Глава 11

Никогда не думала, что ноги могут замерзать настолько: я чувствовала, что ступаю двумя култышками – у них не было ни пяток, ни пальцев, только тупая тесная боль в ботинках.

Мы и в этот раз не смогли сесть на поезд. Мы даже по перрону пробраться не смогли. Ощущение, будто идешь в море по горло, только вместо воды – деревянные чурки, которые пахнут не деревом, а старыми шинелями, потом, перегаром, табаком, семечками. Иногда в этом море мне попадалось ошеломленное человеческое лицо; попадалось и тонуло.

О Крыме нечего было и думать. Легкомысленная куколка Легри оказалась не такой уж дурой: она пошла в банк, увидела на двери объявление «Граждане, протестуйте против захвата банков большевиками». Села на извозчика и поехала не домой, а на вокзал. Знаю об этом потому, что она позвонила с вокзала. Это был тот парадоксальный день, когда банки уже не работали, а поезда – еще ходили. Теперь она наслаждается крымским теплом, крымскими винами и крымским обществом.

Я еле стащила с озябших ног носки. Хорошо, я вообще сообразила надеть носки.

– Попробуем через Финляндию, – предложил Павел Сергеевич.

– Попробуем.

И мы попробовали.

Багаж уже был уложен в «Изотту». Я учла ошибку касательно моего туалета для вояжей.

– Нет, – сказал Павел Сергеевич. – Вы шутите. Что это? Костюм барышни-крестьянки?

– Я не шучу, – заверила я.

– Моя дорогая, запомните простую жизненную истину: никто не кричит на хорошо одетого человека. А тем более не остановит его. Ступайте, причешитесь, переоденьтесь, не забудьте духи.

У меня не было сил, а голова раскалывалась и без духов.

– Еще не хватало, чтобы эти люди вас приняли за свою. Это, наконец, опасно. С близкими не церемонятся. Как бы сейчас ни кричали об отмене общественных классов, в головах их никто не отменял. Барьер есть, и даже эти люди его чувствуют, если им напомнить. Даже сейчас. Простая жизненная истина.

Он бы настоял, но снизу прогудела «Изотта». Запорожец – у него такая фамилия была: Запорожец, Иван Запорожец, фальшивая или нет – не знаю, «человек надежный», как сказал Павел Сергеевич, это он настоял отослать Мишеля и довериться Запорожцу.

Мишель, кстати, был очень трогателен, прощаясь с «Изоттой». Долго стоял, обняв капот. Точно казак с верным конем. Мне – лишь сдержанно поцеловал на прощание руку. Я позволила Мишелю на память себе открутить с авто решетку с крылатой фигуркой то ли Фортуны, то ли Победы. Может, не следовало это делать? Ибо в тот день Фортуна точно нас покинула.

Опять осторожный гудок. Запорожец нас торопил. И Павлу Сергеевичу пришлось махнуть рукой.

Сам он был в бобровой шапке и пальто с воротником.

Мы спустились. Лифт давно не работал. Вообще, от тех дней было ощущение, что кровяные шарики большого города – лифты в том числе – остановились. Только мы не поняли еще, что это и была смерть: Петроград умер. Мы думали, придет слесарь, со дня на день, и включит лифт.

А до той поры лучше посидеть в Крыму. Или в Финляндии.

Мотор был разогрет. Запорожец со своим украинским выговором пожелал доброго утра. «Изотта» выбросила из-под колес талый снег. Мы катили по темному проспекту. Ни огонька. Ни в одном окне. Жильцы притихли, затаились, опасаясь навлечь на окна выстрелы.

У Невки нас остановил патруль. Запорожец махнул какой-то бумажкой, черные фигуры расступились, «Изотта» начала по снежной каше одолевать мост. Ни один фонарь не горел. Машина будто висела в ночном воздухе. Только бы добраться до Озерков. А там Саволайнен с его лошадкой – отвезет до Куоккалы. В Куоккале ждал с лодкой Саволайнен-племянник. Залив, понятно, промерз до дна: лодка была оснащена парусом и полозьями или только парусом. Я не успела представить себе эту конструкцию; мы съехали с моста – опять патруль.

– Глуши тарантас.

Опять бумажка. Но на этот раз ее выдернули из рук Запорожца, не поглядев, и клочки ее тотчас порхнули, осыпались. «Буржуй», – донеслось до меня вместе с запахом перегара. Перегар этот был особенным: ни старым, ни свежим, а и старым, и свежим одновременно. Пили давно и продолжали пить. «А эт хто?» Я ощутила кожей каждую жемчужину в подкладке своего салопчика, платья, корсета. Каждый камушек будто полз по мне, как муравей. Каждая золотая лапка впилась под ребра.

Павла Сергеевича не покинуло самообладание.

– Мой лакей и моя горничная.

Он еще верил, что на хорошо одетых людей не кричат. И не ошибся. Застрелили его без криков. Выволокли из авто за воротник. Треснул выстрел. И фигура осела. Все произошло так быстро, что я не ощутила ни удивления, ни страха, ни горя. Только смотрела, как покатилась бобровая шапка, как матрос ее подцепил.

А Запорожца не застрелили, нет. Его выволокли из шоферского кресла налево. Меня – направо. В первый миг мне показалось, что у меня отскочила голова. «Пшла, курва». Приняв за классово близкую, мне просто дали по морде.

Они бы, может, и передумали, может, и решили бы познакомиться со мной поближе – превратить классовую близость в половую. Но Запорожец схватил меня за руку и потащил к кустам, к деревьям, к темневшим дачам. Брошенные дома стояли привидениями. Похоже на декорацию к фильме «Вий». Здесь снег давно превратился в мокрую грязь, она сразу высосала и утащила с моей ноги боты, туфли, но главное, искать нас стало так же бессмысленно, как черную кошку в темной комнате. Кошку и кота. Особенно если ты очень нетрезв, а мы петляли. Запорожец втащил меня – я почувствовала промокшими ногами ступени. И мы провалились в абсолютную темноту. Они попробовали палить туда, где слышали шаги – или думали, что слышали. Хлюпало и потрескивало, казалось, сразу везде, отовсюду. Мы лежали на полу и слушали, как стучит сердце. От нас отстали. Стихло. Видать, вернулись к костерку, к водке, к «Изотте», стоявшей с распахнутыми дверями, как с расправленными крыльями – и доверху заваленной багажом. Только и слышен был этот шуршащий стук – я не сразу поняла, что стучит у меня в ушах. Во рту был жгучий вкус железа: о сломанный зуб я порезала язык. Лежали мы обнявшись. Два голубка.

– Надо искать Саволайнена, – прошептала я.

У него зуб на зуб не попадал. Он же рассчитывал катить в авто. Да и я в мокрых носках недалеко бы ушла. Не до Озерков точно.

Глаза привыкли к темноте – различали очертания предметов. Шкафы. Чехлы. Дачу еще не разгромили. Мы поднялись. Запорожец не подал мне руку. Я щупала языком острые обломки зубов. Решили поискать что-нибудь из одежды, какую-нибудь обувь. Что не забрали воры, а в том, что воры здесь побывали, сомневаться не приходилось – дверь-то была отперта. Шкафы показали пустые вешалки. Где оставляют ненужную одежду, складывают обувь, которую жаль выбросить? Надо было лезть на чердак. Где взять лестницу? В этот момент я поняла, что мой спутник исчез. Из кухни доносилось постукивание – выдвигались и задвигались ящики. Я…

Зайцев отделил страницу от страницы, получились две стопки.

– Держи, Нефедов.

– Это что?

– Чтение на сон грядущий. А также последующий день и вообще столько дней и ночей, сколько понадобится.

Нефедов тотчас сел на то, что стояло ближе всего, а это оказалось трюмо. Оно показало трех Нефедовых: профиль, затылок, профиль с другой стороны.

«Хорошо, что он ничему не удивляется. Хотя бы с виду. А то бы я давно уже спятил», – мысленно поблагодарил его Зайцев.

– А вы?

– А я вторую половину читать буду. Потом обменяемся.

И тоже сел. Это был полосатый пуфик. Оглядел склад.

– Господи, сколько ж добра у нее. Как это все в одной комнате помещалось, ума не приложу. Если б сам не видел, не поверил бы.

Нефедов уже опустил нос к страницам. Но тут же поднял лицо:

– Не Владимир? А кто?

– Ты, Нефедов, пока читай. Я тебе сказку Шехерезады потом расскажу.

И тоже погрузился в чтение.

…не сразу увидела Запорожца, или как там его на самом деле звали, когда вошла в кухню. Сразу я увидела мучной ларь. Попросту – деревянную коробку с надписью «мука» – деревенский стиль, чтобы придать модной столичной даче нечто пейзанское. Только в ней была не мука. Собственно, поэтому товарищ Запорожец и пал на колени. В лунном свете морфин казался зеленоватым.

В выдвинутом ящике – нетерпение Запорожца уже выросло настолько, что он бросил их открытыми – и они торчали, как челюсти, – в самом нижнем поблескивали шприцы. Я быстро дорисовала себе мизансцену: сперва он увидел на столе порошочек. Сообразил, что попал к знатокам. Понял, что где-то здесь найдет и инструмент. Я задвинула ящики – снизу доверху. Нижний – ногой. Бам, бам, бам, бам. В тишине дачи они хлопали, как крышка гроба.

Схватила коробку.

– Мы ищем одежду вам. Обувь мне. И идем в Озерки! Слышите!

Шлепнула его по мордасам. Но в чувство не привела. Дикий взор был мне ответом.

– Идите сами.

Только этого мне не хватало.

– Вы сошли с ума! Вставайте.

Запорожец подполз ко мне на коленях:

– Отдайте.

Потянул за подол:

– Отдайте.

– Вы получите. В Озерках.

Взгляд у него стал до того безумный, что я поняла: это не матрос, другой раз мне уже не повезет. Я подняла короб над головой и, задержав дыхание, чтобы не попала ядовитая пыль, опрокинула его содержимое: красивым снежным рукавом.

С воем Запорожец бросился ловить, собирать этот иней.

Вот она, печальная жизненная правда: никогда не стой между наркоманом и шприцем. Даже выбирая между жизнью и смертью, наркоман все равно выберет наркотик.

Я уже нашла то, что нужно: валенки, очевидно, принадлежавшие печнику или кучеру, стояли в самом углу. Даже воры на них не позарились.

Я поставила в них ноги, как в ведра. Воняли омерзительно. Но ступни мои сразу же охватило колючее тепло.

На пороге я оглянулась. Запорожец зубами уже тянул на себе рукав. В руке был заряжен шприц. Рукав не поддавался, и Запорожец всадил себе иглу в ляжку – прямо через штанину. Отвратительный хруст кожи под иглой. Надавил поршень. Вынул. И обмяк. Меня охватил задор. «На память, – подумала я. – О маленьком приключении». Я шагнула к телу – мутные глаза меня видели и не видели. Стащила с красной руки перстенек-печатку.

Когда я пришла на Каменноостровский, в белом свете дня… А впрочем, достаточно того, что я пришла к себе на Каменноостровский.