Глава двадцать восьмая: Ветер

Я узнаю о том, что к нам привезли критическую девочку от своих медсестер.

Готовят операционную, а до меня долетают лишь обрывки фраз: девочка, пять лет, выскочила на дорогу. Предварительный диагноз: травма позвоночника, пробиты легкие.

Я выхожу в коридор вслед за Машей — сегодня она моя дежурная медсестра. Парамедики толкают носилки и я на миг останавливаюсь, потому что белокурые волосы девочки будят в душе тревогу. Ускоряю шаг, но взгляд фокусирую на тапочках медсестры. Боюсь поднять голову, потому что предчувствие, мать его, меня никогда не обманывало. А сейчас оно говорит, что мне нельзя смотреть на носилки. А еще лучше — повернуться на сто восемьдесят градусов и валить со всех ног.

Но реальность жестоко вторгается в мои попытки выстроить защитные стены. И почему-то у реальности исцарапанное лицо Осени. Одна ее рука висит вдоль тела, с одежды стекает грязная вода.

Я делаю всего шаг, бросаю взгляд на носилки — и сглатываю.

Марина. Вмятина в ее груди такая глубокая, что туда можно положить баскетбольный мяч. Маленький рот в алой пене, на виске, пополам с кровью, запеклась грязь. Рядом кто-то из медиков «неотложки» быстро вводит меня в курс дела, а медсестра Маша пытается увести с дороги Еву. Осень отталкивает ее, хромая, идет ко мне.

— Ветер, пожалуйста… — Ева сползает на колени, прямо к моим ногам. Она даже не плачет — просто скулит та громко, что кровь стонет в жилах. — Пожалуйста…

Я долбанный хирург. Я минимум пару раз в неделю вытаскиваю с того света «тяжелых» детей. Нужно сосредоточиться, не думать о том, что это та самая Марина, которой сегодня исполнилось пять лет, и чье фото в обнимку с ушастым подарком есть у меня в телефоне. Это просто девочка и я должен — обязан — спасти ей жизнь.

Парамедики ставят Еву на ноги — сам я не хочу, не должен, отстраняюсь, чтобы врубить «холодную голову» на всю катушку.

— Нужно рентген, мамочка, — говорит ей пожилой врач «нетложки». — Косточка сломана.

Вряд ли она слышит: просто смотрит на меня огромными красными от невыплаканных слез глазами. Вся левая часть ее лица счесана, словно об мелкую терку, ото лба до виска тянется глубокая царапина. И ключица наверняка в хлам. Но ее жизни ничего не угрожает. И я был бы рад выдохнуть с облегчением, если бы не вмятина в груди Марины.

У нее пробиты легкие, и она перестала приходить в себя на полпути в больницу.

Пока я готовлюсь к операции, делают все необходимые процедуры: самый минимум, потому что Марина держится в этом мире всего одной рукой. Я бы сказал — мизинцем.

Она гаснет быстрее, чем я успеваю что-то сделать. Хватаюсь за ниточки ее жизни, но они лопаются, словно пересушенные соломинки. Одна, вторая, третья — Марина ускользает из моих рук, как солнечный зайчик. Я знаю, что должен ее спасти. И знаю, что с такими повреждениями ее не спасет даже чудо. Но снова и снова пытаюсь, даже когда операционная наполняется пронзительным писком.

— Остановка сердца! — говорит анестезиолог.

Мы пытаемся запустить маленькое сердечко, каждый раз увеличивая разряд. Но она просто лежит на столе, как мотылек, которого сунули в молотилку: сломанная и беспомощная.

— Наиль, все… — Маша берет меня за руку, пытается остановить, но я не могу.

Просто не могу.

Еще разряд. Мозг понимает, что это уже бессмысленно, но руки делают, потому что сердце верит.

— Все, все…

Медсестра мягко, но настойчиво, разжимает мои пальцы.

Я смотрю на пятна крови на скользком силиконе перчаток и мечтаю о том, чтобы вернуть время вспять и попробовать начать как-то иначе. Липкое противное чувство немощности заползает за шиворот и проникает в позвоночник, отравляя одним махом всего сразу.

Я мог ее спасти, если бы сделал что-то по-другому. Не знаю, что — сейчас перед глазами мелькают лишь обрывки воспоминаний, событий, сделанных минуту назад.

Экстренная операция — это всегда лотерея. И зачастую жизнь или смерть зависит от решения, которое принял хирург. Я всегда убеждаю себя, что выбираю самый оптимальный вариант: не самый правильный, а тот, который позволит подцепить пациента на крючок и зафиксировать его жизнь, чтобы потом медленно и без спешки сшивать его внутренние органы, вытаскивать обломки костей.

— У нее травма позвоночника, не совместимая с жизнью, — вкрадчиво говорит медсестра. — Странно, что вообще довезли живой.

Я сглатываю страх. Противен сам себе, потому что не могу посмотреть в лицо девочки, чью жизнь судьба вверила мне в руки. Потому что за моей спиной спит и уже никогда не проснется девочка, которой я хотел читать «Хоббита», которую я хотел повести на первый звонок, которую уже никогда не дождется кот с кисточками на ушах по кличке Фей.

Мужчины не плачут и в моих глазах сухо, как в пустыне.

Но я кричу внутри себя. Так сильно, что глохну, цепенею, превращаюсь в сгусток агонии.

— Нужно сказать матери, — слышу голос Маши.

— Я… сам.

Понятия не имею, что ей сказать.

Но говорить ничего не нужно: Ева все понимает по моему взгляду. Между нами несколько метров сырого полутемного коридора, но я знаю — меду нами смерть Марины. И это больше, чем расстояние до Андромеды. Это больше, чем жизнь от начала и до конца, если бы мы двигались друг к другу со скоростью света.

На лице Осени нет совсем ничего. Только на миг я вижу в ее глазах вспышку — и … пустота. Как будто то был отблеск ее персонального ядерного взрыва. Она не истерит, не бросается в слезы, не кричит. Она лишь рассеянно обхватывает себя за плечи. И вдруг грузно наваливается плечом на стену. Я иду к ней, хоть знаю, что не должен.

— Ева… — Слова стынут на губах. Что я должен сказать? У меня нет слов утешения. У меня есть лишь боль, против которой я беспомощен как тот маленький хромоногий Наиль был беспомощен против собственной немощи.

— Ветер, — Осень вскидывает голову и потухший взгляд наполняется безумием, — твой бог спасет ее? Если я его попрошу — он ведь спасет, да? Мой меня почему-то не слышит.

— Нет, Ева, — мотаю головой, и она отшатывается от меня, словно я ударил со всей силы.

— Отойди от нее, — слышу знакомый голос Вероники.

Я даже не помню, как оказываюсь на улице. Не знаю, куда бреду и зачем, не чувствую, что уже весь до нитки промок под проливным дождем. Просто механически переставляю ноги.

Ну же судьба, где ты? Почему прячешься? Где же твое карающее правосудие? Вот он я — весь твой, стою на коленях с головой на плахе.

Телефон в кармане вибрирует несколько минут подряд и я на автомате беру его в руку: капли дождя растекаются по экрану смазывая имя «Мать». Я чертов предсказатель, потому что знаю, что она скажет. Да это и не сложно: есть лишь одна причина, по которой мать звонит мне в такое время.

— Отец умер, Наиль, — говорит она сухим голосом обреченной женщины. — Приезжай.

И я вижу, как голова дурачка Наиля, который тридцать два года бегал от судьбы, с грохотом падает на помост.