Глава 6
Зайцев совершенно иначе представлял себе маникюршу. Точнее, совсем не представлял: так, нечто развратное. И непременно губы бантиком, густо накрашенные, как будто наклеенные на лицо.
Перед ним сидела прямая седеющая дама в белой блузке с пожелтевшими кружевами. Волосы были взбиты надо лбом и увенчаны на макушке маленькой тугой дулей по моде, которая лет тридцать-сорок назад требовала к такой прическе пышных рукавов-буфов и талии-рюмочки.
«Фасон ее молодости. Значит, сейчас ей лет шестьдесят», – прикинул он. Губы цвета сырого мясного фарша. И в пенсне. Директриса женской гимназии, да и только.
Зайцев вспомнил, что она – еще и профессорская вдова. Здесь противоречия с обликом не было.
Руки она выдвинула коробочкой перед собой. Так полагалось воспитанным девицам – тоже лет сорок назад. Зайцев отметил ее розовые полированные ноготки, каждый обточен в форме миндаля. Сразу и реклама собственных услуг, и давняя привычка к ухоженности. Он перехватил взгляд дамы на свои лапы и невольно подвернул пальцы. Блеснули стеклышки пенсне. Она подняла взгляд ему на лицо.
– Господи, – молвила она, по-петербургски четко отделяя слово от слова, букву от буквы. – Конечно. Же. Нет.
– Я просто подумал… – наивно пробормотал Зайцев. Перед такой прикинуться дурачком – самое то. Начнет с высоты своего превосходства учить уму-разуму и оглянуться не успеет, как уже выболтала в разы больше, чем намеревалась сказать, вернее, утаить. – Я просто подумал, что раз она из дома не выходила, то маникюр делать зачем? Кого удивлять?
Он не ошибся. Ледяной взгляд. Зайцев ответил круглым взором идиота. Думал: «Любовник. Для кого же еще она когти свои точила… Ну давай, милая, рассказывай». Обычные письма под панталонами не хранят.
– Я ничего не понимаю в женском поле… В дамском… В артистках… – бормотал он. Самойлов держал мину игрока в покер; попросту говоря, делал «морду кирпичом». Только зря старался. Гарпия не удостоила его и взглядом.
– Вот именно, – холодно отчеканила она. И соизволила пояснить: – Настоящая женщина и настоящая артистка не позволит себе неухоженные волосы, зубы, ногти, подмышки и белье, даже если она не собирается покидать собственный будуар.
«Это явно больше, чем я хотел бы знать о женщинах, – иронически признался себе Зайцев. Особенно насчет подмышек». А вслух удивился:
– Почему?
Вздох.
– Если вы этого не понимаете, мне вам не объяснить.
– А вы попытайтесь, – ласково предложил он, напряг память: – Елена Львовна. Я ведь не из любопытства интересуюсь. Не секреты женской красоты и личной жизни выведываю. Я убийцу ищу.
За ледяным взором мелькнуло смущение:
– Да-да. Разумеется.
Коробочка разомкнулась, рука нырнула за платочком, и Зайцев заметил, что холеные пальцы дрожали.
– Вы часто виделись? – сочувственно спросил он.
За стеклышками пенсне начали набухать, наливаться слезы. Под стеклышки скользнул угол платка, деликатно промокнул предательскую влагу.
– Сразу после массажа и косметички, то есть Олечки, она через дверь от меня живет. Каждый второй день, – из-под платочка, в нос бормотала Елена Львовна. Но хорошее воспитание не позволяло ей высморкаться перед двумя посторонними мужчинами.
– У человека не растут так быстро ногти! – не выдержал Самойлов. Зайцев для порядка пнул его под столом ногой. Но вопрос был кстати.
Вдова уже справилась с собой и опять била холодом:
– Нет. Не растут. Но ванночку из теплого масла и трав необходимо делать через день. А в дни между ванночками – перчатки с гусиным жиром.
– А это зачем? – изобразил удивление Зайцев. Та вздохнула, миг подумала: говорить? Не говорить? Кивнула сама себе.
– Руки всегда выдают возраст, товарищ агент. Почему-то они у женщин стареют раньше всего.
– Она же не старая была, – не удержался он. – Соседка ваша. Наоборот. Очень даже молодая. И красивая.
– Для того чтобы выглядеть юной девушкой…
«Молодой любовник. Все-таки любовник… Может, она и цацки свои на него спускала. А не на яйца да шоколад». Подозревая, что напарнику могла прийти в голову такая же мысль, Зайцев пнул Самойлова заранее. И продолжил:
– Простите, я правда в женской психологии не очень понимаю… Зачем ей выглядеть непременно юной? Она ж и так, если вы меня спросите, ничего дамочка. Не ничего, виноват, а очень и очень…
– …огненная, – подтвердил Самойлов: – Мы с товарищами единодушны. Как мужчины.
– Вот именно, – вздохнула Елена Львовна, сворачивая платочек, убирая в рукав блузки. – Как мужчины. Вас, мужчин, легко обмануть, вскружить голову, – она покачала головой, горько усмехнулась. – Но режиссер. Но засъемщик. Но кинопленка. Ах, для того чтобы играть двадцатилетнюю девушку, им красоты, шарма, молодости недостаточно. Им непременно подавай тело двадцатилетней. Как будто это важно нам, ее зрителям. Но она… Она не позволяла ничему быть иным, нежели совершенным. В тишине, одиночестве, вдали от суеты взращивала она волшебство…
До Зайцева понемногу начало доходить. А вдова уже вещала, как впавшая в транс пифия:
– …Не позволяла никому увидеть таинство. Пока сама не выйдет к миру. Не ослепит его своим искусством.
– Она что, собиралась снова сниматься в кино?! – изумился – уже не от имени мильтона-простачка, а от себя самого – Зайцев.
Вдова-маникюрша всплеснула холеными ручками, едва не выронив из рукава платочек:
– О чем же я вам который час толкую!
Зайцев и Самойлов переглянулись.
* * *
Свидетели, то бишь соседи убитой, приходили, говорили, уходили, один за другим, точно как их вызывали, вовремя – ни один не опоздал. Ни один не отмалчивался. Но и не лез откровенничать. Отвечали на вопросы. Не слишком охотно, но и не запираясь. Статисты, которых вдруг вытянули на первый план. Они жмурились от непривычного света. Но не терялись в декорации следовательского кабинета.
Лысеющий мужчина сидел прямо, не касаясь спинки стула. Но напряжения Зайцев не заметил. Лишь спокойное желание оказаться полезным, с которым тот посматривал на них с Самойловым через стол. Зайцев мысленно заполнил графу «особые приметы»: не имеются. Голос у этого свидетеля был под стать – спокойный и без примет.
– Конечно, я знал. Мы все знали. Мы давно и благоговейно ждали ее… – он чуть склонил голову, – …триумфального возвращения.
Зайцеву не пришлось особо напрягать память, сверяясь со списком соседей – свидетелей, а возможно, и подозреваемых. Фамилия у лысеющего мужчины была самая простая: Петров. А служба соответствовала внешности и имени: механик.
– Мы это кто?
– Ее ближайшие, верные поклонники, – с достоинством ответствовал тот.
– И много вас таких? Ближайших… Которые знали?
«Черт его знает. Какой он механик», – вдруг подумал Зайцев: многие «бывшие» подались в такие вот профессии – механик, счетовод, чертежник, билетер. Одни – потому что закрыт путь к советской работе по специальности. Другие – чтобы меньше с советской действительностью соприкасаться: деньги небольшие, но верные, и голова свободна.
– Вся квартира.
– Какая квартира? – На миг Зайцеву показалось, что среди вызванных на допрос соседей затесался посторонний.
Петров вытаращился.
– Наша.
Зайцев почувствовал, как мир медленно, но верно съезжает со своей оси.
Самойлова, похоже, обуревали подобные чувства. Он принялся теребить бакенбарду.
– Соседи? – уточнил.
– Поклонники и помощники, – обернулся к нему и веско поправил Петров. – Великой артистки.
– И давно вы – это… помогаете… Помогали покойной.
– Она жива, – надменно ответствовал Петров.
«Я с ними скоро сам на Пряжке окажусь», – промелькнуло у Зайцева. Петров даже не запнулся:
– …Ее искусство живо, пока жив кинематограф.
– Это да. Несомненно, – поспешил согласиться Зайцев. – Вы как давно в квартире вместе живете?
– С тех самых пор, как уплотнять начали… Уплотнять – ее! Разве не понятно: артистке нужно уединение! Свой мир. В тиши и покое взращивать зерно…
«И этот про уединение и взращивание». Зайцев перебил:
– Какое совпадение интересное. Все соседи – и все поклонники.
– Это не совпадение.
– Как так?
– Мы стали соседями, потому что были… и есть! – с вызовом поправился он. – Ее поклонники.
– Что, все одиннадцать комнат? – врезался в беседу Самойлов. По лицу его было видно, что мысль о Пряжке – главной психиатрической лечебнице Ленинграда – пришла и ему.
– Как же это так вышло, товарищ Петров? Только не говорите, что вас всех свели случай и зов искусства.
– Нет, – не стал спорить Петров. – Она сама пригласила нас жить в ее квартире.
– Варвара Метель?!
– Когда начали… – Он с отвращением выговорил: – …уплотнять. Она не стала дожидаться, пока ей подселят неизвестно кого. И пригласила избранных. Самых верных. Самых близких. Некоторых, впрочем, я бы на ее месте и на пушечный выстрел не подпустил, – быстро добавил он. – Но решения Варвары Николаевны не оспариваю. Принял как есть. Я поклялся себе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы оберегать ее покой.
Сейчас Зайцев бы совсем не возразил, если бы Самойлов встрял с вопросом. Лишним. Ошибочным. Любым. Но и Самойлов, похоже, онемел.
Зайцев шумно выпустил воздух: пуффф.
– Хорошо… Ладно.
«Самое время твердо встать на землю. Факты. Только факты».
– Вы ничего подозрительного не слышали… той ночью?
Петров презрительно оттопырил губу.
– Я паладин ее искусства. Но это не дает вам повода считать меня хлюпиком. Я георгиевский кавалер. Вы хотели сказать – в ту ночь, когда она умерла? Слышал ли я, как ее убивали? Если бы я слышал, ее бы не убили, – горько выговорил он. – Я не слышал ничего. Я спал.
* * *
Самойлов глубоко запустил пальцы в баки.
– Экспертиза говорит, смерть наступила ночью. А вызвали нас когда – помнишь?
Самойлов призадумался, распушил баки.
– А чего – на службу ей вставать?
– Тоже верно.
Теперь задумался Зайцев. Синицына пришла с яйцом – значит, рутинный порядок: позднее пробуждение было обычным делом. Убийца, получается, это знал? Знал, что никто Варю долго еще не хватится?
Он решил отойти от фактов ненадолго – чтобы потом вновь увидеть свежим взглядом.
– Ты про политинформацию слышал?
– А чего про нее слышать? – перестал трепать бакенбарды Самойлов. – Перескажи своими словами, что в газетах пишут, и всего делов.
Зайцев вздохнул.
– Ладно, посмотрим, что Крачкин скажет.
– А ему зачем? – удивился Самойлов. – Он же не комсомолец. Ты лучше Розанову спроси, это ее затея.
– Да по Вариному делу. У него небось пальчики уже готовы.
– Вот про соседей-поклонников удивится.
– Он не удивится. Он старый.
– Такое даже он еще не видел.
– Ставлю маленькую пива.
– Ага!
– Чего ага, Самойлов? Чего ага?
– Ссыковато на большую.
– Не поэтому.
– Потому что знаешь: продуешь.
– Потому что пить вредно, Самойлов!
Крачкин удивился:
– Одиннадцать комнат – и в каждой поклонник или поклонница?!
– Квартирка, ёпт, – подтвердил довольный Самойлов. Показал Зайцеву жестом: большую пива с тебя. Тот ответил жестом: маленькую, маленькую.
Крачкин с неудовольствием посмотрел на пантомиму.
– Не пойму только, – вернулся к делу Самойлов, – как это они на нее не обиделись?
* * *
Сидели все на излюбленных местах: Самойлов и Серафимов на молескиновом диване, Нефедов на подоконнике, Крачкин в кресле, продавившемся чуть не до самого пола. Зайцев, как всегда, вышагивал по кабинету, присаживаясь то на край стола, то на подлокотник дивана.
– За что обижаться-то?
– Жить-то с ней в квартире пригласила, прислуживать себе – пожалуйста, а мебелишкой делиться – ни-ни.
– Богиня, – пожал плечами Крачкин. – Богам положено быть капризными.
– В общем, если не брешут соседи эти, – продолжал Самойлов, – затею они все приняли на ура. Почли за честь. Сами перетащили все ее имущество в самую большую залу. А потом радостно вселились со своими манатками в опустевший апартамент.
– Коммуна прямо какая-то, – все не мог себе этого представить Зайцев.
– Ну… И понятно, что ее затею вернуться в кино они тоже хором одобрили.
– Она и это с ними обсуждала? – уточнил Крачкин.
– То-то я, когда первый раз Синицыну допрашивали, подумал: на хрена ей столько гусиного жира? А свежих яиц? Это ж обожраться можно. А ей, видишь, для омоложения. Горло, видишь, яйцами полоскать… Голос разрабатывать. Я еще тогда обратил…
– Только почему-то никому об этом не сказал, – безжалостно прервал Крачкин. – Забыл сказать, наверное.
Самойлов надулся.
– Ладно тебе, Крачкин. У нас у всех факты были под носом.
– Черт-те что. Все не то, чем выглядело, – признал Серафимов. – Старуха оказалась молодой бабой, а соседи – прислугой.
– Меня другое больше удивляет. Ночью в любой квартире более или менее тихо. Спали все. Хорошо, я верю.
– А я нет, – встрял Самойлов.
Крачкин демонстративно повторил:
– …верю. Имею ту же эксцентрическую привычку – спать по ночам… Но в тишине любой звук слышнее.
Зайцев обернулся от Крачкина – к Самойлову:
– А какие комнаты с комнатой убитой соседствуют стена в стену?
Самойлов справился в блокноте:
– Ступников и Легри.
– О, покалякать с ними надо попристальнее. Отлично. …Крачкин, а ты о чем задумался теперь?
Взгляд у старого сыщика не сразу вынырнул на поверхность.
– Вы подумайте… Какая верность кумиру, – нехотя ответил он.
– Я все-таки не отказываюсь от своих слов, – снова пошел в бой Самойлов. – Мое предположение: ищи среди соседей. Особенно женского пола. Хоть какие они поклонники. Когда люди вместе живут в одной квартире, срут в один нужник, на одной кухне кастрюлями стучат, разные обиды возникают. Из года в год курочка по зернышку клюет. А потом – самая мелкая мелочь: кран не закрыли, свет не потушили, кастрюлю не там поставили. И привет. Жмур.
– Мы эту версию не сбрасываем, – заверил его Зайцев. Самойлов довольно откинулся на молескиновую спину, та испустила скрипучий вздох.
– Как и версию, что цацки Варины кому-то спать спокойно мешали.
– Одно другому не противоречит.
– Ты о чем, Крачкин?
– А что, если кто-то из соседей навел? Допустим, даже не совсем умышленно. Мог, например, Синицыну эту в ломбарде однажды кто-то приметить.
– В торгсине, – поправил Самойлов.
Крачкин опять и ухом не повел:
– …особенно если в ломбард она ходила один и тот же. Попалась на глаза кому не надо, и…
Зайцев поднял обе ладони:
– Погоди, Крачкин. Могло так быть, как ты говоришь? Могло. В жизни бывает всякое. Но мы будем стоять при фактах и идти не дальше, чем они нас пускают. Лады? Давай факты, Крачкин.
Тот зашуршал папкой.
– Во-первых, нож. Четких пальцев нет. Если и были, стерты.
Все поскучнели.
– Во-вторых, на рояле, – продолжал Крачкин. – Убитая. И неизвестный.
Скрипнул диван, все едва заметно шевельнулись: дело сдвинулось?
– Ну ты даешь, Крачкин, – воскликнул Зайцев. – Это же во-первых!
На столе затрещал телефон.
– Я вот чую, кто-то из соседей замешан, – не сдавался Самойлов.
– Чую – не аргумент.
– За так называемым чутьем обычно стоит наблюдение, которое не отпечаталось рассудком, – заметил Крачкин.
– Самойлов, чутье твое подкрепим фактами: пригони соседей на пианино нам поиграть.
Зайцев подошел, снял трубку, прикрыл, говоря в комнату:
– Размышление никому не повредит. Но помним: за версии не цепляемся. Глаз себе не замыливаем. С психологией не перебарщиваем. Опираемся на голые факты. Погоди, Крачкин, про пальчики ещё… Да, – ответил он в трубку.
Все сидели, слушая неразборчивый ропоток.
– Как раз по ее делу и совещаемся сейчас. …Не нашли, – только и ответил Зайцев. – Письма нашли. …Крачкин, там – письма?
– То есть как?
– Нет другого чего? – понадеялся Зайцев. – Так сказать, между строк.
Крачкин холодно подтвердил:
– Письма.
Зайцев снова обернулся к трубке:
– Понятно. …Да хорошо, хорошо. Сползаем, глянем, раз интересуются. …Я сказал: слетаем и все перетряхнем!
Он повесил трубку. Но явно не мог снова поймать нить совещания:
– Коптельцев… Так вот, Крачкин. Пальчики…
Он смотрел на остальных и не соображал, что собирался сказать и о чем минуту назад думал – вылетело из головы. Снова снял трубку:
– Гараж.
Дождался соединения:
– Запрягай телегу.
И остальным:
– По пути договорим.
– Шлепнули кого-то? – встал Серафимов.
– Куда едем-то? – без особого интереса уточнил Самойлов. Крачкин потянулся за своим саквояжем.
– Сундук оставь, не понадобится, – остановил Зайцев.
– Мы куда? – теперь интерес проснулся.
– Обратно к Варе в гости.
– Зачем?! – изумился даже старый сыщик.
– Знаете, что Коптельцев первым делом спросил? Не нашли ли мы ее мемуары.
– Чегось?
– Что это все набежали ее мемуарами интересоваться. Сперва тот хмырь в квартире.
– Не хмырь, а секретарь писателя Чуковского.
– …потом тот папаня на лестнице набросился.
– Не папаня, а ассистент профессора Качалова.
– А Коптельцеву-то чего?
– Ему-то ничего. Ему самому под задницу железный лист положили и костерок развели.
– Да кто?!
– Ну иди и спроси у Коптельцева кто – если интересно тебе, – рассердился Зайцев. – Не с кинофабрики, и не из Теаджаза, надо полагать, если Коптельцев тут же на телефон запрыгнул и мне начал дырку в черепе долбить.
– Мы же не нашли никаких мемуаров в комнате ее.
– В этом, похоже, вся беда.
