Глава 5. Перелом

Ван Дачжи провел месяц в инкубаторе, еще месяц его лечили от астмы и два месяца — от потницы. За это время на него ушли практически все деньги, которые привез с собой его дед Ван Хуай. Откуда же у Ван Хуая взялись такие неисчерпаемые запасы? На эту тему никто разговора не заводил, словно говорить об этом было неловко и унизительно. Но Ван Чанчи и Сяовэнь прекрасно понимали, что эти деньги Ван Хуай выбил своими поклонами, а иначе чем объяснялось такое большое количество мелких бумажек и монет? Ван Чанчи всегда был против того, чтобы отец попрошайничал, но сейчас, когда он не мог отказаться от этих денег, его мучило тягостное чувство, которое было ужаснее, чем стыд проститутки или страх разоблачения после получения взятки. Как будто его поймали за воровством, связали и выставили на всеобщее обозрение, причем совершенно голым. Его стыд возрастал с каждой истраченной монетой, а каждый съеденный кусок вызывал рвотные позывы. Ему казалось, что внутри он весь, включая душу, наполнился куриным пометом, а сверху покрылся зловонной плесенью. Поэтому всякий раз, прежде чем взять Дачжи на руки, он по нескольку раз их мыл, тщательно вычищая грязь из-под ногтей, брился до блеска и полоскал рот горячей водой.

На стройплощадке, что находилась на улице Цзефанлу, Ван Чанчи заново нашел себе работу каменщика. Но пока он вкалывал, тягая кирпичи, ему смутно казалось, что этим он оказывает услугу Линь Цзябаю. Мысленно он без конца прокручивал сцену своего падения. Чем больше он это делал, тем больше ненавидел Линь Цзябая, а чем больше он его ненавидел, тем больше ощущал свою собственную чистоту. Эта ненависть освобождала его от нервного напряжения и ослабляла чувство стыда. Он не позволял Ван Хуаю выходить на улицу, потому как боялся, что тот пойдет позориться перед людьми, кроме того, он запрещал Лю Шуанцзюй собирать всякий хлам, чтобы не загрязнять квартиру. Сяовэнь, Ван Хуай и Лю Шуанцзюй, кроме заботы о Дачжи, также отвечали за готовку. Их еда была совсем простой: то рисовая кашица с соленьями да пампушками, то просто отварной рис в большой тарелке, то жареное мясо с овощами — в любом случае много времени это не отнимало. Когда же эти трое оставались без дел, они смотрели друг на друга, не зная, куда себя деть в четырех стенах.

Лю Шуанцзюй не могла сидеть сложа руки, поэтому, когда Ван Чанчи уходил на работу, она выскальзывала из дома, чтобы собирать по улицам всякое старье. Все, что ей удавалось добыть, она в тот же день старалась продать, не рискуя хоть что-то притащить в квартиру. Поскольку утиль собирали многие, Лю Шуанцзюй не перепадало ничего стоящего, в удачные дни она зарабатывала лишь несколько мао. Такие гроши она и за деньги-то не считала, тем более, что в паре с Ван Хуаем ей удавалось заработать намного больше. Прося милостыню, они могли заработать до нескольких десятков юаней в день. Поэтому можно сказать, что делала она это просто чтобы разогнать скуку. Она пропадала до обеда, после чего возвращалась на некоторое время домой, а потом снова уходила. Но постепенно в поисках старья она стала уходить все дальше, а потому возвращаться или забывала, или ленилась. Кроме того, ей было жалко тратить деньги, поэтому она экономила на обеде и терпела голод. Сама она не очень от этого страдала, гораздо тяжелее приходилось Ван Хуаю, который без ее помощи не мог сходить в туалет. Иногда Ван Хуаю приходилось терпеть так долго, что он менялся в лице. Сяовэнь не могла выносить его страданий и предлагала: «Отец, давайте отнесу вас в туалет?» Но Ван Хуай лишь мотал головой, ревностно охраняя остатки своего достоинства. Про себя он рассуждал: «Сейчас единственное, что я могу сделать для этой семьи, — это терпеть». Чтобы терпеть было проще, он меньше пил, меньше ел, меньше говорил. В итоге выходило, что не только Лю Шуанцзюй ежедневно сохраняла часть денег, предназначенную для ее кормежки, но еще и Ван Хуай процентов тридцать экономил на своей еде. «Это не что иное, как бережное ведение хозяйства, изыскание новых источников доходов за счет сокращения расходов, так поступают все нормальные родители», — думал Ван Хуай. Рассуждая таким образом, он получал удовольствие и сохранял мужество.

Однако Ван Хуай понимал, что никакое терпение не способно поднять показатели ВВП их семейства из пяти человек. Если они будут и впредь опираться лишь на доходы Ван Чанчи, Ван Хуая могло хоть перекосить от собственного терпения, но толку от этого будет ноль. Поэтому он обратился к Сяовэнь:

— Ты можешь хранить секреты? — спросил он.

Сяовэнь вдруг вспомнила родную долину и то, как Чжан Пятый, прежде чем рассказать о доходах Чжан Хуэй, задал ей точно такой же вопрос. Тогда ее переполняли мечты о городской жизни, она предавалась безграничным фантазиям на эту тему, которые сверкали и искрились, словно солнце…

— Ты меня слушаешь? — спросил Ван Хуай.

Сяовэнь очнулась от воспоминаний и сказала:

— Слушаю.

— Если бы ты дала добро, — сказал он, — я бы мог каждый день приносить семье прибыль.

— Чанчи будет меня ругать.

— Ты не говори, он и не узнает.

Сяовэнь кивнула, тем самым дав молчаливое согласие. С этого момента у Ван Хуая, Лю Шуанцзюй и Сяовэнь появилось на одну тайну больше.

Едва Ван Чанчи ступал за порог, Лю Шуанцзюй и Сяовэнь спускали коляску с Ван Хуаем вниз. Сяовэнь оставалась дома присматривать за Дачжи, а Лю Шуанцзюй вместе с Ван Хуаем отправлялись просить милостыню. Они шли на площадь, железнодорожный и автовокзалы, к воротам школы, к кинотеатру, универмагу, — в общем, туда, где было много людей. Когда время близилось к концу рабочего дня, Лю Шуанцзюй в спешном порядке катила коляску с Ван Хуаем назад. Чтобы поспеть ко времени, Лю Шуанцзюй иной раз бежала так, что ее наплечная сумка взлетала в воздух, а с головы Ван Хуая слетала шапка, в которую они собирали подаяние. Каждый день, когда Ван Чанчи возвращался, он видел одну и ту же картину: четверо домочадцев сидели на тех же местах и в тех же позах, что и утром, когда он уходил на работу. Они напоминали сидящих в гнезде голодных птенцов, но, в отличие от последних, еды они все-таки не просили, а просто улыбались. Наблюдая это изо дня в день, Ван Чанчи чувствовал неприятную тесноту, ему хотелось вдохнуть полной грудью, а потому он начал задаваться вопросом: почему бы родителям и правда не выходить на прогулку? Пусть бы они даже собирали утиль или просили милостыню, это было бы все-таки лучше, чем сидеть без дела, как истуканы.

Как-то раз Ван Чанчи вернулся домой раньше обычного. Это произошло потому, что их начальник подписал крупный договор и на радостях всем рабочим дал полдня отгула. Переступив порог, Ван Чанчи увидел лишь двух человек, а места, где прежде сидели еще двое, вдруг оказались пустыми. Он никак не ожидал, что пустота обеспокоит его гораздо сильнее, чем теснота. Он спросил Сяовэнь, куда делись отец с матерью. Та ответила, что они отправились погулять. Ван Чанчи принял душ и стал забавляться на кровати с Дачжи. Сяовэнь бросила ему сберкнижку и сказала:

— Даже богатое семейство может промотать свое со стояние, что говорить о нас, бедняках?

Посмотрев на остаток, Ван Чанчи сказал:

— И правда, до смешного мало, но у меня через не сколько дней получка.

— Есть хорошее выражение: «Чинить крышу…» — как там дальше?

— «Чинить крышу, пока нет дождя», — напомнил Ван Чанчи. — Я приводил этот пример, когда лежал в уездной больнице, не думал, что ты его еще помнишь.

— Твоя получка нас все равно не спасет.

— А что ты предлагаешь?

— Ты можешь гарантировать, что никто из нас не заболеет? Я уже не говорю, что нужно копить деньги для Дачжи, иначе на что он пойдет в школу?

Первый раз за все время, как к ним переехали родители, Ван Чанчи тяжело вздохнул.

— Единственный выход, — продолжала Сяовэнь, — выйти мне на работу.

— А как быть с Дачжи?

— А на что дедушка с бабушкой?

— Они могут плохо на него повлиять.

— Я тоже могу плохо на него повлиять.

— Снова устроишься массажисткой?

— Ничего другого я делать не умею.

— И тебе будет приятно на эти деньги отправлять Дачжи в школу?

— Как говорится, кукурузу удобряют навозом, да и цветы вырастают из грязи.

Ван Чанчи не стал возражать, Сяовэнь его практически уговорила. Он задумчиво смотрел на Дачжи, словно перед ним был чудесный цветок или кукуруза. Дачжи уродился очень симпатичным, у него были выразительные глаза и крупные уши. Когда он улыбался, на его щечках появлялись умилительные ямочки. Но он был не просто смазливым мальчуганом — в нем угадывались черты утонченного аристократа. В свои три с лишним месяца он прекрасно реагировал на все, что происходило вокруг. Едва Ван Чанчи переводил куда-нибудь свой взгляд, Дачжи делал то же самое. Ван Чанчи смотрел влево, и Дачжи смотрел влево; Ван Чанчи смотрел вправо, и Дачжи смотрел вправо. Как только взрослые меняли интонацию на более строгую, он, если даже плакал, тотчас замолкал, после чего, дождавшись тишины, начинал плакать снова. Если Ван Чанчи начинал петь какую-нибудь песню, особенно из тех, что он пел, когда Дачжи был еще в животе, тот сразу навострял свои ушки и начинал в такт махать кулачками, точно дирижировал. На это можно было смотреть бесконечно.

Неожиданно откуда-то снизу послышалось тарахтение, Сяовэнь выбежала на звук. «Дэн, дэн, дэн…» — и уже через минуту она вместе с Лю Шуанцзюй затащила внутрь коляску с Ван Хуаем. Ван Чанчи повернулся в их сторону и почувствовал что-то странное. Особенно подозрительно выглядел Ван Хуай, казалось, он намеренно отводит свой взгляд.

— Вы ходили попрошайничать? — спросил Ван Чанчи.

Ван Хуай помотал головой, а Лю Шуанцзюй сказала:

— Мы просто выходили прогуляться по парку.

— Если будете клянчить деньги, то не посмеете называться дедушкой и бабушкой Дачжи, — пригрозил Ван Чанчи.

— Говорят же тебе — не клянчили, с чего ты вообще это взял? — заступилась за них Сяовэнь.

Такое поведение Сяовэнь вызвало у Ван Чанчи лишь еще бо́льшие подозрения.

— Тогда вы будете не против, если я вас обыщу?

Ван Хуай задрал руки кверху и сказал:

— Что ж, обыскивай.

Ван Чанчи подошел к нему, присел на корточки и вывернул карманы Ван Хуая. Однако ничего, кроме половинки черствой пампушки, он в них не нашел. Тогда Ван Чанчи уставился на Лю Шуанцзюй.

— Неужели ты еще и во мне сомневаешься? — спросила та.

Ван Чанчи обыскал карманы Лю Шуанцзюй, но, кроме пачки носовых платков, тоже ничего не обнаружил.

— Теперь-то убедился? — спросила Сяовэнь.

— Мы все должны быть для Дачжи примером, а не помышлять целыми днями о том, что опорочит любого из нас.

Сяовэнь сразу поняла, что Ван Чанчи намекал на Ван Хуая, и решила за него заступиться:

— Что, кроме бедности, может нас опорочить?

Поздней ночью, когда Ван Чанчи уже крепко спал, Лю Шуанцзюй аккуратно растолкала Сяовэнь. Женщины тихонько встали, прокрались к окну и стали считать деньги: один, два, три… Итого — двадцать два юаня семь мао пять фэней.

— А куда вы дели деньги во время обыска? — поинтересовалась Сяовэнь.

— Под стельку, — ответила Лю Шуанцзюй.

— Он нас чуть не раскусил, — заметила Сяовэнь.

Радостные, что избежали беды, обе женщины захихикали. А вот Ван Хуаю было не до смеха. Уставившись в потолок, он страдал от точно таких же противоречивых чувств, как и Ван Чанчи.

Сяовэнь снова устроилась в спа-салон к Чжан Хуэй. Она уходила каждый вечер после ужина и возвращалась часа в два-три ночи. Перед уходом Сяовэнь наносила макияж, а приходя домой, смывала. Красилась она весьма небрежно, поэтому весь процесс занимал у нее не больше десяти минут. Но в эти несчастные десять минут вся семья сидела, затаив дыхание, и прислушивалась к каждому ее движению. Сяовэнь в свою очередь изо всех сил старалась, чтобы ее никто не видел и не слышал, словно ее и вовсе не было. Она не решалась заговорить или нормально вздохнуть, она передвигалась на цыпочках, бесшумно закрывая и открывая дверь, мечтая лишь о том, чтобы уменьшиться до размеров муравья или вообще стать невидимой.

Ван Хуай как-то не выдержал и спросил:

— Зачем Сяовэнь красит губы, если она просто делает массаж?

— А почему бы ей не красить губы? — вопросом на вопрос ответил Ван Чанчи.

Тогда Лю Шуанцзюй ехидно заметила:

— Хорошо, если она там только массаж делает.

— А что же ей там еще делать, как не массаж? — ответил Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй надеялась, что сын, что называется, ухватится за лозу и доберется до тыквы, но тот оставался непрошибаем. Мысленно напрягшись, она спросила:

— Ты правда ничего не понимаешь или делаешь вид?

— Я правда ничего не понимаю, — ответил Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй повернулась в сторону Ван Хуая. Тот прочистил горло и сказал:

— Если бы Сяовэнь просто делала массаж, она бы красила губы лишь один раз за вечер.

— Откуда ты знаешь, что она красит их не один раз? — спросил Ван Чанчи.

— У тебя совсем нет глаз? Иногда она уходит с красными губами, а приходит с фиолетовыми или уходит с фиолетовыми, а приходит с оранжевыми.

— Что же, она не может их подкрасить, когда захочет?

— Тогда как ты объяснишь вот это?

С этими словами Лю Шуанцзюй вытащила презерватив.

— Я нашла это у нее в сумке.

— Нас живет слишком много в одной комнате, если некоторые вещи она не будет носить с собой, то вряд ли мы будем чувствовать себя удобно, — заметил Ван Чанчи.

Ван Хуай хлопнул по поручням, он хотел что-то возразить, но промолчал. А Лю Шуанцзюй сказала:

— Вот оно что, выходит, я ее оговорила.

— Разумеется, — ответил Ван Чанчи. — Она вошла в нашу семью в самое сложное для нас время. Она и счастья-то практически не знала, испытывала одни лишь лишения, каково это? Если у иных девиц имеется специальный туалетный столик, то она, чтобы привести себя в порядок, каждый раз, крадучись, уходит в ванную. Чтобы не нарушить наш сон, она даже света не включает, моется на ощупь. Да еще и напор делает вполсилы, чтобы вода лилась не так шумно. Прикрываясь заботой о Дачжи, она могла бы и вовсе не работать, но нет, по ночам она ходит делать массаж. Сколько ног она перемяла, а вот ей такого удовольствия не доставили ни разу. И зачем она так себя истязает? Не ради ли нашей семьи? А что, собственно, ее с нами связывает? Если бы не Дачжи, то ничего серьезного бы и не связывало. Иногда я думаю и никак не могу понять, почему она все еще со мной? Почему еще не сбежала с каким-нибудь богачом?

Как-то раз поздней ночью они проснулись от того, что в дверь громко затарабанили. Ван Чанчи включил свет, открыл дверь и увидел на пороге Лао Сюя, который держал внизу мелочную лавку, а заодно предлагал телефонные услуги.

— Твоя жена, наверное, попала в беду, иначе бы не звонила так поздно, — сообщил Лао Сюй.

Ван Чанчи набросил рубашку и побежал вниз за Лао Сюем. Схватив трубку, он услышал плач Сяовэнь. Она объяснила, что ее задержала полиция, что в настоящий момент она находится под присмотром в холле спа-салона, что Ван Чанчи должен срочно принести пять тысяч юаней, чтобы заплатить штраф, и что деньги находились в клетчатой рубашке, которая лежала в ящике. Ван Чанчи застыл как вкопанный, словно ему нажали на какую-то акупунктурную точку. И хотя на другом конце провода уже повесили трубку, он продолжал стоять в той же позе, лишь накинутая на плечи рубашка, продолжая жить собственной жизнью, медленно соскользнула на землю. Лао Сюй подобрал ее и спросил:

— Ты это чего?

Только тогда Ван Чанчи очнулся, взял свою рубашку и побежал наверх. Открыв ящик, он нашел клетчатую рубаху, в кармане которой оказалось лишь две тысячи восемьсот юаней. Тогда он спросил, имеются ли деньги у Ван Хуая. Тот ответил:

— Если это жизненно важно, то есть немного, но если нет, даже забудь про это.

Ван Чанчи, ничего не ответив, снова и снова пересчитывать деньги, словно от этого их могло стать больше.

— Что, в конце концов, случилось? — спросил Ван Хуай. — Зачем понадобилась такая сумма?

Ван Чанчи, смутившись и сделав вид, что продолжает считать деньги, объяснил ситуацию. Тогда Ван Хуай уточнил:

— Ее застукали голой во время рейда?

Рука Ван Чанчи вдруг дрогнула, и несколько купюр упали на пол.

— Здесь можно договориться, — продолжал Ван Хуай, — не стоит выбрасывать такие деньги на ветер.

— Откуда ты знаешь, что можно договориться? — спросил Ван Чанчи.

— От Чжана Пятого. Когда его задержали в уездном центре, тоже потребовали пять тысяч штрафа. Он вывернул все карманы и показал, что у него при себе только тысяча, которую он выручил с продажи коровы. «Неужели вам будет недостаточно, — сказал он, — если я вам вот так с ходу возьму и отдам целую корову?» Полицейский сначала ничего не ответил, собираясь его арестовать. Тогда он стал плакаться, что на нем старая мать и маленький ребенок, мать слепая, ребенок инвалид, жена больна раком… В общем, проклял все три поколения своей семьи. Полицейский его спросил: «Раз у тебя в семье столько горя, как ты мог отправиться к проститутке?» А тот ответил: «У моей жены рак по женской части, я уже несколько лет не имел никаких постельных дел, просто хотел вспомнить молодость. Откуда вам, молодым, знать, что чем старше становишься, тем больше хочется тряхнуть стариной?» Тогда полицейский смягчился и, даже не взяв «коровы», отпустил его с миром. Раз уж Чжан Пятый, у которого и с деньгами, и со здоровьем все в порядке, смог вызвать к себе сочувствие, то неужели мы, действительно бедные и убогие, такого сочувствия не вызовем? Может, возьмешь с собой меня, пускай посмотрят на мое увечье, а я могу еще и сцену им устроить. Не верю, что после этого они не пойдут на уступки.

Ван Чанчи лишь ругнулся на отца за его готовность унижаться и, зажав в руке две тысячи восемьсот юаней, выбежал за дверь. Ван Хуай, глядя ему вслед, крикнул:

— Ну и дурак! У тебя что, денег куры не клюют? Или их так мало, что они уже и не нужны?

Подойдя к спа-салону, Ван Чанчи увидел через стекло сидевших на полу в ряд нескольких женщин и мужчин, которых охранял полицейский. Мужчины в одних трусах и кое-как прикрытые женщины, подняв головы, смотрели в сторону главного входа, словно сироты в ожидании, что за ними придут и заберут. Ван Чанчи помахал Сяовэнь рукой. Та сообщила полицейскому, что за ней пришли. Полицейский попросил ее позвать Ван Чанчи внутрь. Сяовэнь помахала в сторону двери, Ван Чанчи ответил ей тем же. Так они и продолжали махать друг другу. Наконец Сяовэнь объяснила полицейскому, что Ван Чанчи стесняется войти и отпросилась сходить за деньгами сама. В ответ на это полицейский несколько раз выразительно махнул Ван Чанчи. Пришлось тому принять вызов и направиться внутрь. Делая очередной шаг, ему казалось, что он босой ступает по гвоздям, больше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь взял и вырубил электричество.

— Кем ты приходишься Хэ Сяовэнь? — спросил полицейский.

— Мужем.

— Имя, фамилия?

— Ван Чанчи.

— Статья тридцатая Гражданского кодекса предусматривает либо уплату штрафа, либо заключение под стражу. Что выбираешь?

— Вы спрашиваете об этом меня?

— А кого мне спрашивать? Твою жену? — спросил полицейский, указывая на Сяовэнь. — Это ведь ты заставляешь ее этим заниматься.

— Вы бы сами отправили свою жену заниматься такими делами? — спросил Ван Чанчи.

— Если бы моя жена занималась таким, я бы ее пристрелил.

Ван Чанчи весь затрясся, словно выстрелили в него. Сяовэнь, не переставая, ему подмигивала, трясла головой, подавая какие-то знаки. Однако Ван Чанчи ее не понимал, к тому же ему вообще не хотелось разговаривать с Сяовэнь, поэтому он вынул деньги и отдал из полицейскому. Пересчитав купюры, он заметил, что не хватает еще двух тысяч двухсот юаней. Ван Чанчи вывернул перед ним все четыре кармана, которые теперь напоминали высохшие обвисшие груди и сказал:

— Больше у меня все равно нет. Так что можете ее задержать. Если на пятнадцати сутках ареста можно сэкономить две тысячи восемьсот юаней, то в день это больше ста восьмидесяти юаней. Лично я за день на стройке таких денег заработать не могу.

Полицейский, оглядев Ван Чанчи с ног до головы, заметил на его штанинах и ботинках капли цементной штукатурки и, поняв, что кошелек у него не толстый, сказал:

— Идите и больше ничем подобным не занимайтесь. Бедность — еще не повод терять достоинство.

Ван Чанчи развернулся и уже через несколько секунд вышел из спа-салона. Сяовэнь поднялась со своего места, размяла затекшие ноги и, прихрамывая, поспешила за Ван Чанчи.

Они шли по ночным улицам, один впереди, другая позади, на расстоянии пяти метров друг от друга. Едва Сяовэнь ускоряла шаг, Ван Чанчи ускорялся тоже, едва она начинала идти медленнее, Ван Чанчи делал то же самое, выдерживая заданные пять метров.

— Мне нужно кое-что объяснить, ты можешь идти по медленнее? — спросила Сяовэнь.

Ван Чанчи не реагировал. Тогда Сяовэнь закричала на всю улицу:

— Ты — идиот! Зачем было давать ему так много?

Хотя прохожих было мало, ее крик встревожил горожан, из-за чего с шумом распахнулись некоторые выходившие на улицу окна и двери. Ван Чанчи пришлось сбавить шаг. Сяовэнь его нагнала и спросила:

— Ты что, не видел, как я подавала тебе знаки?

— Откуда я мог понять, что ты хочешь этим сказать?

— Я хотела сказать, что не надо давать так много.

— По телефону ты вообще просила пять тысяч. Я отдал только две восемьсот, что почти вдвое меньше. Знай меру.

— Меня принудили попросить пять тысяч. Перед тем как пришел ты, за одной из девиц пришла ее мать. У нее на самом деле не было денег, она заплатила лишь восемьсот юаней.

— В любом случае эти деньги — грязные, даже на душе спокойнее, что их целиком пришлось сбагрить.

— А деньги, что зарабатывает твой отец, чистые?

— По сравнению с твоими — да.

— Я бы тоже хотела быть чистой, но ответь, сможешь ли ты содержать всю нашу семью? Если да, то я готова купить бочку со спиртом и провести дезинфекцию. «Я завтра же счастливым человеком стану, начну рубить дрова, кормить коня и странствовать по миру. Я завтра же начну питаться овощами, ведь у меня есть дом у моря в цветении весны».

Ван Чанчи обомлел: для него стало большим сюрпризом, что Сяовэнь умеет декламировать стихи. На его памяти он ее стихам никогда не учил, откуда же у нее обнаружились такие познания? Наверняка нашелся какой-нибудь клиент — любитель поэзии, который трахал ее, а заодно обучал стихам; трахал, а заодно просвещал. Какой же, твою мать, абсурд. Чем больше Ван Чанчи думал об этом, тем больнее ему становилось, тогда он прибавил шаг, чтобы расстояние между ними снова увеличилось.

Ван Хуай и Лю Шуанцзюй перестали разговаривать с Сяовэнь и все общение с ней свели до пантомимы. Неважно, какие именно действия они совершали: передавали подгузник, стирали одежду, мыли пол, ходили за продуктами, занимались готовкой, купали Дачжи или обрабатывали его присыпкой — они делали все это, ориентируясь по выражению глаз и жестам. При этом никто не хотел нарушать молчание первым. Сяовэнь полагала, что если она откроет рот первой, то тем самым признает свою вину. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй считали, что если первыми заговорят они, то тем самым они вроде как перед ней извинятся. Одна не желала признавать вину, двое не желали извиняться, в итоге жизнь троих превратилась в общение без слов. И лишь когда с работы приходил Ван Чанчи, в их доме слышалась речь. При этом, разговаривая с Ван Чанчи, они на самом деле обращались друг к другу. Ван Чанчи был всего лишь посредником или площадкой для форума. Никто из них, в общем-то, и не нуждался в его реакции, он был для них своего рода отражателем звука. Поэтому они начинали болтать без умолку, в то время как сам Ван Чанчи помалкивал.

— Чанчи, мужчина не потерпит такого оскорбления.

— Да и женщина тоже, сынок.

— Ван Чанчи, не засовывай обиду в рот, иначе есть риск подавиться.

— Чанчи, если об этом узнают в деревне, то не только ты не сможешь смотреть в глаза людям, но и мы с матерью от стыда сгорим, мы не можем так опозориться.

— Мать все что угодно может простить, но только не это. Сынок, подумай хорошенько.

— Мне плевать, что говорят другие, для меня, Хэ Сяовэнь, важно лишь твое отношение, Ван Чанчи.

— Ты знаешь, Чанчи, доведись такому случиться в старые проклятые времена, нам бы пришлось писать отпускную твоей жене.

— Сейчас, сынок, это называется развод.

— Развод так развод, нашли чем напугать. Ван Чанчи, тебе как мужчине лучше первому подать на развод, а за мной дело не станет, выполню все формальности.

— Чанчи, здесь и формальностей выполнять не надо, мы ведь в свое время просто несколько столов гостей созвали, даже документов о вашем браке не имеется.

— Сынок, будь мужиком. Если всегда будешь такой размазней, кто с тобой будет считаться?

— Ван Чанчи, да ты язык, что ли, проглотил? Хоть слово скажи в мое оправдание. Ради кого я, в конце концов, позорилась? Неужто ради самой себя? Да если бы я вышла замуж за богатого или могла бы зарабатывать как-то иначе, стала бы я, Хэ Сяовэнь, терять свое лицо? Как и твой отец, который просит милостыню, меня вынудили делать это…

— Чанчи, я ее к этому не принуждал.

— Сынок, скажи, кто мог заставить ее пойти на такое?

— Всех нас, твою мать, вынудил Линь Цзябай, — зарычал Ван Чанчи.

Резко выдохнув, он поднялся со своего места, схватил кухонный нож и добавил:

— И за это я его прирежу.

Все трое обомлели. Ван Чанчи, размахивая ножом, направился к дверям. В комнате было настолько тесно, что на ходу он едва не отрезал нос Сяовэнь и чуть не задел Лю Шуанцзюй с Ван Хуаем. Через какую-то секунду он уже вылетел за порог. Ван Хуай крикнул вдогонку:

— Постой, при чем тут Линь Цзябай?

— Если не он, то кто? — раздался на ступенях голос Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй побежала догонять Ван Чанчи, чуть ли не умоляя его:

— Сынок, ты в своем уме? Ты считаешь, что в нашей семье мало бед, что нам не хватает испытаний?

Ван Чанчи лишь обернулся и пригрозил ей ножом. Лю Шуанцзюй в испуге отступила. А Ван Чанчи, ругаясь на чем свет стоит, размахивал ножом, словно его врагом был воздух. Так он дошел до моста через реку Сицзян, где остановился и принялся колошматить ножом по цементному парапету. Он делал это так неистово, что перестал чувствовать руку, лезвие его ножа загнулось, а на поверхности ограждения обозначилась глубокая царапина. А он, не прекращая, поносил себя: «Ван Чанчи, твою мать, только на это ты и годишься. Другие спят с твоей женой, а ты отрываешься на парапете. Другие тебя калечат, а ты лишь чертыхаешься. Раз ты, твою мать, не способен выживать в этом мире, зачем тебе вообще было выбираться из яиц твоего отца? За роддом ты заплатил деньгами, которые родители добыли, прося милостыню на улицах, средства для сына ты копишь за счет жены, которая продает себя. Это вообще по-человечески? Лучше броситься в реку, и делу край…» Ван Чанчи высунул голову за ограждение, посмотрел вниз и швырнул в воду нож. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал глухой всплеск. Его передернуло.

Раньше Ван Чанчи после работы обычно сразу бежал домой, потому как скучал по Дачжи и Сяовэнь и беспокоился о родителях. Однако сейчас он продолжал вертеться на стройплощадке среди остальных рабочих. И только когда начинало темнеть, зажигались уличные фонари, а рабочие уходили за ужином, он неторопливо плелся на свою съемную квартиру. Дома он ходил с каменным лицом и ни с кем не разговаривал, даже если начинал плакать Дачжи, он этого словно не замечал. Лю Шуанцзюй неустанно мучила его вопросом, что он собирается предпринять после случившегося, но он отвечал, что ничего.

Ван Хуай замечал:

— Как можно оставаться безразличным к таким важным вещам? Даже самый последний слюнтяй и тот бы уже ясно дал понять, что он решительно против такого поведения. Любой бы на твоем месте уже сделал бы строгое предупреждение. Если не умеешь крепко выражаться, так поучись у своей матери.

— Замолчите уже все! Что было, то прошло. Сяовэнь уже давно все поняла, вы тоже перестаньте чесать языками. Если хотите кого-то винить, так вините меня: за то, что не поступил в университет, за то, что у меня нет способностей, за то, что я бедный.

От этих слов Ван Чанчи в глазах Сяовэнь заблестели слезы, и она тут же принялась готовить еще одно блюдо. Показывая на тарелку с готовым блюдом, она сказала, что приготовила его специально для Ван Чанчи, а не для кого-то еще: «Он целыми днями убивается на стройке, так что ему полагается есть больше». В итоге к этому блюду вообще никто не притронулся, потому как Ван Хуай и Лю Шуанцзюй искренне согласились с Сяовэнь, а Ван Чанчи не понравилось, что Сяовэнь таким образом выказала разное отношение к нему и к его родителям.

Ван Хуай, Лю Шуанцзюй и Сяовэнь бросили свои прежние занятия и теперь день-деньской сидели дома, следуя примеру добродетельности. Лю Шуанцзюй было невмоготу все время просиживать в четырех стенах, ей хотелось выйти куда-нибудь с Ван Хуаем, чтобы хотя бы просто проветриться, однако одной ей было не под силу спустить коляску с ним со второго этажа. Сяовэнь это прекрасно понимала, но делала вид, что не замечает этого, и все время только и ждала момента, когда же Лю Шуанцзюй обратится к ней за помощью. Лю Шуанцзюй не хотела ни о чем просить Сяовэнь, а потому додумалась сначала спускать на закорках Ван Хуая, а уж потом, оставив его на лестничной площадке, подниматься за коляской. Всякий раз, спускаясь или поднимаясь, Лю Шуанцзюй носила Ван Хуая и его коляску по отдельности, и хотя Сяовэнь находилась поблизости, она ни разу не протянула руку помощи. От этого Лю Шуанцзюй и Ван Хуай кипели от негодования, они чувствовали, что Сяовэнь изменилась, она уже не была такой доброй, как прежде. Что до Сяовэнь, то она оставалась холодной, потому что хотела проучить свекровь и свекра.

Как-то вечером, когда Ван Чанчи вышел со стройплощадки, на пыльной дороге он четко различил два до боли знакомых силуэта. Оба вертели головами, посматривая на ворота стройплощадки. Возможно, из-за долгого ожидания, проглядев все глаза, они совершенно не заметили Ван Чанчи, и даже когда тот появился прямо перед ними, его не сразу увидели. Они напоминали скульптурную группу, при этом один из них походил на роденовского «Мыслителя». «Мыслителем» был Ван Хуай. Весь исцарапанный, он прижимал к своему лицу полотенце.

— Кто это сделал? — спросил Ван Чанчи.

— Попрошайка, — ответила Лю Шуанцзюй. — Не думала, что в городе у каждого попрошайки есть своя территория. Если бы не двое полицейских, твоего отца бы уже забили до смерти.

— Кто заставил вас идти попрошайничать? — спросил Ван Чанчи.

— Я говорил, что не надо, но твоя мать сказала, что мы все равно болтаемся без дела. Начни я протестовать, она откажется помогать мне ходить в туалет и заносить домой. На последнее мне плевать, а вот если откажет с туалетом, мне придется делать свои дела прямо в штаны.

— Один другого стоите, — произнес Ван Чанчи, сверля мать взглядом. — Вон сколько кровищи, почему не пошли в больницу?

— Зачем деньги выбрасывать на ветер? Через пару дней и так все заживет, — ответил Ван Хуай.

Ван Чанчи хотел было отстранить руку Ван Хуая, чтобы осмотреть рану, но тот крепко прижал ее ко лбу и не отрывал.

— Ничего страшного, — повторил он, — обычная ссадина.

— Здесь такая пылища, зачем вы вообще сюда сунулись? — спросил Ван Чанчи.

— Хотел устроить совещание постоянного комитета, — признался Ван Хуай.

— Устроим дома, — ответил Ван Чанчи.

— Если дома, то выйдет расширенное заседание.

Ван Чанчи недовольно засопел, после чего, отвернувшись в сторону, произнес:

— Говори уже, что там за ерунда?

Ван Хуай вместо того, чтобы сразу перейти к делу, сперва решил задать разговору нужный тон. Неожиданно он махнул свободной рукой в сторону стройки и спросил:

— Ты решил здесь всю свою жизнь провести?

— А куда я еще могу пойти?

— Все эти дни я все думал о том, что если ты ничего не изменишь, то так и будешь тянуть лямку, перебиваясь малым, это нисколечко не улучшит твою судьбу.

— Было бы неплохо вытаскивать у кого-нибудь из носа козявки, но улучшит ли это судьбу?

— Надо что-то менять, иначе точно так же угаснет и факел Дачжи… Что толку, что ты из деревни попал в город и у тебя есть сын? Кроме того, что ты стал инвалидом, ничего в твоей жизни не изменилось… А все из-за того, что ты недостаточно усерден.

Ван Чанчи, вытянув перед собой руки, спросил:

— Да ты посмотри, на что стали похожи мои пальцы? Разве это не говорит об усердии?

Родители посмотрели на его руки: пальцы Ван Чанчи и правда стали кривыми, черными, опухшими, сплошь покрытыми ссадинами. Они напоминали поссорившихся братьев, которые уже никак не могли соединиться. В глазах Лю Шуанцзюй заблестели слезы, а Ван Хуай, никак не отреагировав, продолжал:

— Ты не долбил стену, чтобы пользоваться светом соседа, не занимался по ночам при свете луны, не привязывал себя к балке и не колол себя шилом…

— Зато пока учился, я дважды падал в обморок от голода.

— Пока не заучишься до смерти, это не будет называться усердием. Мог бы ты снова сдать экзамены, чтобы все-таки поступить в университет? Только поступив в университет и став чиновником, ты бы смог родиться заново. Иначе так и останешься на всю жизнь в чернорабочих.

— Я теперь, кроме состава кирпичей да цементного раствора, ничего не знаю, я и ручку-то в пальцах не удержу.

— А как же в свое время это сделали тысячи молодых рабочих? Ведь у тебя и руки, и ноги, и нос, и рот — все на месте, так почему тебе не достичь того, что достигли другие?

— Да потому, что это отсутствует в моих генах, — упорствовал Ван Чанчи.

— Тогда всю жизнь будешь давиться этой пылью.

— Раз у меня судьба давиться пылью, к чему метить в чиновники?

— Ты неправ. Тебе сколько лет? У тебя еще есть время.

— С чего ты взял, что мне под силу то, с чем не справился ты?

Ван Хуай злился на упрямство сына, но одновременно и страдал, что тот убивается на работе, и сердился, что тот ничего не хочет менять. Ван Чанчи напоминал ему комок глины, который не хотел прилипать к стене, или дикого кота, который не желал покидать горящий лес. Кровь прилила к голове Ван Хуая, и он почувствовал жар в запекшейся ране. Его полотенце тотчас увлажнилось, а ладони стали холодными как лед. От разочарования у него потекла кровь.

Вернувшись с рынка, Сяовэнь обнаружила, что в квартире никого нет. Пока она была дома, Ван Хуай и Лю Шуанцзюй играли у кровати с Дачжи, но сейчас все вдруг куда-то исчезли. Тяжесть сковала грудь Сяовэнь, ее лоб покрылся испариной. Подсознательно ее взгляд метнулся в угол комнаты: сумка, с которой приехала из деревни Лю Шуанцзюй, пропала. На столе она обнаружила придавленный ключами конверт. Она тотчас поняла, что ничего хорошего это не сулило. Сяовэнь распечатала конверт, вытащила письмо, но не в силах разобрать, что в нем написано, отправилась на стройплощадку к Ван Чанчи.

Ван Чанчи, прочитав письмо, сказал, что родители забрали Дачжи в деревню.

— Как они могли забрать моего сына? — возмутилась Сяовэнь.

— Этим самым они хотели сказать, что наша с тобой семья напоминает красильный чан: я не думаю о перспективе, а ты готова опускаться на самое дно. Попав в него, даже самый чистый ребенок станет черным. Если мы хотим, чтобы Дачжи, «выходя из илистой воды, оставался чистым и плыл в прозрачных водах, не поддаваясь соблазнам, чтобы рос прямо и не ветвился, чтобы далеко распространял свой аромат и возвышался над всеми в своей красоте», то единственный способ достичь этого — отдать ребенка на воспитание им.

— Какая чушь, — рассердилась Сяовэнь, — раз они уме ют взращивать таланты, почему ты там, где ты есть?

Ван Чанчи, тыча в письмо, ответил:

— Отец говорит, что у него, по крайней мере, есть опыт неудач.

— Неужели поражение может стать доводом? А ты не боишься, что его поражение повторится?! — топнув ногой, гаркнула Сяовэнь.

— Возможно… возможно ему удастся сотворить чудо.

— Да он и себя-то обслужить не может, о каком сотворении чуда ты говоришь? Мне кажется, что вы все просто сбрендили.

— А что предлагаешь ты? — спросил Ван Чанчи.

— Немедленно перехватить у них Дачжи.

Они спустились вниз, выбежали с территории стройплощадки, тут же поймали такси и помчались на Восточный вокзал. Однако, прибыв на место, они узнали, что автобус в сторону уезда Тяньлэ ушел десять минут назад. Контролер подтвердил, что в этот автобус сели средних лет мужчина в инвалидной коляске и средних лет женщина с ребенком на руках. Сяовэнь бессильно опустилась на лавку, словно у нее похитили и продали ребенка, ее глаза наполнились слезами.

— Чего плакать? — сказал Ван Чанчи. — Если ты так переживаешь, мы прямо сейчас купим два билета до деревни, поедем и заберем Дачжи.

— Так покупай! — ответила Сяовэнь.

Ван Чанчи пошел в сторону кассы, но, пройдя несколько шагов, снова повернулся к Сяовэнь.

— Ты точно решила?

Сяовэнь, утирая слезы, засомневалась:

— А ты что скажешь?

Ван Чанчи присел рядом и сказал:

— Дай мне подумать… — Наконец он заговорил: — Первое, что меня беспокоит, это то, что Дачжи еще совсем маленький и хрупкий. Сможет ли он вынести деревенскую обстановку? Ведь там нет ни специального молока, ни больниц, часто вырубают электричество, буквально через стенку — свинарник с коровником, повсюду полчища блох и муравьев. Пол в доме ничем не покрыт, повсюду куриный помет, коровьи лепешки да собачье дерьмо. Из еды доступно лишь рисовое молоко, а из питья — сырая вода. Воду кипятят, только чтобы заварить чай. Опять же, сможет ли ребенок выносить по ночам атаки насекомых? Хорошо еще будет, если, ползая по полу, он просто испачкается в грязи, но ведь там можно запросто перемазаться и в дерьме. Как в такой обстановке взрастить талант? В километре вокруг нет никого, кто бы говорил без деревенского акцента, а рядом — никого, кто бы читал книги. Вокруг дома повсюду высокие обрывы, кто гарантирует, что Дачжи никуда не свалится? А если вдруг свалится, кто гарантирует, что он не станет калекой или вообще не распрощается с жизнью? Но, с другой стороны, я ведь тоже рос на рисовом молоке и ничего, сейчас запросто могу одной рукой поднять двадцать пять килограммов. Ну, подумаешь, немного грязный пол, но я не сомневаюсь, что для Дачжи они его застелят чем-нибудь чистым. За сырую воду тоже можно не беспокоиться. Там горный источник, который уж точно почище, чем городская вода. А что до книгочеев, так за это можешь быть спокойна. Мой отец сейчас не работает, ему все равно делать нечего, вот он и будет целыми днями читать Дачжи танские и сунские стихи. Между прочим, почти все свое письмо он составил из строк стихотворения сунского поэта Чжоу Дуньи под названием «О любви к лотосу». Причем отец написал его по памяти, а я этот стих уже практически позабыл. Решил пустить пыль в глаза, хвастаясь своей памятью, а может, просто хочет подтолкнуть меня к каким-то свершениям. К тому же Дачжи еще не достиг детсадовского возраста, так пускай они о нем пока и заботятся. Сколько сейчас молодых супругов, которые работают на стороне, а детей оставляют в деревнях на попечение дедушек и бабушек? Ведь только так можно хоть что-то заработать. Кроме того, известно, что любовь к внукам сильнее, чем любовь к детям, и допускает любое баловство. Ты разве не замечала, что мой отец с утра до вечера не спускал Дачжи с рук, он держал его, словно корзинку с яйцами. Сколько раз бывало, сам заснет в своей коляске, а Дачжи держит, не отпуская ни на миг. Думаешь, почему он так его лелеет? Да потому что, разочаровавшись во мне, он теперь все свои надежды возложил на Дачжи. Поэтому я думаю, что в их руках Дачжи будет лучше, чем в наших.

Сяовэнь, вытирая слезы, спросила:

— А с чего это он написал, что я опустилась на самое дно?

— Он оговорился.

— Ну-ну, будто сам ты думаешь иначе.

— Тогда скажи, что я думаю.

— Ты думаешь так же, как и они.

— У меня все сложнее.

— В смысле — сложнее?

— В том смысле, что я не могу четко определиться. Сперва… как же я люблю говорить «сперва». Так вот, сперва я как рассуждал… Раз я утратил мужские функции, то если буду запрещать тебе спать с другими, рано или поздно мы разведемся. С другой стороны, это не может спасти наш брак, разве что только смягчит ситуацию. Моя тактика называется «прожил день, и ладно», по крайней мере до тех пор, пока Дачжи не станет чуть старше. Собственно, поэтому я и не хочу сейчас бросаться за билетами. Если рано или поздно ты от меня уйдешь, а я, как рабочий человек, не смогу заботиться о сыне, то для него все равно будет лучше остаться с бабушкой и дедушкой. Если сейчас они не привыкнут к нему, а Дачжи — к ним, то потом, в случае чего, они с ним не справятся. Я прекрасно понимаю, чем ты там занималась, но я терпел и даже покрывал тебя, всячески пресекая разговоры на эту тему. Каждый раз, когда ты по ночам возвращалась домой, я хоть и лежал с закрытыми глазами, но на самом деле не спал. Иногда я целые ночи проводил без сна, все вспоминал ночное небо в деревне, особенно когда оно усыпано звездами, красотища… А иногда втайне молился за тебя, чтобы ты, не дай бог, не подхватила какую-нибудь болячку или не попала в какую-нибудь передрягу. Некоторые вещи, пока на них смотришь сквозь пальцы, никому не мешают, но едва на них посмотришь другими глазами, они встают поперек горла, загоняют в угол и уже не дают возвратиться к нормальной жизни. Я как мужчина и твой муж имею к себе уважение и требую уважения от тебя. Что было, то прошло, но к чему без конца попадаться в лапы полицейских?

— Я завяжу с этим, хорошо?

— Можешь и не завязывать, только не продавай себя за деньги. Ты еще молодая, как только найдется подходящий кандидат, уходи, только сделай милость, дай об этом знать заранее, чтобы у меня не случилось разрыва сердца.

— Пусть я и занималась этим, но только ради денег, на душе у меня всегда было очень гадко. Каждый раз был настоящей пыткой. Только когда я представляла на месте клиентов тебя, мне становилось хоть немного легче. Не важно, с кем я спала, в моем сердце всегда был только ты.

— Вот уж не думал, что кто-то будет выполнять эту работу вместо меня.

— Ты сам в этом виноват.

Ван Чанчи тут же подумал о Линь Цзябае, ему казалось, что все его беды были ниспосланы именно им. Как же ему хотелось его убить! Он снова стал копошиться в своем сознании, спрашивая себя, намеренно ли он упал с лесов в тот первый раз. Тогда Сяовэнь как раз попала под влияние Чжан Хуэй, которая уговаривала ее на аборт, чтобы заработать денег на несколько лет вперед. Может быть, таким образом он хотел воспрепятствовать аборту и разбился нарочно, из-за денег, с расчетом получить компенсацию? Придя к такой мысли, Ван Чанчи надолго задумался, словно оказался на распутье; столкнувшись с какой-то трудностью, он колебался, не решаясь вынести окончательный вердикт. И все-таки он признал, что такого сделать не мог. Никто не будет жертвовать своим мужским достоинством ради нескольких десятков тысяч юаней. Тем более, что он уже давным-давно изведал на себе лицемерие и отговорки начальства. Кто бы гарантировал ему, что за увечье он получит компенсацию? Такое бывает лишь в сказках. Поэтому он лишь сильнее почувствовал ненависть к Линь Цзябаю. Если для Ван Хуая источником сил и смелости была надежда, то для Ван Чанчи источником энергии стала ненависть.

Оказавшись в горной долине, Ван Дачжи не переставая плакал. Даже во сне он то и дело всхлипывал, словно никак не мог отойти от испуга. Его рев, сравнимый с гудками клаксонов, с грохотом моторов, с музыкой и песнями, с урчанием холодильника и кондиционера, со звонком велосипедов, казалось, вобрал в себя все, какие только можно, звуки города. В результате тихая деревушка утратила былое спокойствие, и ее жители, дотоле засыпавшие как убитые, теперь вдруг стали страдать бессонницей и мучиться всякими мыслями. Лю Шуанцзюй, кроме того, что кормила внука рисовым и коровьим молоком, не переставая возжигала у домашнего алтаря свечи, молясь о том, чтобы предки признали малыша своим.

Между тем оставшиеся на хозяйстве женщины, чьи мужья подрабатывали на стороне, сразу смекнули, что малышу не хватает молока. Чжан Сяньхуа, Ван Дун, жена Баоцина, жена Цзянпо, жена Илуна и другие женщины выстроились в очередь, предлагая услуги кормилиц. Суетливо закатав кофту и зажав рукой белоснежную упругую грудь, они пытались засунуть красный или коричневый сосок прямехонько в рот Дачжи. Но Дачжи ни у кого грудь не брал, отвергая всех без исключения. Несмотря на его поведение, те продолжали проявлять настойчивость. Демонстрируя лучшие из добродетелей: доброту, сочувствие и жалость, — они в то же время кичились своими полными, налитыми молоком грудями и, что еще вероятней, изо всех сил желали, чтобы этот городской отпрыск отведал их молока. После многократных отказов они сердито одергивали одежду и, прикрывая свои изголодавшиеся по прикосновениям груди, приговаривали: «Ну, и чем же ты недоволен? Твои папка с мамкой ничем не лучше нас, они, как и мы, питались здешней травой. Что-то не верится, чтобы черная курица так быстро превратилась в феникса».

Как-то раз ночью утомившийся от плача Дачжи заснул, обхватив ручонками Лю Шуанцзюй. Та машинально запихнула в рот Дачжи свою усохшую грудь. Вместо того чтобы отвернуться, тот принялся сосать ее грудь с таким рвением, что Лю Шуанцзюй замерла в истоме, она даже забыла, кем приходится малышу, чувствуя лишь, как ее переполняет материнская гордость. На следующий день она наварила целую кастрюлю куриного супа и стала баловать себя точно так же, как когда-то это делал Ван Хуай, когда она месяц оправлялась после родов. И буквально через несколько дней ее иссохшие груди округлились, и теперь Дачжи получал свое молоко, а потому больше не плакал. Глядя на кормящую Лю Шуанцзюй, Ван Хуаю казалось, что он вернулся во времена, когда у них родился Ван Чанчи. Он решил, что Всевышний все-таки дал ему еще один шанс. «Я непременно выращу из него студента», — говорил он Лю Шуанцзюй. «Я должен сделать из него чиновника», — говорил он Чжану Пятому. «Если он станет чиновником, то сможет занять руководящий пост», — говорил он Дайцзюню. «Если он займет руководящий пост, то вытащит нашу семью в люди», — говорил он Второму дядюшке. «Если он обретет положение, то сможет выделить деньги на строительство дороги к нашей деревне…» — говорил он всякому встречному.

Народ сдерживался, чтобы не рассмеяться, полагая, что Ван Хуай просто помешался. Ну каким образом он мог вырастить студента? Если он так жаждал вырастить чиновника, почему он забыл про Ван Чанчи? Однако у Ван Хуая имелся свой личный план. Как-то ночью он растолкал заснувшую Лю Шуанцзюй. Та пробормотала:

— Что там у тебя снова?

— Я услышал чьи-то шаги. Выгляни, вдруг какой-нибудь вор?

Лю Шуанцзюй, испугавшись, затаила дыхание и прислушалась, но, кроме стрекота ночных насекомых, ничего не услышала. Ван Хуай посчитал, что она не до конца проснулась, чтобы уловить нужные звуки. Лю Шуанцзюй, навострив уши, прислушалась снова, но и на этот раз, кроме храпа соседей, ничего не услышала. Ван Хуай настаивал:

— Это как сходить в туалет перед дальней дорогой. Хочешь не хочешь, а лучше сходить, так душе спокойнее.

— У нас во дворе лишь несколько вязанок хвороста, даже если это вор, ничего ценного у нас все равно нет.

— Ты что, не боишься, что у нас могут украсть Дачжи? — спросил Ван Хуай.

Лю Шуанцзюй, отбросив одеяло, его успокоила:

— Дачжи здесь, со мной.

Ван Хуай сгреб малыша в объятия и крепко прижал к себе, продолжая настороженно смотреть в окно.

— Неужели тебе не хочется спать?

— Мне все кажется, что на улице кто-то ходит.

Лю Шуанцзюй пришлось набросить на себя одежду и подняться. Взяв фонарик, она посветила им во все углы, проверила все задвижки на окнах и двери, после чего вернулась к кровати.

— Ты точно проверила, что на улице никого нет? — снова спросил Ван Хуай.

— Угомонишься ты наконец? Мне завтра еще в поле работать!

— Раз нас никто не подслушивает, я расскажу тебе свой план.

Лю Шуанцзюй, оставив его слова без внимания, скользнула в постель и тут же уснула. Ван Хуай растолкал ее снова и сказал:

— Они все сомневаются в моих возможностях, думают, что мне не под силу вырастить Дачжи, вот уж и правда, не видят дальше собственного носа.

Лю Шуанцзюй зевнула, порываясь уснуть. Но Ван Хуай ее одернул:

— Неужели нельзя хоть немного потерпеть, когда решаются такие серьезные вопросы?

Лю Шуанцзюй пошарила правой рукой у подушки и нащупала бальзам «Звездочка». Открыв коробочку, она втерла бальзам в виски. Теперь Лю Шуанцзюй, похоже, окончательно проснулась. Ван Хуай продолжил:

— Начальное образование Дачжи я возьму на себя, все необходимые для этого учебники я уже добыл. Когда по дойдет время ему обучаться в средней школе, мы пошлем его на учебу в поселок. По идее, сельская школа не в силах вырастить талант, но тут мы можем подстраховаться. Я буду ходить в школу вместе с ним и, сидя где-нибудь за последней партой, тоже буду учиться. Наследников престола воспитывали так же. Днем его будет обучать учитель, а вечером — я, таким образом, уроки он будет слушать дважды и вызубрит все наизусть. Если мы будем действовать в таком духе, то я не поверю, что он не поступит в уездную школу. Там я тоже буду ходить на занятия вместе с ним, он точно так же будет слушать уроки дважды, что позволит ему на любой вопрос отвечать без запинки. Я думаю, что к моменту поступления в вуз для него не будет проблемой поступить в Университет Цинхуа или в Пекинский университет.

Лю Шуанцзюй, потирая глаза, воскликнула:

— Боже мой, как тебе в голову пришла такая замечательная идея?

— Но помни, это то же самое, что деньги на сберкнижке. Ни в коем разе никому об этом не говори, иначе кто-нибудь возьмет это на вооружение, и мы останемся с носом.

— Неужели я такая дура?

— Всякий раз, когда я обдумывал этот план, — поделился с ней Ван Хуай, — у меня в мозгу проносился ураган всяких мыслей, прямо как шквал в двенадцать баллов, способный поднять в воздух и меня, и мою коляску.

— Слепые живут за счет слуха, — заметила Лю Шуанцзюй, — а безногие — за счет головы. Вот уж не думала, что когда у тебя откажут ноги, ты так поумнеешь.

— А когда это я был дураком? — спросил в ответ Ван Хуай.

Дачжи снова стал капризничать. На этот раз он плакал не от голода, а от прыщей, что покрыли все его тельце. Красные, словно персики, они усыпали его ручки, спинку, попку и ножки точно звезды на небе. Сначала Ван Хуай не придал этому значения, подозревая что это не более чем реакция на блох. Он решил, что от этой напасти запросто спасет бальзам «Звездочка», однако после того, как на Дачжи извели две баночки бальзама, прыщи не только не исчезли, но еще и увеличились в размерах, слившись в багровые облака. Ван Хуай чего только не перепробовал: и травяные отвары, и куриную желчь, но ничего не помогало. Тельце Дачжи полностью покраснело и стало походить на раскаленный уголь. Казалось, укутай его в одеяло, и оно сгорит, возьми его на руки, и обожжешься. Дачжи охрип от плача и теперь уже только сипел. Напуганная до смерти Лю Шуанцзюй, путаясь в ногах, помчалась в соседнюю деревню за Гуан Шэном.

Основным занятием Гуан Шэна было шаманство, кроме того, он подрабатывал мелкой торговлей. Такие, как он, могли общаться с духами. Находясь на грани двух миров, они задавали вопросы предкам от имени живых, а иногда наоборот, от имени предков отдавали распоряжения живущим в этом мире. Таким образом, их основная функция состояла в установлении связи между умершими предками и их живыми потомками. Также они изгоняли демонов и просили здоровья для живых.

Лю Шуанцзюй выложила на стол подношения: живого петуха, чашку с рисом, кусочек отварного мяса, чайник с бражкой и другое. Расставив все, как полагается, Ван Хуай зажег свечи и стал жечь жертвенную бумагу. Комната наполнилась дымом, в воздухе закружился пепел, запах вареного мяса смешался с запахом живого петуха, ко всему этому добавился аромат благовоний и душок от бражки. Гуан Шэн уселся перед табличками предков и приступил к сеансу гадания. Его гадание подразумевало поиск причины, поэтому главный вопрос звучал так: «Почему на теле Дачжи появились эти красные прыщи?»

«Потому что долгое время никто не убирал могилы предков? Или потому что никто не возжигал свечей перед алтарем? А может, мочились в непредназначенных для этого местах? К примеру, перед храмом или рядом с алтарем? Неужели обидели святого бродягу или разобрали мост, выкопали яму, чтобы кому-то навредить? А может, помянули недобрым словом кого-то из предков?..» Гуан Шэн задавал самые разные вопросы: от безобидных до каверзных, однако знаки на карточках-триграммах, которые он выбрасывал, показывали лишь «нет». Он старался до седьмого пота. Наконец Ван Хуай не выдержал и сказал:

— Чем бы ты ни занимался, следует идти в ногу со временем. Может, попробуешь задавать более продвинутые вопросы?

Гуан Шэна словно осенило, и он стал сыпать другими вопросами: «Оскорбили какого-то начальника? Прокололи кому-то шину, чтобы человек попал в аварию? Неужели жили на деньги, полученные нечестным путем, или продавали поддельный товар? Неужели загрязнили водоем или занимались незаконной вырубкой леса? А может, изменили своей половине и завели связи на стороне? Тогда, наверное, нарушили закон о плановой рождаемости, ругали правительство, подали на кого-то жалобу? Неужели употребляли наркотики и были замешаны в продаже или покупке сексуальных услуг?» Расхорохорившись, он зашел так далеко, что последний вопрос просто обязан был попасть в точку. Соседи, что толклись рядом, все как один замерли от потрясения, по комнате прокатилась волна шепота. Ван Хуай изобразил малый поклон и попросил всех покинуть помещение. Однако никто уходить не собирался, словно не веря, что им вырубят электричество на самом интересном месте фильма. Тогда Гуан Шэн поднялся со своего места, сам выпроводил всех за порог, закрыл дверь на засов, и в комнате остались только Ван Хуай, Лю Шуанцзюй и Второй дядюшка. Гуан Шэн снова приступил к гаданию. Так что же все-таки это было: наркотики, продажа или покупка сексуальных услуг? Из этих трех пунктов следовало выбрать что-то одно. В результате, когда он спросил про второе, на карте с триграммами выпало «да». Итак, Гуан Шэн отыскал причину, но это не являлось целью, целью было допросить предков Ван Хуая, чтобы те подсказали, как эту проблему решить. Гуан Шэн взял петуха и трижды обошел с ним комнату по кругу. Потом он откусил кусочек от гребня и бросил его перед табличками предков. После этого он уселся на табурет, закрыл глаза и стал что-то бормотать, одновременно тряся ногами… В этот момент он уподобился гонцу, оседлавшему быстрого скакуна, он мчался в генеральный штаб того света, где теперь пребывали другие члены рода Ванов. С его лба скатывались капли пота, от напряжения даже нижнее белье пропотело. Его путешествие длилось с четверть часа, пока он наконец не вернулся в этот мир. Неожиданно он открыл глаза и сказал: «Твоя невестка испачкала свое тело, ее молоко стало грязным. Этим грязным молоком она испачкала Дачжи. Поскольку Дачжи привез эту грязь с собой, это вызвало возмущение предков. Разгневался не кто иной, как прадед Дачжи по отцу, то есть твой родной отец. Теперь он требует, чтобы ты заколол и принес к нему на могилу поросенка. Возьми побольше бражки, жертвенных денег для сожжения, а также прихвати с собой Дачжи. И не скупись на приятные речи. Твой отец при жизни был очень самолюбив, поэтому хлопушек тоже не жалей, чтобы уж порадовать так порадовать. Если сможешь его осчастливить, он простит Дачжи. А как только он его простит, тот сразу вылечится».

Когда Гуан Шэн завершил обряд, Ван Хуай обернулся и обнаружил торчащие головы зевак, что столпились за окном и дверью.

«Отец, — бесновался Ван Хуай, — неужели у тебя совсем каменное сердце? У тебя такой милый правнук, а тебе нисколечко его не жаль. У тебя совсем крыша поехала? Поросенка я для тебя заколол, бражку принес, бумагу сжег, хлопушки запустил. Прошло уже двое суток, а ты не только не убрал у Дачжи отеки, наоборот, разбросал их дальше по его тельцу и сделал еще тверже. Теперь они даже на шее — неужто ты хочешь его смерти? Есть в тебе хоть какое-то сочувствие? Ты вообще понимаешь, кто у тебя самый родной человек? Это ведь я, Сопелька, ты что же, совсем меня не признаешь? Помнишь ты меня?.. Кажется, ты совсем отупел, раз продолжаешь бездействовать. Уже столько лет я терплю, выжидаю в надежде, что ты меня благословишь. Я и подумать не мог, что ты просто забудешь меня, возьмешь и выбросишь из головы того, кто любил и почитал тебя больше всех. Неужели ты так сильно занят? Посмотри, на кого я стал похож. Ноги мои не ходят, работник из меня никакой, вырастить таланта из Чанчи мне не удалось, все мои надежды лишь на Дачжи. А ты не только его не благословил, но еще и обрушил на него свой гнев, наказал его. Ему всего-то несколько сотен дней от роду, с какой стати перекладывать на него ношу его матери? Он чист, словно лист белой бумаги, и умиления вызывает столько же, сколько в свое время вызывал я, так почему же тебе не сделать поблажку? Честно говоря, это уже ни в какие ворота не лезет, ты все меньше напоминаешь мне моего отца. Помню, когда я был маленьким, если кто-то угощал тебя печеньем, ты клал его за пазуху и нес мне. И пусть это печенье размокало от твоего пота, ты все равно оставлял его для меня. Почему при жизни ты был с детьми так ласков, а теперь доставляешь своим потомкам столько мучений? Или в ваш загробный мир просочились веяния из мира бренного? Когда ты через Гуан Шэна потребовал поросенка, меня даже передернуло. Ты что же, не знаешь, в каком бедственном положении наша семья? Поросенка ему подавай. Да это же неприкрытое вымогательство! Впрочем, черт с ним, с поросенком, я все равно тоскую по тебе, а потому только рад возможности выразить сыновью почтительность. Но ведь ты взять-то взял — и поросенка, и бражку, и деньги, а помочь никак не помог. Это совсем на тебя не похоже. Не иначе как в загробном мире ты сделался большой шишкой и переменился не в лучшую сторону. Неужели моих жертвоприношений тебе недостаточно? Неужели родному прадеду, чтобы излечить своего правнука, тоже следует подносить подарки? Это такая черствость, просто уму непостижимо. И поскольку я уже не могу ни есть, ни спать, я преодолел этот путь в полтора километра только для того, чтобы высказать тебе все это. Если не веришь, глянь на мои исцарапанные в кровь руки и изодранные в клочья штаны. Когда потребовалось тебя восхвалить, я еще мог попросить людей помочь мне добраться до твоей могилы, но чтобы обругать тебя, я должен был залезть сюда сам, тайком ото всех. Да, мне не стоит этим хвастаться, ведь я не хочу, чтобы кто-то пронюхал о нашей ссоре. Итак, если ты все еще признаешь меня своим сыном, если помнишь, что я носил по тебе траур и от поклонов протирал до дыр колени, тогда сию же секунду избавь Дачжи от нарывов. Иначе я забуду о тебе и не вспомню даже на праздник Цинмин. И даже если случится, что в тот день я окажусь на кладбище, я предпочту поклониться другим могилам. Пойду на какие-нибудь запущенные могилы, а к тебе не пойду. Ты все услышал? Ван Шанчэн, я не молю тебя о карьере или о деньгах, я лишь прошу тебя помочь твоему же правнуку».

Выругавшись как следует, Ван Хуай не сразу отправился в обратный путь, он еще долго сидел у могилы молча. Вокруг стояла мертвая тишина, словно Ван Шанчэн после таких нападок лишился дара речи. На небе друг за другом то в одну, то в другую сторону проплывали облака. Оказываясь над головой Ван Хуая, они словно помещали его под темный прохладный колпак. Рисовое поле перед кладбищем уже подготовили к посадке, залитые водой ячейки блестели точно стекло. Ярость, накопившаяся в душе Ван Хуая, понемногу рассеялась. Его слух наконец-то стал различать еле слышные звуки заполонившей землю живности. В травяных зарослях то и дело стрекотали своими крыльями кузнечики. В воде, вызывая легкую рябь, быстро проплывала какая-нибудь змейка. То пришла весна, о которой всю зиму так сильно мечтали люди: повсюду зеленела трава, яркими красками бушевали цветы, птицы взмывали в небо. Это была самая настоящая весна, а не какое-нибудь ее подобие или предвестье. Ван Хуаю следовало вернуться той же тропинкой, которой он сюда приполз. Длинные непрерывные следы, оставшиеся от его недвижимых ног, напоминали рытвины от двух бревен, под которыми стерлись все остальные следы.

Тем же вечером изо рта у Дачжи пошла пена и поднялась сильная температура. Второй дядюшка высказал опасение, что если малыша не доставить в больницу, он может умереть. За окном стояла такая непроглядная тьма, что невозможно было разглядеть пальцы на вытянутой руке. Но Ван Хуай срочно распорядился, чтобы Второй дядюшка вместе с Лю Байтяо подвязали его коляску на манер носилок, и они отправились в путь, один — держа в руке факел, другой — фонарик. Сперва Лю Шуанцзюй думала взять Дачжи к себе в заплечную корзину, но Ван Хуай воспротивился. Он крепко прижал малыша к себе, чтобы можно было в любой момент проверить, какая у него температура и как он дышит. Дачжи горел у него на груди, словно раскаленная печка. Пока они шли, Ван Хуай то и дело что-нибудь выкрикивал, боясь, что ребенок уснет и больше не проснется. Он восклицал: «Эй, Дачжи, а, Дачжи! Твой дед как-то помирал, но Янь-ван отпустил меня назад. А отпустил он меня потому, что я не хотел помирать. Если человек сам помирать не хочет, он и не помрет. Все говорят, что наше семейство живучее. Если ты наш потомок, ты эту болезнь одолеешь. Эй, Дачжи, а, Дачжи! Ты только не засыпай, тебе еще и в университет поступать, и карьеру чиновника делать, и дорогу строить для нашей деревни. Вот была бы сейчас тут дорога, твоему Второму дядюшке и дедушке Лю не пришлось бы так страдать. Всем бы стало намного легче добираться до больницы. Эй, Дачжи, ты должен крепиться уже ради одной этой дороги…»

В непроглядной ночи по горной извилистой тропе медленно перемещались свет факела и фонаря. Ветер будоражил листву на деревьях, а заодно трепал огонь факела. Почуяв шаги, замирали живущие в траве твари. Ван Хуай, который то и дело что-нибудь выкрикивал, вдруг взял и заснул. Но едва его качнуло, он тут же очнулся, пощупал лоб Дачжи и подставил пальцы под его носик: температура пока держалась, малыш продолжал дышать. Ван Хуай покрылся холодным по́том, подумав: как он вообще мог уснуть? По его представлениям, он отключился лишь на несколько секунд, но за это время ему успел присниться длинный сон. Будто отец специально явился к нему и стал его вопрошать: «Как ты осмелился меня обругать? Разве можно так поносить своего отца? Да пусть бы я опустился ниже некуда, ты все равно как сын должен помалкивать. Разве ты не мое дитя? Кто несколько десятков лет назад выпустил тебя из своих яиц? Дачжи стало хуже лишь потому, что ты меня обругал. Наше семейство Ванов в свое время отличалось достоинством, каждый из нас понимал, что такое долг и этикет, что такое стыд, а во что наша семья превратилась теперь? Вам не стыдно ни попрошайничать, ни торговать собой, если вы не исправитесь, я вообще исключу вас из семейного списка, пусть всех вас истребят болезни». Ван Хуай смутно помнил, что во сне спорил с отцом на тему того, что тоже мечтал о праведной жизни, но жить иначе они не могли, потому что суровая реальность словно приставила нож к их горлу. «Меня не волнует, насколько тебе тяжело, — отвечал отец, — главное, чтобы ты был достоин своих прародителей». Попав в такой переплет, Ван Хуай проснулся весь мокрый от пота, только спереди пот его обжигал, а со спины казался холодным.

Когда они добрались до больницы, ее ворота оказались плотно закрытыми, ни в одном из окон не горел свет, словно внутри вообще не было ни души. Второй дядюшка постучал в ворота, но никакой реакции не последовало.

— Надо постучать камнем, — предложил Ван Хуай, — иначе они так и будут притворяться, что ничего не слышат.

Тогда Второй дядюшка и правда взял камень и заколотил им в дверь. Та тут же открылась. Показавшийся на пороге доктор Ма принялся возмущаться:

— Вы что творите? Что творите? На драку нарываетесь или хотите, чтобы я полицию вызвал?

— Тут ребенок при смерти, умоляю, спасите его, — произнес Ван Хуай.

Доктор Ма, пропустив его слова мимо ушей, согнулся и стал внимательно рассматривать дверь:

— Ты исцарапал мою дверь и еще умоляешь о помощи? Что главнее — твой ребенок или моя дверь?

— Если ты сейчас же поможешь, я возмещу ущерб, — пообещал Ван Хуай.

— Тогда с тебя пятьсот юаней, — не растерялся доктор Ма.

Ван Хуай без лишних разговоров вытащил деньги. Доктор Ма их пересчитал (каждую купюру он подносил к свету, чтобы убедиться в ее подлинности), после чего на его лице появилось какое-то подобие участия. В сельской больнице он работал уже больше двадцати лет. Поскольку на подарки начальству он не тратился, то, подавая из года в год прошение на перевод обратно в свой город, положительного ответа не получал.

— Можете побыстрее? — поторопил его Ван Хуай.

Доктор Ма наконец опомнился и принялся не спеша измерять Дачжи температуру, слушать его легкие, осматривать язык, считать пульс, проверять зрачки. Ван Хуай без конца засыпа́л его разными вопросами, но доктор Ма их игнорировал, в полном молчании совершая доведенные до автоматизма действия. Он все делал сам — от осмотра до постановки диагноза. Словно робот, не нарушая привычного ритма, он сначала подобрал лекарство, потом побрил малышу голову, потом подготовил капельницу. Между тем Ван Хуай рвал и метал. Когда доктор Ма наконец-то пузырик за пузыриком выпустил из капельницы весь воздух и уже готов был вставить иглу, он вдруг развернулся и вышел в туалет. Вернувшись из туалета, он снова принялся мыть руки, причем мыл он их дольше, чем ходил в туалет. Наконец, он взял иглу и направил ее в голову Дачжи. Поскольку зрение у доктора Ма было слабым, он уколол малыша восемь раз, прежде чем попал в вену. Ван Хуай все эти восемь раз вскрикивал, словно каждый укол приходился ему прямо в сердце.

— Сейчас ты бросился за помощью, а где ты раньше был? — подал голос доктор Ма.

Ван Хуай не мог сказать ничего конкретного, а потому пустился молоть все, что ни попадя.

— Сначала ничего серьезного не было, нам просто показалось, что его немножко покусали блохи. Для деревенских детей это самое обычное дело. Да только этот малыш не деревенский, — стал оправдываться Ван Хуай.

— Да пусть бы он родился хоть в Нью-Йорке, как можно было довести его до такого состояния? Если бы ему вовремя дали лекарство, такой жуткой аллергии никогда бы не случилось.

— В нашем околотке, кроме бальзама «Звездочка», никаких лекарств нет.

— Так почему ты сразу не привез его в больницу? Его аллергия — это результат исключительно твоей безалаберности. Иммунитет у ребенка дал сбой, у него поднялась температура и началось воспаление легких, еще бы чуть-чуть, и его жизнь оборвалась.

— У меня ноги не ходят, добраться до больницы — проблема, решил, что справлюсь сам.

— Ну что, справился? Нет. В итоге «осчастливил» меня. Я мучаюсь бессонницей, еле-еле уснул, а тут вы, явились не запылились.

— Я очень извиняюсь.

— Ты его родной отец?

— Нет, я — дед.

— Вот оно что. Ну и дед, твою мать. Думаешь, если он не плоть от плоти твоей, так на него можно и наплевать? Почему ты им совсем не дорожишь? Был бы я твоим сыном, зашвырнул бы тебя куда подальше. Во всем мире вряд ли найдутся деды, которые бы так относились к своим внукам.

Все свое накопившееся раздражение доктор Ма, словно помои, выливал на голову Ван Хуая. Но главное, что Дачжи получил помощь, поэтому теперь Ван Хуай мог снести любые оскорбления. Ему даже казалось, что с ним обходятся недостаточно жестко. Всякий раз, когда доктор Ма начинал засыпать, Ван Хуай его расталкивал. Всякий раз, когда у доктора Ма иссякал запас ругательств, Ван Хуай сам его подначивал: «Я ведь должен был доставить Дачжи раньше?» Тогда доктор Ма костерил его по новой. Так они и провели всю ночь: один — подставляясь, а другой — ругаясь.

Дачжи пролежал под капельницей три дня, но его состояние не улучшалось: температура не снизилась, пятна на теле не уменьшились, а кашлять он стал еще сильнее. Хмуря брови, Ван Хуай спросил доктора Ма, сможет ли тот вылечить Дачжи. Доктор Ма обычно справлялся с любыми недугами, проблема малыша на первый взгляд показалась ему пустяком, но с высокой температурой Дачжи приходилось считаться. Поэтому доктор Ма сконфузился и неопределенно сказал:

— Посуди сам, наша больница уже десять лет не получает никаких средств извне. Выпускники медицинских факультетов гораздо охотнее идут в частные клиники. Они предпочтут просто сбывать лекарства, но только не ехать в нашу дыру. Свежая кровь сюда не придет, старая тоже стремится любыми путями покинуть эти места. Только моя дряхлая задница сидит здесь и не двигается с места. Взять, к примеру, уездные больницы: их и строят, и оборудованием снабжают, и премии кому надо выдают, и взятки кому надо вручают. Можно ли сельскую больницу сравнивать с уездной? Тут разница как между пальцами рук и ног.

Хотя эти жалобы доктора Ма не имели никакого отношения к состоянию Дачжи и не давали ответа на вопрос, сможет ли тот его вылечить, Ван Хуай все-таки уловил в его речи скрытый намек. Расплатившись за лечение, он взял на руки Дачжи и распорядился, чтобы Лю Шуанцзюй и Второй дядюшка посадили его на рейсовый автобус.

Когда Дачжи поместили в педиатрическое отделение уездной больницы, ему снова назначили капельницу, причем с тем же лекарством. Единственное, что отличало эту больницу от сельской, так это то, что уровень мастерства здешних медсестер был определенно выше, чем у доктора Ма. Здесь Ван Хуай ограничился лишь двумя выкриками, прежде чем медсестры наконец воткнули иглу в нужное место. Имелось и еще одно отличие: плата за лечение здесь была намного выше. Когда спустя пять дней после капельницы состояние Дачжи осталось на прежнем уровне, Ван Хуай пошел разбираться с главврачом Люем.

— Разве я пришел к вам с пустыми руками? Почему вы не обращаете на Дачжи никакого внимания? Или вам всем вообще плевать на бедняков? Может быть, вы используете поддельное лекарство? Прошло уже пять дней, почему у ребенка все еще держится температура? Может, ему по ставили неверный диагноз?

Главврач Люй тут же собрал консилиум, на котором каждый из пятерых приглашенных врачей морщил лоб, но причин они так и не нашли. Тогда главврач, нацепив на лицо скорбное выражение, участливо подоткнул одеяло Дачжи, после чего похлопал по плечу Ван Хуая и сказал:

— В уездных больницах нехватка хороших врачей, с редкими болезнями здесь мало кто имеет дело, оборудования не хватает, лекарств тоже, так что будет лучше, если вы отвезете больного в провинциальный центр.

Взяв Дачжи на руки, Ван Хуай вместе с Лю Шуанцзюй сел на рейсовый автобус до провинциального центра. Ван Хуай соорудил из простыни что-то вроде подвесной сумки, куда положил Дачжи. Это оберегало малыша от чрезмерной тряски и предохраняло от случайного падения на случай, если бы Ван Хуай задремал. Наблюдая за Дачжи в промежутках между снами, Ван Хуаю вдруг показалось, что его температура вроде как пошла на спад. Ван Хуай попросил у Лю Шуанцзюй градусник, для него стало сюрпризом, что температура Дачжи снизилась на полградуса. Когда автобус проехал еще сотню километров, Ван Хуай снова измерил Дачжи температуру, и оказалось, что та упала еще на полградуса. Спрашивается, зачем они везут его в больницу, если за двести километров пути температура успела снизиться на целый градус? По сему выходило, что всем, у кого появился жар, просто следовало отправиться в долгий путь на автобусе. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй заподозрили, что у них сломался градусник. Ван Хуай встряхивал его до тех пор, пока ртутный столбик не упал до отметки ниже тридцати градусов Цельсия, после чего поместил его себе подмышку. Спустя пять минут градусник показал тридцать шесть и семь. Не поверив, он стал измерять температуру Лю Шуанцзюй, у той градусник показал тридцать шесть и пять. Тогда Лю Шуанцзюй приложила свою ладонь ко лбу Дачжи и сказала:

— Можно не верить градуснику, но ладонь не обманет.

В ответ на это Ван Хуай смахнул ее руку со лба Дачжи и приложил свою, он впервые стал сомневаться в своих ощущениях. Пока они доехали до педиатрического отделения городской больницы, температура Дачжи и вовсе пришла в норму. Шумов в легких у него не обнаружилось, краснота на теле наполовину исчезла, а оставшиеся пятна стремительно уменьшались в размерах. Нарывы уже не сливались воедино, а выглядели как редкие высыпания. Ван Хуай попросил доктора сделать рентген, но тот сказал, что в этом нет никакой необходимости. Ван Хуай принялся настаивать, и врач пошел ему навстречу. Сделав снимок, доктор подтвердил, что с легкими Дачжи все в порядке, трахея в норме. Ван Хуай морщил лоб, не в силах понять, как так случилось, что едва они привезли Дачжи в город, тот сразу взял и выздоровел. Доктор предположил, что, возможно, дело в климате. «Человек родился всего через одно поколение и ему вдруг не подходит климат? — размышлял про себя Ван Хуай, — Прямо-таки предатель, забывший свои корни. Я, конечно, видывал и таких, но чтобы это случалось так быстро, такого не припомню. Если версия доктора подтвердится и выявится, что у Дачжи аллергия на деревню, он не сможет оставаться с нами. Нам придется возвратить это сокровище хозяевам, то есть передать в руки Ван Чанчи и Сяовэнь». Иначе говоря, их мечты заново испытать родительское счастье будут уничтожены на корню. А вместе с ними исчезнет наслаждение, которое дарил им Дачжи, когда они брали его на руки и прижимали к груди, когда слышали, как он лопочет, когда нюхали, как он пахнет. Выйдя из больницы, вместо того, чтобы тотчас отправиться к Ван Чанчи, растерянные, они присели в парке. Они ощущали себя так, словно им надлежало расстаться с высоким постом, и, не желая передавать власть другому, насколько возможно, оттягивали эту минуту. Увозя Дачжи в деревню, Ван Хуай сделал это не столько ради воспитания малыша, сколько для того, чтобы изолировать его от «грязи». Ему казалось, что ничего грязнее профессии Сяовэнь быть не может, но для Дачжи такой грязью оказались обычные блохи. Ван Хуай никак не мог смириться с тем, чтобы так быстро взять и сдаться.

— Солнце скоро сядет, идем, — поторопила его Лю Шуанцзюй.

Ван Хуай не двигался.

— Уже зажглись фонари, идем, — повторила она.

Ван Хуай по-прежнему сидел недвижим.

— Парк вот-вот закроется, — снова сказала она.

Только тогда Ван Хуай покатил свою коляску на выход. Когда они подошли к дому, где жили Ван Чанчи и Сяовэнь, те смотрели телевизор. Услыхав снизу крик Лю Шуанцзюй, они сбежали вниз, Сяовэнь схватила Дачжи на руки, Чанчи стал помогать Лю Шуанцзюй затаскивать наверх Ван Хуая. Едва Дачжи оказался у груди Сяовэнь, как тут же, словно пиявка, вцепился в нее и не отпускал, пока вся семья не поднялась наверх. Эта картина окончательно убедила Ван Хуая, насколько он был неправ. Ван Хуай понял, что для ребенка самым сладким всегда будет материнское молоко, причем независимо от того, чем его мать занимается. Ван Чанчи даже не дал родителям перевести дух, а сразу стал показывать новые приобретения: цветной телевизор, газовую плиту, бойлер. Теперь на кухне не было никакого чана, чтобы помыться, достаточно было просто открыть кран с горячей водой, а если заедала скука, можно было включить телевизор. Лю Шуанцзюй смотрела на все это с некоторым недоверием. Тогда Ван Чанчи принялся учить ее включать газовую плиту: «Фух!» — и вокруг конфорки загорались синие язычки пламени; «Фух!» — и они тут же исчезали без следа. Пораженная Лю Шуанцзюй как вкопанная замерла у печки, не смея пошевелиться.

— Ой, почему на Дачжи столько высыпаний? — воскликнула Сяовэнь, стягивая с малыша одежду.

Ван Чанчи, изменившись в лице, тут же спросил:

— Что с ним случилось?

Тогда Лю Шуанцзюй подробно рассказала про то, как заболел Дачжи. Сяовэнь, выслушав ее рассказ, из румяной превратилась в пунцовую, а Ван Чанчи так и вовсе вышел из себя:

— Пока вы там канителились, наш род едва не оборвался навсегда. Я ведь вам не говорил, но я получил такую травму, что у меня уже никогда не будет детей. Дачжи — мой единственный наследник и единственная кровинка нашего семейства.

Ван Хуай словно резко глотнул ледяного воздуха. Он тут же спросил:

— Раз у тебя была такая серьезная травма, почему ты не рассказал нам?

— Только что рассказал.

Лю Шуанцзюй вдруг заплакала. Ей было жаль, что Ван Чанчи мучился от боли и страданий, она плакала от своего бессилия помочь ему.

— Ну, перестань, перестань, — стал успокаивать ее Ван Хуай. — Чем больше мы будем плакать, тем больше ей будет казаться, что мы жалуемся.

Говоря о «ней», Ван Хуай имел в виду их судьбу. При этом он указал пальцем наверх, заодно вспомнив о предках. В который раз он почувствовал, что кто-то постоянно строит им козни. Иначе как объяснить, что в их семье появилось уже два инвалида?

Пока с тельца Дачжи не сошли все пятна, Сяовэнь никак не могла простить свекровь и свекра. Улыбка исчезла с ее лица. Лю Шуанцзюй обиженно замечала, что та раздала свои улыбки клиентам. Теперь Сяовэнь все делала раздраженно, резко и шумно. Когда она возвращалась с рынка, то швыряла пакеты на стол нарочито громко. Когда резала овощи, нож в ее руках взлетал в два раза выше, чем обычно. Когда она что-то жарила, то специально звонко шаркала по сковороде лопаткой. Во время еды она, не стесняясь чавкала, словно пережевывала огурцы. Возвращаясь среди ночи, она открывала кран во всю мощь, так что иной раз вода даже просачивалась из ванны в коридор и доходила до тюфяка, на котором спали Ван Хуай и Лю Шуанцзюй. Вся кухонная утварь превратилась теперь в средство для выражения негодования Сяовэнь. Всем своим естеством, включая руки, ноги, глаза, нос и рот, она выказывала свое недовольство. Между тем Ван Хуай и Лю Шуанцзюй приходилось сносить ее выходки молча. Они терпели ради того, чтобы поговорить с Ван Чанчи или чтобы поиграть на коврике с Дачжи. Они терпели, потому как жили у них задарма, а посему у них не было права голоса. Отсутствие денежных вливаний в общий котел лишало их не только возможности высказывать свои суждения, но и всех моральных преимуществ. Все вещи, которыми они теперь пользовались: телевизор, бойлер, газовая плита, — были куплены на деньги, заработанные Сяовэнь. Внешне они держали себя в руках, но в душе у них все переворачивалось, и мороз шел по коже от того, что позволяла себе невестка.

Как-то раз, когда Сяовэнь на ночь глядя ушла на работу, Ван Хуай обратился к сыну:

— Чанчи, можешь снять штаны и показать отцу, что там у тебя случилось?

Ван Чанчи, прикидываясь глухим, подумал: «Ну, на что это похоже?» Лю Шуанцзюй со своей стороны тоже стала его упрашивать:

— Давай, снимай, мама тоже хочет посмотреть, что у тебя там после травмы.

«За что мне это очередное наказание?» — думал Ван Чанчи.

— Мне будет достаточно одним глазом взглянуть, чтобы понять, лечится это или нет, — настаивал Ван Хуай.

— Чего ты боишься? Мы все у тебя видели, раз смотрели на маленького, то можем посмотреть и сейчас, — не унималась Лю Шуанцзюй.

Ван Чанчи чувствовал себя хуже некуда. Тогда Ван Хуай ему сказал:

— Я тут молча глотаю все обиды только потому, что жду случая посмотреть на твое увечье. Пока я это не увижу, мое сердце будет неспокойно. А если я все увижу, то спокойно вернусь домой. Ты плоть от нашей плоти, твоя боль — это наша боль, твое увечье — наше увечье.

Тогда Ван Чанчи наконец встал, снял штаны и чуть ли не зарычал: «Ну, смотрите же, смотрите…» С этими словами он ударился головой об стену и словно в припадке затрясся всем телом. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй, не прикасаясь, осматривали его. Причинное место Ван Чанчи сотрясалось вместе с ним. Наконец Лю Шуанцзюй подошла к нему и помогла натянуть штаны, она сделала это так же основательно, как делала это, когда он был маленький.

— На вид — полный порядок. А в туалет ходить боль но? — спросил Ван Хуай.

Ван Чанчи помотал головой.

— Тогда это никакая не болезнь, а просто кратковременный испуг. Запомни, пока дышишь, сдаваться нельзя, — подбодрил его Ван Хуай.

— Я проиграл на всех фронтах, о чем можно еще говорить?

— Хорошенько воспитай Дачжи, — заключил Ван Хуай.

Ван Хуай и Лю Шуанцзюй вернулись к себе в деревню. Сяовэнь по ночам уходила работать. Дома оставались только Ван Чанчи и Дачжи. Пока Дачжи бодрствовал, Ван Чанчи мог с ним поговорить, хотя не обязательно, что тот его понимал. Но когда Дачжи засыпал, Ван Чанчи сразу замолкал. Он выключал свет и, лежа с открытыми глазами, думал: чем там сейчас занимается Сяовэнь? С кем она разговаривает? Она уже… или… На этом месте он обычно закрывал глаза. Точнее сказать, он их зажмуривал до боли, не в силах вынести картин, которые назойливо лезли в голову. То и дело он включал лампу и раскладывал перед собой школьные учебники, рассчитывая сдать экзамены в университет, чтобы переломить создавшуюся ситуацию. Он полагал, что такая подготовка с Дачжи на руках могла увеличить вероятность успеха. Ведь газеты пестрели статьями о тех, кто добился успеха, преодолев самые неблагоприятные условия. Кто-то страдал от неизлечимой болезни, у кого-то недоставало руки или ноги, кто-то падал в обморок прямо на рабочем месте, кто-то пережил полное разорение и гибель семьи. В этом смысле Ван Чанчи находился в куда более выгодном положении, но успеха не добился. Пока он повторял материал, иероглифы начинали мелькать перед его глазами, превращаясь то в капли, то в кирпичную крошку, то в гравий и даже в глаза Ван Хуая, а потом и вовсе сливались в сплошной туман. Едва Ван Чанчи раскрывал учебник, как его тянуло в сон, но когда он ложился, то уснуть не мог, снедаемый своим подвешенным, зависимым положением.

Сяовэнь возвращалась с работы в приподнятом настроении. Приняв душ, она начинала заигрывать с Ван Чанчи, словно те, кто, не насытившись в ресторане, дома удовлетворяли свой аппетит тарелкой лапши. С каждым разом в ее арсенале становилось все больше способов раззадорить его, однако нижняя часть Ван Чанчи никак не откликалась. От стыда он даже не мог открыть глаза. Он понимал, что, уделяя ему внимание, Сяовэнь хотела пробудить его орган от спячки, но, вместе с тем, в ее отработанных движениях он ощущал себя очередным ее клиентом. А может, таким образом она хотела перед ним извиниться? Или посочувствовать? А то и вовсе хотела одарить своей милостью? Иной раз, пытаясь его расшевелить, она сама засыпала. Тогда он убирал ее ноги со своего тела, словно освобождаясь от бревен. В такие моменты он думал: «Неужели я так и промучаюсь всю свою жизнь? Себя я еще обманывать могу, но как я потом обману Дачжи? Может, лучше развестись? Взять с собой Дачжи и уйти, пока он еще плохо соображает, взять и вычеркнуть мать из его жизни? Не будет ли это слишком жестоко? Но если не проявить жестокость, вся эта грязь облепит Дачжи, будто листовки на фонарных столбах. Потом эту грязь уже ничем не отдерешь и не смоешь, и тогда он превратится в дрянного мальчишку». Мысля в таком направлении, Ван Чанчи уже был готов встать и без всяких колебаний уйти. Он даже делал рывок руками, но, словно не в силах выдержать собственного веса, так и оставался на уровне размышлений. Ван Чанчи понимал, что если он уйдет прямо сейчас, то окажется в положении курицы с яйцом. По крайней мере работать он точно не сможет. Как выкладывать стены с Дачжи на руках? Никто бы ему этого и не позволил, а если бы и позволил, он бы и сам не взял сына в такое жуткое место. Уже не говоря о давящем на уши строительном шуме, а также об опасностях, связанных с падением кирпичей и арматуры, одной только строительной пыли было бы достаточно, чтобы Дачжи задохнулся…

Ван Чанчи ворочался с боку на бок, понимая, что любая из выбранных им дорог заводит в тупик, который он не просто не мог преодолеть, а об который еще и бился лбом. Потирая лоб, он начинал размышлять по новой: «Плыть по течению или катиться вниз всякий дурак сможет. Чем дольше длится падение, тем больше в нем очарования, тем веселее жить. Надо лишь выплюнуть свое достоинство и снизить уровень своих ожиданий от Дачжи, и тогда можно будет продолжать жить, как живется. Но хочу ли я этого на самом деле?» Душа Ван Чанчи сопротивлялась. Как-то раз он разбудил Сяовэнь и спросил: «Ты можешь заниматься чем-то другим?» Сяовэнь, продирая спросонья глаза, ответила: «Могу, но при условии, что ты будешь залезать на меня». Сказав это, она снова отрубилась, оставив Ван Чанчи наедине со своими мыслями.

Спустя несколько дней Ван Чанчи в разговоре с Сяовэнь снова поднял тему о смене работы.

— Я говорю совершенно серьезно, — предупредил он.

— Я тоже, — ответила Сяовэнь.

— В чем проявляется твоя серьезность? — спросил Ван Чанчи.

— В том, что пока ты не станешь на меня залезать, можешь эту тему даже не поднимать. Я живой человек, мне нужна нормальная супружеская жизнь.

Ван Чанчи бросило в холодный пот.

— Если ты не собираешься менять работу, давай разведемся.

— Как пожелаешь, — ответила Сяовэнь.

Ван Чанчи не ожидал от нее такой спокойной реакции, она даже глазом не моргнула.

— Ты и правда согласна развестись? — переспросил он.

— Разве это не ты предложил? — вопросом на вопрос ответила Сяовэнь.

— Я думал, что для тебя это будет тяжело.

— Кто будет жалеть о плохом?

— Ну, тогда надо будет как-нибудь развестись.

— Я думала, ты скажешь, что прямо сейчас.

— Если разведемся, Дачжи останется со мной.

— Мне без разницы с кем, лишь бы не с его матерью.

— Так ты его не любишь?

— А как ты думаешь?

— Откуда мне знать?

— Все преимущества на твоей стороне, к чему меня сейчас оскорблять?

— Разве я тебя оскорбил?

— Ведь наверняка хотел похвастаться, какой ты чистый? А я признаю, что я грязная и недостойна быть матерью для Дачжи. Такой ответ тебя устраивает?

Ван Чанчи был не в настроении, Сяовэнь тоже. Оба затаили друг на друга обиду. И хотя Ван Чанчи сам предложил развестись, ему показалось, что решение было принято слишком уж быстро. Ван Хуай, словно угадав его мысли, выслал ему бандероль. Раскрыв ее, Ван Чанчи увидел, что вся она была набита целебными травами, среди которых торчало письмо:

Рядом с именем Лю Шуанцзюй красовался красный отпечаток ее пальца. Ван Чанчи, как ни старался, все-таки видел в нем отпечаток пальца отца. Это смахивало на рекламу панацеи от всех болезней. «Мне не помогли лекарства, которые были прописаны в больнице провинциального центра, с какой же стати меня вылечат лекарства Гуан Шэна? К тому же я знаю, что из себя представляет Гуан Шэн. С детства наблюдал, как он вызывает духов, а теперь перекинулся на меня», — размышлял Ван Чанчи. Поэтому, недолго думая, он забросил бандероль в угол.

Вместо этого он списал с телевизора адрес и обратился к психологу. Тот ему объяснил, что его болезнь имеет не физиологическую, а психосоматическую природу. С его слов, самое большое препятствие состояло в том, что Ван Чанчи отвергал Сяовэнь, считая ее грязной.

— Это лечится? — спросил Ван Чанчи.

— Лечится.

— Каким образом?

Психолог попросил его лечь на кровать и закрыть глаза. В этот момент Ван Чанчи почувствовал отторжение уже не только к Сяовэнь, но и к самому психологу. Между тем тот попросил его как можно быстрее произнести десять слов, обозначавших самые грязные вещи. Ван Чанчи назвал следующие: испражнения, сопли, пыль, блохи, гниль, начальство, Линь Цзябай, грязь, руки, Жунжун, вонючие ноги, деревня… На одном дыхании он произнес двенадцать таких слов. Доктор его остановил, после чего попросил также быстро перечислить десять самых дорогих его сердцу людей. В этом списке Ван Чанчи оказались: папа, мама, Дачжи, Сяовэнь, Второй дядюшка, классный руководитель, Лю Цзяньпин, Чжан Хуэй, Лю Байтяо и Чжан Сяньхуа. После этого психолог заключил:

— На самом деле твое подсознание не ассоциирует Сяовэнь с грязью, но твое сознание ее отталкивает. Это не то, что ты чувствуешь на самом деле, это то, что тебе навязали извне, другими словами, это чувство, навязанное тебе коллективным сознанием. Взять, к примеру, Пань Цзиньлянь из «Речных заводей»: внешне каждый старается ее унизить, а в душе все хотят с ней переспать. Ты слышал выражение «восемь красавиц Нанкина»? Если их переместить в наше время, каждая из них считалась бы богиней. А слышал ли ты про куртизанку Ду? Ту самую, которая в ярости утопила шкатулку с драгоценностями? Резюмируя вышесказанное, ты поймешь, что любая женщина, которая занималась подобными делами, была добродетельной и честной, ну разве что кроме Пань Цзиньлянь, которая была всего лишь соблазнительницей, а не профи в этом деле. Поэтому прежде всего тебе следует избавиться от мысли, что Сяовэнь грязная. А чтобы от этой мысли избавиться, есть хороший способ: почаще рисуй в своем воображении картину, как твой сын сосет у нее молоко. Разве тебе не кажется, что это по-настоящему красиво и непорочно? Когда младенец сосет молоко, ему без разницы, какой там социальный статус у его кормилицы. А как известно, устами младенца глаголет истина.

Хотя доктор не смог убедить Ван Чанчи за один сеанс, он продолжал прислушиваться к его болтовне. Однако из-за дороговизны Ван Чанчи пришлось прервать консультации. Как-то вечером Сяовэнь по привычке принялась заигрывать с Ван Чанчи. Здесь стоит подчеркнуть, что с ее стороны это было механическое заигрывание, а не искренняя попытка примириться. В какой-то момент она представила себя на рабочем месте и распалилась не на шутку. Она никак не ожидала, что Ван Чанчи вдруг отреагирует. Не говоря уже про удивление Сяовэнь, в мозгу Ван Чанчи тоже произошел полный переворот. Пережив первое потрясение, он ощутил неслыханный подъем, будто очутился на шумном празднике, где развевались сотни флагов и раздавались звуки гонгов, барабанов, хлопушек и смеха. В порыве чувств он спросил:

— Ну а теперь ты сменишь профессию?

Сяовэнь закусила губу, не подавая ни звука. Ван Чанчи пришел в ярость, он действовал все ожесточеннее и останавливаться не собирался. «Пока ты не согласишься, я с тебя не слезу», — думал он. Наконец Сяовэнь, не в силах ломаться дальше, приоткрыла рот и застонала. Она стонала все сильнее и громче, пока не сказала: «Я сменю, сменю, ты доволен?»

Три дня после этого Сяовэнь провела дома, но сидеть дольше она не могла. Загибая пальцы, она принялась перечислять убытки, понесенные за пропущенные вечера. Для Ван Чанчи ее слова ровным счетом ничего не значили, а она его убеждала, что их первостепенная задача — заработать как можно больше денег, а не рассуждать о совести.

— В жизни человека есть несколько этапов, которые нужно пройти постепенно, невозможно сразу очутиться на самой вершине. Сохранять лицо важно, но нельзя ставить это выше денег, — рассуждала она. — К тому же в такой профессии главное — внешность, если не ухватишься за нее в молодости, потом на тебя уже никто не посмотрит. Подожди, пока я заработаю достаточно денег, бросить никогда не поздно.

— А сколько это — достаточно? — спросил Ван Чанчи.

— Чтобы хватило отправить Дачжи в школу и купить однокомнатную квартиру в городе.

Прикинув в уме, Ван Чанчи показалось, что для всего этого Сяовэнь придется продавать себя всю жизнь. Он понял, что стоящая перед ними проблема заключалась не в том, сможет ли он на нее залезать, а в том, будут ли у них деньги. Для того чтобы уяснить эту элементарную вещь, ему понадобилась помощь полуграмотной жены.

Ван Чанчи уволился со стройплощадки и, заплатив тысячу юаней, поступил на курсы маляров-лакировщиков. И теперь каждый день он возвращался с занятий, громыхая сумкой. Дождавшись, когда Сяовэнь уйдет на работу, а Дачжи уснет, он вытаскивал свои банки-склянки, а также разных размеров деревяшки, расставлял их по всей комнате и принимался за покраску. Поначалу он просто учился использовать разные цвета, потом стал наносить на деревяшки разные узоры. Он заново перекрасил стоявший в углу сундук, да так здорово, что тот сразу стал напоминать дорогую антикварную вещь высочайшего качества. Потом он принялся за дверь и оконные рамы, провоняв всю квартиру. Хозяин, учуяв запах краски, тут же прибежал на второй этаж. Сморщив нос, он все же одобрительно покивал и попросил Ван Чанчи выкрасить в доме все двери и окна с первого по пятый этажи: двадцать с лишним входных дверей, двадцать с лишним оконных рам, а также двадцать с лишним дверей от санузлов. Ван Чанчи справился с этой работой меньше, чем за десять дней, а заработал столько же, сколько он получал на стройке за целый месяц. Эти деньги он вручил Сяовэнь и сказал:

— Мы вот-вот разбогатеем, можешь ты, наконец, уйти со своей работы?

Сяовэнь пересчитала деньги и спросила:

— Это ты называешь «разбогатеем»?

— Ты не смотри лишь на сумму, подумай также о скорости.

— О скорости? Неужели ты зарабатываешь быстрее меня?

— Кроме того, нельзя забывать, чем деньги пахнут.

— Разве не краской? — спросила Сяовэнь, понюхав купюры.

— А теперь понюхай свои деньги.

— На что ты в конце концов намекаешь?

— А ты не нюхала? Твои деньги пахнут спермой.

Сяовэнь повалила Ван Чанчи на кровать и стала выкручивать ему ухо. Тот заверещал от боли, а Сяовэнь сквозь зубы процедила:

— Когда ты уже прекратишь?

— Больше не буду, не буду.

— Поклянись.

— Если начну насмехаться, у меня на голове и на ногах появятся язвы.

— Придумай что-нибудь посерьезней, — потребовала Сяовэнь и с новой силой потянула его за ухо.

Тогда Ван Чанчи истошно завопил:

— Если начну насмехаться, то застрелюсь!

Сяовэнь его отпустила. Ван Чанчи, потирая горевшее ухо, обратился к сыну:

— Дачжи, твоя мама дерзкая до невозможности.

В ответ Дачжи, словно все понял, замахал ручками и заулыбался.

Время от времени у Ван Чанчи и Сяовэнь вспыхивали ссоры, и каждый раз их причиной становились едкие шутки Ван Чанчи. Поначалу Сяовэнь действительно сердилась и даже распускала руки, так что на ушах, носу и заднице Ван Чанчи частенько появлялись синяки. Но со временем их ссоры превратились в своего рода развлечение. Обсуждение ремесла Сяовэнь стало в их разговорах самой горячей темой. Так бывает, когда по первости супруги стесняются пустить в присутствии друг друга газы, а потом это становится для них обычным делом. Так что, если Ван Чанчи долго не поднимал эту тему, Сяовэнь поднимала ее сама. Она заводила разговор о статусе своих клиентов, об их мужских неудачах и разных пристрастиях. Тогда Ван Чанчи тут же начинал язвить, в такие моменты они напоминали комиков в парном конферансе: один предпочитал удары сносить, а другой — наносить. Чем жестче была ирония Ван Чанчи, тем большее удовольствие получала Сяовэнь, это действовало на нее словно чашка имбирного отвара во время простуды, когда вместе с по́том из организма выходит вся болезнь. Между тем Ван Чанчи язвил только на словах, никакой злости, как раньше, он в них не вкладывал. Но Сяовэнь такое его отношение не только не радовало, но даже угнетало.

Ван Чанчи устроился на мебельную фабрику по изготовлению имитированного антиквариата. На работе из-за едкого запаха лака он надевал респиратор, а потому по полдня молчал. Сидел себе на корточках посреди цеха и аккуратно красил изделия. Глядя на деревянные заготовки с шипами и гнездами, он часто вспоминал балочные перекрытия в деревенских домах, плотника Мао и плотника Фаня. Любуясь изящными узорами изделий, он вспоминал родной дом, деревья вокруг него, огромный клен, что рос в их ущелье. Вспоминал, как звонко потрескивали дрова в очаге… Иногда в предметах мебели ему представлялись земляки, каждую вещь Ван Чанчи называл каким-нибудь именем. Были тут и Ван Хуай, и Лю Шуанцзюй, и Цзяньпин, а также Сяовэнь и Дачжи. Как здорово было обходиться без слов, он мог уноситься в своих мечтах далеко-далеко и в своих мыслях ничем не был ограничен. Он мог поразмышлять о том, о чем ему не доводилось думать раньше. С закрытым ртом сознание заметно расширялось. Ван Чанчи заметил, что становится умнее.

Во-первых, он уволился и открыл уличную мастер скую, наняв в работники самого себя. Хотя клиентов у него было немного, при удачных обстоятельствах он мог за один только заказ получить около тысячи юаней. Во-вторых, в одежде он вместо хороших вещей стал отдавать предпочтение чистым. Аккуратно причесанный, с улыбкой на лице, с вымытыми руками без единого пятнышка краски он походил на опытного мастера, приехавшего подзаработать. В-третьих, он сделал копии своего удостоверения и стал приклеивать их на образцы изделий, тем самым сделав себя прозрачным для своих потенциальных работодателей. Поэтому, когда последние искали мастеров, девять из десяти останавливали свой выбор именно на Ван Чанчи. Пока остальные маляры-лакировщики просиживали без работы по нескольку дней, он сидел без нее максимум один день. Он красил арочные перекрытия, стулья, прилавки, кровати, шкафы, книжные стеллажи, диваны, письменные и обеденные столы, шкафы для обуви… Его приглашали сделать ремонт в залах заседаний, служебных помещениях, в столовых, в торговых конторах, а также в квартирах каких-нибудь Ли, Чжао, Хуана, Чжана, Чжу, Вэя, Чжоу, Ху… Так что заработки его с каждым днем росли.

Как-то ночью Ван Чанчи словно кто-то уколол, он уселся на кровати и в оцепенении стал смотреть на сладко спящего Дачжи. Дачжи уже научился говорить «папа». Если у других детей первым словом было «мама», то у Дачжи таким словом было «папа». Поэтому Сяовэнь, беря на руки Дачжи, частенько начинала ворчать:

— Я тебя лелею, молочком пою, ночей из-за тебя не сплю, а ты, неблагодарный, только перед отцом и заискиваешь. Совсем еще кроха, а уже лучше взрослых разбираешься, как устраиваться в жизни, сразу видно, что в будущем не будешь считаться со своей матерью.

— Дачжи ведет себя так лишь потому, что когда он был у тебя в животе, я перепел ему несколько десятков песен, — объяснял Ван Чанчи.

Сяовэнь с ним не соглашалась:

— Хотя Дачжи родила я, он — семя семейства Ванов, потомки которого все до единого считают меня отбросом.

Ван Чанчи в ответ не находил слов; Сяовэнь страдала, и это длилось до тех пор, пока Дачжи не научился говорить «мама». И только когда произнесенных за день слов «мама» стало больше, чем слов «папа», Сяовэнь почувствовала облегчение. Теперь Дачжи научился говорить не только «папа», «мама», он мог также сказать «деда», «баба», «шапка», «пить». Но всякий раз, когда он собирался сказать что-то новенькое, Ван Чанчи сильно напрягался. Не в пример другим родителям, которые радуются быстрому росту и развитию своего чада, Ван Чанчи изо всех сил желал, чтобы Дачжи рос помедленнее.

— Ты чего не спишь? — спросила Сяовэнь.

— Все равно не спится, уж лучше смотреть на Дачжи, — ответил Ван Чанчи.

Дачжи в эту ночь спал особенно сладко, во сне он причмокивал пухлыми губками, его белое личико играло румянцем, и ребенка милее его, казалось, не было на всем белом свете. Сяовэнь хотела было поцеловать сына, но Ван Чанчи ее оттолкнул и сказал:

— Только после душа, только после душа.

Когда Сяовэнь помылась, Ван Чанчи попросил ее вытащить сберкнижку, чтобы подсчитать финансы. Сяовэнь достала сберкнижку, сложила в уме все накопленные суммы и назвала полученную цифру. Хотя она и была неграмотной, при подсчете денег не ошибалась никогда. Тогда Ван Чанчи спросил:

— Этого хватит на обучение Дачжи?

— Этого хватит лишь на то, чтобы доучить его до средних классов. Поскольку у него нет городской прописки, при устройстве в детсад или в школу нужно вносить спонсорскую помощь.

— Сколько такая помощь обычно составляет?

— Те, кто устраивается по знакомству, платят по десять-двадцать тысяч, а тем, у кого никаких связей нет — по восемьдесят-сто тысяч. Синцзэ, отдавая ребенка в детский сад, заплатил пятьдесят. За меньшую сумму его бы даже на порог не пустили.

— Раз тут такие дорогие взносы, как выходцы из деревни могут их потянуть?

— Вот поэтому я изо всех сил и вкалываю.

— Представим, что мы заработаем эти восемьдесят-сто тысяч, приложим нечеловеческие усилия и отдадим Дачжи в школу. Но где гарантия, что он потом преуспеет в жизни?

— Гарантии нет, но без учебы у него вообще не будет шансов преуспеть.

— Если он не выбьется в люди, его ждет точно такая же жизнь, как у меня.

— Время покажет.

— По правде говоря, мы можем вместо пассивного подхода выбрать активный.

— Это как?

— Отдать его на воспитание к богатым людям, тогда, если даже ничего путного из него не выйдет, он останется при богатстве и почестях.

— Что за чушь, твою мать, ты несешь? Дачжи — мое дитя, и я никому его не отдам.

С этими словами Сяовэнь взяла на руки Дачжи и крепко прижала его к себе, словно боясь, что его отнимут.

— Я тут пока крашу, все время размышляю. Эту мысль я вынашивал не меньше полугода, прежде чем набрался смелости ее озвучить. Кажется, что такое может сказать лишь какая-нибудь скотина. Но я уже достаточно долго работаю и за это время успел побывать в домах многих богачей, посмотреть, как они живут. Я завидовал, злился, ведь все мы, думал я, сделаны из одного теста. Почему же между нами такая огромная разница? Может, я недостаточно усерден? Или мозги у меня работают хуже, чем у других? Нет, причина тут одна — я родился в деревне. Уже с самого момента зачатия я оказался проигравшим. Мой отец всем сердцем хотел измениться, я тоже до зубовного скрежета хотел измениться, а в результате — ты сама все знаешь. Можем ли мы измениться? Да, какие-то количественные изменения возможны. Например, мы можем чуть больше зарабатывать, но на качестве это никак не скажется. Бык — это бык, лошадь — это лошадь, и если их перевезти в Пекин или в Шанхай, они не превратятся в феникса.

Сяовэнь не переставая, мотала головой.

— Ты сбрендил, точно сбрендил. Ведь в свое время ты, рискуя жизнью, даже упал со строительных лесов, только чтобы я не сделала аборт, а сейчас, когда настоящие трудности уже позади, ты вдруг…

Сяовэнь не договорила, Ван Чанчи тут же подхватил разговор:

— Тогда я не знал, насколько жестокой может быть реальность, но в нескольких схватках с ней я понял, что она — Гуань Юй, а я — Хуа Сюн. Тогда я считал, что судьбу можно изменить, если пойти на жертвы, но теперь я понял, что надо просто хорошо соображать, то есть шевелить мозгами. Надо уметь анализировать и отдавать предпочтение не физическим, а умственным способностям. Если говорить о разлуке, то я как никто другой не хочу расставаться с Дачжи. Была б моя воля, я бы его зацеловал, я бы доставал для него с неба звезды, но для этого нужно обладать мощью. Наши финансы ты подсчитала. Как видишь, их до сих пор недостаточно, а если прибавить еще и всякие непредвиденные расходы, например расходы на свадьбу, на покупку недвижимости, то сможем ли мы вообще свои жалкие усилия называть мощью? Если бы Дачжи был каким-нибудь дурачком или убогим, он бы всю жизнь мог провести со мной за покраской, и я бы это принял. Но поскольку он растет таким сметливым и симпатичным мальчуганом, то обрекать его на жизнь обычного работяги было бы преступлением против дара самой природы. Возможно, сейчас тебе кажется, что я бесчеловечен, но в будущем, когда Дачжи хорошо устроится в жизни, ты мое решение одобришь. Нынешняя жестокость направлена против нас, а вот будущая жестокость будет направлена против Дачжи. Хорошенько взвесь все за и против. Пока Дачжи к нам не привязался, нужно поскорее принять это решение.

Своим плачем Сяовэнь разбудила Дачжи, и они стали плакать вместе; ее плач был скорбным и горьким, а его — звонким и раскатистым. Пока Ван Чанчи слушал их рыдания, у него самого защипало в носу.

После этого разговора Сяовэнь больше не работала по ночам, вместо этого она и днем и ночью не отходила от Дачжи. Иной раз, когда Ван Чанчи протягивал к Дачжи руки, чтобы просто его понянчить, она подсознательно уклонялась и настороженно следила за его действиями.

— Я же его отец, а не торговец живым товаром, — говорил Ван Чанчи. — Это была совершенно дурацкая идея, я постоянно себя ругаю за сказанное.

Только после этих слов Сяовэнь недоверчиво передавала Дачжи на руки Ван Чанчи. Он утыкался носом в его личико и, вдыхая его аромат, таял без остатка.

— На самом деле, — говорил Ван Чанчи, — у богатых свои неприятности, а у бедняков свои радости, так что совсем необязательно, что ему бы понравилась такая жизнь.

— Ты едва не выбросил Дачжи как какой-нибудь мусор, — упрекала его Сяовэнь.

— Это называется не «выбросить», а «оформить».

— И куда же ты его решил оформить? — спрашивала Сяовэнь.

Ван Чанчи ничего не отвечал. Зрачки его замирали, точно он отходил от сильного похмелья или о чем-то задумался.

— Когда я выходила за тебя, то думала, что ты порядочный, только сейчас я поняла, какая гнилая у тебя душа.

Ван Чанчи продолжал сидеть все так же, не моргая, словно неожиданно ослеп.

— Если ты мечтаешь о хорошей жизни для Дачжи, по чему не стараешься как следует выполнять роль отца? Ведь всякий богач произошел из бедняка. И вообще, ты только и думаешь, что о прибыли.

Ван Чанчи не возражал, принимая критику Сяовэнь. Так или иначе, он ведь тоже часто высмеивал Сяовэнь, поэтому нужно было и ей дать возможность отыграться. Как аукнется, так и откликнется.

— Да ты хуже, чем мои клиенты! — возмущалась Сяовэнь.

Словно получив хороший удар палкой, Ван Чанчи, услышав такие слова, наконец открыл рот:

— Во-первых, — начал он, — я признаю, что хуже твоих клиентов. Ведь кто они такие? Состоятельные люди. Где уж таким, как я, нищим да бездомным, которые считают каждую копейку, ходить по проституткам? Во-вторых, следует знать, что душа у меня не гнилая. В семье, которую я подобрал для Дачжи, дедушка — чиновник, бабушка — полицейский, мать — доцент в университете, а отец — бизнесмен. У них есть и власть, и деньги. Если Дачжи попадет в их семью, то будет жить в счастье и довольстве.

— Раз они такие хорошие, что же не могут родить сами?

— Не получается забеременеть.

— А ты откуда знаешь?

Ван Чанчи промолчал. Сяовэнь свой вопрос больше не повторяла. Она снова стала работать по ночам. Каждый раз, подходя к дому, она замедляла шаг, представляя, что сейчас откроет дверь, а Дачжи уже нет, он уже попал к богачам. Но, открывая дверь, она всякий раз находила Дачжи на месте. Он лежал себе под боком у Ван Чанчи и спокойно посапывал, даже во сне посасывая свои крошечные пальчики. Раньше Сяовэнь первым делом шла в душ, а сейчас она первым делом шла смотреть на Дачжи. Иногда она на него так засматривалась, что могла простоять в одной позе полчаса. Она накупила для Дачжи кучу вещичек и теперь каждый день одевала его в новое. Все старые игрушки, которые приносил когда-то Ван Чанчи, она выбросила и купила новые. Сяовэнь выбирала для Дачжи лучшие молочные смеси, лучшую детскую коляску, чтобы он рос как отпрыск богатых родителей. Каждый день, купая Дачжи, она осматривала его самым тщательным образом, запоминая все детали: маленькую родинку на затылке, форму пупка, вихры на макушке, пальчики на руках и ногах, словно это могло защитить его от похищения.

— У них в семье действительно все так здорово? — не вытерпев, спрашивала Сяовэнь.

— В чьей семье? — терялся Ван Чанчи.

— Когда ты возьмешь меня с собой, чтобы я посмотрела на них? — не унималась Сяовэнь.

— Ты что, шутишь? Думаешь, что к ним можно ходить, как к родственникам? — неизменно отвечал Ван Чанчи.

— Раз ты считаешь, что у них такая хорошая семья, то почему не унесешь туда Дачжи, пока я на работе?

— Так ты согласна?

— Неужели здесь требуется мое согласие?! — вдруг завопила Сяовэнь.

— Ну… тогда я сейчас его унесу. — Сказав это, Ван Чанчи взял Дачжи на руки.

Отобрав Дачжи, Сяовэнь закричала:

— Ты не можешь уносить его прямо на моих глазах!

Ван Чанчи стал хлопать себя по голове, не зная, куда ему деться.

— Я не то чтобы не думал унести его втихаря, но каждый раз, когда я уже стоял у порога, мои ноги словно прирастали к полу. Раз за разом мне удавалось отходить все дальше, и однажды я даже дошел до моста через Сицзян, но потом Дачжи расплакался, и я, размякнув, принес его обратно.

— Ты все-таки желаешь ему хорошей жизни или нет?

— Да, но у меня рука не поднимается.

— Тогда пусть он всю жизнь, как и ты, проведет за покраской, и пусть всю жизнь меня ненавидит.

— Может, ему удастся поступить в университет?

— Когда-то твой отец думал точно так же, но ты никуда не поступил.

— Да уж… — глубоко вздохнул Ван Чанчи.

Спустя неделю Сяовэнь, возвращаясь ночью с работы, еще издали увидела рядом с домом чью-то одинокую тень. Ноги ее вдруг одеревенели, а грудь пронзила острая боль, она даже присела на корточки. Тень направилась в ее сторону, это был Ван Чанчи. Он сгреб ее в свои объятия и сказал:

— Сначала я хотел прийти за тобой в спа-салон, но почувствовал такое опустошение, что у меня пропали все силы.

Сяовэнь изо всех сил залепила ему пощечину и прорычала:

— Ван Чанчи, я буду ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь.