Чжу Шаньпо

Отец на коне умчался вслед за поездом, скрылся в глубине темного тоннеля и не вернулся.

Такой была его последняя минута перед гибелью, полной пафоса, загадочности, овеянной поэтическим ореолом. Задолго до того я поведал отцу, что через нашу деревню проложили железную дорогу, которая уходит в тоннель, пронзающий величественную гору Хуайшань, — настолько длинный, что и конца ему не видно. Мои слова тогда произвели сильное впечатление на него. В день возвращения папы мы с братом и сестрой спустили его с поезда на руках, затем вместе сели в арендованный микроавтобус и приехали домой. Из машины брат перенес родителя на спине и усадил в инвалидное кресло. Отец долго сидел с опущенной головой, а потом медленно поднял ее.

«Мы уже в Хуайчжуане?!» — бросал он взгляды по сторонам на полуобвалившийся забор и обшарпанные стены строений с черепичными крышами, как будто все еще не веря, что оказался дома. И это никого не удивляло, потому что он не бывал здесь уже лет двенадцать, а то и больше.

То был старый Хуайчжуан. По словам матери, кроме нашей семьи в поселке больше никого не осталось, поскольку сельчане попереезжали «туда». Под словом «туда» мать подразумевала Дукоу в нескольких километрах от нас. С тех пор как поезда стали проноситься через Хуайчжуан, их шум разогнал всех жителей. Когда свистящие составы прилетали откуда-то с севера, земля в деревне начинала дрожать так сильно, что даже собаки забивались в лазы. Люди стали оставлять дома, и деревня постепенно пришла в полное запустение.

Мать накинула отцу на ноги синий шерстяной плед и на пару с братом вкатила его во двор.

В окутанной сумраком усадьбе было темно. Она представляла собой обычный двор, в центре которого стоял дом с черепичной крышей. Справа и слева к дому примыкали две пристройки, а перед ним высился забор, за которым тянулось запущенное поле. Двор зарос травой. На крыше ветер колыхал какую-то растительность. Во дворе царил беспорядок — главным образом из-за сваленных в кучи кож животных. Мать зарабатывала на рис тем, что шила кожаные перчатки для кожевенной фабрики. Она давно отказалась принимать нашу денежную помощь, заявив, что способна содержать себя сама. Более того, мама даже частенько спрашивала у нас с братом и сестрой, не испытывали ли мы финансовых затруднений. В ту пору ей было уже шестьдесят — на семь лет меньше, чем отцу.

Подняв глаза, мы увидели возвышавшуюся за домом каменную насыпь с проложенными по ней блестящими рельсами. Вдоль насыпи ровными рядами росли прямые, как свечи, эвкалипты. Когда-то перед деревьями протекала река. В период ее разливов весь Хуайчжуан и близлежащие поля превращались в водное царство. Теперь же реки не было и в помине. Земля в полях пересохла, исчезли и густые банановые заросли — примерно так же многое уходит из памяти, будто проваливаясь в темную бездну. От этого все вокруг мне показалось незнакомым, и я почувствовал себя одиноким.

Слабоватая умом сестра даже смекнуть не могла, что отцу нашему жить оставалось недолго, и как будто понятия не имела о существовании этого дома, хотя родилась здесь и однажды в детстве чуть не утонула, упав в местный водоем. Сестра с удивлением озиралась по сторонам и энергично рвала росшую во дворе траву. Брат услышал лошадиное ржание, а я уловил запах конского навоза.

— Мама, ты не говорила, что у нас есть лошадь, — заметил брат.

Лошадка стояла в пристройке по левую руку. Ее соорудили не так давно, и поначалу в ней хранили хворост и держали свиней. Теперь здесь жила старая тощая кляча. Покрытая лишаями и нагло облепившими ее полчищами мух, она постоянно облизывала язвы на губах и изредка втягивала в себя высохшие бока.

— Ма! — сказала сестра. — Ведь она сдохнет скоро!

— Я купила его с рук, у одного мясника. Еще немного и пустили бы его под нож. — Мать оправдывалась перед сестрой. — Сама не понимаю, зачем взяла-то. Нет в нем жизненного духу совсем. Ухаживаю только каждый день да болтаю с ним.

— Это конь? — воодушевилась сестра.

— Да, — ответила мать. — Он три года уже у меня. Просто чудо какое-то.

Мать выглядела старее и дряхлее того четвероногого существа. После переезда из города она прожила в деревне двенадцать лет — ровно столько, сколько отец сидел в тюрьме.

— Дайте глянуть-то! — прокричал из комнаты отец.

Ему не терпелось посмотреть на ту клячу. Мать неуверенно подошла к нему, взялась за ручки каталки и попыталась толкнуть. Но ничего у нее не вышло. Я подскочил на помощь.

— Дай мне еще раз попробовать. — Матушка легонько отвела мои руки.

Мать напрягла все силы, — на ее руках выступили вены, лицо покрылось морщинами, — упершись правой ногой в мягкую землю и крепко стиснув зубы, она приложила огромное усилие и сдвинула коляску с места.

Конь потянулся мордой к отцу. Папа инстинктивно отпрянул, но потом медленно поднял правую руку и погладил животному щеки.

— Это мой конь. Вот и встретились старые друзья! — воскликнул отец. Он попытался встать с кресла. Мы с братом кинулись было помочь ему, но мать придержала нас.

Поднатужившись немного, наш старик, держась на дрожащих руках, наконец приподнялся. Он выглядел так, будто в его груди билось сердце рвущегося на просторы скакуна.

— Ты давно уже должен был встать, — сказала мать. То были первые ее слова отцу после двенадцатилетней, а то и больше, разлуки. Все происходившее было нам в диковинку. Отец тоже не знал, как быть дальше. Он вытянул ноги, опираясь на руки, встал с каталки, сделал несколько шагов по галерее и остановился в конце. Впервые за полгода папа оставил коляску и прошел самостоятельно.

Только он был слаб. Недавно отец перенес третий сеанс химиотерапии. После нее начались проблемы с легкими, но, несмотря на это, теперь он стал более самостоятельным.

«Это еще хорошо, что у меня рак легких», — говорил мне старик. Ему не хотелось дальше торчать в больнице. Чем быть залеченным до смерти там, он предпочел дожидаться конца в родном доме. Уже много лет прошло с тех пор, как мать покинула мужа и перебралась сюда. Все эти годы отец ни разу к ней не приезжал. Он почти забыл, что здесь его дом. Забыл, как до девятнадцати лет трудился в здешних полях, как дед бранил его на чем свет стоит за лень и плохую работу.

Отец не нашелся, что сказать матери в ответ. Она уже давно не питала к нему никаких чувств, ведь папа больно ранил ее. Много лет назад они развелись и стали как чужие. К слову сказать, вторая его жена исчезла куда-то уже на второй год пребывания отца в тюрьме. Одни люди говорили, что она сбежала в Пекин, другие вроде бы видели ее в Чэнду. Но для нас она перестала существовать.

Папа всматривался в конец галереи, усердно выискивая взглядом что-то давно знакомое.

Галерея выходила на участок необработанной земли. За ним возвышалась горка хлама из полусгнивших балок, черепков и камней. Там же росли две маслины, а между ними — мушмула с птичьим гнездом. «Какая большая куча!» — удивился отец.

Сестра кормила коня травой. Безучастная ко всему мать стояла рядом с пошатывавшимся отцом, готовая в любой момент подхватить его, если он начнет падать.

Быстро надвигались сумерки. Вдруг сзади раздался короткий пронзительный свист. От неожиданности отец потерял равновесие и, словно подкошенный несуществующим ветром, стал падать, но бдительная мать ловко направила его зад в кресло.

Пронесся состав. Его синие вагоны с темными окнами один за другим промелькнули в южном направлении и исчезли, поглощенные длинным тоннелем, словно провалились в ад.

«Эх, сколько душ потащил с собой этот поезд», — промолвила мать.

Брат работал в коммерческой фирме и, несмотря на низкий доход, вечно был сильно занят. Он уехал в город уже на следующий день, оставив нас с сестрой. Сам я недавно потерял работу и пока не горел желанием пускаться на поиски новой. Что до сестры, она вообще никогда не работала, поскольку была так глупа, что не годилась даже для простейшего занятия. Ей все время помогал брат. Матери не терпелось поскорее выдать ее замуж — хоть за крестьянина, лишь бы хорошо к ней относился. Лет двенадцать назад с этим проблем не возникло бы: тогда никому и в голову прийти не могло, что ей не удастся найти порядочного мужа. Но теперь время другое. Отец не думал ни о чем: ему было наплевать даже на собственную жизнь. Он и так знал, что дух смерти поджидает его где-то рядом. Смерть из тюрьмы последовала за ним в больницу, с ним же села в поезд, приехала в Хуайчжуан и теперь стояла за нашими спинами. Я мог расслышать ее неровные шаги: она подкрадывалась как шпион, следовавший за нами по пятам. Отец тоже их слышал: он постоянно оборачивался в ее сторону и, смерив взглядом, презрительно сплевывал.

После лечения и отдыха отец постепенно восстановил силы и, судя по всему, воспрял духом. Каждый день он поднимался рано — даже раньше, чем просыпалась кляча. Сидя в коляске, он наблюдал за хлопотавшей матерью. Смотрел, как она собирала овощи, кормила коня, стирала, разводила огонь и готовила пищу, развешивала на заборе сушиться зеленый горошек и соленые овощи. Отец многократно порывался помогать ей, но мать все время отказывалась. На ее страдальческом лице я читал жалость, грусть и негодование. Не находившему себе занятия старику дни казались невероятно долгими. Единственное, что он мог делать, — дожидаться наступления сумерек.

Каждый вечер проезжал поезд. Один за весь день.

Когда начинало темнеть, скалистые горы вокруг деревни обрамлялись золотым светом. Первое время морфий отцу вкалывал я, но потом этим стала заниматься мать. Когда она вводила раствор, папа крепко сжимал ее трясшиеся пальцы, опасаясь, как бы она не вогнала иглу слишком глубоко. После процедуры успокаивал маму, легко поглаживая ее худую и смуглую руку. А потом произносил: «Теперь все в порядке, можно идти». И нетерпеливо устремлялся в сторону железной дороги по тропинке вдоль зарослей перед домом. С усилием делая каждый шаг, он громко топал, тяжело дышал, время от времени спотыкался и едва не падал. Но богатая растительность выручала его: ухватившись за траву, он самостоятельно взбирался на насыпь.

В тот вечер отец шел по тропинке вдоль путей. Мы с сестрой тащились следом. Мать стояла на цыпочках перед забором и пристально смотрела в нашу сторону. Ее лицо выражало беспокойство, но она не произносила ни слова. Едва поспевавшая за нами сестра остановилась и замерла в ожидании поезда. Она как будто раньше нас уловила его звуки. Когда со стороны железной дороги донесся шум двигателя локомотива и грохот вагонов, сестра прежде времени заткнула уши. Я кричал ей, но она уже впала в состояние шока, ничего не слышала и учащенно дышала, высоко вздымая полную грудь. Против ожидания отец продолжал идти вперед, не оборачиваясь и ускоряя шаг, будто соревновался с поездом. И хотя он несколько раз пошатнулся, все же удержал равновесие. Я боялся, как бы он не растянулся на путях. Но отец даже не замечал опасности.

Сначала поезд пронесся мимо сестры, а потом — в десяти сантиметрах от меня. Он едва не зацепил папу и чуть не снес его порывом ветра, сорвавшим с него кепку и забросившим ее в густые заросли. Однако старик как будто и не заметил этого: он стоял твердо, как истукан. Состоявший из сорока двух вагонов состав показался ему бесконечным. Папа махал рукой, но ни один пассажир не обратил на него внимания, никто даже не бросил взгляда в его сторону. Решив, что поезд и люди в нем слишком уж надменны, отец обиделся и крикнул: «Чтоб вы сдохли!»

То было злейшее ругательство, которое мы когда-либо слышали от него. Поезд исчез в тоннеле. И вновь воцарилась тишина. Наконец сестра убрала руки от ушей и подбежала к нам. Ее лицо было бледным — явно от пережитого испуга. Отец прикрикнул на нее: «И чего ты струхнула?» В действительности же у него самого мелко дрожали ноги. Понурившись, сестра топталась в нерешительности и, как глупая ослица, не могла понять, что делать дальше.

— Чего вы тут стоите? — заорал на нас отец. — Ступайте, приведите ко мне коня!

Я не представлял, как нам быть. Мы втроем продолжали стоять у железной дороги, не двигаясь с места. Сгущались сумерки.

На следующий день вечером отец привел на железную дорогу коня. Тот упирался, не желая приближаться к путям. Сестра хлестала его по крупу и понукала, давая понять, что отступать некуда. Папа остановил коня, затем стал обходить его и осматривать. Он как будто прикидывал, сможет ли взобраться верхом, и явно колебался. Поезд прибыл по расписанию. Жуткий грохот страшно напугал животное. Прежде чем состав поравнялся с ними, скакуна словно ветром сдуло с насыпи — лишь копыта засверкали.

— Да разве это конь? Прямо-таки мышка! — разочаровался отец. — И зачем твоя мать кормит эту мышь?

Сестра бросилась вдогонку за удравшим конем. Тот вбежал в заброшенную усадьбу. Помнится мне, в ней когда-то жил помещик Пан Четвертый, но потом там поселили дюжину семей. Теперь же дом стоял полуразрушенный, будто пережил землетрясение.

Отец продолжал ругаться, изливая негодование и сожаление. Следующего поезда предстояло ждать целые сутки, а это для него было равносильно году.

Вдруг по путям к нам подошла какая-то женщина. Я еле узнал ее.

— Мэр! — она учтиво поприветствовала отца.

Отец в недоумении уставился на нее.

— Я — Гуйфан, — представилась она.

Внезапно лицо моего родителя просияло. Он хлопнул себя по лысой голове и сказал:

— Вспомнил! В тот год, когда я уезжал из Хуайчжуана, ты вышла замуж за местного и приехала сюда. Где ты сейчас живешь?

Гуйфан ответила:

— Сначала я жила в доме помещика Пана Четвертого, а несколько лет назад переселилась в новый дом в Дукоу.

— Очень хорошо! — похвалил отец.

— Цзэсю просила меня подыскать вашей дочери жениха. У меня есть один на примете. Очень даже подходит ей, — сказала Гуйфан. — Я пришла поделиться с Цзэсю этой новостью.

Цзэсю — это моя мать. Отец сказал:

— Что ж, здорово!

Пока они беседовали, со стороны дома Пана Четвертого донесся грохот — как будто там рухнула стена.

Затем из дыры в заборе выскочил конь и поскакал в сторону нашего дома.

Гуйфан продолжала:

— Мэр, тогда я уж не пойду к Цзэсю. Решим на том, что завтра приведу к вам жениха, чтоб вы посмотрели на него. Если придется по нраву, есть предложение в конце месяца свадьбу сыграть.

Отец ответил:

— Отлично!

Гуйфан все с тем же почтительным видом развернулась, перешла железную дорогу и скрылась за ней.

Забеспокоившись о сестре, я побежал к ней. Она лежала, придавленная рухнувшей на нее стеной, из-под которой выглядывали только ее белые ноги. Прибежала плачущая мать и с остервенением бросилась разгребать завал. Она хотела было позвать людей, но ее призывы о помощи лишь одиноким эхом гуляли по пустому дому.

Тело сестры было уже бездыханным. Она никогда не задумывалась ни о жизни, ни о смерти.

Отец не находил себе места; его побледневшее лицо не выражало никаких эмоций.

А тот чертов скакун смотрел на нас и ржал, словно был ни при чем.

Осознав, что сестры больше нет, я почувствовал боль и одиночество. Несмотря на то что в ее гибели виноват был конь, я нисколько не сердился на него. Каждый день отец приводил его на железную дорогу, имитировал громыханье проходящего состава и таким образом тренировал, взращивал в нем храбрость и пренебрежение к поезду. Но я совершенно не понимал смысла поступков папы. Я думал, что он, изводя животное таким образом, мстит ему. Поэтому во время этих мероприятий ходил за ними с нескрываемым удовольствием. Лошадка заменила мне сестру, стала спутником, скрашивавшим мое одиночество тихими и безмятежными днями. Старания отца не прошли даром: впоследствии, когда проходил настоящий поезд, конь больше не пугался, как раньше. Он спокойно поднимал морду и наблюдал, как проносился состав, едва его не касаясь. Вихрь от поезда развевал его бедную гриву, а сам он стоял, не шелохнувшись, полный безразличия. Отец торжествовал. То был его последний успех.

Но отец не собирался останавливаться на достигнутом и начал приучать коня скакать вдоль путей. Сам отец никуда не бежал, он лишь руководил, а я следовал его указаниям. Сев на коня верхом, я махал плеткой и гнал его на юг. Животное разгонялось по тропинке и неслось в сторону тоннеля.

— Давай, еще поддай! — кричал сзади отец. Ему хотелось, чтобы конь обогнал поезд.

Но конь не мог скакать быстрее — не позволяла слишком узкая дорожка, усыпанная камнями и поросшая густой травой.

Отца не устраивала одна только скорость. Он обливался по́том, его лицо искажала гримаса боли. Но он терпел.

Я чувствовал устремленный на меня сзади укоряющий взгляд матери. Когда до тоннеля оставалось совсем немного, отец звал меня обратно.

Я возвращался. Тогда взобраться на коня пробовал папа, но как он ни старался, у него не получалось. И вовсе не потому, что конь был слишком высоким или строптивым, а оттого, что отец все еще оставался слабым, и проходящий поезд мог запросто сдуть его. Это подрывало веру папы в себя, и он впадал в апатию.

Мы с мамой в такие моменты осознавали, что жить отцу осталось совсем недолго.

Однажды ночью папа не мог заснуть от жуткой боли. Он кричал, как кабан, которого пырнули ножом. Мать вколола ему большую дозу морфия и дала анальгетик, только тогда он понемногу успокоился. Посреди ночи я съездил за доктором. Тот осмотрел его, покачал головой и поскорее уехал, отказавшись брать плату за визит.

На следующий день пришли несколько сельчан. Кого-то я знал, кого-то нет. Все они уважительно величали отца «мэром». В действительности папа давно уже им не был. Он не имел ровным счетом ничего. В городе у него не осталось родных. Денег на лечение — тоже. Поскольку мы с братом жили бедно, обладавший упрямым и чудаковатым нравом старик не желал селиться у нас. Двенадцать лет назад пошел слух, будто отец нарушил закон, и его в наручниках отправили в тюрьму. В одночасье наше семейство словно провалилось в пропасть: как наш двор, оно пришло в упадок и запустение. Сельчане из Дукоу приходили повидаться с ним и в последний раз засвидетельствовать свое почтение. Одни из них были обязаны отцу, для других он ничего не сделал, третьи шли, только чтобы поддержать мать. Два или три человека состояли с нами в родстве. Обессилевший отец сидел в инвалидной коляске, дружелюбно приветствовал посетителей и благодарил за визит. Я заметил, как в уголках его глаз сверкали слезы. Мать накинула ему на плечи тонкое пальто и что-то тихо прошептала в ухо. Папа скромно говорил сельчанам: «Простите! Потревожил вас! Столько хлопот вам доставил!»

Одетый в свежую одежду, с белым и чистым лицом, отец сидел в центре гостиной комнаты прямо напротив железной дороги. В воздухе стоял аромат рисовых колосьев. Сквозь разросшуюся вокруг пышную зелень с трудом проглядывала белизна эвкалиптовых столбов. Посетители один за другим говорили отцу слова поддержки. Но всем было понятно, что это всего лишь формальность. Но кто-то искренне проявлял заботу о матери. Мать в ответ особых эмоций не проявляла, как будто вовсе не нуждалась ни в чьем внимании. Она проводила гостей. Когда наступил полуденный зной, отцу стало тяжело дышать. Мама обтерла его влажным полотенцем. Старик стонал от боли, а я не знал, куда себя деть.

Матушка ничем не могла облегчить страданий отца, обратный отсчет времени которого уже начался. Она всячески суетилась вокруг него, хотя прекрасно понимала, что его боли не унять никакими протираниями, тем не менее продолжала делать все возможное.

«Устаешь из-за меня! Столько хлопот причиняю тебе!» — сокрушался отец, хватая мать за руки.

Не зная, что сказать в ответ и молча слушая его извинения, мама чуть наклонялась к нему и приобнимала. Когда она поднимала голову, в ее глазах стояли слезы.

«Ни о чем другом вас не прошу, — молил отец, — дайте мне только, пока еще не стемнело, проститься с вами, сесть на коня и ускакать отсюда».

Отец не шутил. Он всю жизнь был таким — упрямым и своенравным, не отступавшим от своих планов. Мама дала ему добро. И он стал готовиться к прощанию с нами. Папа велел мне сложить его личные вещи, письма, записную книжку и составленное им в тюрьме покаянное письмо. В нем старик не забыл упомянуть о своих заслугах и достижениях, о том, как в девятнадцать лет присоединился к революции, как три года партизанил и возглавлял «Красный казацко-кавалерийский полк», как сражался в Хуайхайской битве, во время которой был тяжело ранен, как руководил работами по строительству Чжилюской железной дороги, как сохранял порядок в двух городах, которыми руководил… При этом он всего лишь мимоходом коснулся своих ошибок, как будто в свете его свершений они вовсе не заслуживали упоминания. Он велел мне собрать вещи в узел и сжечь. Потом вытащил из кармана пальто его с мамой свадебное фото. Снимок был пожелтевшим, порванным, с нечетким изображением. «Фотографию тоже спали», — махнул рукой отец.

Когда я выполнил все его поручения, уже наступили сумерки. Я вывел клячу из конюшни. Папа, поддерживаемый матерью, вышел из дома и направился к железной дороге. Путь по ухабистой тропинке казался долгим и утомительным. Высокая трава и кусты почти полностью скрывали родителей. Я с конем раньше их достиг железнодорожного полотна и ждал. Мое сердце стучало от жуткого волнения, потому что поезд уже вот-вот должен был прибыть, а мы еще не были готовы.

Отец с трудом вскарабкался на насыпь. Дрожа, он подошел к коню и стал беспомощно осматривать животное, казавшееся в сравнении с ним огромным. Он попробовал взобраться ему на спину, но ничего не вышло. Совместными усилиями мы с матерью взгромоздили его на коня, но у папы не было сил, чтобы сидеть твердо и держать поводья. Он покачивался и рисковал в любой момент свалиться. Матери ничего не оставалось, как держать его за ноги.

— Вот что, — скомандовал отец, прижавшись к лошадиной холке. — Привяжите меня!

Мы сделали, как он просил: крепко-накрепко привязали его к коню, превратив их в единое целое, — и были уверены, что старик уж точно не свалится. Конь тоже был готов по первому зову ринуться вскачь. Вдруг дорога задрожала, издалека донесся гудок локомотива, с грохотом и свистом приближался поезд.

— Прощайте! — сказал папа, сдержанный и вместе с тем полный внутренней уверенности. — Наконец завершится мой путь.

Поезд стремительно летел: казалось, он несся быстрее обычного. Отец освободил руки и принялся изо всех сил лупить коня:

— Но! Чертов конь! Скачи быстрей!

Конь помчался по тропинке вдоль дороги как сумасшедший, будто состязаясь с составом. Мы были довольны его скоростью, но боялись, что он вот-вот свалится от усталости.

Отец помахал нам рукой.

Я тоже помахал ему. Неожиданно мать бросилась за ним со всех ног. Не имея времени на раздумья, я тоже побежал следом.

Скакун держал скорость из последних сил. Он так рвался к победе, что ничуть не отставал от поезда, а перед тоннелем даже оставил позади целых три вагона. Это заслуживало восхищения!

Конь, отец и поезд одновременно влетели в длинный темный тоннель.

Я понятия не имел, что может быть там, в конце тоннеля, и не представлял себе, куда подевался папа.

Но я знал наверняка, что на следующий день поезд вернется, а отец — уже никогда.