Глава 10

Вайнштейн мягкой уверенной рукой свернул замку голову и распахнул перед Зайцевым дверь. Окно в заваренной раме показывало глухую стену, поэтому желтенькая лампочка под потолком была не лишней.

Пленник несколько ополз на стуле – задремал. Судя по всему, он даже не понял, что был взаперти. Зайцев вмиг взял взглядом всё сразу: пиджачишко, порты, сапоги, кепарь, плоско лежавший у ляжки хозяина, красную рожу. Хлопнул в ладони.

Спавший встрепенулся. Глаза прыгнули с Вайнштейна на Зайцева. На Вайнштейна – на Зайцева. И гражданин сделал всем телом движение – головой вперед, как будто собирался дать деру. То есть, конечно, дал деру. Как будто – только потому что Зайцев тотчас перехватил его повыше локтя, и инерция собственного броска отправила гражданина по дуге обратно на стул. «Я выгляжу как типичный фараон», – не без досады подумал Зайцев. Как оценщик торгсина он не выглядел во всяком случае.

– Здесь петь начнешь – или до угрозыска прокатимся? – пригласил он.

– У, сука, – без особой злобы метнул гражданин через спину Зайцева – Вайнштейну.

– Культурно выражайтесь. Не в пивной, – холодно заметил ювелир.

Задержанный вскочил, выплюнув трехбуквенное слово, означавшее национальную принадлежность обидчика. Зайцев без предисловий коротко ткнул его кулаком в живот. Отчего тот проглотил намечавшееся прилагательное – и закашлялся, опять упав на стул.

– Ты дерешься чего? – наконец сумел выговорить. – Ишь, сердитый какой.

Контакт был установлен. Зайцев тихо кивнул Вайнштейну, мельком поднес к уху кулак. Тот прикрыл веки в ответ: «Понял. Позвоню вашим», – и исчез. Двери здесь смазывали жирно: она замкнулась, не скрипнув, не щелкнув.

– Не тыкай мне тут. А то еще гулю нарисую.

– Машут кулаками. Чуть что, – проворчал тот. – Между прочим, корона – моя! Ты бы спросил культурно, а то кулаки сразу распускать. В пивной, что ли?

– Ну ты, остряк.

Зайцев сообразил: «корона» – это ожерелье. Со своей твердой оправой-ошейником оно и впрямь смахивало на маленькую средневековую тиару.

– Я человек честный. В своем праве.

– Тебя как звать честного?

– Белушков. Афанасий.

– Так вот, гражданин Белушков, зачин мне твой понравился. Пой дальше. Подробно. Про корону и остальное. А я уж решу, какое у тебя право. Пока – нулевое.

Зайцев стукнул стул так, что гражданину пришлось поджать ступни, спасая их от передних ножек. Уселся.

– Пой, пока я слушаю. А то в парилке песни твои никому не понадобятся.

Выдержал паузу, чтобы тот осмыслил обрисованную перспективу, и спросил:

– На царя ты не больно похож. Откуда корона?

– Я ее законным путем получил.

– Ну.

– Законным, да! Это Кирюха у меня заначку без спроса выжрал. Я к нему сунулся, значит: прояснить это дело. А он в сиську убратый, сволочь, как мертвяк лежит.

– Хорошая заначка была, – согласился Зайцев.

– Три поллитры, – уточнил собеседник.

– Правда, сволочь… Ну а ты что?

– Ну я пошоркал вокруг. Ах ты, клятый, мол. Чем за поллитры взять? Глядь под ветошкой – струмент его. А под струментом у него вон что.

– Спёр то есть.

– Не спёр! Я честно: в скупку снес, за поллитры удержал бы, а остальное вернул. Чужого не надо.

– Ох свистишь, – покачал головой Зайцев. – Обчистил товарища своего. А теперь в белых одеждах себя подаешь.

С последним утверждением гражданин спорить не стал. Но первое его возмутило:

– Гусь свинье не товарищ. В артели одной ковыряем одно-другое.

– Это ж где короны такие наковырять можно?

– Откудова мне знать? С Кирюхи спрашивать надо.

– В этом не сомневайся. – Зайцев вынул блокнот, карандаш. – Спросим. Давай: фамилию Кирюхину, адресок, где он там всмятку лежит, артель как называется. И так далее. Есть у Кирюхи фамилия?

– Гудков.

Зайцев записал остальное. Он не увидел движение – скорее почувствовал тончайшее изменение воздуха за спиной. Обернулся. В двери опять стоял Вайнштейн. Прикрыл веки: «сделано». Зайцев кивнул, встал.

– А я?

– А ты, гражданин Белушков, отдыхай. В карете поедешь. Как митрополит.

– Да что я… – заревел Белушков, но больше Зайцев не услышал. Дверь отсекла звук, мягко впечатавшись в резиновую присоску, уложенную по косяку.

– Мне бы позвонить.

– Пожалуйста.

Вайнштейн указал на черную лакированную лягушку на своем столе, и предупредительно вышел из своего кабинета-сейфа. Зайцев снял трубку. Стол был идеально чист. Ни бумажки, ни ручки, никакого этого конторского вздора. Зайцев сел на край. Память быстро подсказала ему нужный номер.

Зайцев послушал хруст трубки на другом конце – мысленно дорисовал деревянную полочку, на которую трубку положили, огромный холл-коридор. Мысленно прошел его вместе с лунатической Легри, уповая, чтобы из ее пропитанного вероналом мозга не выпало по дороге только что данное поручение.

Наталья Синицына была дома. «Да уж, не для кого больше по очередям да по частникам носиться».

– У аппарата, – сообщил ее голос.

– Привет, Наталья. Зайцев из милиции.

– Здравствуйте, товарищ Зайцев.

– Скажи-ка, Наталья, а было у… – он чуть не сказал «госпожи твоей», но успел без запинки перескочить на нужные рельсы: – …актрисы нашей украшеньице на шею…

И описал ожерелье с опалами и бриллиантами, как сумел.

Тяжелое участившееся дыхание было ему ответом.

– Наталья?

«Черт. Надо было рвануть на квартиру самому». Разверзлись рыдания.

– Ты, Наталья, брось это. По делу звоню. Прекрати мокроту разводить. Нет у меня времени… Чего скажешь? Было или нет?

– Было.

Зайцев не сдержался:

– Ты почему ж сразу не сказала?!

Та между всхлипами укорила:

– Так вы ж про драгоценное спрашивали. А оно не драгоценное. Не настоящее оно.

– Ты, конечно, права, – попробовал утешить ее Зайцев. – Это я тебя запутал.

– Запутали, а теперь кричите.

«Не такая уж ты раба беззащитная», – подумал Зайцев. Он вдруг вспомнил, как она сказала про хозяйку: «жрать не станет». Не «кушать». «Жрать». Видно, не все там было просто. Вспомнил – и поставил себе мысленную закладку.

Но сейчас его больше интересовали дружки-слесари.

Вайнштейн вооруженным трубкой глазом склонился к одному из своих сотрудников-двойников. Тот показывал Зайцеву темя, мягко передвигал костяшки счет. На куске бархата лежали прозрачные капли. Стояли в воздухе, на невидимых нитях, чашечки, больше похожие на эмблему весов, чем на измерительный прибор.

Оптическая трубка мягко выпала в подставленную ладонь. Глаза опытного ювелира вскинулись с вопросом: попал? И Зайцев не отказал себе в удовольствии ответить:

– Переходите к нам, товарищ Вайнштейн, а? Скучно же здесь. А я и паек вам выбью наилучший, с маслом.

Уголок губ чуть двинулся: улыбка. Глаз снова сжал трубку, голова снова склонилась к бриллиантам.

Гражданина Гудкова приняли ровно там, где указал собутыльник Белушков: в деревянной двухэтажной халупе на Обводном. И ровно в обещанном состоянии. Драгоценности тоже их дождались. Под ящиком с инструментами, в дерюжном мешке, спутанной колючей кучей, – они казались слишком блестящими и не более ценными, чем елочная мишура. Гудков не пошевелился, когда его взяли за ноги и за плечи. А когда кинули на пол авто, только замычал и повел руками, как будто в паутине.

– Допрос откладывается до лучших времен, – жизнерадостно оповестил Зайцев, падая на сиденье. Мешок с сокровищами звякнул. Сколько стоило содержимое этого мешка, мог на глаз определить разве что товарищ Вайнштейн.

Нефедов глядел на дышавшее у его ног тело.

– Смотри, Зайцев, не вздумай прикурить, – заметил водитель, поглядывая на все это через зеркало. – Полыхнет и рванет к едреной фене. Хорошо отдохнул человек. Ну и выхлоп, – покачал головой водитель. Ответа не получил.

– Укокошил кого по пьяни? – продолжал балаболить водитель, выкручивая руль. Мелькали из-под закатанных рукавов локти да шлепали по рулю, цепляясь, пальцы.

– Крути-крути, – проворчал Зайцев.

– Ясно. Военная тайна, – не обиделся шоферюга. И машина запрыгала, переваливаясь, по разбитой набережной Обводного. Нефедов придержал ногой голову Гудкова – ее мотало по полу в опасной близости от железной рейки, подпиравшей сиденье.

Зайцев ребром ладони вытолкнул наружу треугольную форточку: дух от Гудкова и правда стоял густой.

– Вы ему возьмите пива, – предложил говорливый шофер, поглядывая на Зайцева в зеркало.

Нефедов чуть-чуть поднял брови: предложение его возмутило. Зайцев кивнул:

– Ага. Сперва только икры черной ему черту купим. И балыка. А на сдачу можно и пива.

– Дело говорю, – не отстал водитель. – По виду загулял он хорошо. Болеть будет сильно.

Над крышами домов торчали четыре круглые трубы. «Слон упал. Спиной вниз», – пришло на ум Зайцеву при виде этих труб. «…Он прав». Ждать, пока Гудкова переломает, было невозможно – допрос ждать не мог.

– Останови! – крикнул Зайцев спине, когда завидел в промелькнувшем проеме улицы сжатую жаждой очередь, киоск с надписью «Пиво».

Гудков пил, а Зайцев и Нефедов смотрели на его дергающийся при каждом глотке кадык. Бутылка показала донце, потом встала вертикально горлом вниз – как будто до того только пиво удерживало ее в нормальном положении. И только потом Гудков от нее отпал. На Зайцева и Нефедова обратилась ошеломленная рожа.

– Аж зашипело. Трубы горят, – пожаловался Гудков. Он был мягкий, податливый. И добавил: – Товарищ милиционер.

– Ты почему здесь, знаешь? – не стал поддерживать тему здоровья Зайцев.

– Манька сдала, – печально ответил Гудков. – Стерва. Получку отобрала. Из-за нее до жизни такой дошел.

Он разглядывал свои чернильные пальцы. Перед допросом сыграл на пианино.

– До какой такой жизни?

Гудков призадумался. Положил руки на колени. Видимо, мысли ворочались тяжело. Но к выводу он пришел:

– Это Афанашка меня сдал? Афанашка стерва?

Податливость улетучилась. Видимо, молекулы пива уже проторили дорогу в мозг, кровь и прочие части гудковского организма. Придали сил. Голос окреп:

– Да я поллитры эти ему отдам! Отдам! Пусть харю себе ими зальет. Сволочь. Сам не жрет, в мотню все сует, копит. Только людей растравляет.

«Да, этот мог, – подумал Зайцев. – …Грустно». Почти все ленинградские убийства имели общее слагаемое: алкоголь.

– Ты глотку не дери. На Маньку мне твою плевать. И на философию твою тоже. Говори, каменья у тебя откуда.

– Какие каменья?

Зайцев молча положил на стол твердое ожерелье.

– Не видал такого.

Зайцев так хлопнул обеими ладонями по столу, что подпрыгнули оба – и Нефедов, и Гудков. Последний тут же забормотал, зажурчал, точно из него вынули пробку:

– А, ну это… Не признал сразу. Худо мне. Потому и не признал сперва. В наследство мне пришло. От бабки.

Зайцев кивнул. Гудков повеселел.

– Бабку-то не Варварой звали? – недобро поинтересовался Зайцев, упирая на каждое слово. – Не Берг ее фамилия случайно? Или, может, Метель?

– Не знаю такой… – залепетал Гудков.

– Не знаешь?

– Никак нет.

Зайцев покладисто кивнул.

– Пока ты тут отдыхать прилег, мы в артели твоей справились. Вызов у тебя был. На Красных Зорь. Ну как? Просветляется в башке?

– Это лифт который в парадной чинить?

– Который лифт, да.

– Лифт был.

Гудков наклонил низкий лоб. Зайцев его не торопил. Пусть своим умом дойдет. Ума у Гудкова водилось не много – хоть он и молотил во всю мощь, за то время, что он соображал, можно было бы выкурить тоненькую папироску.

Гудкова увели.

– И маршрут трамвайный совпадает, – подал голос Нефедов. – Тройка. Артель их на Международном проспекте. Как раз тройка оттуда до Красных Зорь ходит. Билет трамвайный в лифте выбросил. Врет, думаете?

– Черт его знает, Нефедов.

– То есть не врет?

– Больно ловко врет тогда.

– Ловко? Это ж полная ахинея! Что это за черный лифт еще такой?

Но Зайцев был задумчив.

– Который не парадный. Типа черной лестницы. Для угля, дров, провизии, мусора, ну и что там в буржуазном хозяйстве еще вверх-вниз отправить надо. Простому рабочему человеку такое ни к чему, позаколачивали черные лифты давно к едреной фене. …Понимаешь, в то, что он в черный лифт от лени своей полез, этому я верю. Смотри сам…

Представить себя элегантной дамой Зайцев, может, и отказывался. Но ощущения и мысли Гудкова вообразил легко.

– Вызвали его на Красных Зорь чинить лифт в парадной. Лифт на верхотуре встал. Ножками Гудкову туда трехать не улыбалось. Потолки в доме высокие. Лестницы длинные. А здоровье у него не то. Человек пьющий, не физкультурник. Вдобавок утро. Духовной жаждою томим. Дернул: черный лифт не заколочен. С конструкцией он знаком поди. Раз слесарит и с лифтами работает. Глядит: лифт на ходу. Решил себе жизнь облегчить. Катит себе припеваючи. Вдруг в шахте щель – свет. Дверь в какую-то квартиру, значит, не заложена. Решил посмотреть: вдруг забыли добрые люди пузырь на кухне. Ну или стибрить, что плохо лежит. Хоть котлеты со сковородки. Вылез. На кухне чисто. Ты вспомни, кухня там в порядке содержится. Будто и не коммуналка. Пошел по коридору. Увидел приоткрытую дверь.

– Нет, товарищ Зайцев.

– Что именно?

– Стал бы я на его месте по чужой квартире шастать.

– Ты – нет. Поэтому ты здесь сидишь. По эту сторону. А не по ту. – Зайцев покачал головой. – Логика крепко пьющего человека непостижима трезвому. Но она есть. Виноватый бы придумал историю получше. Именно поэтому я склонен верить.

– Не такой уж он невинный, Гудков этот. Признаться, что цацки спер, и сесть за это – умнее, чем по расстрельной статье пойти. За то, что Варю укокошил.

– …и время не сходится. Убили Варю ночью, эксперт говорит. А Гудков в утренних потемках нарисовался.

– Он так говорит.

– Похоже на правду. Ночью он на Красных Зорь не попал бы – мосты разведены.

Нефедов кивнул.

Просунулся эксперт – махнул папкой:

– Зайцев. Пальчики готовы. Полное совпадение с отпечатками на рояле. Поздравляю. Взяли гада.

Папка легла на стол. Дверь закрылась.

– Не мог он знать, что цацки там. В рояле. Нефедов. Просто не мог.

Гудкова они нашли на привинченной к стене откидной койке. Лицом вниз. Запах в камере стоял густой. Алкогольные пары не спешили покидать измученное тело Гудкова. Зайцев провел ключом по решетке. Помятая рожа поднялась – глаза еще не проснулись, моргали.

– Вставай, музыкант, – неласково приветствовал его Зайцев.

Гудков спустил босые ноги. Лохматая голова свешивалась на грудь. В ней, очевидно, бил колокол набатный.

Зайцев и Нефедов вошли. Гудков шевелил нечистыми пальцами на ступнях.

– Да уж, амбрэ, – поморщился Зайцев. – Рассказывай, болезный, ты чего в рояль полез. Лунную сонату сыграть?

Зайцев покачал головой.

Гудков поднял мутные глаза.

– Кому?

– Женщине убитой.

– Не было там никого, говорю же тебе! Вот те крест: ни было.

Зайцев не поддался бессмысленному спору:

– А рояль – был?

– Был.

– Так какого хрена?

– За пузырем, – недолго раздумывал Гудков. «Как бы это ни выглядело, он невиновен», – подумал Зайцев: ответ был быстрым и слишком абсурдным.

– Откуда там пузырь?

– Не было пузыря, – вздохнул Гудков. – А у лабуха был.

В голосе чувствовалась обида на сюрпризы жизни. Зайцев и Нефедов переглянулись.

– У какого лабуха?

– На Литейной. Володарского то ись. Которому замок в комнате врезал. Лабуху то ись, а не Володарскому. В четверг это было. Ну да. В четверг. Он, сука, отожрал через горло и пузырь обратно в пианину сунул. Думал, я слепой.

– Ладно.

Больше Зайцев не нашел, что сказать. Гудков глянул на одного, на другого. Понял, что вопросов больше не будет, повалился на ложе. Когда дежурный запирал дверь камеры, оттуда уже рокотал густой храп.

Почему-то хотелось есть. «Странно, обедал же недавно». От волнения, должно быть.

Темнота была настолько глубокой, бездонной, что на миг Зайцеву почудилось, что нет у нее стен. Темнота и тишина.

– Нефедов, ты бы сопел хоть, что ли. Не по себе от тишины, честное слово.

Рука крутила рычаг. В такой темноте даже не понять – движешься ты или нет.

– Как это вы сообразили. – Нефедов заговорил, и оба с непривычки испугались: голоса, эха. Нефедов закончил шепотом: – …как эта штука двигается.

– Попадались, – так же шепотом ответил Зайцев. – Когда беспризорничал. Не везде еще заколочены были.

Вспомнил: адский скрип наконец стих, дверца распахнулась – белое, совершенно белое от страха Пашино лицо, белое лицо англичанки, губы прыгают. Это был первый и единственный случай, когда Паша их обоих выдрала за уши. Англичанка пыталась разнять, но Паша не понимала, что та ей кричит. Не педагогично. Вот что она кричала.

Нефедов шумно сглотнул.

– Жрать хочется.

Зайцев втянул воздух. Но тут же забыл: что-то отвлекало. Что-то было «не то». «О чем я только что думал?» Теперь слышны были шорохи, приглушенное позвякивание, отдаленное пение патефона где-то в недрах дома.

Лифт мягко, как в бархат, ткнулся. Зайцев попробовал крутить ручку: «застряли», была первая мысль. И вторая: «найдут два скелета».

Ощупал руками. Потолок.

– Понятно, почему Гудков здесь вышел.

– Свет увидел?

– Конечная остановка.

Зайцев протянул руку мимо колен Нефедова, нащупал – щеколда. Не задвинутая. Повернул ручку. Толкнул.

Дверца распахнулась. Кухня. Как и положено.

Видел Зайцев и раньше удивление на человеческом лице. Но не такое. Брови Синицыной, казалось, прыгнули бы и выше, да лицо кончилось. Глаза бы и выпали из орбит – да мешали какие-нибудь жилы, которыми очи были приделаны к черепу.

Из рук медленно посыпались мокрые полотенца. Зайцев узнал эту нишу – уже виденную с той, другой стороны: на стенах полочки, стояли по росту утюги.

Нефедов мигал, успев отвыкнуть от света.

– Здравствуй, Наташа, – поприветствовал Зайцев из своего согбенного положения. Заглянул позади женщины: никого. Вот и славно.

– Всё у вас спокойно? Хорошо. Ну до свидания, Наташа.

И снова взялся за ручку колеса.

Причалил лифт так же мягко.

Зайцев открыл дверь. Вышли, с удовольствием разгибаясь, расправляя тело. Зайцев закрыл дверь. Открыл дверь. Закрыл дверь. Открыл.

– Вы что?

– Адский скрип, – радостно поприветствовал Зайцев нужное, наконец всплывшее, как пузырек воздуха, воспоминание.

– Не слышу, – удивился Нефедов.

– И я не слышу… То-то и оно.

Наклонившись, снова пролез в грузовой лифт. Мазнул пальцем по тросу, другим по реле. Третьим по приводному механизму. Вылез. Наклонился к щеколде. Она жирно блестела.

– Ну-ка, Нефедов.

Поднес пальцы к носу напарника. Потом понюхал сам.

– Сливочное масло? – заглянул в лифт Нефедов.

– А на реле, судя по всему, жир. Предположу, гусиный. Вот и запаху объяснение. Вот почему Гудков никого в квартире не перебудил.

– Лифт? В нем рукопись нашли? – быстро спросил Коптельцев, оторвал от кресла зад.

– Нет.

Коптельцев не дал и слова вставить.

– Так какого… Думаешь, похвалю тебя?

– Актриса эта, между прочим…

– Да на хрен актрису эту! Туда ей и дорога!.. Тебе что приказано было?

И начальник угрозыска поделился с Зайцевым богатым словарным запасом, собранным в рабочем общении с уголовными элементами. Зайцев, впрочем, не слушал. Он смотрел. Руки Коптельцева слепо прыгали по столу. Взяли перо. Положили перо. Взяли карандаш, уронили карандаш. Распластались. Собрались в кулаки. Опять поймали, начали теребить карандаш.

– …на хрен Гудкова какого-то. Мебель проработали? Сыр-бор из-за нее такой устроили! Так прорабатывайте! А до того в сортир сходить – мне сперва позвонить и разрешения спросить. Понял?

– Понял, Нефедов?

– М-да уж… Что это вы делаете?

Зайцев стоял у кровати. Сомкнутые руки над головой.

За мебельными утесами раздался голос дежурного:

– Есть тут кто живой?

– Нет никого, – отозвался Зайцев.

Обрушил сомкнутые руки вниз. Расцепил.

– И женщина тоже могла это сделать, Нефедов. Всего делов – подойти тихо к спящей. И силы тут адовой не надо. Удар был сверху. Нож тяжелый. Всего лишь разогнать его как следует – и…

За мебелью нетерпеливое:

– Посетитель внизу.

Зайцев выглянул:

– Ты что, еще не ушел?

Дежурный добавил веско:

– По личному посетитель.

– Нет у меня личных дел, – бросил Зайцев. – Заявление предложи написать. Не могу я городских сумасшедших лично обслуживать. Брошен лично товарищем Коптельцевым на задание повышенной важности.

Дежурный закрыл дверь. Нефедов снова заговорил:

– Раз силы адовой не надо, то и похмельный страдалец, выходит, тоже мог.

– Не веришь ты Гудкову?

– Алкаш, хорошо. Логика алкашная, хорошо. Я даже про рояль и пузырь готов поверить. Но как так он мог – как он говорит – не увидеть убитую?

Зайцев щелкал торчавшее у самого лица кресло по легкомысленной шелковой кисточке.

– Черт знает. Допустим, не врет он. И ничего не путает с пьяных глаз, что уже очень сильное допущение. Но допустим… Тогда, получается, не было Вари в комнате – ни живой, ни убитой.

– А заключение по телу?

– Оно на температуру трупа опирается. Печени, если точнее. Есть много причин, по которым труп может быть холоднее или теплее, чем следовало бы.

– Например?

– Стоп, Нефедов. Не нужно придумывать объяснение. Налицо нестыковка. И заполнять ее домыслами, умственно увязывать – большая ошибка. Нестыковка говорит о нехватке фактов. Так что попытаемся раздобыть факты. Думать – потом.

Он мысленно увидел то, что увидел там впервые. Комнату убитой. Кавардак. Труп.

– А сами думаете, – поддел его Нефедов.

– …не видел он. Потому что накрыто тело было шалью.

– Его ж Синицына накрыла.

– Откуда мы знаем? Она отрицает. А мы подумали: врет. И Крачкин тут с яйцом своим опять же… Нет-нет. Не врет она. Не накрывала она труп шалью. Не она.

– А кто?

– Вот здесь мы и ставим большой восклицательный знак.

Зайцев нарисовал в воздухе загогулину, проткнул под ней воздух указательным пальцем.

– Это вопросительный знак, – уточнил Нефедов.

– Его тоже, – отмахнулся Зайцев.

– Как с пузырем-то быть? С музыкантом то есть.

– Ты, Нефедов, сиди здесь. Двигай мебелишки. Переноси из правого угла в левый, из левого в правый. А я сгоняю на Литейный, Володарского то ись, – повторил он за Гудковым. – Адрес музыканта, которому Гудков замок врезал, есть. Легко проверить, врет ли Гудков про остальное.

– А…

– Ответ один: товарищ Зайцев только что здесь был, минуту назад вышел, вот-вот вернется.

В вестибюле проскользнуть мимо дежурного не удалось. Тот сделал Зайцеву «глаза»: на человека (рубашка, брюки, теннисные туфли, ветчинный загар – таких в Ленинграде тысячи), смирно сидевшего на скамейке. В руке тот держал папочку.

«Глаза» означали, по всей видимости, что заявление гражданин написал – не отшился. При виде Зайцева он тотчас поднялся. Обнял папку.

– Товарищ, я вас не знаю. Личных дел у меня с вами быть точно не может, – спокойно обозначил расстановку сил Зайцев. Глаза у товарища были вполне обычные, без безумия даже на донышке.

Зайцев ощутил мерзкий укол беспокойства.

Выскользнул за дверь – чтобы дежурный не услышал лишнего.

Гражданин за ним. Их сразу обступили стук и шуршание уличного движения. Шум этот, как лезвиями, коротко надрезали то тут, то там крики чаек, висевших над Фонтанкой.

– У меня личное, – поправил он. – У вас – служебное. Вот.

Он протянул папку.

– Большое же у вас заявление, – попробовал пошутить Зайцев. Принимать папку не спешил. Тот не улыбнулся, бровью не повел.

– Не заявление. Это Ее воспоминания.

Он отчетливо сказал «Ее» с большой буквы.

– Она…

И опять голосом выделил заглавную букву: Она.

– …отдала мне их на сохранение и сказала: когда меня за них убьют, отнеси их в милицию. И вот я принес.

– Вас зовут Владимир, – пробормотал Зайцев, ощущая ладонями кожаные углы.

Не стоило и пытаться побороть изумление, Зайцев просто отдался этому чувству.