Глава тридцать четвертая: Ветер

Сегодня суббота и, несмотря на начало ноября, на улице сыпет мелкий, до противного колючий снег. Уже половина десятого вечера, я злой, как сатана после встречи с несговорчивым праведником, потому что целый день только то и делал, что ковырялся в дерьме грязных сделок и «ручкался» с нечистыми на руку чиновниками. И венцом всему стала встреча с Новиковой, которая сказала, что адвокату Яна удалось отложить судебное заседание еще на две недели. А, значит, завтра придется ехать к судье и «лечить» еще один геморрой.

В гостиной горит приглушенный свет, и я пару минут просто стою у дверного косяка, разглядывая Еву, которая, кажется, полностью увлечена чтением. Щенок — они с дочкой назвали его Бублик — спит рядом, смешно вытянув лапы и уложив голову ей на колени.

Почему я всегда реагирую на нее вот так? Она такая… странная в очках, как будто студентка двадцати с небольшим лет. Еще и в этом простом свитере, и джинсах, с выбившимися из косы соломенными прядями.

— Привет, — говорю я, чувствуя себя пробравшимся в собственный дом вором.

Ева вскидывается, снимает «стекляшки» и потирает переносицу. Потом бросает взгляд на часы и ее взгляд тухнет.

— Хабиби уснула, не дождалась тебя, — говорит немного устало, откладывает книгу в сторону и спускает ноги на пол. Что за дурацкая привычка ходить по дому босиком?

— Придется искупать вину подарками, — пытаюсь пошутить я, когда Ева проходит мимо меня.

Непроизвольно протягиваю руку, когда коса змеей сползает с ее плеча на спину.

И останавливаю сам себя.

Нельзя. Табу. Чужая жена.

— У тебя воротник испачкан, — говорит Ева пустым голосом, глядя куда-то мне за шиворот, прежде чем уйти.

Снимаю пиджак и рубашку, и тупо смотрю на алый отпечаток помады. Что за хуйня?

Я не был у Лейлы с той самой ночи, как сорвался на ней после разговора с Яном. А кроме нее у меня нет девочек для траха. Да и сегодня весь день как белка в колесе. Мало ли откуда взялась эта хрень. Вокруг меня вечно чьи-то жены, матери, сестры.

Конечно, я ни черта не должен объяснять, но завожусь с пол-оборота.

Сам не замечаю, как иду по ступеням, проклиная женскую обидчивость и заодно нас с Евой. Разучились говорить. Живем, как инопланетяне: она с Луны, а я с Юпитера.

Дверь в ее комнату приоткрыта, и я вхожу внутрь вместе со своими чертями и демонами.

— Я не знаю откуда эта дрянь, — говорю голосом, который раздражает меня самого. Но уже сорвался, потому что эти игры в молчанку в печенках сидят. Хоть снова устраивай переписку по телефону, блядь!

— Мне все равно, — отвечает она, не поворачивая головы.

— Ты снова мне врешь!

Я все ей прощу, но только не вот это немощное притворство, будто ей плевать с высокой колокольни, с кем и как я провожу время.

Она резко разворачивается на звук моей злости, но так и не произносит ни слова. Скользит по мне растерянным взглядом — и заливается румянцем. Хлопает ресницами, прикусывает губу, медленно пятясь назад, пока не упирается бедрами в тумбочку.

Смотрю на рубашку, которую так и держу в кулаке, соображаю, что заявился к Еве полуголый. И краснеет она не от злости, и даже не от стыда.

Она наверняка не осознает, что доламывает меня. Что вот этот взгляд с легкой дымкой просто вспахивает мои внутренности, заставляет чувствовать жжение там, где болеть нечему. И что это не Садиров стоит как идиот в пороге, а я — хромоногий Наиль. Хочу протянуть руку, просто до нее дотронуться, увидеть, как потрется щекой о мою ладонь. Увидеть нас забывших все обиды и недосказанности.

— Ты не мог бы… — бормочет Ева, опуская взгляд в пол.

И я смотрю следом, и почему-то рад, что ногти у нее на ногах покрыты бесцветным лаком. Чувствую себя искателем сокровищ: хочется положить ее голую на кровать и рассматривать всю ночь. Искать родинки, островки веснушек, маленькие шрамы из детства. Хочется снова взять ее за волосы, подчинить, заставить смотреть на меня тем же жадным взглядом, гореть от желания моих поцелуев.

Мысль о том, что я конкретно накосячил и все это время другой мужчина прикасался к ней, противно, будто пенопласт по стеклу, режет внутренний слух.

— Ева, я не был с другой женщиной, — говорю спокойно, хоть на самом деле сказать хочу совсем о другом. Но пока мы не закроем эту тему, она так и повиснет между нами, словно еще одна лопасть на турбине, которая сдувает нас в разные стороны.

— Сегодня не был? — уточняет она.

— Сегодня, — сцепив зубы, отвечаю я.

Она крепко зажмуривается, словно моя циничная правда — пощечина, от которой искры из глаз. Можно жить проще: соврать, прикинутся бараном, покаяться. Но это буду не я, а мужик, от которого меня самого наизнанку выворачивает. Не умею я быть покорным, не научила жизнь становиться на колени.

Да и что даст ложь? Мы словно по разные стороны стеклянной стены, и каждый обман — это трещина, которая расползается паутиной, воруя нас друг у друга. Кого Ева увидит с той стороны? Бездушного Садирова? Изуродованного Ветра? Потерянного меня?

— Ты мне ничего не должен, — отвечает моя Осень.

Сейчас именно Осень: грустная, одинокая, надломленная, но сильная. Та, чей запах на подушке дарил мне спокойные сны.

— Это вообще не мое дело, — с фальшивой улыбкой, продолжает Ева.

— Правда так думаешь?

— А тебе правда не все равно, что я думаю?

Не то мы говорим. Снова не то. Упиваемся дешевыми страданиями и картонным пафосом.

— Мне правда не все равно, — уступаю я. Мужчина же, мне и быть умнее и терпеливее.

По глазам вижу, что Ева не поверила ни слову. И хоть костьми лягу — не поверит. Потому что снова сидит в своей скорлупе, только теперь она толщиной с драконью чешую, и я понятия не имею, что мне с этим делать. Безболезненно я Осень оттуда не вытащу.

Я делаю шаг к ней, и Ева выставляет руку ладонью вперед, второй судорожно, словно утопающий, хватаясь за край тумбочки.

— Не надо, Садиров. Не усложняй.

— Легко, Ева, у тебя было с Яном. Со мной будет больно, тяжело и до крови.

И еще шаг к ней. Уже могу дотронуться до нее, но как последняя шавка — трушу.

— С тобой? В твоей клетке? Пока не придумаешь способ отнять у меня Хабиби?

Я знаю, что в ней говорит страх женщины, пережившей потерю. Но и я потерял. Пусть не свою кровь, но жизнь, которую хотел держать за руку. Ева не понимает этого, да я и сам не понимаю, как успел привязаться к маленькой девочке настолько, что до сих пор хожу к ней на могилу и вслух читаю «Хоббита».

— Ева, хватит.

Приближаюсь к ней впритык, опираюсь предплечьем на стену и смотрю на искусанные до крови губы.

Чужая женщина. Не моя и не знаю, захочет ли стать моей. И кем мы будем друг для друга? Сожителями? Любовниками? Родителями, склеенными ребенком, словно земляничной жвачкой?

— До встречи в следующей жизни… — шепотом повторяет Осень когда-то сказанные мною слова. — Мы делали это множество раз…

Я обхватываю пальцами ее тонкую шею, чуть-чуть сжимаю, чтобы Ева, наконец, успокоилась, притихла. Во всем и всегда буду вести я — она знала эти правила игры еще до того, как мы разгадали друг друга. Знала и приняла. Моя испуганная Осень устала быть сильной, но именно это она делает всю жизнь — притворяется женщиной без сердца и души, делает ужасно скучные, но идеально правильные поступки.

Ну вот и встретились. Только в этой жизни она чужая жена. А я не хочу чужую жену. Противен сам себе за то, что смотрю на нее и умираю от желания, что разъедает до костей, рушит все барьеры и принципы.

— Не хочу тебя чужую, — говорю, наклоняясь к губам моей Осени.

Жадно тяну резинку с ее волос, и моя Осень послушно ждет, пока я растрепою их пальцами. Она идеальна вся от макушки до ступней. И эти редкие ниточки седины… Никакого кокетства или фальши. Ее рот может говорить глупости, но поступки не лгут.

Она назвала мою дочь мусульманским именем.

Она назвала кафе — «Шепот Ветра».

Она думает, что я не знаю, но тот медальон лежит под подушкой Хабиби.

Два года Ева звала меня, кричала в пустоту, пока я шлялся в других мирах, нося за плечами ее сказанные в ту ночь слова: «Ты мог спасти ее, но не спас!»

— Хочу тебя мою, — говорю раньше, чем соображаю, что берег эти слова для другого случая.

Ее ресницы дрожат, губы полуоткрыты, и я приказываю своим демонам сидеть на цепи, потому что целовать я ее могу сколько угодно.

Всю ночь.

Я прикасаюсь к ее губам медленно, осторожно, как к запретному плоду. Чувствую себя вором, который крадет ее дыхание.

— Ветер… — шепчет Ева мне в губы и, обессиленная, вяло бьет меня кулаком в грудь.

Моя маленькая сильная Осень стоит насмерть, до последнего. Знает, что проиграла, но борется.

— Хватит, Осень, — говорю я, сдавливая ладонь на ее шее чуть сильнее, большим пальцем растирая кожу до красноты. — Уймись.

Она закрывает глаза, сглатывает — и кладет ладони мне на грудь.

Ее прикосновения убивают. Я так хорошо помню это чувство: ее мягкие пальцы на моей коже, ее частое дыхание, когда она готова отдаться вся без остатка. Мы всего несколько раз занимались любовью, но я помню каждый до мелочей. Как она стонет, как всхлипывает, как рвет мне спину в кровь, когда больше не может терпеть.

Я целую мою Осень так жадно, что на миг мы оба перестаем дышать.

И она тут же открывается мне вся сразу: впускает в свой рот, жадно ловит каждое прикосновение моего языка. Она моя Черная дыра — неизвестность, в которую неумолимо затягивает.

Наши языки сплетаются, и мы так неразрывны, что обмениваемся одним на двоих дыханием. Я не оставлю в ней даже тени воспоминаний о другом мужчине.

Ева медленно, но настойчиво толкает меня к постели. И я знаю, что это будет настоящим испытанием, но позволяю ей это. Побуду ее игрушкой на эту ночь.

— Что? — смущенно шепчет Осень, когда я потихоньку смеюсь.

— Запомни эту ночь как единственную, когда я дал добровольно уложить себя на лопатки, — отвечаю я, лежа на спине, упиваясь ощущением ее трущихся об меня бедер.

Моя ладонь уже у нее на затылке, и я притягиваю Осень сильнее, до боли в губах. Вторую кладу ей на бедро и толкаю взад-вперед, подсказывая, чего от нее хочу. Понятия не имею, как выдержу, но сегодня она не ляжет спать голодной. Сегодня у нас ночь воспоминаний. Ночь, когда мы делаем крохотные шаги друг к другу.

Осень подхватывает ритм, и я даже сквозь штаны чувствую, какая она горячая и мокрая. В голове шумит, в виски бьется дурацкая мысль о том, что я лишь делаю вид, что не трахаюсь с чужой женой. Но … в задницу все.

Ее свитер достаточно свободный, чтобы я мог засунуть под него обе ладони. Хочется скулить, потому что под ним у нее только майка, а, значит, ее грудь как раз под моими пальцами. Поглаживаю тугие соски подушечками больших пальцев — и Ева стонет мне в рот, кусает меня за губу. Двигается быстрее, трется об меня, словно сумасшедшая.

Я сжимаю ее грудь сильнее, и снова отпускаю, позволяя себе безумные фантазии о том, как буду покусывать ее, целовать и лизать языком. Как она кончит только от того, что я с ней сделаю, даже не раздевая.

То, что мы делаем, трудно назвать нормальным, но это — целиком наше. Здесь нет никого, кроме Ветра и Осени, кроме их воспоминаний и чувств.

Осень дрожит, как пламя на кончике спички, и ее вздохи — невысказанная мольба.

Я легко справляюсь с пуговицей и молнией ее джинсов, а Ева сама стягивает их до бедер. Просовываю руку между нашими телами, отвожу в сторону ее трусики.

Она вскрикивает, когда мой палец трет ее между ног. Надавливаю сильнее, потому что хочу просто умру, если не услышу, как она кричит.

Осень взрывается почти сразу: ярко, громко, так, что у меня сердце заходится в сумасшедшем ритме. Я снова целую ее, чтобы не проронить ни капли ее удовольствия: проглатываю каждый вдох, каждый стон. Знает ли она, что сейчас дала мне гораздо больше, чем я ей? Что в стене, которая разделяет Садирова и Ветра, пролегла глубокая трещина? И, может быть, когда-нибудь они смогут стать одним целым.