнакомцев, каждый из которых взял по большому ящику. На какое-то мгновение каждый из этих ящиков замирал в дверях, словно не хотел покидать квартиру. Линь Фаншэн беспомощно смотрел на все это, но не проронил ни единой слезинки. Линь Цзябай, уже стоя на пороге, прижал его к себе и поднял вверх большой палец, показывая, какой он молодец. Линь Фаншэн захотел спуститься, чтобы проводить Линь Цзябая до машины, но тот ему не позволил, сказав, что прощаться следует именно так. После этого он тихонько притворил за собой дверь, и его шаги постепенно затихли. Тогда Линь Фаншэн выбежал на балкон и увидел, как вещи отца загружают в «ленд ровер» черного цвета. Трое незнакомцев один за другим скрылись в машине, и только Линь Цзябай застыл рядом с ее передней дверцей. Он поднял голову к балкону и снова показал Линь Фаншэну большой палец. Тот помахал рукой в ответ и крикнул:

— Папа, до свидания!

Линь Цзябай тоже помахал рукой, сел в машину и хлопнул дверцей, после чего машина резко сорвалась с места и уехала. Линь Фаншэн продолжал махать ей вслед, пока та совсем не исчезла из виду. Только тогда он обернулся и увидел плачущую в гостиной Фан Чжичжи. Он тут же взял несколько салфеток и стал осторожно вытирать ее слезы. «Мам, папа сказал, что в день отъезда плакать нельзя, иначе накличешь беду», — успокаивал он ее, но, к его удивлению, Фан Чжичжи зарыдала еще сильнее. Она плакала вовсе не из-за отъезда Линь Цзябая, а из-за того, что Линь Фаншэн пребывал в неведении. Ее громкий плач так сильно напугал мальчика, что тот поспешил закрыть ее рот рукой.

За ужином Линь Фаншэн почувствовал, что пища необычно пересолена. Он никак не ожидал, что отъезд отца так сильно повлияет на мамино кулинарное мастерство. Но ведь папа и раньше уезжал в командировки, почему же тогда все было в порядке? Неужели это все из-за долгого срока, серьезной работы и дальней дороги? С каждым днем еда становилась все более соленой, пока ее совсем невозможно стало есть. Тогда Линь Фаншэн спросил:

— Мама, ты не хотела, чтобы папа уезжал в Африку?

— Дело не в этом, он постоянно был в своих разъездах, я уже привыкла и ничего не чувствую.

— А когда ты готовишь, то солишь еду по два раза? Если я и дальше буду такое есть, то скоро превращусь в соленую рыбу, — попробовал пошутить Фаншэн.

— Правда? — удивилась Фан Чжичжи и попробовала еду. — Да нет же, что это с тобой?

«Плохо дело, — подумал про себя Линь Фаншэн, — у нее нарушился вкус, значит, случилась какая-то беда». Чтобы понять причину, он стал анализировать ее поведение. «Почему мама не пошла провожать папу? Почему она плакала? Ведь она очень сильная женщина, которая вообще никогда не плачет в моем присутствии. Почему у нее теперь такое окаменевшее лицо? Раньше, когда она разговаривала, ее лицо казалось живым, а теперь шевелятся одни только губы, а иногда и те не шевелятся, словно у нее во рту зажата какая-то палка, которая мешает говорить. Хотя мои домашние задания она по-прежнему проверяет, она перестала быть такой требовательной, как раньше. И если у меня имеются исправления, она уже не заставляет меня переписывать всю работу заново. Что же все-таки произошло?»

Среди ночи Линь Фаншэн потихоньку встал с кровати и прокрался в кабинет Линь Цзябая. Он включил свет, закрыл за собой дверь и стал внимательно оглядываться по сторонам, словно понимая, что ответ на его вопрос хранится в этой комнате. Однако стол выглядел как обычно, выдвижные ящички были, как всегда, задвинуты. В шкафу — полный порядок, на портьерах — ни складки. Тогда он рассмотрел все стоявшие в шкафу фотографии, не забыв заглянуть за их рамочки, но и там ничего подозрительного не обнаружил. На семейных фото все трое выглядели очень счастливыми. Подумав, что это все его домыслы, Линь Фаншэн уже хотел было пойти обратно, как вдруг увидел в мусорной корзине кучку бумажных обрывков. Он положил их на стол, после чего, включив смекалку, собрал части вместе и получил письмо, подписанное «странником У Суном», которое было адресовано его отцу. Общий смысл письма сводился к тому, чтобы Линь Цзябай порвал свои связи на стороне, иначе с ним обещали разобраться. Линь Фаншэн наморщил лоб, в голове его все затуманилось. Неизвестно, сколько он простоял в таком состоянии, но вдруг раздался стук в дверь. Тогда он быстро смахнул бумажки в свой карман и пошел открывать.

— Чем ты тут занимаешься? — спросила его Фан Чжичжи.

— Я соскучился по папе, пришел посмотреть фотографии.

Фан Чжичжи внимательно уставилась на сына, потом осмотрела кабинет и подумала: «Неужели он что-то обнаружил? Но, похоже, здесь нельзя ничего обнаружить. Неужели и правда скучает по отцу? Какая сыновняя преданность».

— Скорее ложись спать, — сказала она, — а то завтра в школу.

— А почему ты сама еще не спишь? — спросил Линь Фаншэн.

— Я уже спала, просто ты разбудил меня своим шумом.

Линь Фаншэн понимал, что это неправда, поскольку глаза у нее были совсем красные от бессонницы, к тому же он совершенно не шумел. Но разоблачать ее он не стал. Он выключил свет, вышел из кабинета и пожелал маме спокойной ночи. Та в ответ тоже пожелала ему спокойной ночи. Они вернулись каждый в свою комнату и тихонько прикрыли за собой двери, боясь лишний раз побеспокоить друг друга. Вернувшись к себе, Линь Фаншэн какое-то время лежал и глядел в потолок, потеряв всякий сон. Он подсчитал разницу во времени между Китаем и Африкой и, выяснив, что в Африке еще день, встал с кровати, осторожно открыл дверь и пошел в гостиную, чтобы оттуда позвонить на мобильник отца. Он набирал его номер несколько раз, но автоответчик неизменно отвечал, что такого номера не существует. «Как это не существует? — удивился он. — Раньше я мог дозвониться до него в любое время и в любом месте, пусть даже в три часа ночи. Раньше, когда он уезжал в командировку, он всегда звонил, почему же на этот раз он так долго нам не звонит?» Он снова проник в кабинет и открыл самую нижнюю правую дверцу книжного шкафа. Именно там хранился мини-сейф, которым пользовался только Линь Цзябай. «Если сейф окажется, как прежде, закрытым, — подумал про себя Линь Фаншэн, — значит, папа обязательно вернется». Он сделал глубокий вдох, потом такой же глубокий выдох, мысленно произнес молитву, после чего просунул руку к замку. Металл обжег его руку, которая легонько повернула защелку. Линь Фаншэн надеялся, что дверца не откроется, но та, предательски щелкнув, открылась, явив абсолютную пустоту внутри. «Он больше не вернется, он нас бросил», — подумал Линь Фаншэн.

Линь Фаншэн пошел искать Линь Цзябая к нему в компанию, но Хэ Гуй ответил ему, что тот в Африке. Тогда Линь Фаншэн стал пытать своих дедушку и бабушку со стороны матери, те не уставали повторять: «Сколько раз уже тебе говорили, зачем спрашивать снова?» Тогда он связался с дедушкой и бабушкой со стороны отца, но те подтвердили, что его папа уехал по делам за границу. Тогда он стал пытать Фан Чжичжи, почему папа не звонит. Но та ответила, что поскольку он работает в пустыне, сигнал туда не проходит.

Как-то вечером Линь Фаншэн сбежал с уроков и снова направился в компанию Линь Цзябая. Прежде чем подняться по ступеням, он заметил, что во дворе стоит машина, на которой часто ездил Линь Цзябай. Дверь в его кабинет на третьем этаже оказалась закрытой. Линь Фаншэн немного постоял перед ней, после чего стал колотить в нее рукой. Он колотил и одновременно кричал: «Папа, папа!», чем перепугал Хэ Гуя. Тот выбежал к нему и объяснил, что внутри никого нет. Но Линь Фаншэн сказал:

— Я слышал, папа там.

— Его нет.

— Не верю, — ответил Линь Фаншэн и с этими словами стал биться об дверь лбом. С каждым разом он бился все сильнее, казалось, еще чуть-чуть и он расшибет свою голову в кровь. Хэ Гую ничего не осталось, как достать ключ и открыть дверь. Линь Фаншэн вошел внутрь и увидел, что везде, и на полу, и на столе, лежала пыль — точно такую же картину наблюдал здесь его родной отец Ван Чанчи, когда приходил требовать компенсацию. Этот кабинет словно специально предназначался для сбора пыли.

— Может, еще и в шкафах его поищешь? — спросил Хэ Гуй.

Линь Фаншэн, не поняв, что он шутит, действительно стал открывать шкафы и даже отодвигать ящички. Пока он их отодвигал, Хэ Гуй поинтересовался:

— Твой папа такой малюсенький?

— А почему тогда папина машина стоит во дворе? — спросил в ответ Линь Фаншэн.

— На время его отъезда эта машина перешла в общее пользование.

Толкая перед собой велосипед, Линь Фаншэн вышел из ворот компании, повернул налево, прошел метров сто, после чего, прислонив велосипед к дереву, сел на багажник и стал болтать ногами. Он не знал, что за каждым его движением следит Ван Чанчи, который находился на противоположной стороне улицы. «Когда-то, — думал Ван Чанчи, — я стоял как раз на том самом месте, где сейчас сидит он, и точно так же смотрел во все глаза, боясь пропустить Линь Цзябая. За эти годы деревья стали выше и толще, а вот обстоятельства, в которых оказались отец и сын, остались поразительно схожи. Интересно, что такого семейство Ванов сделало семейству Линей в прошлой жизни, что оно пьет кровь уже у двух поколений подряд?»

Подошло время, когда народ стал возвращаться с работы, поток машин и людей резко вырос. Неожиданно из ворот компании показалась та самая черная машина. Ван Чанчи и Линь Фаншэн почти одновременно заметили, что в ней сидел не кто иной как Линь Цзябай. «Папа!» — крикнул в сторону машины Линь Фаншэн, но та не остановилась. Возможно, Линь Цзябай просто не увидел Линь Фаншэна, а тот вскочил на велосипед и бросился его догонять. Он изо всех сил жал на педали и, не переставая, звал отца, однако машина только набирала скорость. И буквально на следующем перекрестке Линь Фаншэна сбила красная машина. Своим передним колесом она протаранила заднее колесо его велосипеда, а сам Линь Фаншэн навзничь упал на дорогу и потерял сознание. Его окружила толпа зевак. С криком «Дачжи!» к нему протиснулся Ван Чанчи, он проверил пульс и дыхание мальчика, после чего поднял с земли и погрузил в такси. С тех пор как он собственноручно унес Дачжи из дома, это была первая возможность снова обнять сына. Сейчас Всевышний ниспослал это дорожно-транспортное происшествие, чтобы наконец удовлетворить его давнюю мечту — обнять своего ребенка.

Добравшись до Второй городской больницы, Ван Чанчи сначала определил мальчика в отделение скорой помощи, оттуда доставил его в кабинет компьютерной томографии, а потом уже в палату. От пережитого испуга на Ван Чанчи не было сухого места. Врач поставил Дачжи диагноз — сотрясение мозга и внешние повреждения без угрозы для жизни. Только тогда Ван Чанчи с облегчением выдохнул и бессильно уселся перед койкой Дачжи. Он никак не мог поверить, что все это происходит на самом деле, а не во сне. Тогда он опустил ворот на одежде Дачжи и увидел родинку в правой части его затылка. На этом он не успокоился и рассмотрел его вихры на макушке, форму пупка и пальцы на ногах, убедившись на сто процентов, что перед ним никакая не подмена. «Дачжи, давай вернемся домой. Если ты согласен, покажи мне это своими веками?» Но веки Дачжи не дрогнули. «Ну, тогда хотя бы шевельни пальцами», — уговаривал его Ван Чанчи. Но и пальцы его не шевельнулись. «Может, хотя бы сожмешь пальцы ног», — не унимался Ван Чанчи. Но никакой реакции от Дачжи снова не последовало. «Я понимаю, — сказал Ван Чанчи, — что ты не можешь шевельнуться, и говорю так специально. Если бы ты мог что-то ответить, то наверняка назвал бы меня идиотом. Ничего из того, что ты сейчас имеешь, я бы тебе не дал. Сынок, твое нынешнее счастье выстрадано твоими предками». Пока Ван Чанчи говорил ему все это, в палату вбежала Фан Чжичжи. Припав к кровати, она зарыдала: «Фаншэн, Фаншэн…» Она ощупала его с головы до пят, молясь, чтобы все его кости были на месте. Ван Чанчи потихоньку покинул палату, а врач и медсестра обступили Фан Чжичжи, чтобы объяснить ситуацию. Понадобилось около получаса, чтобы они смогли так же, как обычно останавливают кровь, остановить ее рыдания.

Врач и медсестра вышли из палаты. Ван Чанчи присел в коридоре и, вытянув шею, пытался разглядеть, что происходит внутри. Он увидел, что Фан Чжичжи вплотную прильнула к голове Дачжи, напоминая собаку, выхаживающую своего щенка. Ее длинные белые пальцы осторожно гладили Дачжи по лбу, спускаясь до шеи и ушей. Пока она его гладила, то все время что-то приговаривала мягким и нежным голоском. Она легонечко похлопывала мальчика своей ладонью, точно так же, как в детстве, когда пыталась его убаюкать. Не будучи ему родной, она была лучше, чем родная мать. В этот момент ее красивое лицо выглядело еще красивее. Ее «глаза феникса», прямой нос, а также материнская любовь растрогали Ван Чанчи до слез. Прошло полчаса, потом час, а она продолжала оставаться в такой же позе до тех самых пор, пока в палату не зашли Фан Наньфан и Лу Шаньшань.

Наступила ночь. Ван Чанчи все так же сидел на скамейке в коридоре и, не моргая, смотрел на зеленую дверь палаты. Фан Наньфан и Лу Шаньшань, держа в руках контейнеры для еды, пошли домой, в палате вместе с сыном осталась только Фан Чжичжи. Пока врач делал обход, Ван Чанчи продолжал сидеть на своем месте, то впадая в дрему, то просыпаясь. Уже среди ночи Фан Чжичжи вдруг вспомнила про странного мужчину, который не спускал глаз с их палаты. Тогда она вышла в коридор с конвертом в руках и спросила Ван Чанчи:

— Это вы доставили Фаншэна в больницу?

Ван Чанчи кивнул. Фан Чжичжи сказала ему «спасибо» и протянула конверт.

— Что это значит? — спросил Ван Чанчи.

— Это всего лишь пустяк.

Ван Чанчи отстранил от себя конверт и сказал:

— Я как раз проходил мимо. Боясь, что скорая не по доспеет вовремя, я решил сам увезти его в больницу. Я не ожидал, что это будет ваш ребенок.

Тут Фан Чжичжи удивилась:

— Так вы…

— Учитель Фан, вы меня не узнали? Я покрывал лаком мебель в доме ваших родителей.

— О, мастер Ван, очень кстати. Возьмите эти деньги.

— Я сижу здесь вовсе не потому, что жду вознаграждения. Я хочу лишь дождаться, когда ваш сын придет в сознание. Раз уж я его спас, то хочу убедиться, что все в порядке.

— Ничего страшного, врач сказал, что завтра он очнется.

— А почему не пришел его отец?

— Его отец в командировке. Возьмите эти деньги, иначе я не смогу успокоиться.

— Если я их возьму, то нарушу все мыслимые законы.

Пока они пытались впихнуть друг другу конверт с деньгами, тот упал на пол.

— Раз вам не нужны деньги, то что, в конце концов, нужно? — не вытерпела Фан Чжичжи.

— Ничего мне не нужно, — ответил Ван Чанчи.

— Тогда бы вы здесь не сидели. А вы сидите здесь, точно шпион, и хотите, чтоб я при этом оставалась спокойной? Может быть, вас не устраивает сумма вознаграждения?

Ван Чанчи поднял с пола конверт и сказал:

— Деньги я взял, теперь вы спокойны?

Фан Чжичжи, положив руку на грудь, выдохнула, словно сбросила большой груз.

— Дайте мне знать, когда ребенок придет в себя, — по просил Ван Чанчи. — Если у него все будет хорошо, то и у меня добродетелей прибавится.

Фан Чжичжи кивнула. Ван Чанчи развернулся и зашагал прочь. Его силуэт показался Фан Чжичжи удивительно знакомым.

На второй день после того как Линь Фаншэн пришел в себя, в палату с букетом цветов пришел Ван Чанчи. Фан Чжичжи тут же сказала сыну:

— Это и есть дядя Ван, который привез тебя в больницу. Скорее, скажи ему спасибо.

В ответ на это Линь Фаншэн смерил Ван Чанчи взглядом и спросил у матери:

— А откуда ты знаешь, что меня привез именно он?

— Мне сказал это сам дядя Ван.

— Ведь ты всегда твердишь, что чужим ни в коем случае нельзя доверять. А тут ты поверила его словам? Сейчас полно мошенников. Ты и деньги ему дала?

— Как ты можешь так говорить? Но если не он, кто же тебя привез?

— Похоже, это был какой-то полицейский, — ответил Линь Фаншэн, — меня привезли в полицейской машине.

Фан Чжичжи повернула голову в сторону Ван Чанчи и спросила:

— Это правда?

— Пусть будет так, как говорит ребенок, а эти деньги я все равно не хотел брать.

С этими словами Ван Чанчи вынул полученный позапрошлым вечером конверт и положил его на кровать.

— Фаншэн, — обратилась к сыну Фан Чжичжи, — ты зачем обманываешь?

— Я не обманываю. Я вспомнил, что именно этот дядя меня и сбил. Не удивительно, что он пришел навестить меня, просто хочет успокоить свою совесть.

Фан Чжичжи снова повернулась к Ван Чанчи и спросила:

— Что, в конце концов, происходит?

— А как по-вашему? — спросил Ван Чанчи.

— Неспроста вы не хотели брать деньги и еще сказали, что если возьмете, то нарушите все мыслимые законы. Оказывается, вы и есть виновник происшествия. Ну, знаете, тогда это я должна требовать компенсацию, — возмутилась Фан Чжичжи.

Кровь прилила к голове Ван Чанчи, про себя он подумал: «Неужели этот злостный поклеп на меня возвел мой Дачжи? Похоже, он уже перестал быть моим сыном. Все эти годы я мечтал, чтобы он уподобился этим людям, и он словно переродился. Он мутировал и превратился из Ван Дачжи в Линь Фаншэна. Только при условии, что он уподобится им до конца, он забудет про лишения и уступки кому бы то ни было. И чем тверже он будет сейчас отстаивать свою правоту, тем больше я обрадуюсь. Отец, мы победили, нам все-таки удалось посадить в городе большое крепкое дерево». Неожиданно Ван Чанчи засмеялся. Фан Чжичжи и Линь Фаншэн в недоумении уставились друг на друга.

Ван Чанчи припер Линь Цзябая к стенке в туалете тренажерного зала. От страха у Линь Цзябая перекрыло мочевой канал, и он не смог помочиться до конца. Поспешно застегивая штаны, он спросил:

— Ты кто?

— Ты знаешь, что твой сын попал в больницу? — спросил Ван Чанчи.

— Я им уже звонил.

— А почему не пришел лично?

— Кто ты такой, чтобы мне указывать?

— Я умоляю тебя, прояви сочувствие к ним обоим.

— Это они попросили тебя прийти?

— Это мое желание.

— Тогда сними с себя эти черные очки и шапку с маской, чтобы я узнал тебя.

— Если я сниму, ты вернешься к ним, будешь, как прежде, жить вместе с ними?

— Сперва сними, потом я отвечу.

Ван Чанчи его послушался и снял с себя шапку, маску и очки.

— Оказывается, это ты. Значит, письмо тоже написал ты?

— Да, я хочу, чтобы ваша семья никогда не разъединялась.

— Знал бы я, что ты такой благодушный, то хоть бы помочился до конца.

С этими словами Линь Цзябай взял с раковины пластиковый стаканчик, отвернулся и справил нужду. Когда он повернулся, в его руках был наполовину полный стакан с ярко-желтой мочой. Он сказал:

— Если ты выпьешь все это, я сделаю, как ты просишь.

Ван Чанчи выхватил у него стакан и пока Линь Цзябай не передумал, залпом отправил его содержимое в рот. Резкий запах прошиб его до самой макушки, и поскольку все его существо противилось этому, он еле-еле сдерживался, чтобы не выплюнуть эту гадость обратно.

— Если выплюнешь, наш уговор будет расторгнут, — ска зал Линь Цзябай.

Ван Чанчи напрягся и как следует сглотнул, точно заодно хотел проглотить все свои зубы.

— Только родной отец может так сильно любить своего ребенка.

Ван Чанчи в ответ на это кивнул. Линь Цзябай ударил по раковине рукой и выругался:

— Ты, твою мать, паразит еще тот. Как родить, так у тебя ума хватило, а как вырастить — нет. Чтоб ты сдох, проклятое отребье! Да посмотри, на кого ты похож, как ты можешь быть отцом Линь Фаншэна? Если бы ты его любил, то не отдал бы в чужие руки. И тебе еще хватает совести меня воспитывать, какое благородство! Если ты такой благородный, то просто исчезни и похорони эту тайну. Если Линь Фаншэн узнает об этом, вся его жизнь превратится в кошмар.

— Если ты вернешься в семью и гарантируешь, что Дачжи будет счастлив, я исчезну.

— Каким образом?

— Каким угодно.

Тут Линь Цзябай посмотрел по-новому на стоявшего перед ним остролицего, черного человека с загрубевшими скрюченными пальцами. Точнее будет сказать, он несколько растрогался и даже обеспокоился. Он понял, что если Ван Чанчи так беззаветно любит Линь Фаншэна, то способен на что угодно. «Он может преследовать меня или Фан Чжичжи с Линь Фаншэном, а в один прекрасный день ему вообще стукнет в голову взять и забрать Линь Фаншэна насильно. А если Линь Фаншэн уйдет, то Фан Чжичжи этого не переживет. А если так, то и моя жизнь покатится под откос. Ведь в свое время я настойчиво добивался ее и уложил в постель до свадьбы. В результате ей пришлось дважды пойти на аборт, и после этого она уже не могла забеременеть. Это из-за меня у нее не может быть детей. Если бы не Линь Фаншэн, который для нее — все, как бы она вообще согласилась на развод? Для женщины, у которой нет детей, развод подобен самоубийству. Но разве сможет Линь Фаншэн, который рос в такой благополучной семье, принять родного отца? Если вся правда вылезет наружу, контраст будет столь резким, что Линь Фаншэн тут же помешается…»

— Я все выпил, так что ты должен сдержать свое слово, — сказал Ван Чанчи.

Линь Цзябай неожиданно очнулся от своих мыслей.

— Братишка, ты меня тронул, сегодня мне следует хорошенько тебя угостить.

Учитывая прошлый опыт общения с Линь Цзябаем, Ван Чанчи в ответ наполовину наполнил стакан своей мочой. Его моча была темной и вонючей, и, сравнив ее с мочой Линь Цзябая, он вдруг почувствовал себя неполноценным. Их моча принадлежала двум совершенно разным мирам: одна — золотая и прозрачная — происходила из мира, где употребляли дорогие экологически чистые продукты и чистую природную воду, а другая, мутная и темная, — из мира, где употребляли «масло из сточных труб», а также еду, отравленную гормонами и хлором. Ван Чанчи протянул стакан Линь Цзябаю и сказал:

— Если ты не собираешься держать слово, выпей это.

Линь Цзябай отстранился от стакана и сказал:

— Успокойся, я люблю их точно так же, как и ты.

— Ты не дал мне ответа.

— Я гарантирую, что вернусь к ним.

— Когда именно?

— Как на счет послезавтра? Я должен инсценировать свое возвращение из Африки.

— Если послезавтра я не увижу тебя в больнице, то сделаю так, что ты исчезнешь навсегда.

С этими словами Ван Чанчи отшвырнул пластиковый стаканчик с мочой на пол, забрызгав Линь Цзябаю низ брюк.

— Неужели все настолько ужасно?

— Ты даже не представляешь, как мне больно, когда больно ему. Он привязался к тебе, словно какой-нибудь котенок или щенок, ведь он считает тебя родным отцом. С тех пор как ты от них съехал, он перестал радоваться жизни. Раньше после занятий он вместе с друзьями, смеясь, выходил из школы, они махали друг другу руками, что-то кричали на прощание и разъезжались по домам на великах. А теперь он выходит из школы один, понурый, он уже никому не машет, а когда с ним прощаются другие, даже не реагирует. Садится на велосипед и едет, не поднимая головы. Это ты опустил его голову, ссутулил его плечи, если так будет продолжаться, у него вырастет горб. Он похудел, его успеваемость снизилась, по рейтингу учеников в классе он скоро сползет на самую последнюю строчку. Раньше после занятий он прямиком возвращался домой, а теперь то и дело идет к мосту и застывает там, глядя на реку. Каждый раз, когда он там стоит, мой зад сжимается до размеров горошины, а зубы помимо воли выбивают барабанную дробь. Мне до смерти страшно, что он возьмет и бросится вниз. А дома, вместо того чтобы как раньше заниматься в своей комнате, он выходит на балкон и подолгу стоит там, глядя на дорогу, словно ждет какого-то чуда. Ты знаешь, что он хочет увидеть? Как ты возвращаешься назад к ним.

Сердце Линь Цзябая захлестнула белая зависть, которая тут же отозвалась резкой изжогой в желудке. «Оказывается, я никогда не дорожил своей ролью отца, — подумал он, — а настоящий отец должен быть таким, как он». Линь Цзябай многое бы отдал, чтобы самому произнести такую речь. Вместо этого он сказал:

— Сейчас он мой сын, чего ты переживаешь?

— Раз ты считаешь его своим сыном, не нужно его бросать.

— Я уехал лишь на время.

— Тогда быстрее возвращайся из своей Африки.

— Я уже лечу в самолете. — Линь Цзябай на секунду остановился. — Кстати, что ты мне только что обещал? Если я к ним вернусь и гарантирую, что ребенок всю свою жизнь будет счастлив, ты исчезнешь.

— Я вернусь подальше в свою деревню, и меня здесь больше никто не увидит.

— Но если ты по нему соскучишься, то в любой момент можешь приехать в город.

— Если ты будешь нормально к нему относиться, я никогда здесь не появлюсь.

— Но если ты не появишься, то откуда узнаешь, как я к нему отношусь?

Ван Чанчи замолчал. Между тем Линь Цзябай продолжал:

— Ты должен исчезнуть навсегда, иначе я не смогу жить вместе с ними. Я не хочу, чтобы кто-то наблюдал, как я помогаю растить его сына, то посмеиваясь в радостную минуту, то раздавая свои указания в минуту печали, а то и норовя мне дерзить.

— Но если я исчезну насовсем, кто будет держать под контролем счастье Дачжи? Ведь ты запросто можешь меня обмануть.

— Я оформлю денежную гарантию. Всякого рода обещания и сопли — вещь весьма сомнительная.

— Что значит — оформишь денежную гарантию?

— Перед тем, как ты исчезнешь, я положу на счет Линь Фаншэна десять миллионов юаней. Ведь этого ему хватит, чтобы чувствовать себя счастливым всю жизнь?

— Тут нужны не только деньги, ему нужно как следует выучиться, поступить в университет.

— Дурень, в нашем кругу в университеты поступают даже полные идиоты. Если ему не помогу я, то поможет дед со стороны матери.

— Тогда как я, по-твоему, должен исчезнуть?

— Спрыгнешь с моста, «бултых!» — и все.

— Но у меня еще есть родители, которых нужно содержать.

— Я также положу двести тысяч на счет твоих родителей, им этого вполне хватит, чтобы дожить свой век.

Напряженный взгляд Ван Чанчи вдруг затуманился, его зрачки расширились, он словно почуял, что его душу вот-вот разорвет в клочья. В его голове всплыли родные пейзажи, родители, Сяовэнь, Второй дядюшка и родственники с друзьями, даже собака, которую когда-то втихаря продала его мать…

— Не жаль тебе расстаться с жизнью ради счастья родного сына? Согласишься ты на такое?

— Без этого совсем никак?

— Без этого никто тебе не гарантирует, что Дачжи будет счастлив. Если у одного ребенка сразу два отца, не исключено, что кто-то по неосторожности нанесет ему серьезную душевную травму. Так что один из нас должен исчезнуть. Если исчезну я, для ребенка это обернется мучением, к тому же он не получит денег. А если исчезнешь ты, он об этом даже не узнает, страдать никак не будет, да еще и получит десять миллионов. Все просто, можно даже мозгами не шевелить.

Губы Ван Чанчи задрожали, он затрясся всем телом. Наконец он спросил:

— Можно я сам выберу место моего исчезновения?

— Нельзя, — ответил Линь Цзябай, — мне надо увидеть лично, как ты исчезнешь.

— Дай мне подумать, — ответил Ван Чанчи.

— Послезавтра я буду ждать тебя у входа в больницу.

С этими словами Линь Цзябай ушел, хлопнув дверью.

А Ван Чанчи еще долго стоял в туалете, забыв про жуткий запах вокруг.