Ян Шифан

Со временем мне в голову пришла мысль, что моя судьба была предопределена тем, как я появился на свет. Я остался в живых за счет смерти другого человека. Этим человеком был мой братишка. Он умер, не успев увидеть этот мир: солнечный свет, поля, фильмы, а также драки и грабежи. Каждый раз, когда я вспоминал о том, что он мертв, во мне крепла уверенность, что моя судьба была предопределена еще в далеком сумрачном прошлом. Этот человек, которому даже не успели дать имя, давно обратился в дым и был развеян по ветру, в бренном мире не осталось его следов, почти никто не знает, что он существовал. Я порой думаю о нем одинокими ночами. Есть ли смысл в этих размышлениях? Я и сам не уверен, знаю только, что умер он материнской утробе.

В один из вечеров тысяча девятьсот семьдесят седьмого года моя мать с большим животом поднималась по лестнице, чтобы собрать развешенные на перилах тряпки, они должны были стать подгузниками для будущего ребенка. Заходящее солнце, опускаясь за гору на западе, осветило косыми лучами лицо матери с легкой улыбкой на губах, в вечернем свете стали отчетливо видны темные пятна на его коже. Мать ослепил резкий солнечный свет, она ощутила легкое головокружение, остановилась и, сделав два глубоких вдоха, направилась к лестнице с охапкой тряпок. Мать перешла из полосы света в темноту, в глазах у нее потемнело, но она не замедлила шаг: по этой лестнице она ходила больше двадцати лет и смогла бы пройти по ней даже не глядя. Вот и сейчас она продолжала спокойно идти, улыбаясь, но ее нога ступила в пустоту, она качнулась и покатилась вниз по лестнице, куски ткани разлетелись в разные стороны. Женщина, как зимняя тыква, упала у подножия лестницы. В момент падения кожа на ее лице надулась и часто задрожала, словно распираемая изнутри жидкостью, после чего опала морщинистыми складками. Мать обеими руками уперлась в пол и, стиснув зубы, хотела подняться, но тут ее живот пронзила настолько острая боль, что на лице от напряжения проступили бугры. Не в силах пошевелиться, она стонала, лежа на полу, ее всю трясло.

Первой обнаружила мать черная собака, до того отдыхавшая на каменных плитах перед входом в дом. Перед ее мордой прыгал кузнечик с поврежденными крыльями. Черная собака обнюхала его, открыла пасть, но не успела проглотить. Кузнечик с трудом прыгнул вперед, инстинктивно спасая себе жизнь, и собака зарычала. В этот момент сверху послышался глухой удар, от которого собака подскочила, в глазах загорелся зеленый огонек, уши навострились, и она влетела в дом. Черная собака увидела мать в углу у стены и стала кружить по комнате. Не увидев никого из домашних, она подбежала к матери и пробовала ее подбодрить, пыталась поднять, вцепившись зубами в одежду. Мать сказала:

— Эй, Черныш, так не получится. Быстрее позови отца ребенка!

Зубы у нее стучали от напряжения. Собака посмотрела на мать и выбежала за дверь. Она нашла моего отца на окраине деревни. Отец в это время рассказывал истории о том, как лечит людей. Деревенские слушали его без тени раздражения, и никто не пытался понять, говорит он правду или нет. Эти люди любят бахвалиться друг перед другом в часы досуга, для них нет никаких запретных тем, им просто хочется повеселиться. Вот и отец стоял под коричным деревом, размахивал руками и брызгал слюной, разлетавшейся, как капли дождя. Отец был настолько увлечен, что черная собака, вившаяся у его ног и несколько раз гавкнувшая, не привлекла его внимания. В нетерпении она вцепилась в его брючину и попыталась потянуть на себя. Отец усмехнулся, посмотрев на собаку, дернул ногой, но не смог ее стряхнуть, что вызвало взрыв смеха у зрителей. Почувствовав неловкость, отец схватил палку. Видя, что это не к добру, собака, выгнув спину, отбежала и, остановившись неподалеку, опустила голову и поглядывала на отца, поджав хвост. А он продолжал свою историю, держа в руке палку. Черная собака снова оказалась у отцовских ног, тот поднял палку, но животное не пыталось увернуться, а с беспокойным нетерпением глядело на него.

— Черныш, что с тобой?

Почувствовав неладное, отец присел и похлопал собаку по спине. Та начала быстро вилять хвостом и издавать хриплое рычание, терлась головой о ноги отца, фыркала и часто дышала. Она снова прикусила его брючину, после чего побежала к дому, оборачиваясь. Отец наконец понял, что она его зовет, на душе стало неспокойно. Не обращая внимания на изумленных слушателей, он бросился домой. Там он нашел скрючившуюся в углу мать, ее штанины и обувь были в крови, доски пола также окрасились в красный цвет. Отец, который работал врачом много лет, сначала оторопел, а потом поспешил перенести мать на кровать.

— Шугэнь! Шугэнь, где тебя черти носят?

Из пересохшего горла вырвался грубый окрик. Отец совсем не походил на доктора, сохраняющего спокойствие в сложной ситуации.

В то время Ян Шугэнь возвращался с гор, где нарубил дров. Он опустил вязанку на землю и присел передохнуть на бревне рядом с домом. В поле его зрения попала девушка, несущая воду, тело ее покачивалось при ходьбе, в ведре, казалось, резвились несколько карпов, они взмахивали хвостами и разбрызгивали воду по земле. Ему показалось, что и на сердце у него стало влажно. Это ощущение его так напугало, что, подняв голову, он оглянулся по сторонам. Вокруг не было ни души, и он понемногу успокоился. Вдруг раздался такой истошный крик отца, что он со страху подскочил с бревна и встал как вкопанный, не зная что делать. Только когда прозвучал еще один вопль, он опомнился и побежал наверх, забыв забрать с собой нож для рубки хвороста.

— Где тебя черти носят? Ты не видел бабушку? Быстрей беги за повитухой! — кричал разъяренный отец. Шугэнь мельком взглянул на мать, и лицо его побледнело от ужаса. Он немедля побежал вниз по лестнице, затем вернулся и спросил:

— Пап, ты разве не врач? Зачем бежать за повитухой?

Отец наотмашь залепил ему пощечину со словами:

— Беги и позови мать Ли Гуя! У тебя что, коровьи уши?!

Обиженный Шугэнь схватился за щеку, не понимая, почему отец кипятится да еще и бьет его. Он считал отца добрым и мягким человеком, который никогда не ругается, не говоря уж о рукоприкладстве. Сейчас лицо отца было мрачным, в глазах пылала ярость. Ян Шугэнь проглотил слова, которые готовы были сорваться с его уст. Поняв, что от него сейчас требуется, он с криком выбежал из дома. Очень скоро следом за ним по дороге, уложенной каменными плитками, приковыляла повитуха, куры и кошки на их пути в испуге шарахались в сторону. В руках у повитухи был только узелок из грязной грубой ткани, в котором лежали полотенце, спирт и инструменты для родовспоможения. Когда она подбежала к матери, у той уже случился выкидыш, и ребенок был мертв.

Так неожиданно умер братишка, с которым я бы хотел встретиться. Мать с отцом погрузились в горе. Появившееся у матери грудное молоко стало никому ненужным и причиняло ей невыносимую боль. Сначала она сцеживала его руками, но его прибывало все больше, тогда отец припал к соску и стал его высасывать. Прикасаясь губами к полной груди, он испытывал острую тоску по умершему ребенку. И это чувство переросло у отца в крепнущую боязнь приближаться к матери. Он не мог вырваться из трясины охватывавших его угрызений совести и сожалений. В те дни, когда за окном рассветало, отец вставал с кровати и выходил из дома с топором для рубки дров. Так он надеялся убежать от боли, которую причиняли тяжкие воспоминания.

Наша с отцом встреча произошла таким ранним утром. Отец, держа тесак в руках, вместе с черной собакой направлялся в горную глушь. Туман окутал деревню, поля и горы — весь мир словно вернулся в состояние первозданного хаоса, казалось, что в мгле прячется демон или оборотень. В душе отца зашевелился страх перед непроглядным туманом, тем не менее он все равно не желал оставаться дома. Отец с собакой дошли до деревянного моста за деревней. Вдруг собака остановилась как вкопанная и насторожилась, затем громко залаяла, пристально уставившись куда-то в сторону реки. Отец тоже посмотрел туда и увидел, что по реке плывет деревянное корыто. Под бешеный лай черной собаки отец не мог рассмотреть, что за живое существо лежит в корыте. Оно уплывало все дальше, и тут отец бросился в реку и быстро поплыл вслед за ним. Он сумел ухватить корыто и вытащить его на берег.

В деревянном корыте лежал я, такой худенький и маленький, что даже морковка и та показалась бы толще. Я был завернут в кусок рваной хлопчатобумажной ткани так туго, что не мог пошевелить руками и ногами. Я озирался вокруг и мог видеть только пелену безбрежно-белого тумана, а затем из тумана выплыло лицо отца. Он осторожно распеленал меня, и порыв зябкого утреннего ветра словно погладил меня холодной рукой. От этого ощущения мне захотелось по малой нужде, я и пописал, струйка ударила в лицо отцу, который не успел увернуться. При виде этой сцены черная собака впала в необычайное оживление, виляя хвостом и заливаясь лаем.

Стерев мочу с лица, отец нисколько не рассердился, а напротив, рассмеялся со словами: «А ты, малец, попал!» Затем он поднял голову — все вокруг по-прежнему было окутано туманом. Отец сухо кашлянул два раза, и этот звук быстро рассеялся в дымке. Он легонько погладил меня по лицу, а я улыбался ему в ответ, но не издавал ни звука. Моя улыбка рассмешила отца, и он унес меня к себе домой вместе с корытом. Его отец поставил в комнате, где царила кромешная темнота, мне недоставало дневного света. Я еще не умел выражать свои мысли, так что мне оставалось только разразиться плачем. У Сюхуа, Ян Шугэнь, Ян Шучжи и Ян Шуе прибежали на мой плач, окружили корыто и, затаив дыхание, рассматривали меня, как диковинную рыбу. На их лицах читались страх и изумление, отчего я забыл про свет на улице. Вспомнив о тумане, я заулыбался.

Моя улыбка передалась отцу, затем он засмеялся и не без гордости сказал:

— Вы знаете, а этот негодник написал мне прямо на лицо!

Лицо отца было хорошо освещено, но никаких признаков мочи на нем не было, потому у всех возникло сомнение в правдивости его слов и происхождении принесенного младенца. В деревне нередки были случаи, когда местные жители вступали в тайные связи на стороне. Потому отец посчитал необходимым все подробно объяснить членам семьи:

— Я действительно выловил ребенка из реки, в корыте были еще письмо и нефритовый браслет.

Вспомнив об этом, отец хлопнул себя по лбу и достал из корыта письмо и половинку браслета. Все взгляды были прикованы к ним. Письмо представляло собой испачканный глиной обрывок бумаги с оборванными краями. Отломанный кусок нефритового браслета в сумраке комнаты ослеплял своим блеском, оттого не показался домашним чем-то стоящим, на их лицах по-прежнему было написано недоверие.

— Черныш может подтвердить. — Отца охватило беспокойство. — Черныш, эй, Черныш, подойди, скажи им, что этого ребенка я выловил из реки.

Черная собака кивнула головой и два раза гавкнула, помолчала и пролаяла еще три раза. Собачий лай все же не повысил доверие семьи. Отец почувствовал себя одиноким и беспомощным. Он переводил взгляд с одного лица на другое, но никто не выказал понимания.

— Тогда я отнесу и брошу этого ребенка обратно в реку, — сказал отец с выражением безнадежности на лице и наклонился, чтобы поднять корыто. Руки матери вскинулись, и она сказала:

— Неважно, откуда появился этот ребенок, отныне он будет вашим братиком.

В комнате все молчали и недоверчиво смотрели на мать, будто не понимая смысл ее слов. Мать с ребенком на руках прошла в угол комнаты, не обращая ни на кого внимания, села на стул, быстро отвернула одежду, сунула мне в рот большой сосок, и я начал пить сладкое молоко. Вот так оставшееся в материнской груди молоко спасло мне жизнь. С этого осеннего дня они стали моими отцом, матерью, старшими братьями и старшей сестрой.

Та река называлась Шрам-река. Уже позднее, узнав о своем происхождении, я часто сидел на ее берегу и подолгу смотрел на воду, водоросли и плавающих в ней рыб, и тогда мне казалось, что на сердце у меня тоже шрам. Бессонными ночами я думал о том, что если бы тем ранним утром отец не пошел в горы, мы бы никогда не встретились, я бы давно утонул, и теперь меня бы не было на свете. Размышления над вопросом существования и небытия подвели меня к ощущению таинственности судьбы, и тогда я впадал в не поддающуюся описанию сентиментальную грусть. Люди из деревни не поняли бы моих переживаний. Долгое время в деревне моего отца считали лжецом, никто не мог поверить, что я подкидыш, которого он спас на реке. Все были уверены, что отец прижил меня на стороне. Говорили, что благодаря своей профессии врача он смог завести шашни со многими девушками, были даже такие, кто говорил, будто с моим отцом переспало немало пациенток, которые тайно родили ему детей.

Как-то раз я спросил об этом отца. В тот вечер он снова был пьян, а выпивал он, когда был в веселом расположении духа. Самую большую радость доставляли отцу поднесенные благодарственные вымпелы, которые дарили ему излечившиеся больные. Они напоминали о добре, сделанном для них отцом. Каждый раз после получения шелкового флажка у отца загорались от радости глаза, будто он нашел драгоценный камень. Было их всего несколько, и такая ли это редкость? Лишь начав работать, я смог понять чувства отца в те минуты: ничто материальное не сможет заменить радость и счастье, которое приносит тебе уважение людей. В тот год отец повесил еще один флаг на стене, уже увешанной надписями «высокое искусство врачевания», «удивительные руки вернули весну», «высокая врачебная мораль» и тому подобными, это была высшая похвала его работе. Поэтому при получении такого подарка у отца появлялась причина для радости и повод выпить. Мать никогда его не корила за это, а резала курицу, чтобы приготовить ему закуску под вино. Отец приглашал троих сыновей выпить вместе с ним. В подобные вечера из окон нашего дома допоздна доносились возбужденные голоса играющих в игру с выкидыванием пальцев. Люди, проходившие мимо и слышавшие эти звуки, невольно улыбались. В тот раз благодарственный вымпел подарила женщина, которая была недурна собой. Принимая от нее дар, отец несколько раз окинул ее оценивающим взглядом. На щеках женщины проступил румянец, мать это заметила и тихо вышла. Я с черной собакой сидел, забившись в угол комнаты. У меня возникли подозрения, что пересуды об отце были небеспочвенны, и я спросил:

— Пап, а то, что говорят люди про твои дела с женщинами пациентками, — это правда?

Отец уже был «под мухой» и бессвязно бормотал, но я решился задать этот вопрос, отступив на несколько шагов, — я смертельно боялся схлопотать от него оплеуху. Отец не рассердился, а стер с уголков рта капли вина со словами:

— Ты молодой дурачок. Среди людей правда ложна, а ложное истинно, все это неважно, важна только душа, ты понимаешь? Что говорят другие — неважно.

Отец смотрел на меня, искрясь улыбкой, глаза его покраснели. Он поднял рюмку и заметил, что она пуста. Продолжая улыбаться, он медленно поставил ее на стол, во взгляде мелькнуло разочарование. Я его заметил, но не мог понять, что именно разочаровало отца: пустая рюмка или его больно укололо что-то другое. Он не смотрел на меня, взгляд его блуждал за окном, в нем читалось полное безразличие. Тогда я остро ощутил пустоту, что царила в его душе.

Когда мне было полгода, мать подхватила редкую и странную болезнь. В тот день она подметала на первом этаже дома, я спал, привязанный у нее за спиной. Сделав несколько взмахов метлой, она вдруг задрожала всем телом, упала наземь и не могла говорить от боли. От встряски я проснулся, при падении мать придавила меня, почувствовав удушье, я громко расплакался. Услышав плач, прибежал отец и перенес нас с матерью на второй этаж.

Отец, сидя у изголовья кровати, без привычной болтовни выслушал материн пульс, подобрал лекарство, приказал Ян Шугэню сварить его и дать матери. Она полмесяца принимала отвар из трав, но на поправку не шла, напротив, ее состояние становилось все тяжелее. Мать худела день ото дня, так что и молоко у нее пропало. Странная болезнь матери поставила в тупик отца, который много лет занимался врачеванием. Он понял, что сам не сможет ее излечить. Чтобы отправить мать в уездную больницу, были истрачены все накопления, продано все, имеющее хоть какую-то ценность.

Когда у матери пропало молоко, меня начал мучить голод. Не умея говорить, я мог только плакать. В те дни мой голодный плач разносился по всему дому, приводя всех домашних в замешательство. Даже черная собака лежала, свернувшись клубком в уголке, и уныло молчала. Мой плач поднимал в душе отца вихрь тревожных мыслей. Зная, что я голоден, он пережевывал рисовый отвар и затем клал мне в рот. Я не желал есть жидкую кашу. Когда отец запихивал ее в меня, я тут же начинал рыдать, будто это была не еда, а яд. Отец перешел на рисовый суп и подслащенную воду, но я все равно отказывался от их, выплевывая то, чем меня пытались накормить насильно. Отец измучился оттого, что не знал, как утолить мой голод.

Подумав о кормилице, он и вышел на улицу со мной на руках. Отец озирался по сторонам, стоя на дороге, уложенной каменными плитами, и тут увидел женщину, которая кормила ребенка, сидя у стены. Душа его затрепетала, он направился к ней, но, сделав несколько шагов, остановился у обочины дороги, вид у него был жалкий. Женщина увидела его и поняла, чего он хочет. Она с улыбкой попросила отца передать ей меня. Отец легко похлопал меня по спине и быстро пошел к ней. Женщина прижала меня к груди, на глазах у отца подняла кофту и начала меня кормить, щедро поделившись со мной молоком, которое был предназначено ее ребенку. Я не желал пить молоко, почувствовав незнакомый привкус, мне показалось, что меня хотят обмануть, подсунув чужую грудь. Я отвернулся и гневно закричал. Отец сказал:

— Разве ты похож на шестимесячного? Даже шестилетние не плачут так громко, как ты.

Отцу оставалось только поскорее унести меня. Деревенские, видя его, качали головами, понимая трудности отца и жалея младенца.

Отец придумал еще один способ: взяв пустую бутылку из-под вина, испытывая неловкость и смущение, он опять подошел к кормящей женщине. Увидев в его руке бутылку, она поняла его замысел и с радостью согласилась помочь. Она подняла кофту, ничуть не смущаясь тем, что отец будет смотреть. Отец же был так сконфужен, что отступил к стене, присел на корточки и пялился куда-то вдаль, пока не дождался окрика женщины:

— Отец Шугэня, готово, эй! Готово!

Отец взял бутылку и поблагодарил ее кивком головы. Он не стал совать мне в рот бутылку, а отвез меня в уездную больницу. Лицо лежащей на постели матери было белым, как бумага. Отец положил меня ей на руки и попросил покормить меня из бутылки. Я почувствовал знакомый запах и, закрыв глаза, принялся пить молоко. Отец стоял возле больничной койки и облегченно улыбался.

На второй день меня неприятно удивило, что молоко холодное. Обнаружив, что пью из бутылки, а не из материнской груди, я вновь отказался есть. Отец опять потерпел поражение. Как он ни старался меня одурачить, я неизменно отвечал ему рыданием. Отец вышел из себя и, отдав меня матери, удрученный, вышел из больницы. Он бесцельно бродил по улицам, глядя на прохожих, остро переживая жестокость и несправедливость жизни. Он хотел спросить у неба, почему оно предназначило ему столько страданий, которые вот-вот разорвут его сердце. Подняв голову, отец посмотрел в небо, покрытое серой дымкой, таким же было и его настроение. Он готов был разрыдаться, и, опасаясь, что не сможет сдержать слез, бесцельно шел куда-то быстрым шагом. Проходя мимо магазина, он увидел лежащую на прилавке молочную смесь и остановился. Не отрывая глаз от порошка, он прикидывал, сколько у него с собой денег. К нему подошел продавец, в это мгновение отец был похож на застигнутого врасплох и готового бежать вора. На лице продавца появилось недоумение.

Запыхавшись, отец прибежал в больницу и увидел, что мать держит меня в объятиях, а я спокойно сплю. Тогда он опять побежал из палаты в магазин и, не спрашивая о цене, купил пакет молочной смеси шанхайской марки. Довольный собой отец вернулся в палату, неся в руках разведенную в кипяченой воде смесь. Но я отказался ее пить. Свое недоумение отец прикрыл вспышкой гнева, он сжал мои щеки, силой открыл мне рот и засунул в него соску от бутылки. Я громко заплакал. Поначалу он не отступал, вызвав осуждающие взгляды со всех сторон. Но вскоре отец не выдержал и прекратил попытки. Упавший духом, он стоял возле койки с бутылочкой в руках. При виде сына, который не переставая плачет, и скорбного лица жены в уголках его глаз выступили слезы.

Родители страшно беспокоились, видя, что я худею день ото дня, они чувствовали себя беспомощными и сетовали на жестокую судьбу. Устав от крика и обессилев от голода, я больше не кричал. День за днем я лежал, свернувшись калачиком, на груди у матери, тихо глазея по сторонам. При виде этой картины отца переполняли эмоции, он не знал, радоваться или горевать.

Отец часто забирал меня из больницы и приходил на мост, проезжавшие машины вызывали у меня огромный интерес, я кричал: «Ия! Ия!» и махал ручками. Отец полагал, что я хочу есть, и бежал со мной обратно в палату, а по пути возбужденно кричал:

— Мама, мама, наш четвертый хочет кушать!

Больные и медсестры шарахались с его пути, когда он бежал по коридору, не понимая, взволнован он или радуется.

Отец старался как можно скорее развести молочную смесь, но я по-прежнему отказывался ее пить. Он не мог больше ничего придумать. У него не осталось идей, как меня накормить, пришлось отвезти меня обратно в деревню Наньшань-цунь. Вернувшись домой, я начал скучать по увиденным в уездном городе машинам. Я увидел кольцо черного цвета, такое же, как колесо машины, оно было сплетено из бамбука, на такие ставят сковородки с круглым дном. Указывая на кольцо, я начал кричать: «Ия!» Я сидел на руках у старшей сестры Ян Шуе. Она увидела, что я тяну свою маленькую ручку, но не могла понять, что я хочу, и не стала обращать внимания. Я не мог сказать сестре, что мне нужно это бамбуковое кольцо, и принялся рыдать во весь голос.

Я плакал так громко, что сестра растерялась, но наконец обратила внимание на мой жест и дала мне почерневшее кольцо. Я тут же перестал плакать и начал улыбаться. Сестра опустила меня на землю, я сидел довольный с черным кольцом в руках и указывал пальчиком на другое кольцо. Сестра дала мне и его, я поставил эти два кольца, взял с земли палочку и положил ее на кольца. Из дома вышел отец и остановился как вкопанный, с изумлением глядя на меня, не веря, что в шесть месяцев я смог сам сделать модель велосипеда.

— Ты, малявка, такой умный! В будущем из тебя выйдет толк, ты наверняка станешь выдающимся плотником, — с воодушевлением сказал отец.

Но нахлынувшая радость быстро утонула в разочаровании. В то время я был так худ и слаб, что казался тоньше листка бумаги. При виде меня отцовское сердце обливалось кровью. Это, наверное, самая невыносимая в мире картина, когда ты беспомощно смотришь на мучения ребенка, но при всем желании не в силах ему помочь. Поразмыслив, отец сжал мои щеки и силой стал запихивать рисовую кашу мне в рот. Я сопротивлялся и плакал. Отец не останавливался, сердце его ожесточилось, он во что бы то ни стало решил накормить меня, в результате протолкнул рисовую кашу мне в глотку. У меня перехватило дыхание, лицо надулось и покраснело, а глаза вылезли из орбит, я смог вновь издавать звуки лишь спустя долгое время. И через много лет отец со страхом вспоминал эту сцену.

— Тогда я чуть не умер от страха, ты откашливался наверное полдня, я думал, ты вот-вот помрешь, — говорил отец, качая головой.

В тот день он был убит горем, слезы капали на мое лицо, и мне казалось, что льется весенний дождь. Я забыл о грубости и злости отца, хотел ему улыбнуться, но у меня не было на это сил. Отец крепко прижал меня к себе и глотал слезы. Ему было невыносимо тяжело. А я устал и медленно закрыл глаза. Отец прислонился щекой к моему носу: дыхание было очень слабым, и не было никакого спасительного средства. Выловленный из реки ребенок вот-вот должен был уйти. Отец думал: «Куда уйдет этот неизвестно откуда взявшийся малыш? Знал бы, что будет так, стоило ли вылавливать…» Тут отец яростно хлестнул себя по щеке и отругал самого себя: «Разве можно так думать!» Как бы там ни было, а ребенок уже занял место в его жизни. В отчаянии отец положил меня в комнате у стены, сделал по ней несколько кругов, позвал других своих детей.

— Как следует заботьтесь о своем младшем брате, — наказал отец.

Подойдя ко мне, он наклонился и посмотрел на меня в смятении. И через много лет этот взгляд всплывал в моей памяти. Сжав от отчаяния зубы, он повернулся, не оборачиваясь, вышел на улицу и быстро зашагал по каменным плитам двора, так что за его спиной поднималась пыль. Спина отца становилась еле различимой за пыльной завесой. Трое старших детей стояли в недоумении на пороге. Через какое-то время отец вернулся и закричал, стоя на каменных плитах:

— Шугэнь, выйди!

Ян Шугэнь взглянул на младших брата и сестру и подошел к отцу, истерзанному горем. Он оттащил его к коричному дереву у дороги и сказал:

— Мне надо ехать в уездный город повидать вашу мать. Если с братишкой что-то случится, ты старший и, наверное, понимаешь, что надо делать?

Ян Шугэнь утвердительно покивал. Он не понял, что имел в виду отец, но знал, что с ним всегда нужно соглашаться. Отец также знал, что сын его не понял, но не стал ничего объяснять, полагаясь на волю небес. Тяжело сокрушаясь и с трудом сдерживая слезы, отец поехал к лежащей на больничной койке матери. Его отъезд из деревни, по сути, был бегством. Недавно возникшая любовь между отцом и сыном вот-вот будет развеяна надвигающейся гибелью малыша. Отец не выдержал скорой встречи со смертью, ему оставалось только сбежать, а всю боль свалить на плечи несведущих детей. Отец упал на край материнской койки и уткнулся лицом в простыню, из его груди вырывались горькие рыдания. Мать понимала, что судьбу ее сына предопределили зловещие звезды. Она хотела погладить отца по голове и утешить его: небо звало ребенка к себе, тут не было их вины, — но ее рука словно одеревенела и не могла пошевелиться. Поглядев в окно, она увидела воробья и стала про себя молиться, чтобы ребенок попал в рай здоровым, чтобы полетел туда свободный, как пташка.

На восьмой день отец с матерью вернулись в деревню. Войдя в дом, они обомлели, увидев, что я спокойно сплю, свернувшись на руках у Ян Шуе, на щеках у меня был румянец, я тихонько посапывал. Прошло немало времени, прежде чем к ним вернулся дар речи. Выронив из рук вещи, мать разрыдалась:

— Мое дитя! Мое бедное дитя!

Пока отца не было в деревне, Ян Шуе постоянно была рядом со мной. Вначале она смотрела, как я лежу калачиком в уголке, мои глаза были полураскрыты, а дыхание было слабым, как у помирающей больной кошки. Разве может человек умереть, как больная кошка? От этих мыслей ей стало грустно. Он все сидела рядом со мной и легонько гладила меня по лицу или прижимала к груди, напевая сельскую песенку. Услышав звук ее голоса, я из последних сил раскрывал глаза. И тогда я уловил какой-то аромат и стал искать глазами, откуда он доносится. Рядом с грудой хвороста лежал сладкий батат. Ян Шуе посмотрела на меня и перевела взгляд на батат, затем подошла к нему, держа меня на руках. Батат был печеным, сестра сделала из него пюре и, скатав в шарики, стала совать в уголок моего рта. Я почувствовал ни с чем несравнимую сладость. Мой беззубый рот активно начал жевать.

— Старший брат, подойти быстрей! Братик кушает, он начал кушать!

Ян Шуе плакала навзрыд, двое братьев, услышав крик, быстро прибежали и увидели, что я с аппетитом жую. Ян Шугэнь убежал в поисках батата, которого дома не осталось, он прокрался во двор соседей и утащил его оттуда, а затем испек в остывших углях. Мягкий батат разминали и кормили им меня. Так моя висевшая на волоске жизнь была спасена сладким картофелем.

В те дни, когда отец отсутствовал, Ян Шуе не отходила от меня ни на шаг, словно боялась, что если выпустит меня рук, я разобьюсь, как упавшая на пол бутылка. Тщедушная грудь шестилетней девочки давала мне тепло сродни материнской. Прошли годы, и я не раз вспоминал, как лежу на руках у сестры. Пусть в те времена уже не вернуться, я уверен, что женская грудь щедрее мужской. Вся жизнь мужчин, по сути, проходит у груди, в женских объятиях.

Так я остался в живых. Стоит ли говорить, как тщательно заботились обо мне члены семьи? Все детские годы я не переставал задаваться вопросом: «Какие же все-таки люди мои родные отец и мать? Красивы лицом или уродливы? В какую беду они попали, что решили выбросить своего ребенка?» Я представлял себе, что они упали в озеро из крови и теперь умирают с легкой улыбкой на устах, освещенные солнцем. Они умерли! Но их кровь течет в моих жилах, тихо и незаметно продолжает их жизнь. От этих мыслей у меня возникало странное ощущение. Я жаждал, чтобы они жили где-то в уголке этого бренного мира, каждый день ели, спали и разговаривали о какой-нибудь ерунде. Скучали ли они обо мне, как я скучал по ним? Я понимал, что они живут за пределами моего мира, никак со мной не связаны, так, значит, они — ничто. Я не мог разобраться: это их жизнь представляет собой ничто и пустоту или мое собственное существование? Я не мог удержаться от подозрений, что все, видимое глазами, не иначе как предначертанная участь.

Постепенно я стал неразговорчивым, часто одиноко сидел на берегу реки. Мой отстраненный взор пронизывал гаснущий закат, чтобы разглядеть то далекое раннее утро и женщину, которая положила в деревянное корыто меня, а также письмо и нефритовый браслет, едва поблескивавший в темноте сумерек. Женщина с трудом несет корыто, неуклюже его обхватив. Она проходит сквозь густой туман, шатаясь, подходит к реке, ставит корыто на землю и, присев на корточки, осторожно берет меня на руки. Отвернув кофту, она сует мне в рот сосок исхудалой груди. Она уже несколько раз меня покормила. Я не чувствую голода и погружаюсь в глубокий сон. В жидком свете утра она внимательно меня разглядывает, в душе у нее все переворачивается, слезы капают мне на лицо, поэтому в полуденной дреме мне часто снится непрекращающийся весенний дождик. Она снова осторожно кладет меня в корыто и сталкивает его в воду. Корыто, покачиваясь, уплывает все дальше. Вдруг она, как обезумевшая, бросается в реку, выхватывает из посудины нефритовый браслет и разламывает его на две половины, одну половину засовывает мне под одежду, а другую сжимает в руке. Неподвижно стоя в воде, она не отрывает взгляда от уплывающей посудины, быстро поглощаемой тьмой. В эту тьму устремляется и ее душа.

Часто ночами мне снился то возникающий, то пропадающий тусклый свет, словно пробивающийся сквозь студеный воздух. Кажется, я его раньше уже видел. Подозреваю, что эта нить тусклого света также возникает во снах той женщины, ее ночи, как и мои, кажутся разбитыми на мелкие частички и тянутся так долго. Подобными ночами я вижу, как та женщина подолгу стоит в ожидании на крыше далекого дома, бесконечно смотрит на небосвод, на душе у нее одиноко и тоскливо. Далекий рассвет медленно разворачивается перед ней подобно упругим крыльям. Она вновь увидела брошенного ею ребенка, который кричит и зовет маму. Она чувствует его беспомощность, не знает, жив ли он еще, не знает, принесла ли его Шрам-река к людям или утащила в загробный мир. Ей остается только молиться, тихо и беззвучно, о ниспослании ей душевного покоя. Но, увы, в душе у нее лишь отчаяние, которое растет и расползается. Женщину окутывает ощущение, что она умирает.

— А-а-а! — кричит она, подняв голову к небу.

Этот вопль отчаяния, летящий пространство и время, пронизывал меня бессонными ночами леденящим ощущением того, будто меня опутывает хаос и я проваливаюсь в мрачную пустоту. Я видел себя во сне бегущим по сырым диким просторам: куда-то отступают деревья, заросли бамбука и посевы, а та женщина много раз появляется на берегу, кричит и машет мне рукой. Со всех сторон сгущается туман, в нем постепенно расплываются и теряются очертания ее фигуры. Она так меня и не увидела и никого другого тоже. Повернувшись, она уходит, остается лишь безмолвная река.

Прошли годы. Мне приходилось иметь дело с самыми разными людьми, их поведение и манера говорить определялись мышлением, укорененным в их бренном существовании. Тогда я обнаружил, что то раннее утро — это начало моего сна, оно же его конечная цель. Я вновь и вновь возвращался к нему в воспоминаниях: в начале проступает рассеянный по ущельям туман, а затем появляется женщина с распущенными волосами. Это женщина идет мне навстречу, взгляд ее безжизненный и неподвижный, она с трудом делает шаги, постепенно закрывая собой горизонт.

Я знаю, кто она, но с ней не знаком.

До сих пор не могу забыть человека в черных одеждах. Я тогда сидел, сжавшись в комок в комнате, на улице завывал северный ветер, поднимавший сгнившие палые листья, которые совершали несколько оборотов в воздухе и опускались на землю. В этот момент появился тот человек, фигура его была сгорбленной, руки спрятаны в рукава одежды, он пришел по тропинке, усыпанной опавшей листвой. Его никто не знал. Через несколько дней, под вечер, он умер на обочине поля за деревней. Деревенские набрались смелости и подошли к нему. Одежда его была рваной, лицо почернело, губы плотно сжаты, а широко раскрытые глаза уставились на небосвод, будто он хотел проткнуть его взглядом. Его тело отнесли на заброшенное кладбище и поспешно там закопали, на могиле поставили деревянную табличку с надписью «Пришлый».

В день поминовения Цинмин я вернулся домой для поклонения могилам предков и зашел на то заброшенное кладбище. Деревянная табличка куда-то пропала, могильный холм скрылся под зарослями травы, не осталось никаких следов. Помнили ли о нем в деревне? Может быть, его душа вернулась к себе на родину? И где она, эта родина? Никто не знал. Часто вечерами, когда я читаю труды Ницше, в сумраке мне вспоминаются широко раскрытые глаза чужака. Что же он увидел, что, даже умирая, не сомкнул глаз? Разобраться в этом невозможно, никто и не пытался. Он был всего лишь словно речная трава без корней. Я не мог не подумать о самом себе.

Разве я не такой же? Разница лишь в том, что я живу, а он умер.

Вот она, судьба.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, на Шрам-реке случилось редкой силы наводнение. Река была неширокой с медленным течением, в воде круглый год отражалось солнце, блики медленно качались на поверхности. Я испытывал к ней сложные чувства: и любил ее, и терпел из-за нее душевную боль.

Здесь я научился размышлять и плавать. Держаться на воде научил меня Ян Шугэнь. В плавании ему не было равных во всей деревне, за это он снискал всеобщее уважение. Я как младший брат тоже им гордился, что было написано на моем лице.

«Это не ты умеешь плавать, так чему так радуешься?», «Коли сумеешь, покажи-ка, как ты плаваешь», «Да откуда тебе уметь плавать? Ты только в кровать писать умеешь!» — так меня дразнили деревенские дети, и я очень злился. Если я не умею, то разве не смогу научиться у Ян Шугэня, он ведь мой брат? Я днями ходил за ним по пятам, упрашивая научить меня плавать. Он не соглашался и не отказывал, в лучшем случае окидывал меня взглядом, а затем уходил в горы с мотыгой на плече, оставляя меня на обочине дороги. Не уговорив его, я обратился к матери, которая тоже не особо обращала на меня внимание. Я обхватил руками ее ноги и даже привязал самого себя веревкой к ее ноге, так что мать не могла стряхнуть меня.

— Эх, Шугэнь, иди поучи своего брата плавать. — Оказавшись в безвыходном положении, мать принялась упрашивать Ян Шугэня. Тот взглянул сначала на меня, потом на мать, сжал губы, молча закинул меня себе на плечо и пошел к реке. Он учил меня плавать, я с рождения не боялся воды и очень быстро научился. Мне не было еще десяти, а я уже чувствовал себя в воде как рыба.

— Ты как сазан, — сказал мне Ян Шугэнь.

Я не любил сазанов, мне нравились травоядные карпы, они крупные и сильные, от их ударов хвостом на поверхности появляется рябь. Но в душе я все равно был очень рад тому, что заслужил одобрение брата. С тех пор я больше не ходил за ним, как прилипала, а отправлялся на реку один, нырял в воду и свободно плыл, куда хотел. Родители за меня волновались: в этой реке утонуло несколько детей. Они запретили мне бывать на реке одному, и тогда я стал ходить купаться тайком. Когда родители это обнаружили, они отругали меня. Я поразмыслил, выловил несколько рыбин и принес домой. Увидев связку рыб, они переглянулись и промолчали. Отец отправился куда-то с ящичком лекарств, мать с мотыгой пошла на огород. Наверняка они успокоились: коли я смог выловить нескольких живых рыб, значит, вода мне покорилась.

Река стала главным местом моего детства. Когда местные дети упоминали историю моего появления в деревне, Ян Шугэнь тоже злорадствовал и, подливая масла в огонь, говорил, что я превратился в человека из рыбы-чудовища. Дети и верили, и сомневались: разве может соврать старший брат, говоря о младшем, что тот был рыбой-чудовищем? В конце концов дети начали меня сторониться, в чем была заслуга Ян Шучжи, который с детства меня недолюбливал. Родители дарили мне слишком много любви, а он чувствовал себя покинутым. Обиженный, я часто убегал к реке, сняв одежду, нырял в воду и тихо лежал на дне, наблюдая, как солнечные лучи падают с неба, пронзают водную толщу и ложатся на камни, те мерцают искрящимся фосфоресцирующим светом, а рыбки замирают и стоят неподвижно.

Какой это был удивительный мир!

Бо́льшая часть моих воспоминаний о той реке была прекрасной. Но события, произошедшие во время необузданного наводнения, их разрушили. Уже вечером небеса словно прорвало, хлынувший дождь лил до утра, а затем поутих. Я смотрел на улицу, прижавшись к окну: все подернулось смутной дымкой, из-за которой было не разглядеть горы и поля, отовсюду доносился лишь шум воды, напоминающий крики, топот ног и плач. Потом началось наводнение!

Отец вышел из дома с мотыгой, а мать — с сеткой для ловли рыбы, Ян Шугэнь, Ян Шучжи и Ян Шуе надели широкополые шляпы из бамбука. Я остался сидеть на корточках у входа и смотрел, как дождь медленно стекает по каменным ступеням и устремляется дальше, куры и утки попрятались, их не было в переулках. Куда подевалась наша черная собака, тоже никто не знал. Почувствовав себя одиноким, после размышлений я стащил висевшую на стене плетеную шляпу, нахлобучил на голову и побежал по переулкам на околицу.

Люди толпились у каменных ступеней на въезде в деревню и безмолвно, словно окаменевшие, смотрели на реку, на их лицах застыл страх. Помутневшая вода яростно клокотала, выйдя из берегов, она затопила дороги и рисовые поля. Деревянный мостик также оказался окруженным водой, напоминая одинокий корабль. В одночасье река стала неузнаваемой: поток неведомо откуда прибывал и уходил, продолжавшая прибывать вода поглощала деревья и травы. Все небольшие деревянные постройки на берегу были повалены, разбиты в щепки или потоплены, в мгновение ока исчезнув в бурлящей воде. Никому не было ведомо, сколько и чего оказалось под водой, на поверхности плавало много деревяшек и мусора, иногда можно было заметить всплывшие туши свиней и коров, их либо быстро уносило прочь, либо они шли ко дну.

Река изменилась до неузнаваемости!

Дождь постепенно ослабевал. Мужчины собрались на берегу с ножами, топорами, дубинками и мотыгами и, стоя на возвышенности, ждали, когда вода принесет бревна, большей частью кедровые и сосновые. Все дома в деревне были выстроены из полученной таким образом древесины, было жаль ее упустить. Поэтому люди толпились на берегу, цепляя палками и мотыгами плывущие по реке бревна и вытаскивая их на берег.

Отец тоже стоял на берегу, сжав в руке мотыгу. Завидев подплывающее бревно, он пытался зацепить его, но тщетно. Отец целыми днями принимал больных в клинике и редко занимался физическим трудом, оттого движения его были неловкими. Тут по реке проплыл гроб. Взволнованные люди не смогли сдержать возгласов, кто-то пытался притянуть его к берегу палкой с заостренным концом, но не получилось, и домовину унесло водой. Люди на берегу с сожалением вздыхали.

Тут отцу удалось вонзить мотыгу в толстый ствол сосны, после чего нужно было изо всех сил тянуть его к берегу. Но по этому бревну ударило другое подплывшее сосновое бревно, от их удара друг о друга в руках отца вспыхнула боль, мощная сила потащила его за собой в воду. Отец не мог ей сопротивляться; понимая, что сосну на берег не вытащить, он хотел сохранить хотя бы мотыгу, но она слишком глубоко вошла в дерево, ее было не выдернуть. Но отец ни за что не хотел потерять инструмент, и яростно тянул ее на себя, но так и не смог вырвать ее, и отца утащило в воду. Не успел он крикнуть, как его уже закрутило в воронке.

— Человек упал в воду! Человек в воде! Спасите его, быстрей спасайте! — закричал кто-то, заметив отца.

Люди на берегу повернули головы, затем побросали дубинки и мотыги и побежали по краю реки вниз по течению. Отец то всплывал, то погружался, его голова то появлялась на поверхности, то уходила под воду. Пытаясь его спасти, люди бросили ему веревку. Но течение было таким яростным, что веревка, едва коснувшись поверхности воды, отлетела к берегу. Отец ее даже не заметил, что уж говорить о том, чтобы за нее ухватиться. Его закрутило потоком, нахлебавшись воды, он не мог откашляться и выкрикнуть. Несколько молодых людей сбросили одежду и кинулись в реку, но, проплыв немного, поспешно направились обратно к берегу. Скорость воды была бешеной, они и хотели бы приблизиться к отцу, но не смогли спасти его, более того, могли сами лишиться жизни. Люди не знали, как поступить, и бежали за ним вдоль реки, надеясь, что отец сможет уцепиться за какое-нибудь дерево, которое прибьет к берегу, лишь тогда его можно будет вытащить.

И тут среди людей возник вопрос: куда девался Ян Шугэнь? Во всей деревне он свободнее всех чувствовал себя в воде, и только он смог бы спасти отца. В это самое время, обуреваемый сложными чувствами, он нес на спине Ван Цзюйхуа. Несмотря на ливень, Ван Цзюйхуа решила проверить состояние пруда для разведения рыбы, в котором ее семья выращивала несколько десятков карпов. Она боялась, что рыба уплывет с прибывшей водой. Из кустов на дорогу выползла змея толщиной с большой палец и, укусив ее за голень, с шипением уползла. Когда Ван Цзюйхуа пришла в себя, змея давно скрылась, а из раны струилась темная кровь. В нее попал яд! У нее задрожали руки и ноги, обмякнув, она опустилась на землю у дороги и заплакала навзрыд.

Ян Шугэнь бежал из дома к реке. Обнаружив, что девушка ранена, он постоял перед ней, замешкавшись, затем без лишних слов оторвал рукав рубашки и перевязал ей бедро, после чего принялся высасывать яд из раны, а отравленную кровь тут же выплевывал. Плач Ван Цзюйхуа затих; видя, что Ян Шугэнь высасывает из раны кровь, она несколько успокоилась, почувствовав, что на него можно положиться. Когда Ян Шугэнь перестал высасывать кровь, она продолжала сидеть, не в силах подняться, ее лицо порозовело. Она и сама не понимала, что это было: либо ее покинули силы, либо она неосознанно с ним кокетничала. Она мельком на него взглянула, а он хоть на нее и не смотрел, но покраснел. На сердце у нее потеплело. А Ян Шугэнь посмотрел на залитые водой поля, затем присел на корточки и, посадив ее к себе на закорки, поспешил в деревню. Она почти соскальзывала с его спины, он завел руки назад, но не решался коснуться ее бедер, чтобы предотвратить ее падение, ему оставалось только ниже пригибаться к земле.

— Ты не мог бы чуть меня придерживать?

После слов Ван Цзюйхуа он собрал все свое мужество и рискнул прикоснуться к ее бедрам, и, не увидев никакого сопротивления, успокоился и крепче сжал у себя за спиной ноги девушки. Он ощутил мягкое тепло, которое от рук растекалось по всему телу, так что его даже охватила легкая дрожь. Она ее почувствовала и поняла, что юноша находится в напряжении и возбуждении, на душе у нее опять стало тепло, она еле сдержала смех и даже позабыла о ране на ноге. Ян Шугэнь донес ее на спине до дома и тут же помчался искать отца.

Отец был единственным «босоногим врачом» на всю деревню, к нему обращались в случае болезней и травм. Дома его не оказалось, и я, желая помочь найти отца, побежал к реке, но он уже барахтался в воде.

— Эй, Четвертый! Не бегай к реке, там опасно! Там слишком опасно! — кричали мне люди, когда я подбегал к реке, но я, не останавливаясь, на ходу снял одежду и бросился в воду. Грубая сила водной стихии превзошла мои ожидания, но я не запаниковал и не испугался. Мне нужно было спасти отца, которого крутило в водовороте, он с нетерпением ждал моей помощи. Шум бурного потока заглушал крики бежавших по берегу людей, я не понимал, что они кричат, да было не до них. Изо всех сил плывя к отцу, я увидел, что его голова качается на волнах, он беспомощно барахтается, а в глазах застыли отчаяние и ужас. Я невольно прибавил скорости, чтобы быстрее подплыть, и смог схватить его за руку. Отец заметил меня, повернув голову, на лице читались изумление и страх. Он хотел что-то сказать, но его рот был полон воды. Я направился к берегу, таща отца за руку, но течение было таким сильным, что наши руки разжались. Я хотел вновь нагнать отца, но сил уже не хватало, от напряжения я готов был разрыдаться. В этот момент мимо проплывало дерево, из последних сил я подплыл и уцепился за него. Чуть передохнув и набравшись сил, я поплыл за отцом, ухватившись за бревно. Отцу тоже удалось за него уцепиться. Так, держась за ствол дерева, мы изо всех сил пытались добраться до берега, но у нас не получалось — сил почти не осталось, река несла нас вперед невесть куда. В душе у меня поднималась паника, охватывало отчаяние. Ян Шугэнь прыгнул в воду с берега, подгреб к нам и также ухватился за бревно. Поняв, что мы спасены, я не смог сдержать рыданий.

— Четвертый, сейчас не время плакать, вылезешь и поплачешь! — выкрикнул Ян Шугэнь. — Поплыли к берегу.

Я так и сделал. Люди кричали нам. Ян Шучжи и еще несколько молодых людей попрыгали в воду, а мы, держась за дерево, подгребли к тому месту, где река делала поворот, и там наконец смогли медленно добраться до берега, люди вытащили нас из воды. Сидевший на берегу отец отплевывался от воды и, придя в себя, разрыдался, обняв меня.

— Сынок, мой сынок!

В тот день отец без конца повторял только эти слова. После наводнения отец разучился говорить. Ян Шугэнь нес его на спине, а Ян Шучжи держал меня. Мы промокли до нитки. Сидя на закорках у старшего сына, отец плакал как ребенок, он совсем не был похож на врача. Сбежался народ, среди них были голосившие на ходу мать и сестра. Перепрыгивая через канавку, мать оступилась и упала. Сестра бросилась ее поднимать, не прекращая рыдать. Подбежав к нам, они кинулись к отцу в объятия и заплакали от радости.

Ян Шугэнь стоял рядом и безмолвно лил слезы, у Ян Шучжи глаза тоже покраснели. А я не стал плакать и лить слезы, сидя за спиной у брата, я продолжал глядеть на бушующую реку, и мысли мои уносились куда-то далеко вслед за водой. Много лет назад я плыл по реке и меня спас отец, а теперь он сам чуть не утонул. По прошествии многих лет я вновь про это вспомнил и не мог не прийти к мысли, что это не иначе как предначертание судьбы. В этот момент деревянный мост над рекой закачался, с него посыпалась черепица и доски.

— Смотрите, мост обвалился! — испуганно закричал я. Люди обернулись и увидели, что наводнение уносит за собой мост, который с треском обвалился в воду и тут же канул в волнах. Отец обхватил Ян Шугэня за плечи со словами:

— Если бы меня вытащили из воды чуть позже, то на меня упал бы мост, и в живых бы я не остался.

— Быстрей пошли домой, а то замерзнете! — сказала мать.

Когда мы зашли в дом, Ян Шугэнь присел в уголке, дожидаясь пока отец не переоденется, затем поднялся с ящичком лекарств в руках:

— Пап, Цзюйхуа укусила змея.

Родители вышли вместе с Ян Шугэнем из дома. Еще не успев прийти в себя, мать с сестрой смотрели, как отец с братом уходят вдаль. Когда отца и след простыл, они, словно опомнившись, помогли мне переодеться, дали другую обувь, вытерли насухо волосы. Глаза у них были чуть покрасневшими, вероятно, перед внутренним взором еще стояла картина, когда отец тонет, и пусть он был жив, невредим и пошел к больной, на душе все равно было неспокойно. Пока домашние возились со мной, на Ян Шучжи никто не обращал внимания, он сидел на корточках в стороне, недовольно надув щеки, и чувствовал себя позабытым. Вдруг он резко встал, бросил на меня косой взгляд и, развернувшись, вышел из дома — никому не было до него дела. Уже темнело, а он еще не возвратился. Отец с Ян Шугэнем также еще не вернулись из дома Ван Цзюйхуа. Мать вдруг его хватилась и начала суетиться, опасаясь, как бы с Ян Шучжи чего не вышло. Вместе с сестрой она вышла из дома и пошла по дороге, выложенной каменными плитами, выкрикивая его имя, но он не отзывался.

Когда они с опечаленными лицами вошли в дом, то увидели, как Ян Шучжи несет на спине мешок с рыбой, а лицо его светится улыбкой. Он вывалил рыбу в деревянное корыто. Мать с сестрой уставились на добычу, недоумевая, как ему удалось ее изловить. Ян Шучжи присел у очага и ожидал от них расспросов. Но мать с сестрой даже рта не раскрыли, все их переживания по-прежнему были связаны со мной, они боялись даже вспомнить о том, как я бросился в реку спасать отца. Ян Шучжи опять остался без внимания. Он резко встал, пнул ногой корыто с рыбами, которые, вывалившись на пол, отчаянно забили хвостами по полу. Подняв голову и напевая под нос, он вышел из дома очень раздраженный. Я понимал, почему он злится. Если и дальше откладывать разрешение этой ситуации, он непременно подставит мне подножку. Сегодня все домашние обхаживали меня, из-за чего его охватила обида, ему оставалось лишь сорвать злость на лохани с рыбой.

Вечером, когда все уже спали, Ян Шучжи подошел к моей кровати и с ехидством сказал:

— Если ты недоволен собой, остается только прыгнуть в реку, правильно? Я бы тоже смог!

Я лежал с закрытыми глазами и не ответил, на душе было спокойно оттого, что до этого Ян Шугэнь произнес, сидя у изголовья моей кровати:

— Эй, Четвертый, если бы ты не прыгнул в воду и не спас отца, я всю жизнь не смог бы людям в глаза смотреть.

Я понял, что он имеет в виду. Когда жизнь отца подверглась опасности и он был нужен, его не оказалось поблизости, и теперь его мучили угрызения совести. По этой причине Ян Шучжи также не осмеливался совсем уж распоясываться. Я почувствовал себя не таким робким и трусливым, каким был раньше. Я нередко скучал по тому наводнению, ночами порой лежал без сна и наивно ждал, когда оно вновь начнется. Если бы отец вновь упал в воду, я все так же без колебаний бросился бы за ним.

Ян Шучжи придумывал разные уловки, чтобы насолить мне, порой ни с того ни с сего мог ударить меня по голове. Ему было наплевать на мои чувства, будто я не был его младшим братом. Я не решался выступать против него, да и не мог. Не в силах стерпеть обиду, я со слезами бежал домой. Отец не раз отчитывал Ян Шучжи, на что слышал в ответ:

— Его разве не подобрали?

Он всегда так реагировал, в ответ отец отмалчивался. Яд, содержащийся в этих словах, причинял боль отцу. В конце концов разъяренный отец наотмашь дал ему сильную пощечину. С тех пор Ян Шучжи больше не решался нападать на отца, и его злоба теперь была обращена против меня. Он говорил:

— Мой младший брат — беспризорник, которого подбросили «братки с горы».

Он поменял стратегию против меня. В деревне было не сыскать человека, который бы не боялся «братков с горы». По легенде, это чудовища, которые там живут, у них короткие туловища, пятки вывернуты вперед, они появляются и исчезают неожиданно, как призраки. Деревенские нередко видели меня одиноко бродящим, молчаливым и погруженным в себя, и это не могло не показаться им странным, потому они отчасти поверили словам Ян Шучжи. Ребятишки из деревни начали меня сторониться, тыча в меня пальцем за моей спиной и обзывая меня «чужое семя», — так говорят про незаконнорожденных, говорили, что даже «браткам с горы» я не нужен. В то время мне казалось, что какая-то невидимая огромная рука похитила всю теплоту и доверие этого мира, оставив лишь холод одиночества.

Я не желал ни с кем разговаривать и выходить из дома, не хотел ни с кем находиться рядом, целыми днями прятался на чердаке и застывшим взором смотрел на небосвод. Под этим небом находилось и заброшенное кладбище — странствия моего воображения зачастую начинались оттуда. Я представлял себе, как души умерших носятся в облаках и витают в тумане. Эти воображаемые образы давали мне давно забытое ощущение теплоты, я невольно думал и о «братках с горы», про которых ходили легенды. Они обладали удивительными способностями, которые я жаждал освоить, и тогда смог бы верхом на облаке отправиться на поиски своих кровных отца с матерью. Я хотел спросить их, почему они меня бросили, неужели им неведомо, как опасен и коварен этот мир! С тех пор я перестал бояться «братков с горы», напротив, в ночных сумерках я ждал, когда они ворвутся через окно, унесут меня в густые леса, где я смог бы научиться у них сверхчеловеческим способностям.

Отец обратил внимание на мое молчание, с улыбкой подошел и сел рядом со мной. Наши взгляды устремились к далеким горным вершинам в облаках. Отец принялся рассказывать мне истории из своей врачебной практики. Он поведал мне про то, как вправил такому-то и такому-то сломанную ногу, как вытащил с того света того-то и того-то. Высшим своим достижением он считал излечение странной болезни главы поселка по фамилии Лю. По словам отца, с этим странным недугом главы поселка не смогли справиться даже в уездной больнице, а он поборол его, лишь несколько раз дав больному лекарство. Глава поселка Лю стал считать отца своим другом и периодически появлялся на пороге нашего дома с подарком для него. Отец рассказывал об этом со счастливым выражением на лице и с таким упоением, что даже забывал о первоначальной цели своего рассказа. Затем он внезапно опомнился и, похлопав меня по плечу, закончил:

— Браток с гор, не верь мне, ничего этого не было.

Я не ответил, а лишь улыбнулся, отец также ответил смехом. Я мог понять, над чем он смеется, а отец не понимал значения моей улыбки.

Отец с матерью как-то поругались из-за «братков с горы». Сколько себя помню, мать была женщиной с кротким нравом, которая знала, как нужно заботиться об отце, и даже если муж выкидывал что-то способное ее разозлить, она не кричала и не ругалась, а молча сидела в уголке и штопала одежду. Через какое-то время отец подходил к ней с виноватым выражением лица и намерением помириться. Лицо матери не оставалось подолгу натянутым, его быстро озаряла улыбка. Но в тот раз ее состояние было из ряда вон выходящим, от гнева глава округлились, пальцем она указывала на отца, загнав его в угол:

— Тебе что, трудно поверить хоть разок? Если поверишь, что, помрешь? — выкрикивала мать, а у отца на лице было написано, что он невиновен, но не решался перечить. При ближайшем рассмотрении это дело оказалось связанным с Ян Шучжи. В тот выходной день ослепительно сияло солнце. Он вернулся из поселка с мрачным лицом, может быть, из-за плохо сданных экзаменов, а может, кто-то его обидел или с ним случилась еще какая-то неприятность. Как бы то ни было, на душе у меня почему-то стало неспокойно, я притворился, что его не заметил, и пошел прятаться под коричным деревом во дворе, где сосредоточенно наблюдал за тем, как муравьи перетаскивают добычу, которой был еще шевелившийся толстый червяк: группа малюсеньких муравьев легко его подхватила и понесла в муравейник. Я не мог сдержать вздоха: вот если бы мы, братья, были такими дружными…

Ян Шучжи подошел ко мне и, ничего не говоря, начал давить ногами муравьев. Я не успел среагировать, а он уже достал книгу и принялся бить ей меня по голове. Я не решался сопротивляться, не смея даже встретиться с ним взглядом. Он самодовольно рассмеялся и, похлопав меня по плечу, ушел, насвистывая песенку. Меня словно обдало холодом горя и обиды. Я прислонился к дереву, солнечный свет просачивался сквозь листву, отчего казалось, что лицо стало пестрым от солнечных зайчиков. В этот миг птица влетела в полосу света и быстро пропала, оставив после себя одинокое пустое небо, на котором висело несколько облачков, и мне показалось, что я и есть такое забытое всеми облачко. Именно тогда во мне и начало зреть стремление уйти и убежать, я стал мечтать, чтобы кто-нибудь увез меня из этой деревни. И сама эта мысль меня и напугала, и воодушевила. Отец следил за тем, чтобы я ни в чем не был ущемлен или обижен, но и это не могло изменить факта моего происхождения.

Я был и оставался неизвестно откуда взявшимся подкидышем.

В тот день я снова прибежал на берег реки и смотрел на текущую воду полными слез глазами. Я не знал, живы или нет мои кровные родители, но я вновь ощутил горечь из-за того, что они привели меня в этот мир, а затем покинули. Я не знал, кто они такие, мне не на кого было выплеснуть переполнявшую меня ненависть. Часто мне казалось, что их не существует, что они — ничто. А разве я не человек-ничто? Они умерли или в конце концов умрут. Я тоже однажды умру. Это и есть жизнь? Похоже, что да, а вроде и нет. Ощущение опустошенности заполняло мой небосвод. Чем больше я об этом думал, тем тяжелее становилось на сердце. Казалось, что-то давит мне на грудь, и я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне стало так плохо, что я вбежал в дом, схватил мотыгу и помчался с ней в поле, где принялся отчаянно рыть землю, будто надеясь закопать в землю обиду и негодование, разрывавшие грудь, и захоронить их там. Я размахивал мотыгой с такой силой, что ощутил резкую боль между пальцами. И эта боль принесла мне чувство удовлетворения, как от справедливой мести. С глазами, наполненными слезами восторга, я наказывал самого себя. Я копал землю со все бо́льшим усердием, пот струился с меня градом, я не обращал внимания на палящее солнце. И вдруг перед глазами у меня потемнело, и я упал.

Отец нашел меня уже ближе к ночи. Я лежал в обмороке, лицо было серым, как глина. Отец закинул меня себе на спину и со всех ног побежал домой. Он хлопотал возле моей постели всю ночь, а мать в полной растерянности следовала за ним по пятам. Отец пойдет направо — она направо, он налево — она следом, даже ужин забыла приготовить. Видя, в каком страшном волнении пребывает мать, отец утешал ее словами:

— Ты не волнуйся, ребенок просто переутомился. Он, конечно, дал прикурить, возомнил себя передовиком, так что жизнь ему стала не мила. Ты не волнуйся, приготовлю ему лекарство, и он поправится.

Но лекарство отца не излечило мою болезнь, которая не только не пошла на убыль, но становилась все серьезней. У меня даже испортилось зрение, я не мог разглядеть предметы на расстоянии в несколько метров. Неужели передо мной разверзлась черная дыра, ведущая к смерти? Я не знал, умру ли скоро или нет. Часто я думал, что если умру, то наверняка смогу увидеть своих родных отца и мать и узнаю, какая у них была жизнь. Одна мысль об этом приводила меня в неописуемое возбуждение, но когда смерть подступала близко, сердце переполнял ужас.

— Не нервничай ты так, через несколько дней все пройдет, — говорил отец, трогая мой лоб.

Ян Шучжи подошел к моей кровати и, презрительно хмыкнув, бросил:

— Эта его болезнь не пройдет от травяных отваров, он оскорбил «братков с горы», и вот они его наказали.

Так он истязал меня, чем хуже было мне, тем он становился веселее. Я думал, закрыв глаза, что если «братки с горы» напустили на меня эту болезнь или мне суждено ослепнуть, то пусть так и будет, если мне суждено умереть, то пусть я умру… Меня больше не охватывал ужас при мысли о приближающемся конце. Я опасался лишь, что после оскорбления, нанесенного «браткам с горы», они не пожелают принять меня к себе, не научат меня своим умениям, и при мысли об этом слезы хлынули у меня из глаз.

Схватив мужа за рукав, мать сказала:

— Отец, в словах Второго сына есть доля истины. Четвертый в таком состоянии, что похоже, он и впрямь обидел «братков с горы», надо бы пойти позвать шамана.

Отец ответил:

— Ты должна верить в науку. Если больной человек не лечится и не принимает лекарств, а зовет шамана, разве он поправится? Если шаманы могут исцелять от болезни, то что я лечил все эти годы? Зачем строят в городах больницы? Надо избавляться от суеверий, нельзя шутить с жизнью ребенка, болезни могут излечить только лекарства. Ты что, не веришь в мое искусство врача?

Уголки рта матери слегка дернулись, она молча пошла варить для меня лечебное снадобье. Отвары из трав я пил еще пять дней, но по-прежнему не шел на поправку.

Не выдержав, мать сказала:

— Эй, отец, ты поверь разочек, позови шамана, чтобы провел обряд.

Отец подошел ко мне и потрогал мой лоб со словами:

— Да разве эти «братки с горы» существуют? Не мели ерунды!

Ян Шучжи пробурчал:

— Ваше дело, верить или нет, потом не говорите, что я вас не предупредил.

После этих слов он вышел из дома, насвистывая какую-то ерунду. Глядя на удаляющуюся спину сына, отец как будто что-то вспомнил и сильно хлопнул себя по лбу. Мать посмотрела на него, но больше не уговаривала, лишь тихо смахивая слезы с глаз.

Вопреки ожиданиям отца мое состояние не улучшалось, зрение стало еще хуже, казалось, я вот-вот ослепну. Мои дни и ночи сделались одинаково длинными, я погружался в трясину темноты, в которой носился в неизвестных мне направлениях. Так же много лет назад я плыл по реке — одинокий, беспомощный, страдающий. Испуганный этой темнотой, я звал отца и мать, они подбегали ко мне, но я не мог разглядеть их лиц, лишь слышал, как они спорят:

— Ты посмотри, ребенок скоро ослепнет, ты не мог бы отбросить в сторону свою чертову гордость?

— Приглашение шамана не решит проблему. Я столько лет лечу людей, а ты мне не доверяешь? Я что, хочу погубить своего ребенка?

— Тебе трудно поверить хоть разок? Если поверишь, что, помрешь? — кричала в ответ мать, а отец умолкал. Слыша мои крики и гневные вопли матери, он вдруг ощутил недоверие к собственному многолетнему опыту врача и тихо ответил:

— Позовем шамана, пусть попробует.

В душе я и радовался, и грустил. Радовался, что после ритуала, проведенного шаманом, «братки с горы» меня простят и обучат, а грустил потому, что отец был повержен Ян Шучжи. В моих глазах он всегда был героем, который понимал больше, чем все деревенские вместе взятые, и вот его так легко победил Ян Шучжи. Еще тяжелее мне стало от того, что я в мгновение ока стал его пособником и помог ему победить отца.

Из-за прихода шамана наш дом погрузился в тишину, в которой слышался лишь звон его колокольчика. Я не видел, что он делает, но мог представить его себе с закрытыми глазами, бормочущим под нос заклинания и выкрикивающим «у-у-у», после чего ощутил на своем лице что-то холодное — наверняка это шаман прыснул на меня чудодейственной водой.

— Сегодня с одиннадцати вечера до часа ночи пойдите отнесите «браткам с горы» холодного риса, — бесстрастно бросил в конце шаман.

Ночью отец разбудил моего старшего брата Ян Шугэня. В темноте они направились на заброшенное поле с двумя мисками холодного риса. Они подносили «браткам с горы» подарок с извинениями от моего имени, умоляя их о прощении. Была уже глухая ночь, все в деревне спали, царила тишина. Неожиданно с гор налетел порыв ветра, поднимаемый им шорох невольно заставлял вспомнить о «братках с горы». Отец, который никогда не верил в чертей и нечисть, в этот миг ощутил, как по спине пробежал холодок, будто увидел кричащих в темноте низкорослых «братков с горы». Разгневанные, они поджидали моих отца и брата. Отец все сильнее робел, с трудом подыскивал слова, чтобы обратиться к Ян Шугэню, так он хотел подбодрить самого себя. Брат молчал, порой лишь хмыкая в ответ. Не в силах выдавить из себя слова, отец разозлился и выпалил:

— Ты что, онемел? В быка превратился?

Обруганный ни за что Ян Шугэнь еще плотнее сжал губы. А отец заметил, что гнев и ругань помогают ему отвлечься и прогоняют страх, и снова накинулся на Ян Шугэня с еще более громкой бранью. Тот не понимал, в чем дело, и не обращал внимания, он молча шел вперед, как упрямый бык.

— Пап, пришли, — сказал Ян Шугэнь.

Отец замолчал и выбросил содержимое мисок в темноту со словами:

— Берите и ешьте, больше не привязывайтесь к моему сыну.

Перед ними была кромешная темнота, хоть глаз выколи, слышался лишь шум ветра в кронах деревьев. Они поспешили обратно в деревню и дома поведали всем, что поднесли рис «браткам с горы». У меня от сердца отлегло, и я погрузился в глубокий сон. Через несколько дней мое зрение стало понемногу улучшаться, и я пошел на поправку.

— Эй, отец, а ты не верил, смотри, ребенку становится лучше, это оказался самый действенный способ, — со слезами радости говорила мать.

Она плакала от счастья, а на лице отца было смущенное выражение, он пошевелил губами, но промолчал. Мужчина, который многие годы лечил людей в деревнях, ощутил, что запутался и не в силах понять, была ли моя болезнь излечена лекарствами или тем, что меня простили «братки с горы».

Выздоровев, я стал еще более молчаливым, опасаясь, что в словах кроется опасность. Встретив кого-нибудь на дороге, я приветствовал его кивком головы.

Люди посчитали, что я разучился говорить и стал немым после перенесенной болезни. Мать была убита горем и плакала, отец был до крайности встревожен, только Ян Шучжи тайком радовался.

Через некоторое время в сумерках я шел по околице деревни и услышал, как меня обсуждают несколько стариков.

С сочувствием на лицах они качали головами и вздыхали: «Как жаль, что ребенок стал немым», «Все-таки „братки с горы“ его наказали», «А мальчишка-то сметливый».

— Это вы немые! — вдруг прокричал я так, что стоявшие вздрогнули, после чего разразились смехом. Мать облегченно вздохнула: ее ребенок все-таки умеет говорить. Ян Шучжи, напротив, погрузился в состояние ужаса, он целыми днями смотрел на мой рот, на его лице застыло разочарование.

За несколько дней до того, как мне надо было ехать в город учиться, отец привел меня к реке, где мы сели на каменных плитах. У наших ног струилась вода, в которой резвилось несколько рыбок. Отец долго молчал, а потом заговорил о далеком прошлом. Солнце садилось, заливая все закатной позолотой, лицо отца приобрело красный цвет, казалось, что и дела минувшие тоже покрылись золотом.

— Ты мужичок, — сказал отец, похлопав меня по плечу, я невольно испугался. Мой отец, работавший «босоногим врачом», любил использовать такие слова, говоря о людях, например, «некоторые мужички и бабенки из деревни Сишань-цунь хорошо умеют работать» или «тот мужичок из поселка Дуншань-чжэнь поправился», «те двое мужичков из полицейского участка владеют боевыми искусствами» и тому подобное.

Отец использовал слово «мужичок» в качестве похвалы, про это в деревне все знали. Детям нравилось, когда отец их так называл, я, конечно, тоже об этом мечтал, но до сих пор отец меня так не величал. В его глазах я все еще был ребенком.

В душе я мечтал поскорей вырасти и вынашивал план того, как смогу победить отца, хотел исчезнуть из поля зрения родителя, полного тревог и беспокойств. Во сне я мерился с ним силами — в искусстве врачевания, в физической силе и умении писать… В конце концов он брал верх. Каждый раз, когда я, пробудившись, обнаруживал, что лежу в постели, меня охватывали подавленность и опустошение. Я не мог взять в толк, связаны ли эти эмоции с моим происхождением. Отправившись в поселок получать образование, я постепенно стал забывать былое, оно не напоминало о себе, я учился смотреть на свое прошлое хладнокровно. В моем понимании людские дела в этом суетном мире — это череда радостей и горестей. И вот теперь мне предстояло покинуть свою деревню и отправиться в незнакомый город, жить там подобно орлу, муравью или дереву, никто не будет замечать меня, никому не будет до меня дела. Я буду жить, уйдя в себя, — одна эта мысль была так приятна. Когда мечта уже вот-вот должна сбыться, простота и доброта деревенской жизни начали видеться все явственнее, казалось, в деревне собрано все лучшее, что есть в мирской жизни. Я обнаружил, что мое бегство — это лишь другой путь к намеченной цели.

— Ты вырос и поумнел, пришло время вернуть тебе это. — Отец передал мне пожелтевший конверт чуть дрожащей рукой, в глазах мелькнуло беспокойство. Я не взял конверт и молча смотрел на отца, казалось, что его взгляд выдает коварный замысел. Отец поспешил отвести взгляд и уставился на дикие просторы. Садящееся солнце, всходы, стрекозы и собаки были своего рода фоном нашего разговора, содержащим в себе какой-то намек.

После раздумий отец вынул из конверта рваный лист бумаги и половинку браслета, сунул мне их в руку. Я знал, что это такое, закрыл глаза, сердце словно обдало теплой волной, прошлое снова всплыло перед глазами. Но нельзя было с уверенностью сказать, подлинное ли оно, подлинны ли события прошлого, сохраненные в памяти? Я не был в этом уверен.

— Мужичку надо учиться нести этот груз, — сказал отец, снова похлопав меня по плечу. Я вдруг заметил, что мое плечо выше отцовского, и что на его голове много седых волос. Отец состарился и надорвал сердце в тревогах обо мне! Седины на его голове подобно острым иглам больно укололи меня в сердце, и я почувствовал, что мои глаза увлажнились. Отец смотрел не на меня, его взгляд остановился на реке и был будто раздавлен толщей воды. Куда хотела унести мои мысли эта река, тесно связанная с моей судьбой? Отец, река и когда-то бросившие меня родные стали кусочками мозаики прошлого, ранящего душу. Я стоял на краю минувшего, словно в забытьи.

Бросив взгляд на отца, затем на письмо и обломок браслета, после раздумий я выкинул их в реку. Нефритовый браслет с бульканьем утонул, а письмо опустилось на поверхность воды, сделав несколько кругов в воздухе, и теперь его уносило течением. Наверное, много лет назад мои родные так же выбросили меня? При мысли об этом у меня в груди всколыхнулась радость от осуществленной мести. Я отплатил родным отцу с матерью, которых никогда не видел! Я выбросил то, что осталось от них, и теперь мы квиты.

Отец стоял, опешив, я посмотрел на него с натянутой улыбкой.

Он в ответ так же натянуто мне улыбнулся, краешки его губ слегка дернулись, он сдержался и промолчал. Слегка сжав мое плечо рукой, он поднялся и пошел прочь от берега. Лишь его фигура исчезла из виду, я подскочил с каменных плит и, не снимая одежды, кинулся в воду. Задержав дыхание, я шарил по дну в поисках браслета. Нащупав его, я быстро поднялся на поверхность, затем побежал по течению реки, надеясь поймать плывущее письмо, но его либо унесло ветром, либо оно утонуло. Сжимая в руке половинку браслета, я медленно встал на колени у кромки воды и беззвучно заплакал по никогда не виденным мной родителям.

В тот день я вернулся домой промокший насквозь, отец замер на месте, открыв рот: может быть, он все понял, а может быть и нет. Мать также уставилась на меня, ожидая моих объяснений. Я так и не сказал, что случилось. Но я четко осознал, что с этих пор половинка браслета и былые дела навеки остались в прошлом.

В те годы, когда я учился в городе, мое отношение к бренному миру изменилось. На него повлияла встреча с незнакомкой. В те времена по выходным я часто стоял у ворот учебного заведения и смотрел на незнакомых мне прохожих, которые куда-то спешат. В душе у меня появилось странное ощущение, что люди из потока, мелькающего перед моими глазами, живут в совершенно чужом для меня мире. Разве с деревьями и травами на склонах холмов в родной деревне происходит не то же самое? Они бурно растут, ничего не зная друг о друге, лишь впитывают солнечные лучи. В городе я будто увидел другую сторону жизни, коренным образом отличной от деревенской. Это открытие повергло меня в замешательство. Столько людей живет совсем рядом, но они за всю жизнь ни разу не пересекаются друг с другом. При мысли об этом становится так грустно. Я вновь вспомнил своих родителей. Бросив меня, они растворились в суетном мире, превратившись в незнакомцев на улице, на которых даже не посмотришь, стали такими крохотными и ничтожными. Может быть, они и проходили мимо, но меня не замечали, я их тоже не увидел. Нас поглотила пыль грешного мира, и мы подобно этой пыли несемся, подхваченные порывами ветра.

Я их простил.

Я был уверен, что они так поступили со мной от безысходности, и эта безысходность давно была предопределена трудноуловимой волей судьбы. Я представлял себе то утро бесчисленное множество раз. Если бы тогда мой отец не встал с постели и не отправился к реке и там не обнаружил бы меня, то я бы с ним никогда бы не встретился, давно бы утонул, слившись с потоком, в мире меня бы не существовало, и подавно не появилось такого, как у меня, подхода к осмыслению человеческой жизни. Я хотел бы верить, что у всех событий, будь то тоска или боль обид, есть первопричины, которые были определены в какой-то момент. Но все это превращалось в ничто для стороннего наблюдателя и не имело никакого отношения к несуществующему мне.

В результате таких размышлений я обретал душевный покой.

И вот это внутреннее равновесие было нарушено женщиной, встретившейся мне однажды ранней весной. В тот день солнце было заслонено тучами, отчего казалось мутно-желтым, на земле лежали остатки нерастаявшего снега, свистел такой сильный северный ветер, что люди попрятались по домам и не высовывали носа на улицу, куры и собаки бесследно исчезли. Женщина была одета в черное кожаное пальто и красную войлочную шляпу, в движениях ее рук и поступи сквозило что-то несвойственное жителям деревни. Меня и других детей притягивала и завораживала ее манера держаться. Женщина остановилась передо мной и требовательно смотрела на меня, не отводя взгляд, будто я задолжал ей крупную сумму. Собравшиеся вокруг дети поглядывали на нее и на меня, на лицах было написано любопытство и недоумение. Это меня сильно разозлило, я повернулся и торопливо ушел.

— Мальчик, подожди! Я твоя мать! — вдруг закричала та женщина за моей спиной. Сердце у меня сжалось, тело ослабло и обмякло, так что я не мог сдвинуться с места. Медленно повернувшись, я увидел, что она торопливо меня догоняет, будто опасаясь, что я могу исчезнуть.

— Мальчик, меня зовут Ли Цзинцзин, я твоя мама! — Она нагнала меня, тяжело дыша. Я не знал, что сказать, и холодно смотрел на нее. Она выглядела старше сорока, лицо напудрено, но морщины все равно были заметны. Столь явственно проступившие в этот момент признаки тщательно скрываемого возраста меня ошеломили.

Она продолжала стоять с беспомощным видом, тут налетел ветер и растрепал выпавшие из-под шляпы пряди ее волос. Губы ее дрожали, она ничего не могла произнести, и казалось, вот-вот заплачет. Мое сердце судорожно колотилось, я был охвачен неведомым страхом. Не зная, что сказать, я стал махать рукой, чтобы отогнать собравшихся детей. Они убежали, распевая дурацкие песенки, и быстро пропали из виду на противоположном берегу. На площадке осталась только одинокая собака, смотревшая в мою сторону.

Как это она назвалась моей матерью? Неужели она и есть та женщина, которая бросила меня тогда в реку? Неужели это из-за нее я столько предавался горьким размышлениям? Этого не может быть! Она нерешительно смотрела на меня, и вдруг, о чем-то вспомнив, она вынула из сумки коробочку и держала ее дрожащими руками очень аккуратно, будто это кусочек льда. Она медленно открыла футляр и вынула половинку нефритового браслета, затем передала его мне. Я уставился на эту половинку. Множество воспоминаний было растревожено, голова словно опустела, в ней ничего не осталось, а сердце стучало, я не мог понять, что же такое лопается внутри. Так она и есть моя мать? Да! Нет! Как такое возможно? Мои отец и мать уже давно покинули этот мир. Так кто же она такая, стоит передо мной и утверждает, что она моя мать? Даже если это так, что с того? Казалось, я нашел корень своих проблем и постепенно обрел внутренний покой. Я вернул ей браслет, который блеснул ярким белым цветом, ослепив мне глаза. Откуда в пасмурный день мог появиться такой яркий блеск? Я не стал разбираться и отвел лицо, молча глядя на поросшие лесом далекие горы. Но этот белый свет не унимался, трансформируясь в острый нож, который разрезает одежду и колет прямо в сердце, и из открытой раны начинает сочиться кровь. Я невольно занервничал, испытывая к этой женщине сильнейшее чувство отторжения.

— Вы ошиблись, — холодно сказал я с каменным лицом. Она безмолвно стояла, как провинившийся ребенок, ее руки слегка тряслись, дрожь охватила и все тело. Прошло немало времени, пока она не произнесла трясущимися губами:

— Мальчик, я вчера нашла деревню Наньшань-цунь, твои отец и мать рассказали мне, что ты тут преподаешь.

Разве могли мои отец и мать отправить ее ко мне? Это невозможно! Мое сердце бешено колотилось, меня охватило смятение, будто вот-вот грянет какое-то бедствие, от которого не укрыться. Все детство меня по пятам преследовало это состояние, я никак не мог избавиться от него, и вот теперь оно нахлынуло вновь. Я не желал снова окунаться в печаль, не хотел разговаривать с незнакомкой и потому, развернувшись, направился к общежитию. Не желая отступить, женщина быстро меня догнала.

— Уходите, не утруждайте себя, — сказал я без нотки дружелюбия.

Женщина остолбенела, опять раздался только что стихший плач, от которого мне стало не по себе. Я больше не обращал на нее внимания и быстрым шагом вернулся в общежитие, оставив ее посреди спортивной площадки. Она начала медленно оседать, пока не оказалась стоящей на коленях на мокрой земле, плач постепенно ослаб и наконец стих. Что ей, в конце концов, нужно? Неужели она хочет довести меня до безумия?

С трудом переводя дыхание, я прибежал назад и закричал:

— Что вы, в конце концов, хотите? Даже если считать, что вы моя мать, разве я вас признаю?

Всхлипы женщины резко утихли, ошеломленная, она сидела на земле и растерянно смотрела на меня, затем медленно поднялась и, бросив взгляд на убогое здание, где находились классы, опустила голову и покинула территорию школы. Я смотрел, как она медленно уходит прочь, пока наконец не пропала за склоном горы, и тут мое сердце сжала острая боль.

Неужели она действительно моя мать? Почему она бросила меня в реку? Она не боялась, что я могу захлебнуться? Я зажмурился и прогнал этот внутренний голос: кто бы она ни была, нечего ей врываться в мою жизнь. Я все детство потратил на то, чтобы забыть былое, причиняющее такую боль, и вот она грубо разбередила старую рану только потому, что она якобы моя мать? Даже если это и так, она, считай, меня уже бросила. Какое ей дело до того, существую я или нет? Она вдруг появилась через столько лет и без всяких оснований вошла в мою жизнь. Разве не для того, чтобы вновь бросить меня в реку? Я не находил ответов. Все эти вопросы, как стая обезумевших пчел, с гудением кружились в моей голове, я что есть силы ударил по ней, но пчел было не вытряхнуть. Я добежал до реки и опустил голову в воду, холод пробрал меня до костей и помог очнуться.

Прошло несколько дней, и Ли Цзинцзин опять появилась, в этот раз вместе с моей матерью. Они словно были парой из друга и врага, каждая в руке держала по зонтику. Невзирая на дождь, они обогнули горы и пришли, на их обувь налипли глина и опавшая листва. Они повесили зонтики в коридоре и теперь беззвучно стояли передо мной. Глаза у них искрились любовью и жалостью. Эта жалостливая любовь говорила о том, что души у них широкие, как просторы полей. Но при взгляде на этих двух женщин, которым в жизни пришлось хлебнуть горя, в сердце у меня почему-то ничего не зашевелилось, напротив, мне показалось, что они притворяются, и поэтому я не знал, что сказать. Они тоже хранили молчание и переглядывались между собой. Вокруг стояла мертвая тишина.

— Мам, ты не глупи, меня с реки принес отец, если бы не ты и не он, меня бы не было на свете, у меня только одна мать.

Я смог, наконец, выдавить из себя после долгой паузы слова, обращенные как к матери, так и к Ли Цзинцзин. Бросив на них взгляд, я увидел, что они вначале немного опешили и переглянулись, а затем с тревогой уставились на меня. Во взгляде матери мелькнуло удовлетворение, рот чуть дрогнул, она сдерживала слова. А глаза Ли Цзинцзин выдали с трудом скрываемую растерянность, она закусила губу и тоже молчала. Я перевел взгляд за окно, где было все так же пасмурно и дождливо. Горы и реку скрывал густой туман.

— Дитя, главное, чтобы у тебя все было хорошо, — сказала Ли Цзинцзин, но ее слова были похожи на капли мелкого осеннего дождя, от которых пробирает озноб.

Тебе какое дело, хорошо я живу или плохо? Но я эту фразу не произнес, лишь бросил на нее полный ненависти взгляд, повернулся и направился в сторону поселка, оставив за спиной обеих женщин. У каждой в мыслях было что-то свое. Застыв, они смотрели, как я удаляюсь. Мои намерения прояснились, они же продолжали за меня беспокоиться. Их сын стал вдруг таким безразличным, способным причинить боль другим и самому себе. От безысходности у них в уголках глаз невольно выступили слезы. Они стряхнули с обуви глину и листья и, поддерживая друг друга под локоть, молча отправились восвояси.

Я спрятался за зарослями османтуса и откуда тайком подглядывал, как они удаляются и исчезают за горой, покрытой лесом. Вслед за ними исчезло что-то и из моего сердца. Я сел на корточки и закурил, судорожно затягиваясь; поднимающийся дым смешивался с сыростью дождя. Холодные капли падали за воротник, и меня пробрал озноб. Я думал о том, что одна из этих женщин дала мне жизнь, а другая вскормила и вырастила, без каждой из них меня бы не существовало. То есть обе они были одинаково важны! Мы связаны между собой, как звенья цепи под названием «жизнь»: не было бы их, не было б и меня, но без меня они тоже не встретились бы. Они вдвоем робко пытались найти подход к своему ребенку, но мог ли он это принять? Неужели его сердце превратилось в кусок железа? Либо в его душе накопилось слишком много обид, и туда не проникает тепло, исходящее от родных? Протест, жажда мести и желание действовать наперекор никуда не ушли из его подсознания, он сам не мог в этом толком разобраться. Или это был его образ жизни, основанный на поиске объекта для противостояния? Боль и раны становятся ценой этого образа жизни? Причиняя боль другому, он причиняет ее себе. Зачастую он намеренно ищет, как можно сделать себе больно, извлекая из этого удовлетворение и даже наслаждение. Когда его обуревает хаос подобных мыслей, на глазах невольно выступают слезы. Но ему самому невдомек, в чем причина их появления.

С тех пор Ли Цзинцзин больше не появлялась, а мать все равно приходила за тридевять земель. Между нашей деревней Наньшань-цунь и школой, где я преподавал, стояли несколько гор, а прямой дороги не было. Чтобы проведать меня, мать приходила пешком. Она была уже в возрасте, ноги потеряли былую силу, такие переходы были для нее мучением. Как мне было не волноваться! Из раза в раз я уговаривал ее больше не приходить, говорил, что сам проведаю их, когда будет свободное время. Мать каждый раз обещала, горько посмеиваясь и переминаясь с ноги на ногу:

— Больше не приду, путь слишком дальний.

Но через некоторое время она вновь появлялась, с трудом ковыляя на уставших ногах, чтобы навестить меня, а я негодовал и переполнялся жалостью к ней. Мать всегда находила причину, например, либо приносила мне письмо от сестры, либо говорила, что ищет шаманку, предсказательницу судьбы, или что помогает моему отцу находить лекарственные травы… Я прекрасно понимал, что она страшится меня потерять, что я могу так же неожиданно исчезнуть, как когда-то появился, или стану чьим-то еще сыном. Поэтому она и выдумывала разные причины для визитов. Она замечала тревогу в моих глазах и противоречия в моей душе. Она и надеялась, что я признаю свою родную мать, и опасалась, что я покину ее. Она мечтала, что я буду жить хорошо и спокойно, при этом боялась, что моя жизнь станет хуже, если я уйду. Она слишком меня любила. Мать, с которой у меня не было кровных уз! Я не мог позволить, чтобы дорога ко мне доставляла ей столько мучений. Я потратил месячное жалование на две бутылки хорошего вина, которые подарил главе комитета по образованию, и попросил перевести меня на работу в школу с более удобным сообщением.

— Сяо Ян, сейчас учителей не хватает, сделать это не так-то просто, ты потерпи, дождись, когда придет новый учитель, и тогда я тебя переведу, — сказал глава комитета, поставленный моей просьбой в затруднительное положение.

Он не принял подарок, но почти силком заставил меня остаться на обед. Я знал, что дальше упрашивать бесполезно. Почти увенчавшись успехом, попытка перевестись в другую школу провалилась, и обед не лез глотку. В наши времена всякое дело перерастает в проблему, если нет связей. Все, что мне оставалось, это смотреть на него с укоризной.

— Не смотри ты на меня так. Давай-ка сам попробуешь быть начальником? — Мой пронзительный взгляд вывел его из себя, я бросил на него еще один и ушел. Он явно притворялся беспомощным, так зачем его просить?

Я дошел до конца моста, где наткнулся на Ли Цзинцзин, выглядевшую уставшей. «Эта женщина подобна душе умершего, которая никак не растворится», — мелькнуло у меня в голове. Завидев меня, она сильно смутилась. Я притворился, что не увидел ее, повернув голову в другую сторону. Она подбежала и потянула меня за руку. Я не знал, что сказать, и оттолкнул ее, она покачнулась и упала. Я не стал ее поднимать, отвернулся и пошел дальше.

Ко мне подбежала девушка и схватила меня за руку со словами:

— Ты ударил человека и хочешь просто уйти?

— Ударил, и что с того? Ты из полиции? Не лезь не в свое дело.

— Да, я полицейская и присматриваю за такими, как ты.

— Отпусти!

— Немедленно подойди и извинись!

Я хотел вырваться, но не мог. Она с силой вцепилась в мою руку подобно клещам. Это меня разозлило, я поднял руку и тряхнул ею, она не отпускала, а потянула еще сильнее, в результате я упал вперед. Она прижала меня к земле, поцарапав о нее мое лицо, песок скреб по коже до невыносимой боли. Твою мать, эта девушка действительно была полицейской! И что с того, теперь ты будешь лезть в мои дела?

— Девушка, девушка! Отпустите его, отпустите! Он не виноват, я сама упала по неосторожности, — подбежала Ли Цзинцзин.

Оглядев нас, полицейская поколебалась и отпустила меня. Поднявшись, я окинул ее холодным взглядом, даже не стряхнув пыли с одежды, развернулся и пошел прочь. Я чувствовал прилипший к моей спине жалостливый взгляд Ли Цзинцзин. Да для кого она пытается все это изображать? Не оборачиваясь и не обращая на нее внимания, я ускорил шаг. Я бросил ее на улице, как когда-то она бросила меня в реку. Та деревня, река, черная собака и протянувшийся над горами туман вновь возникли и колыхались перед моим внутренним взором. Я ощутил удовольствие от причиненной этим образом резкой боли и готов был расплакаться.

Я рассматривал людей на улице, дома по обочинам дороги, едущие машины и вдруг почувствовал, что весь огромный бренный мир так близко от меня и одновременно так далеко, он быстро течет и меняется. При мысли об этом я не смог сдержать горький смех, от напряжения из глаз брызнули слезы.

После того эпизода я больше не видел Ли Цзинцзин, а мать перестала наведываться ко мне в школу. Жизнь вернулась в спокойное русло, горы и леса сохраняли неизменное безмолвие. Но в мою душу не возвращался утерянный покой, царивший там хаос не желал отступать, не отпускала опустошенность. Ночами я оказывался в одном и том же сне, в котором видел реку, по ней плыло корыто, внутри него надрывался от горестных рыданий ребенок. Я часто просыпался от звука детского плача и отупело сидел на кровати, за окном стояли темень и одиночество, лишь изредка мелькали светлячки, пения соловья было не слыхать. Вновь перед глазами вставали сцены из детства: я представлял то далекое раннее утро, отца, идущего через тоскливый туман, затем видел, как он с грустью несет меня на руках домой.

И все же почему Ли Цзинцзин решила меня бросить и почему теперь появилась? Я не знал ответа. Какой смысл пытаться найти ответы на эти вопросы? Неужели это повлияет на мое решение простить ее? Да, мне следует поговорить с ней, но для чего? Эта женщина больше не появлялась, я не знал, как ее разыскать, она пропала, словно сон, который даже при желании не вернуть. Я не смог сдержать смешок и решил, что таковы дела суетного мира: зачастую у них нет никаких причин и оснований, и все тут. Я уговаривал самого себя успокоиться и плыть по течению, воображал себя день за днем ведущим уроки с учительской кафедры, восход и заход солнца.

— Твоя мать, та городская женщина по имени Ли Цзинцзин, она совсем плоха, — сказал Ян Шугэнь.

Был вечер, капал серый дождь, Ян Шугэнь появился на школьном стадионе с зонтиком. Я, ошеломленный, смотрел на него, не сразу поняв, о чем речь. Он сказал дрожащими губами:

— Это твоя мать.

У меня в голове словно застучали молотки, в сознании пронеслось слово «смерть». Меня будто что-то резко укололо, я задрожал, все тело пронзила резкая боль. Ноги стали как ватные, я обмяк и упал на колени, не в силах подняться. Как это может быть? Разве она может умереть? Она же моя мать. Как может умереть моя мать? Сколько ей лет? Как она вот так умрет? Голова у меня разболелась, ненависть к матери вмиг исчезла.

— Брат, пойдем в город прямо сейчас! — закричал я.

— Скоро стемнеет, разве успеем? Может, завтра? — отвечал Ян Шугэнь.

— Нет, нет, сейчас! Она же вот-вот умрет, она ж моя мать! — заорал я.

Ян Шугэнь не отвечал; держа зонтик, он поспешил со мной в обход горы. Мы пришли в поселок уже на заре, повсюду царило безмолвие, кругом ни души, лишь колыхались бледные огни фонарей, освещая грязь и глину на дороге. Обеспокоенный, я расхаживал туда-сюда по улице.

— Четвертый, видишь, машин нет, давай останемся переночевать, а завтра поспешим дальше, — сказал Ян Шугэнь.

Не слушая его уговоры, я решил добежать до полицейского участка. В кабинете дежурного горел свет, значит, на посту кто-то был. Я застучал в дверь, вышел дежурный полицейский, и я опешил: это была та девушка, которая повалила меня на землю. С изумленным выражением лица она спросила:

— Так это ты! Пришел заявление подать?

— Нет, хочу попросить, чтобы вы довезли меня до города.

— Довезти тебя? Ты разве не знаешь, который час? Думаешь, мне есть дело до твоих любовных шашней?

— Мне действительно срочно надо.

— Ну говори, какое у тебя срочное дело?

— Да, да! Моя мать скоро умрет, это… та самая женщина, вы ее помните? Мне надо доехать к ней в город, я могу не успеть.

От этих слов сердце больно сжалось, меня бил озноб, и вот-вот полились бы слезы. Я страшно боялся, что она это увидит, и поспешно отвернулся. Девушка молчала, она была поставлена в затруднительное положение. Вошел старший по званию и спросил:

— Сяо Сяо, что случилось?

— Начальник отделения, он хочет одолжить машину до города.

— Одолжить машину?

Он бросил взгляд на меня, затем на нее, не понимая, какие между нами отношения. Девушка устремила взгляд за окно, где сгустилась темнота, из чьих-то окон лились потоки света, подобные хвостам раненых рыб, распластавшихся в одинокой темной ночи. Затем она потупила взор и, встав со стула, сказала:

— Начальник отделения, он мой парень, его мать тяжело больна, он просит меня отвезти его в город.

— Так чего вы ждете? Быстрее поезжайте! Я буду на дежурстве, — ответил начальник.

Он похлопал меня по плечу, жар бросился мне в голову, глаза наполнились слезами. Увидев это, девушка сказала:

— Вот в этом ты силен. Предупреждаю сразу, я обманула начальника отделения, но ты не думай этим воспользоваться, а не то так тебя отделаю!

Я всеми силами сдерживал слезы и последовал за ней по пятам к полицейской машине. Она привезла меня в уездный город к утру, и когда мы прибежали в больницу, Ли Цзинцзин была уже при смерти. Доктор сказал, что у нее рак печени в последней стадии. Я понял, почему она спустя двадцать лет появилась на берегу реки: она хотела увидеть своего ребенка перед смертью. Бросив его, она не знала, сможет ли он ее простить, но, невзирая ни на что, продолжала его искать. Но почему она не начала свои поиски раньше? На пять или десять лет, или даже еще больше? Что же она скрывала? Моя голова распухала от этих вопросов. Она вот-вот умрет и покинет этот мир, и снова меня бросит. Почему она вновь и вновь меня бросает?

Я глубоко раскаивался в том, что не согласился признать ее. Если бы я это сделал, она смогла бы выжить, рассказала бы мне о прошлом, о том, что произошло в то ранее утро, изменившее мою судьбу. О боже, вот она лежит: лицо землистого цвета, дыхание все слабее, кажется, что ее раздавит даже соломина. Вокруг ее постели витает смерть, я ощутил ее дыхание. Вот так наши судьбы разносит в разные стороны река судьбы.

Она очнулась, глазные яблоки чуть пошевелились, глаза приоткрылись, взгляд был мутным. Я сжал ее руку, твердую и холодную, как зимняя ветвь. Я хотел ее утешить и что-то сказать, но опасался ее испугать. Она была слаба подобно упавшему листу, плывущему в потоке, в любой момент его может закрутить в воронку, и он пойдет ко дну. Она меня увидела и узнала, лицо чуть дернулось и замерло. Губы дрожали, дыхания не хватало:

— Дитя, я виновата, прости меня, хорошо?

— Я тебя не виню.

— Дитя, я могу тебя увидеть и этому рада. Только… есть еще твой отец, он состарился, потерял память, он ничего не помнит, даже меня не узнает.

— Не надо разговаривать, побереги силы, я о нем позабочусь.

Обессилев, она замолчала, глаза медленно сомкнулись, через какое-то время вдруг вновь открылись, она проговорила:

— Ты… можешь… назвать меня… разок мамой?

Меня словно что-то пронзило, но я не реагировал, оцепенев, глядя на нее. Надо было назвать, она же моя мать, та самая, что звала меня в снах! Я пошевелил губами, но не мог выговорить слово «мама». На ее лице мелькнула тень улыбки, веки медленно опустились. Ее рука выпала из моей и замерла на кровати. Она перестала дышать! Она умерла! Моя мать умерла у меня на глазах! Мне показалось, что небо вот-вот обрушится, что меня придавит огромным камнем. Я ничего не видел перед глазами, грудь сдавило так, что я не мог дышать.

— Мама! — хрипло прокричал я, но она этого уже не услышала. Она ушла в рай, оставив позади все земные дела и даже своего ребенка. Небо разыграло нас, устроив так, что мы встретились на краю жизни и смерти. Сердце переполняли угрызения совести, которым не было выхода. Я изо всех сил ударил себя. Ян Шугэнь подбежал и обнял меня. Я с силой вырывался, больно укусив его за руку. Он стерпел боль и не выпускал меня, пока я не успокоился.

В течение нескольких дней моя душа словно где-то бродила. Ян Шугэнь помогал с организацией похорон. Моя мать, женщина, родившая меня, превратилась в горстку серого пепла и поместилась в маленькой черной урне. Вот так она исчезла из бренного мира, а чем он был для нее, этот мир? Был ли он воспоминаниями, надеждами или чем-то темным и неясным? Это и есть человеческая жизнь? Если это так, то почему мы испытываем страх смерти? Не из-за того ли, что нам жаль оставить позади радости или чувства к родным? Похоже, что так, а вроде и нет. В моих силах лишь повлиять на бескрайне широкую жизнь, а смерть — это бездонная черная дыра.

Вместе с Ян Шугэнем я поехал в дом престарелых и отыскал там мужчину по имени Оу Чжиган. Он был моим родным отцом, значит, моя фамилия была Оу, а в жилах текла кровь рода Оу. Эти мысли удивительным образом заставили меня почувствовать, что этот посторонний человек мне родной. Незнакомец стоял под баньяном и бессмысленным взглядом смотрел на листья. На что он смотрит, о чем думает? Возникают ли порой в его потерявшей память голове воспоминания о своем ребенке? Мог ли он представить, что его ребенок придет его искать и увезет жить в горы? Он ничего не мог вспомнить и никого не узнавал. Я тяжело переносил мысли, что моя мать умерла, а отец без памяти. Чем его жизнь отличается от смерти? Они оба потеряли чувствительность к бренному существованию, к родственным узам, у них не осталось ни любви, ни ненависти, мир взирал на них обоих одинаково безразлично. Они ничего не помнят, так в чем тогда смысл жизни? Эх, нет! Смысл просто в том, чтобы жить!

В медицинской карте Оу Чжигана я прочитал, что он был из числа образованной молодежи, высланной в деревню, но никаких записей про то раннее утро я не нашел. Они наверняка бросили меня ради того, чтобы вернуться в город.

В кино обычно это происходит так. Нет, звучит плохо. Это не то, что я воображал. Тогда как я себе представляю человеческую жизнь? Я сам себе не решался дать ответ.

Мы с Ян Шугэнем вернулись в деревню с урной и Оу Чжиганом. Урну я бросил в Шрам-реку. Мать наверняка не могла представить себе такое более тридцати лет назад, когда ее ребенок плыл по реке, а через тридцать лет в ней очутился ее прах. Она со своим ребенком существует в одной и той же реке с той лишь разницей, что он жив, а она превратилась в ничто. В этом и состоит жизненная неизбежность? Я не знаю и знать не хочу.

Мои родители не стали винить меня за то, что я привел с собой Оу Чжигана, полагая, что так и надо было поступить. Они радушно приняли этого потерявшего память человека, и стали считать его чуть не членом своей семьи. Лишенный памяти отец, подобно ребенку, каждый день сидел у ворот дома и тупо смотрел на солнце, либо, опустив голову или лежа ничком на земле, разглядывал муравьев. Иногда, испугавшись преследующих друг друга кошек и собак, он мог вдруг завыть. Не зная, как его успокоить, я выводил его за околицу и всегда вел на берег реки. Там мы сидели, глядя на воду, сердце словно омывал прозрачный поток. Наверное, это и было родство между отцом и сыном. Пусть он его ощутить не мог, я чувствовал себя таким живым и настоящим, как будто нашел дорогу после того, как сбился с пути. Отец, не отводя взгляда, смотрел на поверхность реки, в глазах порой зажигался огонек, будто он вспоминал былое. При мысли об этом я испытывал приступ надежды, что память к нему вернется, и он станет нормальным человеком. Сможет ли он в какой-то момент вновь оказаться в тех забытых событиях прошлого? Я испугался при мысли, что обнаружил совсем другого себя, и теперь жадно всматривался внутрь.

Отец видел меня насквозь. Он было задумал вылечить Оу Чжигана, каждый день делал для него отвары, привез из города гору книг по медицине. При виде стараний отца мои радость и воодушевление тонули в угрызениях совести. Отец, вытащивший меня из реки, теперь пытался создать для меня новую линию жизни. Оказывается, у человека она может быть не одна! Я понимал, что накопилось у меня в душе, и слезы заливали мне лицо.