Ей повезло…

Не так, как Клавдии, и все же.

Да, Ларису родной отец официально не признал, но и не отверг. Зато у нее была прекрасная мама. И она искренне любила свое чадо. Не то что жена Андрея Геннадьевича — свое. Той до Клавы дела не было.

Лара жила в прекрасном доме, ни в чем не нуждалась. Ее хорошо кормили, одевали, покупали ей книги и игрушки. На море еще отправляли каждый год. Только если Клавдия ездила туда с семьей, то Лариса одна. Андрей Геннадьевич доставал для нее путевку в лагерь на Черноморском берегу, и она ехала туда с группой детишек. Мама ее никогда не сопровождала — она за домом приглядывала. Да и не рвалась она никуда. А Ларисе хотелось страну посмотреть. Не только Крым и Кавказ. Мечтала о Риге и Киеве. Горела страстным желанием побывать на Байкале. Но она не могла попросить Андрея Геннадьевича дать ей такую возможность. Боялась разочаровать. Подумает, что она неблагодарная, не ценит то, что имеет, хочет еще и еще. А она, по сути, ему никто! Да, мама открылась Ларисе, когда той было двенадцать, но просила держать это в секрете. Та была девочкой послушной, поэтому не выдавала своего знания. Но на Андрея Геннадьевича смотрела по-другому…

Как и на Клавдию.

В Ларисе всколыхнулась зависть и любовь к сестре. Казалось бы, такие разные чувства. Дурное и хорошее. Но бывает, что они уживаются. Естественно, Лариса испытывала их не одновременно — по очереди. Сначала завидовала, потом понимала, что любит сестру, и корила себя. Или наоборот, захлебывалась в любви, потом осознавала, как несправедлива судьба, и Клаве досталось все, а ей жалкие остатки с барского стола.

Несколько лет Лариса боролась с собой. В ее душе шла война между светлым и темным и…

Лара обожала сестру. И хотела быть на нее похожей. Спортивную гимнастику бросила, боясь стать мускулистой и резкой, а не гладкой и плавной, как Клава. Еще она копировала ее стиль в одежде, красила волосы в более темный цвет, курила. Вот только так лихо пить, как Клава, не научилась. И идти по жизни, смеясь. Ей ничего легко не давалось. Чтобы поступить в институт, пришлось долго готовиться, а чтобы не вылететь — зубрить. Любовь Андрея Геннадьевича она тоже завоевывала. Не старалась обскакать сестру, как той порою казалось, а тянулась к ее уровню. Хотела показать, что не хуже. Потому что лучше стать она не сможет, хоть в лепешку расшибется. Ее, Лару, отец любил за что-то, а не вопреки всему, как Клавдию. Но она рада была и этому.

Когда он умер, Лариса снова испытала два разных чувства — горе и… не радость, но облегчение! Она свободна. Теперь не нужно никому ничего доказывать, а просто жить…

— Коза, открывай глаза, — услышала Лариса голос Баржи.

— В тебе проснулась поэтесса? — лениво спросила Казачиха и повернулась на бок, чтобы уткнуться лбом в стену. Она была прохладной, а ее лоб горячим. Последние сутки у Ларисы не спадала температура, и ее по-прежнему держали в больничке. Подруга пришла ее навестить.

— Как себя чувствуешь?

— Хреново.

— Я тебе гостинец принесла. — И сунула ей под нос красивое красно-желтое яблоко.

— Неужто на обед давали?

— Нет, конечно. У одной зэчки отобрала.

Лариса взяла яблоко, понюхала.

— Почему фрукты сейчас не такие, как раньше? — спросила она.

— ГМО.

— Но нормальные же есть? Где-нибудь в деревнях растут яблоки, которые пахнут яблоками? Пусть дикие. Кислые. Но ароматные.

— Не знаю, подруга. Я тоже давно не была на воле.

— Ты скоро там окажешься. И когда это произойдет, в первом письме напишешь мне, остались ли настоящие фрукты, овощи, ягоды, грибы… О, я бы многое отдала за то, чтобы покушать тушенных в сметане маслят. Да и от серух, зеленух не отказалась бы. Их никто за съедобные грибы не считал, но мама умела приготовить их так, что ум отъешь…

— Тебе пришла телеграмма, — прервала ее Баржа.

— Чего-чего?

— Че слышала.

— На зону можно отправить телеграмму?

— Можно куда угодно, был бы адрес и имя получателя. Правда, я думала, сейчас уже это не актуально. В век интернета…

— Наверное, по нему их сейчас и отправляют.

— Тогда это электронное письмо.

— Не разбираюсь я в этом, — отмахнулась Казачиха. — Впрочем, как и ты. Так что не строй из себя продвинутую. От кого телеграмма и что в ней?

— Смотри сама. — Баржа протянула ей бланк. Почти такой, как раньше. Только более яркий, и герб на нем российский.

Адрес отправителя был фальшивый. Как и его имя. Казачиха поняла это, когда увидела содержание телеграммы. В послании всего три слова: «Люблю. Скучаю. Приседаю».

Не было сомнений в том, что их уже перечитало несколько человек. Как минимум четверо: работница почты, секретарша начальника, она сама и Баржа. Скорее всего, это был неполный список. Но даже если с телеграммой ознакомилась тысяча человек, ни один не понял, что она означает.

Когда-то давным-давно у нее был любимый племянник. Клавин сын Кирюха. Она, бездетная, принимала участие в его воспитании наравне с матерью. Когда у той случались серьезные романы, правда не длившиеся дольше двух-трех месяцев, она о многом забывала, даже о сыне. Не то чтобы бросала его. Просто перепоручала заботу о Кире сестре. И та была этому рада. Она реализовывалась как мать через племянника. Вступив в пору полового созревания, мальчик пополнел. Он очень много ел, а спорт не любил, поэтому стал заплывать жирком. Чтобы Кирилл не превратился в пельменя, его отправили в лагерь для тучных. Провожали его обе сестры. Когда мальчик сел в автобус и тот двинулся, Лариса крикнула: «Приседай побольше! Это самое лучшее упражнение!»

Через несколько дней от Кирюши пришла телеграмма: «Люблю. Скучаю. Приседаю». А спустя еще две он вернулся постройневшим. Не Аполлоном, но вполне подтянутым подростком. И больше не толстел. А телеграмму сестры сохранили на память…

Но она сгорела. Так же, как и Кирюша.

И в этом была вина Казачихи.

Получив телеграмму сейчас, она поняла, что это напоминание. Клавдия не позволяет Ларисе забыть о том, что ее сын погиб из-за нее.

— Если я спрошу, что значит это послание, ты не ответишь? — услышала Казачиха голос подруги.

— Считай, это привет из прошлого.

— Привет — это хорошо.

— В моем случае — не очень. — Лариса резко села. Ее немного повело, но она смогла удержаться и не упасть обратно на койку. — Знаешь, от кого телеграмма?

— От Смирновой Н. В.? — Баржа видела имя и инициалы отправителя.

— Нет, от сестры. Я убила ее сына. Она думает, что я об этом забыла.

— Ты лишила жизни ребенка?

— Подростка. И не намеренно. Я подожгла дом, не зная, что он там. Мы все вместе уехали в город. Собирались ночевать в квартире. Мы с сестрой пошли на премьеру, парень, как мы были уверены, остался дома. Я улизнула с афтер-пати…

— Откуда?

— Это что-то вроде продолжения банкета. Вечеринка, следующая за основной. В общем, я улизнула, чтобы поехать за город, поджечь дом и вернуться. Я обернулась за полтора часа. Никто даже не заметил, что меня нет. В этом прелесть тусовок. Ты можешь обеспечить себе алиби…

— Зачем ты запалила дом?

— Чтоб изгнать из него демонов.

Баржа скептически посмотрела на подругу.

— Это означает — скрыть улики?

— И это тоже. Но демоны важнее. — Казачиха встала. Немного покрутилась, чтобы проверить, как работают руки-ноги-шея. Вроде нормально. — Как думаешь, меня из больнички сегодня выпишут?

— Если постараешься, то до завтра задержишься. — На зоне лазарет считался почти санаторием. Каждая мечтала в нем отлежаться.

— Нет, мне нужно поскорее свалить отсюда.

— Зачем?

— Думаю выбраться на свободу. Мне тут сообщили, что я сильно протупила. Оказывается, если ты женщина, пожизненное заменяется двадцатью пятью годами лишения свободы. А я почти тридцать гнию заживо. Пора обретать свободу.

— Я тебя не узнаю, коза, — проговорила Баржа и выставила ладошку, чтобы Лариса по ней хлопнула. Та так и сделала. — Скажи еще, откинемся вместе.

— Нет, я раньше. Но тебе всегда нужен будет свой человек на воле. И вот он — я.

— На тебя все еще лекарства действуют, да?

— Немного. Но они скорее затормаживают мой мозг. А я собираюсь его разогнать.

— Что на тебя так повлияло? Телеграмма?

— Нет. Визит тех двух полицаев. А точнее, то, что я от них узнала.

— И что же они такого сказали?

— Я осуждена за массовые убийства. Милиция доказала, что я лишила жизни девятерых человек. Но, как мне сказали эти двое, очкарик и носатый, спустя почти тридцать лет у меня появился подражатель. Кто-то убивает людей похожим образом.

Баржа была шокирована. Она тоже лишила жизни двоих, но не преднамеренно. А сейчас перед ней маньячка… А как ее иначе назвать? Серийная убийца. Монстр. У которой еще и подражатель появился!

— Ты собираешься к нему присоединиться? — спросила Баржа, старательно скрыв страх и брезгливость.

— О нет, что ты. Я хочу его остановить.

— А ты сможешь?

— Кто, если не я?

— Менты, например?

— Меня они ловили долгие годы. И этого, нового, уже полтора.

— И что ты будешь делать, чтобы оказаться на свободе?

— Перестану сидеть, смиренно сложив лапки. Я же ничего не предпринимала вообще. А могла бы. Как мне сообщили те же полицейские, нас, баб, больше чем на двадцать пять лет сейчас не сажают.

— Ты уже говорила это. Минуту назад.

— Таблеточки… Об этом я тоже… или нет?

— Даже тех, кто убил девятерых, еще и преднамеренно, отпускают через четверть века?

— Когда мне укол влупили, я не сразу уснула. Слышала, как эти двое, очкарик и носатый, говорили о какой-то маньячке, которая старух молотком мочила. Так на ее счету семнадцать жертв. Получила двадцатку. А я оттрубила уже двадцать девять.

— И еще года два промыкаешься, пока твой вопрос рассматривать будут, — хмыкнула Баржа. — Так что не мечтай выйти раньше меня.

— Я нужна полиции, а ты нет. Сегодня же позвоню майору Багрову, он меня вытащит отсюда.

— Если его за пару дней повысят хотя бы до генерал-майора, — фыркнула Баржа.

— Поспорим?

— На что? — азартно спросила Баржа. Она постоянно заключала пари и обожала покер. Обычно проигрывала, но это ее не останавливало от того, чтобы ввязаться в очередной спор или карточную игру.

— Если я окажусь на воле раньше тебя, пусть и с каким-нибудь следящим браслетом на ноге, ты сострижешь свой крысиный хвостик.

Глаза Баржи расширились. Никто не смел так говорить о ее прическе. От природы у нее были жидкие волосы. С возрастом они еще сильнее поредели, и уже видны были явные залысины. Но сзади волосы росли довольно густо, и она их отращивала, а остальные стригла под машинку. Длинные пряди Баржа забирала в хвост или косу и называла свою прическу самурайской.

— Я же все равно проиграю пари, чем ты рискуешь? — резонно проговорила Казачиха.

— И то верно. Но что получу я, если выиграю?

— А чего бы ты хотела?

— Ты знаешь.

— Секс? Все еще?

— Да брось, — расхохоталась Баржа. — Бревна нужны только во время потопа. Я хочу услышать твою историю. От начала и до конца. — И, погрозив пальцем, добавила: — Правдивую, коза!

— Зарубились.

Вскоре Баржа ушла.

А Лариса снова отвернулась к стене. Закрыв глаза, стала думать о Клавдии.

Интересно, какой она стала? Прошло почти тридцать лет с того момента, как они последний раз виделись. Постарела, конечно. Восьмой десяток как-никак. Но Ларе почему-то казалось, что сестра по-прежнему хороша собой. Почему-то она представлялась ей седой и коротко стриженной. Модно одетой, но не молодящейся. Гоняющей по Москве на ретроавтомобиле.

Как лихо Клава водила когда-то! Машин разбила, конечно, много. Но никого не сшибла и себя не покалечила. Тачки свои не жалела. Только по одной убивалась — кабриолету «ЗИЛ-111» небесно-голубого цвета. Лариса помнила, как сестра катала ее на нем. Все шеи сворачивали, глядя на двух красоток в открытой машине. А Клава еще на голову длинный шарф повязывала, чтобы концы развевались, надевала темные очки-капли, губы красила алым и походила на кинодиву. Лариса глаз от нее оторвать не могла…

Пожалуй, она влюбилась в Клавдию именно в тот «кабриолетный» период.

Тогда Клава уже отошла после смерти мужа. Снова расцвела, стала интересоваться мужчинами. Сняла черное, в котором ходила не сорок дней, а полгода. Мрачные цвета категорически ей не шли. Делали старше и худее. Последнее, на взгляд Лары, было совершенно лишним. Фигура Клавы была прекрасна и не нуждалась в коррекции. Ее тело так и напрашивалось на то, чтобы его обернули в крепдешин цвета пудры, струящийся бежевый шелк, в белоснежное кружево…

Ларису никогда не тянуло к женщинам. Более того, она считала, что те, кто желает себе подобных, больны. Она не презирала их, а жалела. Как глухонемых или астматиков. Они, естественно, не хуже остальных, но им повезло меньше, чем обычным людям, которые слышат, говорят и могут с легкостью дышать. Она много думала о сестре. Можно сказать, та не покидала ее мысли. Но Лариса не вожделела ее… До поры до времени.

Впервые она поймала себя на желании погладить Клавдию по колену, когда они ехали на «ЗИЛе» на дачу. Дорога была пустой, и Клава разогналась. Пышная юбка вздулась, обнажив ее прекрасные ноги. Длинные, гладкие, загорелые. До них хотелось дотронуться. Но Лариса сдержалась. Через несколько дней она задушила в себе желание слизнуть с подбородка сестры каплю варенья. Но когда ее стала манить Клавина грудь, такая пышная, тяжелая, увенчанная крупными темными сосками, Лариса запаниковала…

Раньше мылись вместе в бане и парили друг друга вениками. Купались голышом в пруду. Спали в одной кровати… И ничего такого. А тут вдруг бабах, и тебе даже мизинец на ее ноге кажется сексуальным. С мозолью и облезлым лаком на ногте.

Лариса решила, что все это из-за того, что у нее давно не было секса. Отдалась чуть ли не первому встречному. Но не только удовольствия не получила, едва справилась с отвращением. Пока длился акт, к счастью, он не был долгим, думала о Клаве. Представляла, как та бы ее ласкала. Но от этого не возбуждалась, а хотела плакать.

Лариса сама не заметила, как ее любовь к сестре переросла в страсть и превратилась в помешательство. Если она раньше просто подражала ей, желая стать похожей, то теперь охотилась за ее вещами. Таскала одежду, обувь, косметику, парфюм. Но всем пользовалась только наедине с собой. Наряжалась, красилась, душилась и представляла себя Клавдией. Естественно, Ларису привлекали не только вещи, принадлежащие сестре. Люди, которые были ей дороги, представляли еще большую ценность. Не только их общий отец и Клавин сын, к которому она прониклась еще до своего помешательства, но и мужчины…

Лариса хотела всех, с кем Клавдия спала. Но лишь потому, что они бывали в ней. Через ее любовников она как будто становилась ближе к сестре.

Она даже пыталась соблазнить заморыша Арсения. Совершенно, на взгляд Лары, никчемного мужичка. Остальные были более-менее. Не всегда красивые, но, как правило, интересные личности. Клаву тянуло к талантливым мужчинам. Или к безоговорочно красивым. Был у нее манекенщик из дома моделей на Кузнецком Мосту. Просто молодой Ален Делон. Как сама Клава, смеясь, говорила, «я кончаю только при взгляде на него». А Сеня был и страшненьким, и бездарным. Хорошо устроенным их общим отцом — да. Но они обе это не ценили. Однако ж Клавдия держала Сеню при себе. И Лара пыталась его соблазнить, но тот не поддался…

Один из немногих.

Даже манекенщика Лара умудрилась склонить к сексу, пусть и оральному. В общем, он позволил ей себя ублажить… А Сеня нет.

Если бы у Ларисы спросили на высшем суде, кого она ненавидит, то сначала бы она назвала себя, затем Арсения. Жаль, не убила его, когда попыталась.

В том, что он еще жив, она не сомневалась. Этот сморчок спляшет на могилах всех своих врагов, даже если они ему в сыновья или дочки годятся.

Казачиха почувствовала сонливость. Перед тем, как дать дреме окутать себя уютным одеялом, она коснулась грубого шрама на внутренней стороне бедра. Он был в форме буквы «К». Чтобы получить его, Лариса сама нанесла себе раны ржавым гвоздем.

Кто-то делал татуировки с именами или инициалами любимых, а она пошла дальше и вспорола свою плоть…