Часть третья
Звезды как иглы

Обе створки двери уверенно распахиваются. Пятеро очень серьезных мужчин в гротескных костюмах входят в зал Святой Клары. Человек, шествующий в центре процессии, с более широкой посольской лентой, чем у остальных, направляется к даме в черном. Адвокат Газуль наклоняется и шепчет что-то даме на ухо. Она надменно поднимает костлявую руку, и посол целует ее. Адвокат Газуль нервничает, не зная толком, как себя вести. Посол направляется к нему, думая интересно, он близкий родственник сеньоры или нет. Они обмениваются ритуальными приветствиями. Дама в черном с неудовольствием замечает вспышки фотокамер, увековечивающих сей исторический момент. Один из помощников посла говорит, что сеньор епископ уже прибыл и что в любом случае они с ним встретятся на официальном приеме. Посол пускается в рассуждения о радости и гордости, которые охватывают всех в такой торжественный момент, а в это время помощник вкладывает ему в руку стакан с фруктовым соком. Дама в черном кивает, но при этом не может заставить себя улыбнуться, потому что единственное, о чем она мечтает, – чтобы все произошло как можно быстрее и состоялось до ее смерти. Внук предусмотрительно наблюдает за всем с балкона. Как только он видит, что посол просит у одного из помощников закурить, тут же вытаскивает сигарету и наконец успокаивается.

В это время Марсел Вилабру беседует с атташе посольства о нулевых коммерческих возможностях Ватикана в плане лыжного спорта. Тот демонстрирует крайнее расположение и любезность, поскольку, кто знает, может быть, со временем его назначат послом в страну, где холодно, много снега и гор.

Посол спрашивает даму о степени родства, которая связывает ее с героем-мучеником, и она отвечает, что, строго говоря, они не связаны прямым родством, но семейство Вилабру – единственные близкие ему люди и, насколько известно, единственная семья, которая у него была. Понятно, говорит посол. Не секрет, что в военное время всякое случается, многие семьи разрушаются, вмешивается в разговор Газуль, приходя на выручку даме. Понятно, повторяет посол, глядя на близкого или какого-то там родственника дамы, единственного, кто может смотреть ему прямо в глаза, как это все печально.

Обменявшись несколькими скупыми словами с гидом, мужчина с короткими с проседью волосами уводит группу русских, при ближайшем рассмотрении оказавшихся, впрочем, поляками, туда, откуда они пришли. Некоторые из них оборачиваются и с печалью смотрят на паству отца Рельи, словно отправляются к воротам Треблинки и хотят сказать последнее «прости» своим родным.

После того как группа Рельи вновь укомплектована, молодой гид проводит спасающихся от истребления по проходу. Они не могут двигаться быстро из-за мучающего практически всех варикоза, и коридор все никак не кончается. Время от времени им попадаются темные, плохо освещенные картины на стенах, скорее всего не обладающие никакой художественной ценностью, но на них, собственно, никто и не смотрит.

– Варикозное расширение вен нередко имеет аневризмальное происхождение.

– Как бы оно ни называлось, меня это просто убивает.

В конце другого коридора, после странного зигзага, гид заводит их в кремационную печь, представляющую собой хорошо освещенный (наконец-то!) зал с небольшим количеством стульев, занятых поляками, которые, похоже, пробрались сюда каким-то тайным маршрутом. В центре, на средневековых размеров столах из грубого дерева, расставлены закуски для гостей.

Как же быстро бежит время, когда человек мечтает, чтобы сей славный день продолжался всю жизнь. Уже давно закончились закуски и темы для беседы, и когда посетители мучительно ищут, о чем бы еще поговорить, неожиданно является избавление в виде швейцара, который распахивает снаружи дверь (в Ватикане двери с двумя створками открываются с особой торжественностью) и просит присутствующих любезно проследовать за ним, ибо он имеет честь указать им путь. Вот тогда-то посол и сказал ах, как же быстро бежит время, когда человек мечтает, чтобы сей славный день продолжался всю жизнь.

Дама ничего ему не отвечает, поскольку ее горло перехватило мучительное волнение. Когда входит швейцар, в высшей степени воспитанный и церемонный, она поднимается, чтобы скрыть охватившее ее смятение, и стоя ждет, пока к ней присоединятся остальные члены семьи и сын предложит ей руку. Она выглядит такой величественной, что посол наконец понимает, что если в зале кто-то и обладает истинной властью, так это она.

Между тем группа отца Рельи входит в базилику. Святой отец объясняет сеньору Гуардансу, что непогрешимость верховного понтифика в вопросах канонизации не является догмой и что существуют течения противоположного толка. Святой Фома Аквинский утверждает, что в вопросах канонизации мы должны свято верить в непогрешимость папского декрета, и многие теологи придерживаются этой точки зрения. Однако общее мнение заключается в том, что достоверность факта непогрешимости – это вопрос теологической веры; такого понятия нет в Священном Писании, а посему речь идет не о божественной вере; кроме того, Церковь также не дает определения сему понятию, а следовательно, речь не идет и о вере церковной.

Чтобы немного скрасить одиночество, он перенес свои немногочисленные пожитки в школу. Превратил подсобное помещение в аскетическую спальню, почти монашескую, ибо для него начался период покаяния за малодушие. Узкая кровать в углу, шкаф, весь источенный жучком, и расшатанная парта, служившая ему время от времени письменным столом, – вот и весь нехитрый набор мебели. Да еще стул из классной комнаты и вечный холод, его-то было сколько угодно. Он не испытал никакого удовлетворения, когда завершил переезд, потому что днем и ночью неотвязно думал о Розе. Обедал он в кафе Мареса в полном молчании, выпивал рюмочку анисовой водки в компании с Валенти; никто никогда не подсаживался к их столу, и пока они находились там, в заведении никто не разговаривал, только косились на них и старались как можно быстрее уйти. Однажды Валенти сказал ему, что очень сожалеет о том, что у него произошло с женой, а Ориол вместо ответа осушил одним глотком бокал и пощелкал языком. Желая отвлечь его от горестных дум, алькальд сказал я слышал, войска уходят из нашей зоны и направляются в Арагон.

– Несмотря на угрозу диверсий?

– После известных тебе событий у нас тут тихая заводь. А у славного рейха дела во Франции идут совсем худо.

Ориол ничего не сказал. Любые размышления требовали от него немалых усилий.

В тот же вечер Кассья из дома Нази, единственный член этой семьи, который мог бродить, где ему заблагорассудится, поскольку в голове у него винтиков не хватало (Жозеп Маури давно сбежал, а Фелиза, ожесточившаяся и онемевшая от горя, жила с крестными, безнадежными республиканцами), постучал в классное окно и жестами дал понять Ориолу, что ему просили передать письмо. Старшие ученики все еще повторяли список притоков, отыскивая их на висевшей в центре доски карте полуострова, а младшие занимались чистописанием. Ориол вышел из класса и с замиранием сердца взял письмо из рук самозваного почтальона, после чего вернулся в аудиторию с намерением немедленно вскрыть конверт. Имени отправителя указано не было, но он узнал почерк Розы. Штемпель Барселоны. Он сунул конверт в карман и, притворившись, что забыл о нем, стал спрашивать Рикарда из дома Льятес, какая река является притоком Алагона.

Он так и не отважился вскрыть конверт, пока не ушли все дети, и только тогда, усевшись возле печки и ужасно нервничая, надорвал его. Этот разорванный конверт Ориол сохранил среди страниц тетради вместе с коротеньким письмом, которое Тина перечитала раз сто.

«Ориол, считаю своим долгом сообщить тебе, что у тебя родилась дочь и что она здорова. Я больше не приеду, и ты никогда не увидишь своей дочери, потому что я не хочу, чтобы она узнала, что ее отец фашист и трус. Не пытайся отыскать меня и не проси никого это сделать: я не живу в доме твоей тети, мы с дочкой справимся со всем сами. Кашель у меня прекратился. Наверняка это ты его у меня вызывал.

Прощай навсегда».

Как жестоко, подумала Тина. И бросила рассеянный взгляд на Доктора Живаго, который улегся на компьютере и задумчиво созерцал почти весенний, полный дивных предвкушений пейзаж, простиравшийся за окном. Интересно, чем сейчас занят Арнау. Наверное, сложив ладони и устремив взгляд в бесконечность, предается молитве, которой мы его никогда не учили. Или поет в хоре. А может быть, проклинает тот день, когда ему пришло в голову отправиться в ад, из которого не так-то просто выбраться. Впрочем, возможно, он занят чем-то совсем иным. Как же я по нему скучаю. Потом она подумала о Жорди и вынуждена была признать, что, если бы у нее хватило мужества, она сделала бы то же, что Роза.

Дрожащими руками Ориол положил письмо обратно в разорванный конверт, и первым его побуждением было открыть дверцу печки и бросить письмо в огонь. Но потом подумал и положил его в карман: он не мог этого сделать. Прошел в школьный туалет, неизменно промозглый, пропитанный отвратительным кислым запахом, забивавшим полости носа и проникавшим в горло, и пять минут простоял перед выщербленным зеркалом, пытаясь хоть как-то осмыслить ситуацию, представлявшуюся ему полным бредом. Роза уехала две недели назад. Она не могла вынести смерти Вентуреты. Не могла вынести того, что все в деревне считают ее мужа правой рукой Валенти Тарги, серым кардиналом алькальда. Не могла смириться с тем, что люди говорили, будто учитель совершил мерзкое преступление, потребовав от детей доносить на своих родителей; якобы на перемене он отводил их по очереди в сторонку и со свойственной ему мягкостью и сердечностью, разумеется насквозь фальшивыми, вызывал на откровенную беседу, добиваясь, чтобы они сказали то, что он хотел услышать. Так он выпытал у них, кто прячется в доме Льовис. Конечно, дети в этом никоим образом не виноваты, бедные ангелочки. Хорошо уже, что они не умерли от страха. Еще Роза не смогла стерпеть, что у Марсаны два дня подряд заканчивался хлеб всякий раз, как она входила в пекарню. Хлеб и разговоры. Все женщины, что там находились, разом немели и тут же вспоминали, что очень торопятся, и оставляли ее в полном одиночестве и в нелепом положении посреди живописной деревушки Торена, в долине Ассуа, неподалеку от Сорта, в комарке Верхний Пальярс, с населением в триста или четыреста жителей (плюс двадцать красных предателей-сепаратистов, отправившихся в эмиграцию, и тридцать три погибших в крестовом походе против марксизма, из которых двое были героями: молодой Жозеп Вилабру и его отец, Анселм Вилабру, владелец половины муниципального округа, которые погибли от рук молодчиков из ФАИ через две недели после фашистского переворота). И хотя в сельском хозяйстве района отмечалось изобилие ржи, ячменя и пшеницы для удовлетворения нужд населения, когда Роза отправлялась покупать хлеб, никакого изобилия уже не было. И больше его никогда не будет. Для нее. Поэтому-то она и уехала из деревни. Ну а может быть, еще из-за нежных взглядов, которые сеньора Элизенда из дома Грават бросала на ее мужа.

– Он собирается заплатить мне тысячу.

– Да хоть бы и миллион. Ты не можешь писать его портрет!

– Почему нет?

– Он убийца.

– Сейчас время склонить голову. Наступит время, и мы ее высоко поднимем.

– Одно дело – склонить голову, и совсем другое… Неужели тебе не противно?

Послышался погребальный перезвон колоколов церкви Сант-Пере. Роза вся напряглась, но не двинулась с места. Ориол поставил стакан с молоком на стол, показал на Розин живот и тихо, но настойчиво произнес я не хочу, чтобы нас убили, как мальчика.

– Трус.

– Да. Мне страшно умирать.

– Если хорошенько подумать, смерть не так страшна, как кажется.

Ориол ничего не ответил, и Роза встала и вышла из кухни. Через какое-то время в спальне послышались сдержанные рыдания. Ориол с отвращением, словно в приступе дурноты, отодвинул стакан с молоком и устремил взгляд в никуда, погрузившись в горестные раздумья и мечтая о том, чтобы все сложилось по-другому. Оторвавшись от тяжелых дум, он поднял голову: из спальни вышла Роза, которая привела себя в порядок и надела строгий костюм.

– Куда ты идешь?

– На похороны.

– Было бы благоразумнее…

– А ты отправляйся писать портрет своего хозяина.

– Я должен ехать в Сорт на собрание учителей, – с горечью ответил он. Однако она уже вышла, не дождавшись ответа. Тогда Ориол еще не знал, что больше никогда не услышит ее голос.

Роза уехала из Торены накануне Рождества, в день похорон Вентуреты, когда все были на работе, а Ориол в Сорте, на собрании учителей округа, организованном представителем Испанской фаланги, который хотел подвигнуть их на вступление в фалангистский блок, товарищи. Роза уехала, как беглянка, не предупредив, зная, что помимо сумки и чемодана увозит с собой все их мечты и все как-замечательно-все-могло-бы-быть. И сделала она это, потому что была сильной женщиной и не хотела, чтобы ее ребенок жил с фашистом. Всю оставшуюся ей в этой жизни надежду она несла в своем чреве.

Не понимая толком зачем, Тина сохранила ее письмо как сокровище; это был документ, который ярко демонстрировал, как просто несчастью пробить брешь в защитной броне человека и уничтожить его. Хотя у Розы, по крайней мере, оставалась светлая надежда во чреве, не то что у меня: мои-то иллюзии развеялись на ветру, что гулко стонет в стенах монастыря, отнявшего у меня сына.

Перед образом Святой Богородицы, в присутствии небольшого, но подчеркнуто избранного представительства властей и прочих добропорядочных господ (капитан-генерал Первого военного округа, удачно оказавшийся в это время в Сан-Себастьяне; три полковника, бывшие товарищи по оружию несчастного капитана Анселма Вилабру, и человек двадцать, о которых говорят или будут в недалеком будущем говорить в высших кругах Барселоны и Мадрида), в исторической и необыкновенно нарядной базилике Санта-Мария дель Коро берешь ли ты, Сантьяго Вилабру Кабестань (из рода Вилабру-Комельес и Кабестань Роуре), в жены Элизенду Вилабру и готов ли ты любить ее в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии?

– Да, святой отец.

– А ты, Элизенда Вилабру Рамис (дочь Вилабру из Торены и Пилар Рамис из Тирвии, той еще шлюхи, но лучше я промолчу из уважения к бедному Анселму), красавица (не будь я военным капелланом, я бы тебя прямо здесь и сейчас подверг допросу с пристрастием, ибо ты в свои двадцать два года умело дергаешь за ниточки всех эмигрантов в Сан-Себастьяне, которые спят и видят, когда Каталония наконец перейдет в руки франкистов, дабы возвратить все силой отнятое у них этим красным маразмом, и при этом, надо сказать, времени ты даром не теряла, нашла себе скандально богатого мужа, хотя, говорят, отец тебя тоже неплохо обеспечил; кстати, что там произошло с твоей матерью Пилар Рамис, я толком не знаю, но все об этом судачат). Так берешь ты в мужья (и для пожизненной синекуры) Сантьяго Вилабру Кабестаня (из рода Вилабру-Комельес и Кабестань Роуре) и готова ли любить его в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, в супружеском безразличии и с рогами? Потому что хоть я и не мужеложец, но тоже не отказался бы сочетаться браком с этим Сантьяго, и пусть он вставляет мне в зад раз в месяц, я бы все стерпел за его богатства. Отвечай, дочь моя.

Сидя на скамье в двадцатом ряду, Бибиана, которой было даровано заранее знать финалы всех историй, с опасением смотрела в затылки Сантьяго и Элизенды и говорила про себя нет, девочка, скажи нет и беги отсюда.

– Да, святой отец.

– Именем Господа нашего объявляю вас мужем и женой, и что Бог сочетал, того человек да не разлучает, а лишь смерть одна. Да здравствует Франко. Вставай, Испания. Сан-Себастьян, двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот тридцать восьмого года, Третьего года Победы. Поставьте здесь свои подписи. Оба, да. И свидетели тоже. Не беспокойтесь, места всем хватит. А теперь прошу наградить новобрачных аплодисментами. Вот так, хорошо, бурные аплодисменты. Да здравствует Франко. И да здравствует испанская армия.

Это было хорошо обдуманное решение. Ее дорогой дядюшка Аугуст намекал ей, что судьбой ей предначертано познакомиться с владельцами известных европейских состояний, но она уже смирилась с тем, что война ломает все мечты и планы, и сделала выбор в пользу Сантьяго; он был приятным, хорошо воспитанным молодым человеком, всего на два года старше ее, правда слыл безалаберным, но зато был безнадежно влюблен в нее. Ну а кроме того, обладал несомненным достоинством в виде фамилии Вилабру. Но главное – напоминал ей ее брата Жозепа, вернее, тот образ, который она сохранила с того вечера в доме Грават, когда он заявил ей, что если все пойдет наперекосяк, то мы отправимся в Сан-Себастьян, но только через Францию, потому что я знаком с одним контрабандистом, который без проблем проведет нас тайными тропами, и она с одобрением выслушала его и сказала может быть, следует с ним переговорить. Кто это? Вентура, муж Вентуры. Нет никого, кто бы лучше, чем он, знал все окрестные горы и тропы, что ведут во Францию. Но они так и не успели это сделать, потому что лихой взвод из Тремпа, явившийся по доносу трех негодяев из деревни, совершил акт насилия: отцу – пуля в затылок, а бедному Жозепу – душ из бензина и спичка. Так вот, Сантьяго очень напоминал ей Жозепа, очень-очень. Ей даже казалось, что она выходит замуж за память о своем брате, а вовсе не за Сантьяго Вилабру Кабестаня (из рода Вилабру-Комельес и Кабестань Роуре).

Она поделилась с ним своими мыслями и чувствами и рассказала, что собирается сделать, когда они вернутся в Торену, на что он, притворно нахмурив лоб, сказал отлично, дорогая, но сейчас давай подумаем о нас, что означало пойдем в кровать, дабы скрепить, как подобает, таинство брака, я просто умираю от желания всеми своими силами скрепить таинство брака; однако после того, как они скрепили, как предписано в Священном Писании, таинство брака, Элизенда вновь настойчиво заговорила о своем, заявив я хочу, чтобы три человека из деревни заплатили мне за все. Сантьяго Вилабру почесал голову и сказал понимаешь, для меня все эти вещи… Послушай, знаешь что? Лучше нам обосноваться в Барселоне, там ты не будешь зацикливаться на всем этом, а в Торену будешь время от времени наведываться, на что она, скрестив руки на груди, ответила больше мы ничего скреплять не будем, пока ты не поклянешься мне, что мы поселимся в Торене, и он ответил как хочешь, дорогая.

– Так ты готов мстить за смерть моих отца и брата?

– Да, конечно. Покажи-ка мне еще раз свои грудки. Иди сюда, прелестница.

– Нет. Сначала поклянись.

Наконец они договорились: он познакомит ее с подходящим человеком, просто идеальным для таких дел. Этот человек сам родом из тех мест, знал местных жителей и обладал тем, чем нужно обладать, когда кто-то хочет… Ну ладно, давай, расстегни рубашку, ну же…

– Кто это?

– Один знакомый. Из дома Ройя, из Алтрона. Он мне оказывал кое-какие услуги… В общем, он умеет решать все проблемы.

– Где я могу с ним встретиться?

– Он сейчас в Бургосе. Ну, иди же сюда, мой восхитительный цветочек.

На второй день после бракосочетания, после четырехкратного скрепления таинства брака, Элизенда Вилабру Рамис (дочь Вилабру из Торены и Пилар Рамис из Тирвии, той еще шлюхи, но лучше я промолчу из уважения к бедному Анселму) в результате пятиминутной беседы и вручения толстого конверта получила особое разрешение и заказала такси, которое отвезло их с Бибианой в Бургос. К тому времени она уже начала примеривать к действительности энергичные наставления матери Венансии, ибо отчетливо осознала, что если не принять меры, то миром завладеют мерзавцы, преступники, убийцы, коммунисты, красные, анархисты, атеисты, масоны, евреи и оголтелые сепаратисты. Стало быть, следовало произвести глобальную оценку моральных заповедей, с тем чтобы понять, какие из них можно на данный момент перевести в резерв. Исповедь, на которую она отправилась к военному капеллану, капитану дону Фернандо де ла Ос Фернандес-и-Рода (который был весьма огорчен тем фактом, что для проведения брачной церемонии был избран другой капеллан, полковник Масиас), превосходно прояснила ей многие вещи, поскольку святой отец после вдохновенного акта веры в знак почитания фигуры святого Каудильо, который приведет нас к окончательной победе, заверил ее, что любая деятельность, дочь моя, направленная на уничтожение и полную ликвидацию преступных и коварных коммунистических, красных, атеистических, масонских, еврейских и сепаратистских орд, в высшей степени угодна Господу нашему, повелителю и творцу справедливости, распределителю Божественного наказания и гаранту священного единства Испании. Достаточно вспомнить о библейском персонаже Гоэле, о котором никогда не отзывался плохо ни один теолог, священник или папа римский. По моему мнению, это означает смерть красным! В наше время, дочь моя… (Тут капитану дону Фернандо де ла Ос Фернандес-и-Рода пришлось взять передышку, чтобы промокнуть платком влажный лоб и восстановить дыхание, потому что, несмотря на разделявшую их перегородку, он был совершенно опьянен бархатистым тембром ее голоса, блеском глаз, отражавших огонек священной лампады и превращавших сей свет в неукротимую страсть, равно как и невинным покачиванием бриллиантовых сережек и исходившим от нее чувственным ароматом, от которого я сейчас сойду с ума.) Чтобы успокоиться, он высморкался и продолжил дочь моя, в наше время Господь наш Иисус в высшей степени благосклонно взирает на все акты справедливости. А теперь прочитай вместе со мной «Аве Мария». Нет, лучше прочти ее одна перед Святыми Дарами и обратись к Святой Богородице, заступнице воинства земного. Ego te absolvo a peccatis tuis et hic et nunc, domina, te moechissare cupio.

– Аминь, – благочестиво ответила Элизенда.

Пансион на бургосском бульваре Эсполон, где они остановились, казалось, вобрал в себя весь холод ранней зимы; Бибиана помогла ей надеть пальто и осмелилась вымолвить будь осторожна, девочка, возможно, все это тебе не по силам. Но Элизенда была не расположена внимать советам. Она сказала спасибо, Бибиана, но это моя жизнь, и я готова поставить ее на карту; потом вышла из комнаты и спустилась в убогий вестибюль, где ее ждал невысокий, средних лет мужчина с ледяными голубыми глазами и темными волосами, который с любопытством и восхищением протянул ей руку. Между тем Бибиана, убирая в шкаф не понадобившуюся сегодня одежду, думала но ведь твоя жизнь – это и моя жизнь тоже, дитя души моей, разве ты этого не понимаешь?

– Нет-нет, у стен есть уши, лучше прогуляемся, – сказала она, когда мужчина со светлыми глазами предложил ей пойти в одно известное ему кафе.

Пансион находился совсем рядом с площадью Генерала Прима, и, когда они вышли, туман, шедший от Алрансона, постепенно окутывал округу. Они молча пересекли площадь. Им пришлось пропустить длинную вереницу грузовиков национальной армии, груженных артиллерийскими орудиями среднего калибра, которые непреклонно двигались по пути неминуемого истребления и разгрома. Как и все остальные прохожие, пути которых пересеклись с колонной прямо посредине площади, они принялись аплодировать затянутыми в перчатки ладонями. Три минуты тридцать две секунды оваций. Когда последний грузовик с красным фонариком покинул площадь, следуя к своим будущим победам, Элизенда дала понять своему спутнику, что хочет пройти к площади Свободы, просто потому, что это было совсем недалеко. Они вышли на нее по улице Пуэбла, а оттуда прошли к скверу Сан-Лесмес; там она пристально посмотрела на мужчину с ледяными голубыми глазами и сказала ты будешь моим Гоэлем.

– Что?

Изо рта мужчины с ледяными голубыми глазами вырвались рассеянные, сбитые с толку облачка пара.

Хотя он был старше ее, она обращалась к нему на «ты», дабы с самой первой минуты общения четко обозначить, кто здесь повелевает. Потом она одарила его скупой улыбкой. Мужчина в замешательстве продолжал выпускать изо рта рассеянные облака пара. Тогда Элизенда объяснила ему, что произошло с ее отцом и братом, выразив удивление по поводу того, что он ничего об этом не слышал; на это он ответил, что уже давно уехал из Алтрона. Нет-нет, он ничего не слышал об этих событиях. Ужасно, правда? И что вы хотите, чтобы я сделал?

– Отомстил за смерть моих отца и брата.

– Ни хрена себе, – пробормотал он сквозь зубы, тут же пожалев, что сие неподобающее выражение вырвалось у него в присутствии этого ангела.

– Речь идет о торжестве справедливости. Именно справедливости. Божественной справедливости, которая должна наказать истинных виновников преступления.

Ледяные голубые глаза оглядели с головы до ног эту необыкновенно соблазнительную женщину; мужчина чуть было не сказал если приказ исходит от тебя, я ни перед чем не дрогну, но вовремя остановился. Вновь взглянул на нее, на этот раз с удивлением, ибо, несмотря на леденящий холод, от которого застывали все мысли, она совершенно рассудительно и невозмутимо говорила об убийстве.

– Скажи, чего ты больше всего хочешь в этой жизни? – нравоучительным тоном задала она вопрос.

– Что вы имеете в виду?

– Есть у тебя мечта?

– Ах это. Очистить мир от коммунистов и сепаратистов. Я вступил в Фалангу.

– Отлично. Так вот я тебе скажу, кто в Торене коммунисты и сепаратисты.

– Возможно, я кого-то и знаю.

– Это Жоан Бринге из дома Фелисо, Рафаэл Гассья из дома Миссерет и Жозеп Маури из дома Нази. И еще кое-кто, кто, может быть, и не принимал во всем этом непосредственного участия, но хихикал себе под нос, когда моего брата обливали бензином.

Они прошли несколько шагов в молчании. Ступали по морозной земле, похрустывавшей под их туфлями. Внезапно он остановился и в упор посмотрел на нее. Она была ослепительно красивой.

– А почему вы думаете, что я готов сделать это?

– Мы подпишем договор, и ты будешь обеспечен до конца дней.

– Я знаком с Жозепом из дома Нази.

– Сначала внимательно прочти договор, который я составлю, а потом скажешь, кого ты знаешь.

Затем она во всех подробностях, но весьма невыразительным, каким-то механическим тоном расписала ему, сколько денег он получит за каждую экзекуцию и какая обеспеченная и вольготная жизнь у него настанет. Кроме того, сочла необходимым уточнить, какие отношения они должны поддерживать с этой минуты. Если ты принимаешь все условия, я клянусь, что со своей стороны буду неукоснительно, до самой смерти выполнять условия нашего соглашения в части, касающейся меня.

– Но когда придет армия, они сбегут как кролики.

– Я не уверена. Они ведь не знают, что я готова на все. – Элизенда вдохнула морозный воздух и добавила: – В любом случае я надеюсь, что ты успеешь схватить их раньше, чем они сбегут.

Мужчина задумался на несколько секунд. Он подсчитывал прибыль и оценивал обстоятельства.

– А если солдаты сведут с ними счеты раньше, чем появлюсь я.

– Этого ни в коем случае нельзя допустить. Я хочу сама наказать их. Хочу, чтобы наказание было лично моим. Моим. Через моего Гоэля. Если их накажешь ты, то это будет все равно что я. Так что, если это сделает кто-то другой, ты ничего не получишь.

– Понимаю. Но как…

– Об этом позабочусь я. Ты же должен как можно быстрее отправиться в Торену и сообщить мне о своем прибытии. Я приеду, как только сочту это своевременным. Нужно все подготовить очень тщательно.

– Что именно?

– Сначала ты должен достойно проявить себя на фронте. Потом я сделаю тебя алькальдом Торены.

– Ты? – Холодная пауза. – Вы?

– Можешь обращаться ко мне на «ты». Так ты готов стать моим Гоэлем?

– А что означает Гоэль?

– Так ты принимаешь мое предложение? Решаешься или нет?

– Ну, если ты будешь соблюдать все условия договора, о которых ты рассказала… – Все еще колеблясь, словно пытаясь сбросить с души груз ответственности: – Так все-таки что означает Гоэль?

– Это библейский персонаж, мститель за пролитую кровь. Так ты принимаешь предложение?

– Если соглашение, которое я подпишу, будет в точности таким, как ты только что мне изложила, я не против. Но…

Он посмотрел ей прямо в глаза. Она спокойно выдержала взгляд.

– Но что?

– Я согласен при одном условии.

– Каком?

– Если мы с тобой трахнемся.

– А что значит трахнуться?

Он ответил трахнуться – это исполнить супружеский долг, но в данном случае без супружества. Совершить половой акт. Переспать. Moechissare. Сейчас. Я знаю одно местечко, где мы сможем находиться столько, сколько захотим. Со мной ты познаешь блаженство.

Она остановилась и оглядела его с головы до ног. Блаженство. На какое-то мгновение мужчина испугался, что потеряет все – теплое местечко в Торене, денежки и возможность трахнуть эту красотку – только из-за того, что слишком поспешил воспользоваться ситуацией. Однако вопреки здравому смыслу она неожиданно сказала, что это справедливо, поскольку она просит его об услуге и, соответственно, он в ответ… Тут она замолчала, потому что мимо проходила среднего возраста пара, а она предпочитала избегать неловких ситуаций; дело в том, что, как ей сообщило семейство Питарков, неким каталонцам из Калельи в Бургосе был сделан строгий выговор, потому что, оказывается, в этом городе нельзя разговаривать по-каталански на улице и в публичных местах. Когда они вновь остались одни, она улыбнулась, потрепала его затянутой в перчатку рукой по щеке и сказала хорошо, но только давай побыстрее, а то я спешу.

По дороге к местечку, о котором он говорил, Элизенда проинформировала его, что завтра же похлопочет перед адъютантом генерала Антонио Сагардии Рамоса о том, чтобы в штаб Шестьдесят второй дивизии Наваррского армейского корпуса, который должен был вот-вот войти в Каталонию через Пальярс, без всякого промедления был зачислен сержант… как твое имя?

– Валенти.

Валенти Тарга, уроженец Алтрона, бывший контрабандист, будущий одиозный убийца, отличный знаток области и ее жителей, потенциальный идеальный информатор, неподкупный патриот, фалангист, мечтающий любой ценой насадить порядок, закон и католическую веру в бесхребетной Каталонии. Сейчас же он выражал свое удивление и восхищение по поводу того, что девушка двадцати… с чем лет?

– Двадцати двух.

Так вот, что женщина двадцати двух лет от роду способна организовать все так ловко и с такой тщательностью. Нет, пожалуйста, не снимай сережки, не надо.

Совокупление проходило под ужасное сопение мужчины, все еще не верившего в удачу, которую он в данный момент сжимал в своих объятиях, и, возможно, лелеявшего напрасную надежду превратиться в ее постоянного любовника. Однако, как только он излил свое томление в ее тело, Элизенда встала с постели и, обольстительная и нагая, заявила все еще задыхавшемуся от наслаждения Валенти ну что ж, я выполнила твое условие, но больше ты до меня никогда не дотронешься. Такова моя цена.

Карменсита. После молчаливого путешествия обратно в Сан-Себастьян, во время которого Бибиана окончательно убедилась в том, что девочка замышляет дела невиданного размаха и что она не в силах ее остановить, Элизенда Вилабру Рамис (дочь Вилабру из Торены и Пилар Рамис из Тирвии, той еще шлюхи, но лучше я промолчу из уважения к бедному Анселму) узнала, что другую зовут Карменсита и что она с успехом замещала законную супругу во время отсутствия оной, а также что она пользуется отвратительными духами.

– Даже не пытайся врать и оправдываться, – сказала она мужу, ошеломленная и растерянная.

– Зачем? В конце концов ты все равно бы обо всем узнала. Я не могу воздерживаться больше одного дня, так и знай, красавица моя.

Элизенда поставила чемодан на пол в ожидании, пока смущенная Карменсита наденет юбку и выйдет из комнаты босая и неприбранная, чтобы окончательно одеться уже на лестничной площадке.

– Завтра ты должен подписать бумаги.

– Но здесь не существует развода. Разве ты не знала?

– Нет, я не о том. Я имею в виду завещание, о котором мы говорили.

– А, отлично. – Сантьяго уселся в кресло. – Значит, ты не сердишься?

Элизенда ничего не ответила. И даже не взглянула на него. Возможно, именно в этот момент начались ее тринадцать лет супружеского безразличия. Он продолжил:

– Так… если ты не сердишься… мы могли бы попробовать…

Она взглянула на него отстраненно, словно из далекого далека, словно оторвавшись от подписанных бумаг и от своего Гоэля с крепким смуглым телом, и ничего не сказала. Он же продолжал настаивать:

– Ну давай… давай попробуем… втроем: она, ты и я. Это будет незабываемо… – И с предвкушением в глазах: – Ты когда-нибудь пробовала?

Только женщины дома Вентура, Манел Карманиу, двоюродный брат матери семейства, хмурые крестные Эспландиу из Алтрона с навеки запечатленной в морщинах их лиц безмолвной ненавистью, женщины дома Миссерет, высокомерные и неприступные, ибо после смерти Рафаэла им нечего было терять, Фелиза из дома Нази, у которой муж сбежал и неизвестно где теперь находится, Кассья Маури, ее полоумный родственник, двоюродная сестра Бринге из дома Фелисо, отец Аурели Брага, который не знал, куда глаза девать, думая боже мой, когда же это все закончится, и Пере Серральяк, который, помимо того, что был единственным могильщиком всех крохотных кладбищ в деревнях западного склона, недавно открыл мастерскую по изготовлению памятников, надгробий, черепицы и шифера для кровли (правда, дела в ней шли пока не слишком хорошо: бумажной работы хоть пруд пруди, а доходов с гулькин нос). Кто бы мог подумать, что я открою частную мастерскую, это я-то, всю жизнь проповедовавший la bona novajo de la frateco universala. Всего двенадцать человек пришли проводить Вентурету, который погиб от пули, угодившей ему прямо в глаз. Многие жители деревни перешептывались, что они бы непременно пошли, но очень уж не хочется проходить мимо четырех приспешников Тарги, что торчали у поворота на кладбище в своей фалангистской униформе, и хоть и не преграждали путь, но буравили взглядом приближавшихся к погосту, и вели строгий поименный учет всех замеченных там лиц, в то время как сеньор алькальд находился в Сорте, Тремпе или Лериде, объясняя начальству, как все было на самом деле, дабы никто из высокопоставленных персон случайно не придал значения всяким там пересудам и кривотолкам. И пусть Бог, если он существует, примет это во внимание, бляха-муха! Кто-то остался дома, глядя в потолок и думая про себя ну и поделом им, хоть Вентура и не был из ФАИ, или из чего там еще, но рыльце у него все равно в пушку, дел он немало наделал с таким-то прошлым… С каким таким прошлым? Так ведь он был контрабандистом. Как и ты. Да, но он начал гораздо раньше, он ведь стреляный воробей. Это точно. Жаль, конечно, мальчика, совсем ведь ребенок, но говорю тебе, теперь в деревне больше порядка будет. Вот в этом ты прав. Спеси-то у всех теперь поубавится. А знаешь, Бибиана из дома Грават говорит, что сеньора вчера не вставала с постели, у нее была ужасная мигрень. Бедная женщина. Бедная? Хотел бы я быть таким бедным. А мне сказали, что в деревне ее вчера не было, будто она уезжала в Барселону. Живет тут, напротив, на другой стороне площади, а мы никогда не знаем, где она.

– Не знаю, какого черта его хоронят по церковным правилам.

– Слушай, ну…

– Нет-нет. Святой отец должен был отказаться. Вентура ведь безбожник.

– Послушай, все-таки так лучше… Ведь одно дело – отец, а другое – сын или жена.

– Нет-нет. Мне кажется, что… В общем, понимаешь, я ведь могу на него и заявить…

Святой отец провел траурную церемонию на латыни, и никому в голову не пришло просить его продлить ритуал; все были так подавлены, что казалось, сердца не могут вместить в себя столько горя. Перед тем как эти смелые женщины и немногочисленные отважные мужчины покинули кладбище, возвращаясь к своей безысходной жизни, Пере Серральяк подошел к матери покойного, у которой глаза были прозрачными и твердыми, как алмаз, и сказал ей на ухо я делаю каменный крест для твоего сына, он будет за мой счет. И когда в наших краях наконец можно будет свободно вздохнуть, у твоего сына будет надгробие, тоже мой подарок. Она, не глядя на него, ответила Бог тебя отблагодарит, Серральяк, и отправилась проживать дальше свою горькую жизнь: заявлять о случившемся в отделение жандармерии, обвиняя Валенти Таргу в убийстве, мучительно ожидать на деревянной скамье полицейского участка, пока ее изволят принять, получать результаты тщательного полицейского расследования, которое придет к выводу, что, к сожалению, мальчик оказался жертвой некоего злоумышленника из тех, что скрываются в лесу, и что она должна прекратить ложные обвинения человека, вызванные исключительно личной обидой. Как вы думаете, почему вам и всей вашей семье запрещено без разрешения покидать деревню?

– Так это все сеньор Тарга, он ненавидит моего мужа. Из-за того, что случилось в Малавелье.

– Вы что, хотите, чтобы я отправил вас в тюрьму за клевету?

И женщина не знала, к кому еще ей предъявлять претензии, кроме Бога; поэтому она взяла переносную часовенку Святого Амвросия, которая стояла у нее дома, пошла к церкви и молча вручила ее сторожу у входа. Пусть святой ни в чем не виноват, но всемогущий Бог точно повинен в ее несчастьях. Женщина в последний раз осенила себя крестом и с этого момента больше к Господу не обращалась.

Заполнив яму землей и хорошенько примяв ее лопатой, Серральяк, оставшись один, порылся в стоявшем у кладбищенской стены старом ящике, извлек оттуда несколько анютиных глазок ярко-желтого и небесно-голубого цвета и воткнул их в свежевскопанную землю, заранее зная, что он скажет сеньору Валенти, если тот вдруг обратит внимание на столь неподобающую случаю цветочную демонстрацию памяти и скорби: послушайте, я ведь весь день торчу тут один в своей мастерской… поймите. И все-таки он не смог сдержать паническую дрожь, когда услышал, как со скрипом, но явно не от ветра, открывается ржавая калитка ограды. Мужчина обернулся и увидел жену учителя, которая вовсе не собиралась обвинять его в пропаганде террора из-за того, что он осмелился посадить в могильный холмик желтые и голубые анютины глазки; в руках у нее тоже был нарядный букетик полевых цветов, собранных, по всей видимости, поспешно, но при этом заботливо и со вкусом. Судя по выражению ее лица, она тоже надеялась побыть здесь в одиночестве. Она склонилась к могиле и сказала про себя Вентурета, я не пришла раньше, потому что смелые женщины, которые провожали тебя в последний путь, сочли бы это оскорблением, но я принесла тебе эти цветы; прости меня, прости меня, прости меня.

– Четырнадцать лет, – сказал Серральяк укоризненным тоном.

– Это убийство.

– И это говорите вы?

– Я уезжаю из деревни, – сказала она.

– А ваш муж?

Но Роза уже выпрямилась и собралась уходить. Она посмотрела на Серральяка и сказала ему спасибо за эти чудесные цветы.

Потом, немного подумав, порылась в сумке и вытащила купюру.

– Пожалуйста, – сказала она, – пусть на его могиле всегда будут цветы… пока хватит этих денег.

Однако Серральяк решительно отказался от купюры и заверил, что цветы у мальчика и так всегда будут. Роза растянула губы в некоем подобии улыбки и произнесла вы хороший человек, после чего жестом почтенного каноника бережно поднесла руку к животу.

– Куда вы уезжаете?

– Я предпочитаю, чтобы никто об этом не знал. Здесь меня не любят.

– Люди настроены не против вас… Так мне кажется.

– Хотелось бы верить. – Неожиданно она рукой указала на него. – Могу я с вами связаться, если по какой-то причине мне это будет нужно?

– Вы можете написать мне на адрес мастерской. Так лучше. Деловое письмо.

Он вытащил из кармана несколько скомканных затертых бумажек. Портрет Бакунина с первыми фразами из «Бога и государства» на обороте, словно пылкая молитва, переведенная на эсперанто; старый календарик; фотография жены и сына и дюжина жеваных счетов. Он долго перебирал счета руками, распухшими от постоянной работы с камнем, пока не нашел визитку. Ни слова не говоря, вручил ее Розе. Та так же молча поблагодарила его и направилась к калитке. Серральяк проводил ее взглядом. И только тогда заметил у входа на погост такси Эвариста из Риалба с тяжелым чемоданом сверху на багажнике. Он от души пожелал удачи жене учителя, которая покидала деревню, так ни разу и не ступив в студеные воды Памано.

– Непогрешимость верховного понтифика в области канонизации – это вопрос теологической веры, а не божественной и не церковной.

– И что это означает?

– А означает сие, моя дорогая сеньора, что Священное Писание этот вопрос не трактует, а Кодекс канонического права не определяет его сути. Зато четко прописывает процедуру. – Высокий гость поставил чашку в точности на то же место, на какое неделю назад ее поставила Тина Брос, и пошутил: – Всем нам известен сугубо регламентирующий дух Церковного кодекса.

Он устремил взгляд в безжизненные зрачки сидевшей напротив дамы в надежде увидеть там понимание, но ни дама, ни тем более ее зрачки никак не прореагировали; вместо этого дама слегка покачнулась и, пренебрегая протоколом, сказала Рома, объясни мне, что имеется в виду, и адвокат Газуль ответил насколько я понимаю, если святой отец полагает, что аргументы и доказательства, приведенные постулатором дела, достаточны, то можно действовать. И обращаясь к сиятельному духовному лицу:

– Это так?

– Именно так, большое спасибо. Хотя лучше сказать, более-менее так.

– Было ведь и второе чудо.

– Это так, сеньора. Но Священная Конгрегация считает, что, возможно, лучше выждать год-другой.

– Ни в коем случае.

Священнослужитель вынул из саквояжа пачку сигарет и вопросительно взглянул на Газуля. Тот решительно и категорично помотал головой, и клирику пришлось положить пачку обратно. Делая это, он украдкой оглядел помещение. Ценные картины, дорогая мебель, чистая атмосфера, изысканная тишина.

– Следует признать, что первый постулатор, отец Бага…

– Наш бывший приходской священник, – уточнила дама, слегка склонившись к Газулю.

– …равно как и монсеньор Аугуст Вилабру, ваш дядя, провели очень тщательную и скрупулезную работу. Особенно ваш дядя.

– Да, он был человеком, всегда тщательно изучавшим все детали, – согласилась она, по-прежнему неподвижно глядя перед собой.

– Вы верующая?

Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. В поезде, который вез их в Европу вдохнуть глоток свежего воздуха, Тина Брос и Жорди Бофиль сложили и подсчитали свои деньги и убедились в том, что при самом удачном раскладе в Париже они не смогут оплатить даже общежития. И скрепили сие открытие поцелуем. Пять лет назад они ехали в этом же поезде, но вышли на полпути (их целью тогда была Тэзе) со свечой в руке и с верой в экуменическую общину в голове и на устах. Там они познакомились с замечательными друзьями на всю жизнь из всех частей света, которых они так больше никогда и не увидели, ибо как бы ты ни клялся в вечной дружбе, если одни живут в Каире, Хельсинки или Любляне, а другие в Барселоне, рано или поздно тебя заедает повседневная суета и становится невозможным поддерживать контакты. Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Проезжая Лион, они завели разговор о Тэзе, о молодежной общине, о том, как давно все это было, а помнишь ту арабскую девушку, интересно, что с ней стало. Ну конечно помню, как ее звали? А тот парень, почти альбинос… Из Швеции. Нет, мне кажется, он был из Финляндии. Да, верно, кажется, да. Черт, у него еще было такое странное имя… да. Мы были слишком молоды и еще во все верили. Да. Сборище юных и наивных, представляешь? Уже после Лиона, взявшись за руки и любуясь видами Роны, они торжественно произнесли я, Тина, и я, Жорди, свободные личности, принимаем добровольное и осознанное решение отречься от любой религиозной веры, которую мы исповедовали когда-либо в своей жизни. Потому что мы свободные женщина/ мужчина. Какое облегчение, Жорди. О, для меня тоже… Это потому, что мы пришли к этому совершенно естественным образом. Но надо подтвердить это письменно. Да нет, дорогая, ну правда, не стоит. Но какое облегчение наступило, правда? И тут Жорди произнес красивую фразу о том, что быть хорошим человеком не значит ходить в церковь, а значит быть честным и верным. Я обещаю хранить тебе верность всю жизнь, Тина; и в том поезде, мчавшемся по окрестностям Лиона в сторону Парижа, Тина испытала гордость за своего мужа.

– Нет, святой отец. Я не верующая.

Но при этом мой сын – монах-бенедиктинец.

– А почему вы хотите исповедаться?

– Это не совсем так. Я хочу посоветоваться с вами кое о чем, но с соблюдением тайны исповеди.

– Поймите, дочь моя: тайна исповеди… Хотя нет, в конце концов, какая разница: рассказывайте, и если я смогу помочь вам, я это сделаю. И ничто из сказанного не выйдет за пределы этих стен.

– Вы клянетесь?

– Как я могу приносить клятву по поводу такой ерунды? Ради Бога!

– Да, у меня есть один аргумент против, именно поэтому я рекомендовал отложить рассмотрение дела Досточтимого Фонтельеса.

– О каком аргументе идет речь? – Пауза, которую нарушила сеньора Элизенда. – Прошу вас, говорите с полной откровенностью.

– Он состоит в том, что вы – единственный живой свидетель его смерти.

– Сколько мучеников, – вмешался адвокат Газуль, – все бы отдали за то, чтобы иметь такого свидетеля, как она. О, сколько!

– Это так. Но дело в том, что…

Сеньора Элизенда наклонилась к Газулю, и он сделал то же самое, чтобы приблизиться к ней, и тут же пришел в сильнейшее волнение, поскольку она уже давно не допускала подобной доверительности. Он был готов поцеловать ее. Запечатлеть поцелуй на ее безжизненных зрачках.

– Предложи ему денег, – вместо поцелуя прошептала она.

– Это может привести к противоположному результату.

– В случае с данной персоной – нет. Предложи ему хорошие деньги.

– Сколько?

– Не знаю! Это твоя работа.

Оба улыбнулись, и адвокат Газуль заявил, что они не могут больше ждать, что кандидат в Блаженные Фонтельес должен быть включен в мартовские слушания, как и обещал Ватикан. И затем громко назвал поистине астрономическую сумму.

– Для того чтобы человек был причислен к лику Блаженных, он должен был героическим образом проявить христианские добродетели. Ведь так?

– К чему вы ведете?

– Представьте себе, что Церковь собирается причислить к лику Блаженных неверующего человека.

– Это абсурдное предположение.

– Нет. Это реальность.

Во мраке исповедальни священник встревоженно заерзал задницей по скамье. Выждал, пока слабое эхо произнесенных слов затеряется в темных уголках необъятного пространства собора. И когда от сказанного не осталось ни малейшего следа, продолжил беседу:

– Откуда ты знаешь… вы… Откуда вы знаете?

– Думаю, я не имею права этого говорить. Что вы посоветуете мне сделать? Расстроить им праздник или забыть о Блаженных и Святых?

– Но дочь моя… То, что ты говоришь, представляется совершенно нереальным…

– Говоря коротко, папа может совершить ошибку.

– Поймите, дочь моя: непогрешимость верховного понтифика в вопросах канонизации не подтверждена никаким текстом Священного Писания.

– И что это означает?

– Что это не вопрос Божественной веры. Как, впрочем, и церковной, поскольку Католическая церковь не установила на этот счет никаких правил.

– То есть, если папа совершит ошибку, ничего не случится.

– Я бы так не говорил.

– Я на днях собрала данные: некоторые святые были отъявленными негодяями.

– Дочь моя, будьте добры выражаться уважительно.

– Святой Кирилл Александрийский, святой Стефан Венгерский, святой Фернандо Кастильский, Хосемария Эскрива, святой Винсент Феррер, святой Павел… Все они были агрессивными, жадными до власти, славы и богатства мужчинами.

– Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне.

– Прекрасно. Ничего не изменилось. Так я могу опротестовать одну из ближайших беатификаций?

– Но почему вы хотите ее опротестовать?

– Потому что к лику Блаженных хотят причислить человека, который не верил ни в Бога, ни в Церковь. А они говорят, что он умер как святой мученик.

– Красивая смерть.

– Вы прекрасно меня понимаете, святой отец. Этот человек не верил ни в Бога, ни в рай, ни в искупление грехов, ни в Святое причастие, ни в авторитет Святой Матери Церкви… Ни в святых, ни в ад.

Оба замолчали. Словно соизмеряя свои силы. Потом Тина продолжила настаивать:

– Он был героем, но никак не мучеником Святой Церкви.

– Но почему вы хотите услышать мое мнение по этому вопросу, дочь моя?

– Потому что я хочу помешать этому.

– Но почему, если вы не верите во все это?

– Потому что этот человек не заслуживает того, чтобы таким образом была предана его память.

Молчание. Мрак в исповедальне. Прошло столько времени, что на какое-то мгновение Тина подумала, что священник сбежал, унося на плечах свои сомнения. У нее даже хватило времени признать, что она упорствует в этом вопросе, потому что обижена на Церковь, которая украла у меня сына, не спросив, тайком, ночью; у меня, которая не верит ни в Бога, ни в Святое причастие, ни в пресуществление, как и Ориол Фонтельес, маки, которого хотят обрядить в Блаженного.

– Советую вам не лезть не в свое дело, дочь моя, – после долгих лет молчания сухо вымолвил священник.

– Спасибо, святой отец.

– Предоставьте решать проблемы верующих самим верующим.

– Но дело в том, что человек, о котором я говорю, как раз не верил в Бога!

– Я настаиваю, чтобы вы оставили все как есть. Вы же хотели от меня совета, разве нет?

Отец Ф. Релья, прочла Тина на табличке, прикрепленной к исповедальне. Отец Релья советует мне не лезть не в свое дело, подумала она, выйдя из собора и ослепнув от холодного колеблющегося света предвечерней поры. У нее ужасно болела голова. Чтобы доехать до Сорта, ей пришлось надеть цепи на колеса, потому что в районе Порта дель Канто дорожное полотно было запорошено снегом. Когда она припарковалась перед домом, было совсем темно, хотя еще времени было не много. Она взглянула наверх, на окна, и подумала Жорди еще не вернулся. Она закрывала машину, когда к ней подошел высокий худой мужчина, имевший совершенно замерзший вид, хотя на нем была теплая зимняя куртка, и, выпуская изо рта облако пара, спросил вы Тина Брос, учительница.

– Да. Что вы хотите?

– Мы можем поговорить у вас дома?

– Но о чем речь?

– Это важно.

– Но все-таки о чем речь?

Жорди попал в аварию. Арнау сорвался в пропасть во время молитвы; Юрий Андреевич забрался на дерево и не может спуститься. Нет, ради бога…

– Об Ориоле Фонтельесе.

– Что?

– Об Ориоле Фонтельесе. Так мы можем подняться?

– Нет. Что вы хотите?

– У меня есть сведения, что вы обладаете документацией, которая вам не принадлежит, и…

– Я? А можно узнать, откуда вам это известно?

– …И я предлагаю вам свои услуги, чтобы доставить ее по адресу.

– А вы знаете, кому она адресована?

– Да. Его дочери.

– Но мне сказали, что у него не было дочери.

– Я могу взглянуть на бумаги?

Тина направилась к подъезду. В дверях она обернулась к мужчине с замерзшим лицом, который следовал за ней.

– Нет. И передайте сеньоре Элизенде, чтобы она не беспокоилась, потому что я никогда не отдам ей бумаги.

– О какой сеньоре вы говорите?

– Прощайте, всего хорошего.

Тина вошла в дом и закрыла подъезд на ключ прямо перед носом у незнакомца. Потом, охваченная тревогой, поднялась по лестнице. Войдя в квартиру, наглухо заперла дверь и посмотрела на Юрия, который расслабленно медитировал, развалившись в кресле Жорди. Хотя она испытывала сильный голод, поскольку не успела пообедать, она все же прошла к компьютеру с твердым намерением закончить работу по копированию текста из тетрадей Ориола, поскольку вдруг четко осознала, что неизвестно как и почему, но с этого момента ей следует действовать в высшей степени осмотрительно. Не оглядываясь назад, она спиной почувствовала, что Доктор Живаго, чьи усилия по достижению полной релаксации были прерваны ее появлением, сладко, как умел только он, зевнул, и позавидовала ему.

Он принял это решение во время второго сеанса позирования. Алькальд Тарга, сидя за столом, пристально смотрел на художника, будто пытаясь разгадать все его тайны; суровое выражение его лица и ледяные голубые глаза навевали тоску.

– Все великие люди предпочитали портреты маслом фотографиям, – изрек он.

– Да.

– У тебя он должен получиться лучше, чем портрет сеньоры Вилабру, – вновь изрек он.

– Ни один портрет не похож на другой. Не шевелитесь.

– Кто ты такой, чтобы мне приказывать?

Ориол бросил кисть в банку со скипидаром, вытер тряпкой руки и тяжело вздохнул. С раздражением, которого он сам от себя не ожидал, сказал здесь распоряжаюсь я, и, если вам что-то не нравится, ищите другого художника. Это был необходимый шаг. Если бы он этого не сказал, то было бы невозможно представить себе все остальное.

Молчание. Некоторая оторопь в глазах Валенти Тарги. У него даже вырвался робкий смешок, после которого он сменил положение тела; преодолев возникшее напряжение, он сказал ты прав, товарищ, ты прав. Это все равно что на приеме у врача. И соединил запястья, давая понять, что он в плену у художника. А он всего лишь великий человек.

Вот тогда-то у Ориола и возникла эта идея, как логическое следствие его первого акта неповиновения. Он думал о Вентурете – это само собой разумеется, – но еще о Розе и об их дочери, которую он никогда не увидит. И о матери Вентуреты, с которой он в полдень столкнулся на улице. На самом деле он натолкнулся на взгляд этой женщины – взгляд, полный потерянности и презрения, будто вопрошающий ну почему, учитель, ты оказался таким подлым. И когда он уже собирался сказать ей все было не так, как говорят, я не имею к этому никакого отношения, она бросила ведро, которое несла в руках, прямо посреди улицы и пошла по направлению к дому, содрогаясь всем телом от нестерпимого горя, и в это мгновение Ориол ощутил себя полным ничтожеством, причем до такой степени, что терзавший его прежде страх оказался раздавленным гораздо более сокрушительными чувствами. И вот теперь, стоя перед всесильным начальником, который вдруг безропотно подчинился ему, он отчетливо осознал, что если человек овладевает ситуацией, если становится хозяином положения… Что если он будет в состоянии крепко держать вожжи в своих руках, то бояться нечего. Или почти нечего. Он снисходительно улыбнулся в ответ на смешок алькальда и вновь взял в руки кисть. Но это уже был другой Ориол. Он тут же заметил это по уверенным мазкам, которыми обозначил пять фалангистских стрел на кармане синей рубашки Тарги. Итак, все сводится к тому, чтобы взять инициативу в свои руки. Так, по крайней мере, мне кажется. Ну хорошо, так я предполагаю. И не думать о смерти.

В Торене было тихо; разве что можно было услышать редкое мычание коровы, внезапный плач ребенка, поскрипывание усталых колес повозки, возвращающейся на закате с полей, да астматическое дыхание Элвиры Льюис, сидящей на первой парте и добросовестно выполняющей умножение на число девять со спокойствием девочки, которая даже не догадывается о том, что на этом свете ей осталось жить совсем немного, и отважно взирает на мир своими отчаянными глазищами: они-то, в отличие от своей хозяйки, прекрасно осознавали, что это неправда, будто в жизни хватит времени на все. А вот на барселонской улице Фонтанелья Ориол слышал настойчивый велосипедный звонок, хриплый кашель грузовика, извергающего клубы ядовитого дыма, скрип троллейбусных дверей, что с веселым хлопком открывались и закрывались перед ним, и властный свист городского полицейского, который возле площади Каталонии регулировал передвижение вереницы такси с сиплыми моторами. Делая вид, что ждет своего троллейбуса, он ни на мгновение не отрывал взгляда от дверей магазина, одновременно украдкой осматриваясь по сторонам, чтобы вовремя заметить, если кто-то вдруг надумает следить за ним и поймет, что он, в свою очередь, кого-то преследует. Когда Валенти Тарга вышел из лавки, засовывая в карман какой-то пакетик, посмотрел направо и налево, словно опасаясь засады или (о ужас!) ища взглядом его, Ориола, а может быть, попросту привычно взглянув направо и налево, учитель начал движение по противоположному тротуару, на несколько шагов отставая от Тарги, но потом, боясь упустить его, стремительно пересек улицу, увернувшись от нескольких медленно двигавшихся такси. Нахлобучил на голову шляпу и пристроился за своей будущей жертвой. Прошел мимо чахоточного мотоцикла, на котором совершил нескончаемый, леденящий тело и душу ночной переезд из Торены, намеренно отводя от него взгляд, словно желая убедить воображаемого соглядатая, что он не имеет никакого отношения ни к изобличающей его машине, ни к безумному плану, который пришел ему в голову в тот момент, когда во время перерыва в сеансе он предложил Валенти продолжить работу над портретом в приходившийся на понедельник праздничный день, но тот отказался, сославшись на то, что в понедельник он поедет в Барселону (тут он перешел на шепот, словно кто-то мог их подслушать) повидаться с очаровательным цветочным Букетиком, который вскружил мне голову. Стоя перед холстом, Валенти Тарга рассеянно покачивал головой, устремив взгляд куда-то вдаль, словно его совсем не заботил результат работы художника: видимо, он полностью был поглощен мыслями о пленительном Букетике.

– И тебе следовало бы заняться тем же, – спустя несколько минут заключил он, указывая на сердце. – Она смылась? Так развлекайся, найди себе самку, которая сведет тебя с ума.

– Возможно, вы правы, – ответил Ориол, берясь за кисть, чтобы хорошенько обдумать ситуацию. – Почему бы вам не сесть за стол и не попозировать мне еще немного?

Выписывая складки доблестной синей рубашки, он подумал, что в понедельник Тарга наверняка поедет в Барселону один, поскольку свидетели ему не нужны, и никто не знает, что он проведет целый день в пути, чтобы вволю порезвиться со своим барселонским цветочком. Вот тогда-то Ориол и стал уже всерьез замышлять свое рискованное предприятие, потея от страха и восторга от своих смелых мыслей.

До поздней ночи, вспоминая блеск в глазах Валенти, он раздумывал, как все организовать. Весьма вероятно, что алькальд расслабится и утратит бдительность. По крайней мере, при нем не будет этого типа с кудрявыми волосами или того, с тонкими усиками, что ходят за ним как приклеенные. Откровенно говоря, а я уже сказал тебе, доченька, что хочу быть в этом своем послании максимально искренним, у меня не умещалось в голове, что этот человек готов провести несколько часов в дороге ради… ради того, чтобы повидаться с какой-то там женщиной. Не истолковывай мои слова превратно, но дело в том, что я провел много бессонных ночей, думая о Вентурете, о молчаливом взгляде его матери, о немом упреке половины деревни, о совершенно ненужном мне одобрении некоторых ее обитателей, о всеобщем страхе и особенно о презрении твоей матери и, очевидно, твоем, доченька моя, которую я не знаю, потому что был трусом… Делая последние мазки, передающие складки на синей рубашке фалангиста, потрясенный оказавшимся таким простым открытием, я отчетливо осознал, что единственный способ не быть трусом – это думать о смерти как об обычном переходе в иную реальность. Не то чтобы это делает нас храбрецами, но, несомненно, помогает. И я разработал идеальный план. Ну, во всяком случае, тогда он показался мне идеальным.

В три часа ночи, предварительно заскочив в мэрию, чтобы позаимствовать браунинг, который сеньор Валенти хранил в третьем ящике стола, и составив приблизительное представление о том, как эта штука работает, а также убедившись в том, что в обойме есть патроны, он вышел из Торены, тихо таща за собой свой «гуцци», ощущая кожей недоверчивые взгляды целой деревни, которая все еще обвиняла его в подлости, и пытаясь мысленно вымолить пощаду. Первый километр дороги он преодолел с неработающим мотором и погашенными фарами, молясь о том, чтобы ни одному жандармскому патрулю не пришло в голову совершать обход округи. Несмотря на теплые перчатки, руки у него заледенели еще до подъезда к Сорту, а впереди у него оставалось еще четыре или пять часов пути.

Наверное, он купил ей авторучку, подумал Ориол, следуя в пяти шагах от Валенти. Ему пришлось поднести к лицу платок и сделать вид, что сморкается, потому что Валенти Тарга внезапно обернулся, словно взгляд Ориола пробуравил ему затылок. Ориол проклял свою беспечность. Жестом подозвал такси и, когда автомобиль остановился, попросил у таксиста прощения и сказал, что лишь хотел узнать, как пройти к Колумбу; в ответ таксист, помянув мать Колумба, резко тронулся с места, так и не разрешив его сомнений; тогда он украдкой вновь бросил взгляд на Валенти, который как раз в тот момент входил в подъезд какого-то здания в начале улицы Льюрия.

Если Валенти Тарга проводил это утро праздничного понедельника в объятиях сводившей его с ума женщины, паря в облаках нежных грез, то многие жители Барселоны вышли на улицу, вглядываясь в небо и пытаясь понять, отвоюет ли солнце этот день у холода и смогут ли они отправиться к морю или в горы, чтобы детишки, разумеется как следует закутанные, смогли немного порезвиться на природе. Ориол же провел это солнечное утро, наблюдая за подъездом, поглаживая рукоятку лежавшего в кармане пистолета и думая ты слишком строго меня осудила, Роза, нам давно следовало бы все обсудить, Роза; я не фашист, Роза, я всего лишь трус, Роза, но теперь я хочу все исправить; я знаю, что уже поздно, Роза, но меня ужасно бесит, что теперь ничего не исправить, и ярость помогает мне в какой-то степени преодолеть страх. Как ты назвала нашу дочь, Роза? Я очень проголодался, Роза, но не могу отвести глаз от подъезда. И если мне не суждено остаться в живых после этой переделки, я хочу, чтобы вы, Роза и Вентура, когда-нибудь узнали, что Валенти Тарга вполне заслужил пулю, которую я постараюсь сегодня пустить ему в глаз, как он сделал это с Вентуретой. Во имя Божеской справедливости, если она существует, хотя мне кажется, что ее нет. Нет, она не существует. Расскажи об этом нашей дочери, Роза. Вот о чем я тогда думал, доченька моя.

Тина перестала набирать текст и поднесла тетрадку Ориола к свету. Пара вымаранных строк. Невозможно различить, что написал, а затем зачеркнул Ориол Фонтельес в час принятия решений, которые он доверял тетрадям, дабы хоть немного облегчить свое одиночество. Она вновь ощутила острую боль в груди и испытала пронзительный страх перед болью, перед смертью, перед Богом, если только он существует, хотя ей, как и Ориолу, кажется, что его нет; страх перед нелюбовью Жорди и перед этими пугающими болевыми уколами, о которых доктор сказала, что они как вставленная в ее тело бомба с часовым механизмом и нужно как можно быстрее решать вопрос. Чтобы отвлечься от своего страха, Тина сосредоточилась на зачеркнутых строчках. Интересно, о чем он думал тем холодным январским днем в Барселоне, спросила она себя, чтобы не вспоминать о грозных приступах боли.

Итак, в середине дня Валенти Тарга вышел на улицу под ручку со своим чудным Букетиком. Это была не совсем юная, но еще не зрелая женщина, и выглядела она очень даже неплохо. Ориол проследовал за ними по Трафальгарской улице до Триумфальной арки. Его будущие жертвы вошли в ресторан рядом с парком Сьютаделья, и он, сняв пистолет с предохранителя и сдерживая дыхание, вошел вслед за ними.

Убивать очень просто. Оказывается, очень просто убить человека, особенно если тобой движет истинная ненависть, и, что очень важно, если ты владеешь ситуацией и диктуешь условия. Поэтому, едва Ориол вошел в заведение (ресторан «Станция Виланова», два часа дня, занято пять столиков, только что сели за угловой, который был зарезервирован; на дверном стекле появляется тень, потом открывается дверь…) и его взгляд привык к более сумрачному, чем на улице, свету, он определил местоположение Валенти Тарги и с исполненным решимости сердцем направился к его столику, стараясь сконцентрироваться на стоявшем перед мысленным взором лице Вентуреты и образе незнакомой ему дочери. Дама уселась спиной к стене, спрашивая так хорошо, радость моя? а Валенти, отвечая да-да, садился спиной к своей смерти. Ориол приблизился к затылку Валенти и вытащил из кармана пистолет. Пока женщина ошеломленно смотрела на него, открыв рот и не понимая, что происходит, Ориол подумал о Валенти Тарге из дома Ройя, что в Алтроне, алькальде Торены, подлом убийце, фанфароне, бесчестном и надменном ничтожестве ростом метр шестьдесят шесть сантиметров, друге своих друзей, и только своих друзей, враге своих врагов, и тут у него совершенно бесконтрольно стала дрожать рука, ибо убивать не так просто, как он думал, особенно когда знаешь имя жертвы; особенно если ненавидишь того, кого должен убить, но еще не научился презирать его. Рука тряслась у него так нелепо и заметно, что посетитель за одним из ближайших столиков бросил рассеянный взгляд в его сторону, и ему пришлось схватить пистолет обеими руками, а в это время Валенти склонился над столом, и его затылок превратился в идеальную мишень; он начал было бархатным голосом произносить ты восхитительна, и когда мы пообедаем, то непременно вернемся к нашим чудным играм; однако ему не удалось закончить фразу, потому что он вдруг осознал, что его Букетик, открыв рот, смотрит поверх его головы, и его удивило, что она никак не реагирует на его слова, потому что она всегда была очень чувствительна к комплиментам, но тут он отдал себе отчет, что она и не может прореагировать, потому что он так и не… В этот момент над его ухом прогремел взрыв.

Ориол выстрелил раз, два… и все, потому что на третий раз пуля не вылетела; он проделал это, не переставая думать о Вентурете и глазнице юноши, превратившейся в свинцовую дыру. Потом сунул оружие в карман и не спеша вышел, не обращая внимания на двух оцепеневших мужчин в вестибюле. Краем уха он услышал, как один из них говорит это что за сукин сын, но не остановился, чтобы потребовать объяснений, потому что спешил, как все убийцы. Когда стеклянная дверь захлопнулась за его спиной, он услышал крики Букетика и скрип резко отодвигаемых стульев, но не обернулся, потому что уже бежал, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице, ведущей на станцию метро «Триумфальная арка»; и ровно в то мгновение, когда он подумал, что впервые в жизни у него все получилось так гладко, его догнал хвост. Скорее всего, он бы не подумал то, что подумал, если бы знал, что низенький человечек с равнодушным лицом следовал за ним от ресторана и сел в тот же вагон, что и он. На следующей станции Ориол вышел на улицу Фонтанелья, и низенькая тень последовала за ним. Полчаса спустя он уже катил по шоссе в направлении Молинс-де-Рей, все еще прерывисто дыша и думая я убил его, я из мести убил человека, убил Валенти Таргу и совсем не испытываю гордости по этому поводу, доченька моя. Но в этот момент я подумал о твоей матери и о матери Вентуреты. Мчась на мотоцикле, я почувствовал, что начинаю сбрасывать с себя шкуру трусости, что так долго укрывала меня, и меня нисколько не беспокоила мысль о том, что если меня найдут, то никто будет не в силах спасти от смертной казни. Первое, что я сделал, приехав вечером, уже в темноте, в Торену, так это положил пистолет на место, оставив его разряженным, потому что не знал, где у покойного хранятся пули; потом пошел в заведение Мареса выпить кофе и ненароком сообщить хозяину, что только что вернулся из Лериды; проведя тряпкой по безупречно чистой мраморной столешнице, Модест сказал вам недавно звонил алькальд.

– Что? – Леденящий душу страх застрял у него в районе кадыка.

– Ну да, звонил сюда. Кофе с ликером?

– Сеньор алькальд?

– Да. Где-то часик назад. Спрашивал о вас.

Вне себя от ужаса, так что казалось, даже душа у него покрылась холодным потом, Ориол попытался изобразить полное равнодушие.

– Вы уверены, что это был он? – бросил он.

– Ну да, почему нет? – ответил хозяин, наливая ему кофе. – Можете спросить у Синтеты, телефонистки.

Вместо того чтобы бежать на Тука-Негру и превратиться там в ель, вместо того чтобы залезть в заросли кустарника и раствориться в них, он стал неторопливо пить кофе. Только пожалел о том, что положил пистолет на место. Только пожалел о том, что сделал все так нелепо: ведь достаточно было опросить любого посетителя ресторана или того же Букетика, чтобы они дали описание злоумышленника и Валенти Тарга со своими приспешниками бросился в погоню, следуя за ним по пятам. И еще пожалел о том, что ему осталось жить так недолго. И еще с особой горечью пожалел о том, что ему не хватило смелости пойти к Элизенде и бросить ей упрек ты меня уверяла, что с Вентуретой ничего не случится, и сказать ей я уже столько дней тебя не видел, и раствориться в ней, и погрузиться в объятия этих удивительных рук, которые он так тщательно и любовно отобразил на портрете. Неистовое, несбыточное желание обладать этой фантастической женщиной. Ориол одним глотком допил кофе и, подмигнув Модесту, поцокал языком, демонстрируя, как он доволен.

Когда он вышел из кафе на улицу, на холодном небосклоне ярко сияла вечерняя звезда, и он явственно ощутил дыхание смерти.

В тот же самый час на кухне дома Грават Бибиана рвала на мелкие кусочки пришедшее утром письмо, которое ей удалось перехватить и в котором некий Жуаким Ортига сообщал сеньору Анселму Вилабру-и-Брагулату о том, что только что скончалась моя дражайшая супруга, и во исполнение ее последней воли я пишу вам эти строки, чтобы довести до вашего сведения, что Пилар никогда не жалела, что в свое время покинула вас, поскольку с вами она познала лишь безразличие, пренебрежение и недоброжелательность; еще она хотела, чтобы вы знали, что единственное, о чем она пожалела, когда мы счастливо обосновались в Мендосе (где она, кстати, не знала недостатка в ролях на театральных подмостках), так это об утрате связи с малышкой Элизендой и с Жозепом, которые теперь, очевидно, уже давно взрослые. Я прошу вас передать им эти ее чувства, потому что, в конце концов, это ведь ее дети. Как могла, как только могла эта женщина, думала Бибиана, говорить такие вещи, если она прекрасно помнит, как на рассвете того памятного ветреного воскресенья она застала ее с чемоданом в руке: сеньора со свойственной ей неловкостью так шумно пыталась отворить входную дверь, что разбудила служанку. Видя ее намерения, Бибиана сказала сеньора, подумайте о своих детях, они ведь еще такие маленькие, но та сурово взглянула на нее и сказала не лезь не в свое дело, мне надоели эти сопляки, которые все время орут, мне надоело безразличие и пренебрежение моего мужа, так что отойди и дай мне хоть раз в жизни ответить на зов любви, и Бибиане пришлось отступить, потому что она не могла известить об этом сеньора, который вот уже десять дней как отправился воевать с маврами. Вы не можете так поступить с нашей девчушкой, сеньора, вымолвила она в качестве последнего аргумента. А как же моя жизнь, Бибиана? Еле сдерживая слезы, она сказала открой дверь, или я убью тебя, и Бибиана открыла дверь на улицу и сказала будьте вы прокляты на веки вечные, сеньора. Так Пилар Рамис из рода Рамис из Тирвии исчезла из дома Грават и из жизни Бибианы, а также из жизни девочки и Жозепа, которые мирно спали наверху, и из жизни сеньора, который в то время находился в Африке, убивая мавров. Бибиана была не в состоянии кричать и призывать на помощь ангела-хранителя. Закрывая дверь, она думала только о том, как объяснить все девчушке и Жозепу.

Она подобрала обрывки письма и бросила их в раскаленные угли плиты, навсегда уничтожив таким образом последнюю память об этой ужасной женщине, которая больше не сможет причинить вреда ее девчушке и не осквернит памяти бедного Жозепа и несчастного сеньора Анселма.

– Что ты делаешь?

– Завариваю липовый цвет, – ответила служанка. – Хочешь чашечку?

Элизенда так никогда и не узнала, что в тот вечер чай был заварен на последних новостях о рассеявшемся, словно пепел, образе ее матери.

Он провел бессонную ночь в школе, ожидая прихода сеньора Тарги в сопровождении взвода фалангистов. Будут громко колотить в дверь? Или выбьют стекла в классе? Нет, скорее всего, молча ворвутся в помещение, наугад стреляя в темноту. Часы той ночи текли с ужасной медлительностью. Однако даже к тому времени, когда ледяное солнце восставало ото сна над перевалом Канто, никто так и не потревожил покой школы и убежище изгоя Ориола Фонтельеса, бывшего труса и недавнего героя-неудачника, проигравшего битву.

Сеньор Валенти явился в школу в середине дня, когда дети отправились на обед. Живой и здоровый. Без единой дырочки в затылке. Со своей вечной, словно прилепившейся к губе папироской и с еще более ледяным, чем всегда, прозрачно-голубым водянистым взглядом, который насквозь пробуравливал все, на что падал, и Ориол спросил себя ну что, меня сразу на месте ликвидируют или устроят судилище. Он ведь вполне способен казнить меня публично, на площади. Хотя нет, конечно, возле террас Себастья. Я буду номером восемнадцать.

Тарга молча вошел в класс и несколько секунд внимательно смотрел на Ориола, словно говоря «и ты, Брут». Потом вытащил руку из кармана и ткнул пальцем в грудь учителя.

– Сегодня у нас сеанс позирования, я хочу увидеть законченный портрет.

– Но…

– В шесть.

И больше ничего. Никакого упоминания о случившемся. Сеанс живописи. Никакого знаешь, что со мной вчера произошло. Ничего. С этого момента Ориол не осмеливался взглянуть ему в глаза. Клянусь, я целился ему в затылок, подумал он в качестве оправдания.

В привычный час рюмочки после обеда Ориол послушно, как делал это каждый день, уселся за стол сеньора алькальда, и тот спросил его как бы невзначай где ты вчера был?

– В Лериде. Почему вы спрашиваете?

– К шлюхам ходил?

– Ну… – Он подождал, пока Модест их обслужит, и, когда тот отошел от стола, тихо произнес ну да, к шлюхам.

Тогда Валенти Тарга, словно только и ждал этого ответа, одним глотком осушил рюмку и встал. Потом вышел из кафе, не произнеся ни слова, будто его с неодолимой силой влекли какие-то неотвязные мысли. И Ориол вдруг особенно остро ощутил свою полную беспомощность.

Тина услышала, как сладко зевает Доктор Живаго, и вновь позавидовала ему, потому что когда он зевал, то думал только о своем зевке, а после – о том, что надо облизать усы, и больше ни о чем; она же, напротив, даже сейчас, когда переносила в файл пассаж о кульминационном моменте крестного пути Ориола Фонтельеса, крестном пути, который привел его к распятию, думала о Докторе Живаго, о своей зависти к его благостному существованию, о Жорди, предавшем все ее иллюзии, ты что же, уже не помнишь о том, как мы поцеловались возле Тэзе, нет? А нашу клятву верности, нет? Неужели не помнишь, Жорди? И ту клятву в вечной верности, что ты дал в поезде на пути в Париж? И еще она думала о том, что сейчас делает Арнау. Боже мой, только бы он не закатывал все время глаза, только бы не говорил этим неестественным, литургическим, ритуальным, насквозь фальшивым голосом, только бы он оставался ее добрым славным мальчиком, аминь. Когда последний ученик вышел из класса, Ориол тщательно стер все с доски, поворошил золу в печке и пошел в туалет, чтобы смыть с рук налипший за день мел. Вода, почти такая же заледеневшая, как его душа, вызвала нестерпимую боль в ладонях, однако он какое-то время еще держал их под струей, чтобы остатки мела полностью размягчились и не оставили трещинок на коже. Медленно и энергично растирая руки грязным полотенцем, он растерянно созерцал свой взгляд в грязном зеркале, потому что не знал, что ему делать – то ли ждать карательного отряда, то ли броситься на поиски Розы, где бы она сейчас ни находилась: встать перед ней на колени и сказать я попытался убить его ради тебя и в память о Вентурете, я хочу, чтобы ты знала, что я избавился от шкуры труса; но я умираю от страха, любимая, и мне необходимо видеть тебя. А заодно познакомиться со своей доченькой, дочерью человека, который был трусом, но теперь перестал быть им. Вытерев руки, он вернулся в класс и, хотя помещение уже погрузилось в темноту, ощутил присутствие постороннего человека. Он застыл посреди класса, пытаясь отличить призраки от теней. Снаружи, на улице, уже было совсем темно и мрачно, а здесь, внутри, еще ощущался запах детских тел. Но в то же время сюда проник и какой-то иной, незнакомый, пропитанный лесными ароматами запах, а также темный как уголь взгляд.

– Кто здесь? – спросил он.

От стены отделилась тень. Бледный свет от уличной лампочки, проникавший сквозь грязные стекла, осветил профиль человека; Ориол заметил, что тот что-то сжимает в руке, возможно пистолет, и подумал ну вот и все, все кончено, а я так и не успел сказать Розе, что я уже не трус. Поскольку тень не шевелилась, Ориол щелкнул выключателем, отчего мужчина тут же снова прижался к стене и учитель смог его получше разглядеть: грязный, с обветренной от долгого пребывания под открытым небом кожей, в ветхой верхней одежде. И действительно с браунингом в руке, смотревшим на него в упор своим черным глазом.

– Выключи свет, – приказал вновь прибывший.

– Кто ты такой?

Мужчина продолжал держать его на мушке, стоя вплотную к стене, недосягаемый для взгляда с улицы.

– Что ты обычно в это время делаешь?

– Проверяю здесь тетради. А что?

– Ну так делай вид, что проверяешь тетради, и мы поговорим. Кто-нибудь может сюда прийти?

– О чем мы должны поговорить?

– Ты ждешь кого-нибудь?

– Нет.

– Тогда делай то, что обычно делаешь.

Мужчина все еще не опускал оружие. Ориол принялся наводить порядок на столе, на котором громоздились тетради старших учеников, тех, что выполняли задание по физической географии: всего тринадцать тетрадей, вернее, одиннадцать, если принять во внимание, что тетради сестер Вентурета оставались незаполненными.

– Кто ты такой? – вновь спросил он, совершенно сбитый с толку, поскольку ожидал увидеть одетых в темно-синюю фалангистскую форму молодчиков, а вовсе не этого странного посетителя. Незнакомец не ответил, и Ориол, чтобы хоть чем-то заняться, открыл верхний ящик стола и положил туда деревянную линейку. Затем прошел к доске и написал среда, шестнадцатое января тысяча девятьсот сорок четвертого года, как раз на том месте, где почти пятьдесят семь лет спустя Тина напишет среда, тринадцатое декабря две тысячи первого года таким же аккуратным учительским почерком, и всего за несколько часов до того, как доску выкинут, школу разрушат, а все таившиеся в ней столько времени секреты развеются по ветру.

– Почему ты пытался убить Таргу?

– Я? – Пауза, во время которой он судорожно думал что делать, что говорить, Боже мой. – Я?

– Ты, – обвинил его незнакомец, по-прежнему целясь в него из пистолета.

– Это неправда. Когда?

– Вчера.

– Вчера я был в Лериде. В борделе.

– Так ты не друг Тарги?

– А кто ты такой?

– Если тебе нужно что-то писать, делай вид, что пишешь.

Ориол сел за стол и открыл одну из тетрадок. Печка начала остывать и скоро превратится в кусок льда. Внезапно Ориол поднял голову и посмотрел на явившуюся к нему тень.

– Ты ведь из маки.

– Так почему ты хотел убить его?

– Потому что он убил одного мальчика из деревни. Который мог бы быть моим учеником.

– Да, но, похоже, у тебя ничего не вышло.

Ориол не ответил. Да, у него не получилось, потому что очень сложно убивать, когда совесть сводит тебе пальцы.

– Что ты от меня хочешь?

– Ты провалил покушение, которое могло бы быть удачным.

– Я?

– Почему, ты думаешь, тебя никто не задержал?

– Я тебя не понимаю.

– Мы послали за тобой нашего человека, который сделал вид, что преследует тебя.

– А что вы там делали?

– Поджидали Таргу. Раз в месяц он ездит распутничать в Барселону и всегда обедает в «Виланове». Он всегда ведет себя одинаково. Мы его там поджидали, но тут вошел ты – и весь наш замысел коту под хвост.

– Но я ведь…

– Ты фалангист.

– Да я…

– Ты – большой друг Тарги. Так все говорят. – Только тогда незнакомец опустил оружие, а потом и вовсе убрал его. – И еще говорят, что твоя жена смылась с другим.

– Нет. – Раздраженно: – Это неправда! Она оставила меня… но ни с кем не сбегала.

– Почему тогда она тебя бросила?

– Тебя это не касается.

– Касается.

– Она оставила меня из-за того, что я трус.

– Трус, который рискует жизнью, чтобы отомстить за Вентурету.

– Так ты знал мальчика?

Мужчина не ответил. Ориол посмотрел на улицу, потом перевел взгляд на площадь. Он ничего не мог разглядеть, потому что свет в классе был ярче, чем снаружи. Не исключено, что напротив окна стоит черный автомобиль сеньора Валенти и четверо молодчиков в униформе, подбоченясь, поджидают учителя, чтобы, как только он выйдет из школы, с презрительной гримасой на лицах изрешетить его пулями.

– Что тебе от меня надо?

– Я хочу знать, на чьей ты стороне.

– Зачем?

– Потому что ты должен помочь нам.

– Я? Но кто вы?

– Мы хотим, чтобы ты передавал нам всю информацию, которую получишь от Тарги.

– Я не… Мое положение… – Он в полном изнеможении закрыл тетрадку, которую держал перед собой открытой. – Что мне нужно сделать, так это бежать, прежде чем сеньор Тарга…

– Нет. Ты останешься здесь и в глазах всех жителей деревни продолжишь водить дружбу с Таргой, но при этом будешь тайно сотрудничать с нами.

– Да кто вы такие?

– Кроме того, командование решило, что у торенской школы идеальное расположение для того, чтобы превратить ее в перевалочный пункт и тайное укрытие. Чердак нас вполне устраивает.

Школа Торены, которую, возможно, тебе, доченька, так и не суждено никогда увидеть, – это здание, расположенное относительно недалеко от площади, но при этом ее двор, где обычно играют дети, выходит в сторону гор; это последний дом в деревне, он почти выступает за деревенскую околицу и вписывается в долинный пейзаж.

– Откуда вы знаете, что наверху есть чердак?

– Это правда, что ты ночуешь в школе?

– Да.

– В конце недели ты спрячешь несколько беженцев. Они переправляются из Голландии в Португалию.

– А если я откажусь?

Тень слегка оттопырила куртку, демонстрируя Ориолу рукоятку пистолета.

– И, кроме того, ты должен постоянно следить за Валенти Таргой. Будешь докладывать нам обо всем, что он тебе рассказывает, и информировать обо всех его действиях.

– Но я совсем не человек действия, – сказал учитель, почти плача.

– Никто и не узнает, что ты человек действия. Будешь по-прежнему подонком, учителем-фалангистом, большим другом торенского палача. Но при этом будешь сотрудничать с нами.

– Но сеньор Валенти знает, что я пытался убить его.

– Мы думаем, что не знает.

– Поверьте, я не человек действия.

– Я тоже им не был. Никто им не был до войны.

Мужчина выдержал паузу в несколько секунд и потом с некоторой торжественностью сказал с этого момента ты боец маки. И будешь сотрудничать с союзническими войсками в борьбе против нацизма и фашизма.

– Но, понимаете, я…

– У тебя нет выбора.

Вот так все просто, доченька; вот так попросту я начал сотрудничать с маки. Случилось это ненароком, по воле обстоятельств, поскольку я никакой не храбрец, но мною двигало страстное желание заслужить прощение Вентуреты, который умер в четырнадцать лет, возможно, потому, что я был недостаточно решителен с Валенти Таргой. Командование приказало мне вести в точности тот же образ жизни, что и всегда: проводить уроки, ходить в кафе, чтобы пропустить рюмочку в обществе Валенти; а кроме того, сопровождать его в его вылазках, сотрудничать с Фалангой и постараться, чтобы в деревне никто не проявил ни малейшего сомнения в том, что я настоящий фашист. Первое мое поручение состояло в том, чтобы спрятать несколько голландцев, которые собирались покинуть Европу, поскольку были евреями. За ними последовали трое мужчин, убегавших от франкистского режима на север, к другому кошмару; они провели на чердаке все воскресенье, до самых сумерек. Затем группа из шести человек, которые за несколько часов до этого пересекли границу и направлялись на юг. Двое из них английские летчики. Все они были крепкими неразговорчивыми людьми, толковыми и хорошо знающими свое дело, поскольку их жизнь уже давно подвергалась смертельной опасности. От них я узнал, что во Франции жизнь у них была тоже далеко не безопасной, ведь если бы их обнаружили сторонники правительства Виши, то тут же сдали бы нацистам. И что единственное место, где они действительно могли передохнуть, – это островки безопасности, как они их называли, такие, например, как моя школа, места, где, как они полагали, их никто не обнаружит, потому что никто не подозревает об их существовании.

– Откуда вы знаете, что в школе есть пригодный для проживания чердак?

– Не задавай вопросов.

– А откуда мне знать, что ты говоришь мне правду? А вдруг ты агент Валенти Тарги?

– Этой ночью в Сорте кое-что произойдет. И ты поймешь, что я не лгу.

– Что именно произойдет?

– Ты помнишь мост, который мы взорвали осенью, возле Изила?

– Да. Так это был ты?

– А мост на дороге в Риалб знаешь?

– Да, в Сорте.

– Бух!

– А-а.

– Завтра, когда узнаешь о катастрофе, всячески негодуй. Пусть Тарга тебе полностью доверится. Пусть он полюбит тебя, а ты любезничай и лебези перед ним, если надо. И пусть он тебе обо всем рассказывает. Пока мы его не грохнем. Ты перед нами в долгу.

– Но я могу еще раз попытаться…

– Ты сиди тихонько и следи за ним, – настойчиво повторил гость после паузы. – И пока он жив, выуживай из него всю информацию, какую только сможешь.

Рисковать жизнью – совсем не самое трудное, доченька, нет: когда ты знаешь, что ее утрата – это максимум, что с тобой может случиться, твой страх, нет, он не исчезает, но отходит на второй план. Именно это или нечто подобное сказала мне твоя мать незадолго до того, как бросить меня. Несколько дней я гордо существовал в своей новой реальности: я переставал быть тем мерзким трусом, каким был прежде. Так вот, рисковать жизнью – совсем не самое трудное: гораздо больше душевных страданий причиняет страх перед болью, перед пыткой. Но есть кое-что и похуже: объявить себя перед всем миром фашистом. Потому что спустя два дня после визита партизана я поклялся Валенти Тарге, что готов расправиться со всеми в мире маки, и поинтересовался, почему это у меня до сих пор нет фалангистской формы. Эффект от действий маки поверг Валенти в шок: прямо под носом у регулярной армии был взорван мост Остал-Ноу, расположенный на дороге в Риалб. Партизаны еще никогда не действовали так глубоко на юге, и это привело военных и фалангистов в ярость. С этого дня Валенти безоговорочно считает меня одним из своих, потому что, ко всему прочему, уже на следующий день после партизанской атаки он сделал мой официальный снимок в униформе, который был опубликован в газете. Теперь я понимаю, что есть и более жестокая вещь, чем слыть фашистом в глазах всей деревни, – это быть фашистом в твоих глазах, доченька моя. И в твоих, Роза.

– Из соображений безопасности разъяснения будут даны, только когда все завершится.

– Но речь идет о моей жене.

– Нет. Это невозможно. Кроме того, вы ведь уже не живете вместе.

– В таком случае я отказываюсь сотрудничать с вами.

Тогда мужчина вытащил пистолет и невозмутимым тоном заявил в таком случае у меня есть приказ ликвидировать тебя прямо на месте.

– Вы превратили мою жизнь в ад.

– Представь себе ад, в котором живет, например, мать Вентуреты. Или Тонья из дома Миссерет. Или семьи тысяч бойцов, ушедших в маки. Поставь себя на их место.

Я попытался привести в качестве аргумента тот факт, что война закончилась несколько лет назад, но он ответил, что Европа в огне, нацисты еще не побеждены, да и у нас многие люди сражаются на войне. Что ты решил? Ориол молчал около четверти часа, делая вид, что проверяет домашнее задание, а мрачный мужчина невозмутимо наблюдал за ним из своего угла, надежно скрывавшего его от случайных взоров. В голове у Ориола бродили мысли о Страстях Христовых, Крестном пути и Распятии, и взмолился он: Господи, да минует меня чаша сия; и возопил он: Или, Или! Лама савахвани? Незнакомец же спокойно занимался дележом его одежды, бросая жребий в своем углу, наблюдая за его агонией и ожидая, пока он примет решение.

Я принял предложение, потому что у меня не было иного выхода и потому что в глубине души я все же надеялся, что впоследствии я смогу отречься. Нечто похожее на стыд, желание сохранить остатки достоинства помогли мне искренне произнести хорошо, я согласен, но я не смогу жить так, как живу сейчас, не имея возможности рассказать обо всем жене.

– Ну хорошо, мы постараемся что-нибудь предпринять, – туманно сказал он. А потом более энергично: – Спасибо, товарищ.

– Не называй меня товарищем. Все зовут меня товарищем. Фалангисты называют меня товарищем, хотя официально я не состою в их партии; на фотографии в газете я назван товарищ Фонтельес. Я не хочу, чтобы вы называли меня товарищем. Я Ориол Фонтельес.

– Хорошо-хорошо. А меня зовут лейтенант Марко.

Вот так-то, доченька. За прошедшие недели многое изменилось как внутри меня, так и во внешнем мире. Я вступил в Фалангу, Валенти общается со мной на равных и говорит, что гордится мной, а я между тем со всей возможной осторожностью готовлю новое покушение на него. И ты знаешь, я сам по-настоящему горд собой, хоть и живу с непреходящим страхом внутри. Знаю, что когда я пишу тебе это письмо, то нарушаю все нормы, все приказы, которые мне были даны. Но я не хочу, чтобы, если меня убьют, ты считала меня трусом. Ты прочтешь эти строки лишь в случае моей смерти и если твоя мать вспомнит о нашем тайнике: в свое время я сказал ей, что когда-нибудь она обнаружит там сокровище. Если же все сложится удачно, доченька, то я лично, с твоего позволения, расскажу вам с Розой, коли она захочет выслушать, правду об истории, которую мы сейчас проживаем.

Заявив о своем согласии, я добавил, что для того, чтобы мне легче было выполнить свое обещание, я хочу приучить себя к мысли, что Вентурета был моим учеником или даже лучше – сыном. Бородатый мужчина с твердым, как уголь, взглядом, убедившись, что площадь пуста, покинул свой угол, подошел ко мне и положил руку на плечо. До этого мгновения я не замечал, что эти заскорузлые ладони были руками крестьянина, а вовсе не военного.

– Хорошая мысль, – сказал он. И добавил: – Ведь мне продолжать борьбу помогает как раз мысль о том, что, к нашему с женой несчастью, Вентурета был моим старшим сыном.

Он исчез так же бесшумно, как и появился, словно его поглотила темнота. И в этот момент у меня возникло твердое убеждение, что я никогда в жизни не предам нашего общего дела; в этот самый момент я превратился в настоящего невидимого маки, как ни в чем не бывало продолжавшего выпивать ежедневную рюмочку анисовой водки с Валенти; и именно в этот момент, Роза, я окончательно осознал, что значит испытывать любовь к человеку, который ненавидит меня… И еще тогда я понял много всего, чего тебе, доченька моя, наверное, никогда не понять, хотя иногда мне кажется, что я смогу найти нужные слова. А может, и нет.

На следующий день я узнал, что крупный отряд маки взорвал мост Остал-Ноу. Это и было доказательство, которое обещал мне предоставить Вентура; генерала Юсте чуть удар не хватил от охватившей его злобной ярости. В тот день никто даже не вспомнил о сеансе живописи.

Пусть тебя не удивляют эти школьные тетрадки. Это единственное, что у меня оказалось под рукой. Это новые тетради Селии Эспландиу, одной из сестер Жоана Вентуреты из дома Вентура, которая после рождественских каникул так и не вернулась в школу и до смерти ненавидит меня.

Ориол погасил свет в классе, в темноте отодвинул доску и положил тетрадки сестренки Вентуреты в коробку из-под сигар. Вся правда о его жизни внутри этой коробки.

Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль.

– Что?

– Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль.

Марсел сел в кресло со стаканом виски в руке и погрузился в задумчивость, словно это имя навеяло ему воспоминания о каких-то моментах его жизни. В огромной гостиной квартиры в Педральбесе, где он проживал с первого года обучения на юридическом факультете, когда не находился в Торене, внезапно воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов, благородным и изысканным звуком, порождаемым более солидным механизмом и более экзотическим деревянным обрамлением, чем в доме Грават в Торене. Да и тиканье было более размеренным, ибо для столь значительных часов время течет гораздо неспешнее.

– Кто это?

– Младшая дочь семейства Сентельес-Англезола из дома Виладрау, что возле дома Дилмес. Вспомнил?

– Ах да. И когда, ты говоришь, она собирается прийти?

– Сегодня вечером.

– Передай ей от меня привет. Я не могу остаться.

– Нет. Ты останешься дома.

– Говорю же тебе, я не могу, мама!

Сеньора Элизенда Вилабру встала и вышла на балкон. Глядя на Барселону, на нагромождение домов и улиц, по которым суетливо передвигались казавшиеся крохотными точками люди, влачащие на спине свои неведомые жизни, она очень тихо, с бесконечной усталостью в голосе произнесла нет, ты останешься, и останешься ради нее.

Марсел отпил глоток виски. Никогда в жизни ему не приходило в голову, что он может противиться желаниям матери. По крайней мере, открыто. Нужны были поистине партизанские ухищрения, чтобы хоть как-то противостоять ее святейшей воле. И нередко у него ничего не получалось и приходилось смириться. На этот раз он попытался вывернуться.

– Ты что же, собираешься меня на ней женить? – В очередной глоток виски он вложил весь сарказм, на какой только был способен.

Элизенда повернулась к сыну. Размеренное тиканье часов. Неожиданный крик какого-то парня, нарушивший спокойствие изысканной улицы. Где-то вдалеке – завывание сирены «скорой помощи», перевозившей чью-то полуразбитую жизнь. Далекий и отстраненный, словно нарядный занавес в театре, пульсирующий город.

– Я хочу, чтобы вы познакомились.

– Но у меня есть невеста.

– Ах так? – Она сумела придать своему голосу убийственную иронию. – Вот оно что. Первый раз слышу.

Еще до обеда Марсел вынужден был признать, что нет, по правде говоря, это не невеста, а подруга.

– Ну, таких подруг у тебя хоть пруд пруди.

– И что в этом плохого?

– Да ничего. Но в какой-то момент надо уметь поставить точку и начать с новой строки. Ты не можешь оставаться всю жизнь подростком. Тебе уже двадцать шесть лет.

– Еще не исполнилось.

– Прошло уже два года, как ты окончил университет. Настало время подумать о полезных вещах.

Это должно было случиться. Всему в жизни наступает предел, и Марсел знал, что у него не получится вечно бить баклуши и настанет день, когда мать скажет ему, что пришло время подумать о полезных вещах, заговорит о точке и новой строке и заметит, что больше он не сможет вести такую вольготную жизнь. Это был жестокий момент, и юноша попытался сгладить его с помощью еще одного глотка виски. Второго? Третьего? Парень склонил голову, пытаясь смириться с тем, что его ждет. Посмотрим, что предложит мама. Четвертый глоток.

Точка и новая строка, которые сеньора Элизенда подготовила для своего сына, заключались в том, чтобы познакомиться с Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль и жениться на ней, дабы молодожены могли объединить причитающиеся им состояния, подарить родителям внуков и быть счастливыми до конца дней своих; при этих словах Марсел ощутил себя королем или его наследником, но только без преимуществ, связанных с короной.

– Итак, это означает, что я женюсь не по собственной воле, а исключительно исходя из государственных интересов.

– А на ком ты хотел бы жениться по собственной воле?

– Я вообще не хочу жениться. Мне достаточно лет, чтобы самому решать такие вопросы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мне двадцать шесть лет.

Мать и сын молча смотрели друг на друга. Она – стоя на пороге балконной двери, он – с пустым стаканом в руке.

За двадцать шесть лет у него было более чем достаточно времени для того, чтобы отвести душу, познать жизнь, все в ней попробовать и так далее и тому подобное. Мама сказала ему если ты этого не сделал, ты идиот. А если сделал, то и хватит; теперь необходимо взяться за ум, жениться и заняться повседневным трудом вместе со мной или с Газулем. Все, закончилось твое пустое времяпрепровождение за планированием новых спортивных сооружений и прокладкой черных трасс. Ты адвокат и должен работать здесь, в Барселоне, в конторе. И каждый день.

Великолепно. Великолепно. Мерное тиканье часов его слегка успокоило, и ему удалось избежать резкого, явно контрпродуктивного выпада в адрес матери. Что ж, завершение определенного жизненного этапа. На какое-то мгновение, пока он говорил себе хватит тебе виски, еще ведь утро, он было подумал о том, чтобы взбунтоваться: нет, прочь отсюда, хватит, ça suffit, все кончено, мир и вечный покой, finito, finish, мама, буду до конца стоять на своем, я свободный мужчина и женюсь, когда мне заблагорассудится, и точка. И работать я начну, когда найду в себе силы для этого. Такие вещи нельзя форсировать. Ах, как прекрасен бунт, Че Гевара и все такое. Но прежде, чем он открыл рот, чтобы изречь первое «нет», ангел благоразумия выставил перед его взором транспарант, информирующий о неминуемых последствиях такого рода акта доброй воли, и ему стало так лень затевать борьбу, что он предпочел дождаться вечера, а вдруг эта самая Мерче окажется совсем даже ничего. Почему бы и нет?

Она понравилась ему, едва он ее увидел. Красивая, смышленая, пропорционально сложенная, сияющая, симпатичная, скромная, очаровательная, очень живая, ну сущий ангел, Мерче, ради тебя я готов совершать безумства, ты больше чем красавица, а какой чудный, какой мелодичный голос, несмотря на этот гламурный гнусавый испанский и все такое. И загорелая от катания на лыжах. Беатриче. Лаура. Тереза.

Марсел так и не узнал, под каким предлогом Мерче явилась одна к ним домой. Впрочем, ему это было не нужно, поскольку он сразу же пришел от нее в восторг, какие уж тут предлоги. Он пригласил ее в кино и предложил провести выходные, катаясь на лыжах в Торене. И только не говори мне, что не любишь кататься на лыжах!!! Однако его радужные планы в одно мгновение рассыпались в прах, и он тут же стал полушутя предъявлять своей матери претензии на некачественный товар: ты такая загорелая, что я думал, ты… Нет? Мама ничего не говорила, и Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль пришлось откровенно признаться, что нет, загар у нее пляжный, потому что декабрь я провела на Канарах, а загораю я очень быстро. Как чудесно, сказала мама, пытаясь сгладить неловкую ситуацию. Минутный кризис благополучно разрешился, потому что Марсел великодушно заявил, что между спусками по черной трассе он заглянет ненадолго в семейную зону лыжного курорта и поможет ей освоиться с лыжами и все такое.

– Пусть Кике ее обучит, это ведь его работа.

– Нет, и говорить нечего.

Это «нет» Марсела, произнесенное необычно сухим тоном, выявило для сеньоры Элизенды две вещи. Первое: если Марсел не доверяет Кике, то, значит, Кике дал ему повод для этого, несмотря на то что они целые дни напролет проводят вместе, катаясь на лыжах и болтая… думаю, о женщинах. Если такой повеса, как Марсел, не доверяет Кике, то мне просто необходимо узнать причину такого недоверия как можно быстрее. И второе: Мерче заинтересовала Марсела, а следовательно, она, как всегда, угадала, сделав выбор в пользу Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль из семейства Сентельес-Англезола, состоящей в родстве с семьей Кардона-Англезола по линии Англезола и с семьей Эриль де Сентменат, поскольку мать Мерче – дочь Эдуардо Эриля де Сентмената, владельца «Африканской древесины» и президента банка «Понент». Ну хорошо, замечательно, думал он, но какие губы и какие глаза. А сколько изящества.

– Почему же не Кике? – настаивала мать.

– Разве он не на больничном?

– Да, но не будет же он болеть вечно.

Сеньоре Элизенде достаточно было нескольких взглядов и жестов сына, чтобы догадаться, что ее сын влюбился по уши. Марсел же, напротив, вовсе не горел желанием демонстрировать перед своей матерью восторг, который он испытывал, и сеньора Элизенда поняла это и решила не быть жестокой по отношению к нему. Она изображала полную рассеянность, два или три раза выходила из комнаты, ненароком сообщила, что Мерче двадцать два года и у нее есть дом в Париже, и, сделав так, чтобы Марселу казалось, что инициатива исходит от него, предложила им прогуляться по центру, например по Рамбле, почему бы и нет? Тут Марсела вдруг осенило, что он уже тысячу лет не гулял по Рамбле, и он спросил себя, что же Мерче подумает обо мне, и страшно расстроился, потому что впервые почувствовал себя маленьким и беззащитным не перед своей матерью, а перед другой женщиной; и тогда он испытал сильнейшее желание доказать ей, что он на что-то годен, как это всегда происходило у него с матерью. Вопреки всем канонам хорошего тона, Элизенда будто ненароком предложила им съездить на несколько дней в Париж, а когда они вернутся, ее сын сможет приступить к работе. Париж. Ослепление было настолько сильным, что Марсел при упоминании Парижа даже не вспомнил о Рамоне, той самой, что собиралась стать писательницей. Вместо того чтобы протестовать против навязывания материнской воли, он только и думал, как это здорово провести несколько дней в Париже с Мерче! Он ослабил оборону и стал совершенно беззащитен. Марсел Вилабру-и-Вилабру (из семейства Вилабру-Комельес и Кабестань Роуре и семьи Вилабру из Торены и Пилар Рамис из Тирвии, той еще шлюхи, но лучше я промолчу из уважения к бедному Анселму) на этот раз влюбился в кого положено.

Когда парочка вышла из дома в направлении Рамблы, или куда там их занесет ветер восторга, сеньора Элизенда сделала звонок в Министерство промышленности, чтобы урегулировать вопрос, который мог решить только лично сам министр, об импорте этого проклятого оборудования по производству мячей, понимаешь, мне совсем не хочется покупать их по цене, вдвое превышающей их реальную стоимость. Я хочу производить мячи, Энрике. Ну, тогда жду известий, договорились? Ах нет, сегодня я ужинаю в Мадриде. С кем? С Фонтаной. И повесила трубку, оставив министра улыбаться телефону, вспоминая волшебный вечер, который он когда-то провел с сеньорой Вилабру, и удивительный аромат ее духов, незнакомый, но такой пьянящий, и завидовать этому долбаному придурку Фонтане… Элизенда проинформировала Газуля о предпринятых шагах и, поскольку у нее еще оставалось несколько свободных часов, велела Хасинто подготовить машину. Потом сняла с шеи цепочку, поцеловала ее и аккуратно положила в шкатулку из слоновой кости. С грустью вспомнила о Бибиане, но тут же отделалась от этого воспоминания, поскольку негоже живым все время думать о мертвых. Очень хорошо, Хасинто, мне нравится.

Однако во время поездки в центр города она ни слова не произнесла ему в затылок. Ни одного. Даже рта не раскрыла. Когда она не отдавала никаких распоряжений, это был знак того, что она о чем-то напряженно думает. А если она думала, значит ей надо было думать. А если ей надо думать, значит у нее проблемы. Мне бы так хотелось решить за нее все ее проблемы, но она не дает мне этого сделать. Она позволяет мне вмешаться лишь тогда, когда надо подчистить дерьмо за ее придурком-сынком. И больше никогда. Это мне-то, который жизнь готов отдать за… Мне, который всю жизнь отдал… Мне, который…

– Остановись здесь, Хасинто.

Прямо посреди площади Каталонии. Это означает, что она не хочет, чтобы я знал, куда она направляется.

– Возвращайся через час. Нет, через два.

Ну да, сейчас она возьмет такси и отправится в квартирку этого сукиного сына Кике Эстеве.

– Да, сеньора.

Кике трахается с мужчинами. И с женщинами. Со всем, что шевелится. Вам это известно, сеньора?

Сеньора Элизенда вышла из машины и плавно закрыла дверь. Дождалась, пока Хасинто исчезнет из вида, потом остановила такси и сказала таксисту в квартирку сукиного сына Кике Эстеве, и побыстрее.

– Какой сюрприз. – Он пригласил ее войти. – Я действительно тебя не ждал.

– Я приехала по делам в Барселону, и вот я здесь.

– Прекрасно. Ну а если бы ты не застала меня дома?

Кике плавно закрыл дверь, и они прошли внутрь его жилища.

– Почему ты так на меня смотришь?

По разным причинам. Во-первых, потому, что они уже тринадцать лет были любовниками, и если вначале он был всего лишь простым инструментом, с помощью которого сеньора избавлялась от злости на всех и вся, то постепенно она стала к нему привязываться, он становился ей все ближе, если не считать недель отчуждения, наступавших время от времени вследствие излишне пылкой исповеди в очередной случайной церкви, перед незнакомым священником, но вовсе не из-за того, что она сражалась с грехом, а просто потому, что хотела укротить свою пагубную слабость; ведь не может быть, чтобы такой смазливый хлыщ, как Кике… Не может быть. Но так было. Во-вторых, потому, что у них разница в двадцать лет, и то, что вначале казалось даже забавным, со временем становилось все более труднопереносимым, потому что я старею, а он все еще улыбчивый мужчина в самом расцвете сил, без малейшего намека на седину. В-третьих, до недавнего времени, до того момента, как в ее доме оказалась Мерче, она витала в облаках, полагая, что экономическая компенсация, которую она ему предоставляет, служит ей гарантией от любого рода неверности; ну а потом, он всегда проявлял готовность немедленно, когда бы она его ни призвала, откликнуться на ее зов. В-четвертых, потому, что, осознав, что настало время женить сына, она вдруг поняла, что скоро может стать бабушкой, и, почувствовав себя смешной и нелепой, уразумела наконец, что у нее есть все основания ревновать Кике. В-пятых, потому, что все вместе это было очень непросто: с какой стати ей ревновать Кике, если она его не любит и прекрасно знает, что он, со своей стороны, не столько любит ее, сколько подчиняется ее желаниям. Последнее подтверждалось практическим отсутствием взаимных выражений любви и нежности за все тринадцать лет отношений. В-шестых, потому, что хоть они и не любили друг друга, но честно выполняли взятые на себя обязательства. И наконец, в-седьмых, если она вдруг надумает обыскать его дом, то наверняка найдет пару любовниц, а она была не готова терпеть подобное унижение.

– Ну что, хочешь осмотреть квартиру? А? Хочешь посмотреть, сколько женщин я тут прячу? А?

– Да.

– Ну что ж, давай.

Это было сказано тоном, за которым скрывалось неудовольствие, вот только Элизенда не знала, действительное или мнимое. Кике сказал вот уж никогда не думал, что ты так мало мне доверяешь. Потом распахнул объятия, словно охватывая пространство, и сказал квартира в твоем распоряжении.

Сеньора Элизенда Вилабру, которая этим вечером собиралась поужинать с министром Фонтаной, чтобы напомнить ему, что она ждет немедленного ответа от монсеньора Эскрива де Балагера относительно хода Процесса; которая будет с полным безразличием принимать изысканные знаки внимания и восхищения министра, беспокоясь лишь о том, чтобы тот освежил память монсеньора Эскрива относительно ее дяди Аугуста Вилабру, который, бедняжка, несмотря на частое недомогание, все еще жив и несколько дней назад напомнил ей историю прелатства монсеньора Эскрива, назначению которого на сию высокую должность он в немалой степени способствовал, поскольку папа Павел не слишком-то доверял монсеньору; которая спокойно и невозмутимо укажет министру Фонтане на целесообразность смены гражданского губернатора Лериды, поскольку человек он некультурный и совершенно необразованный, и он меня окончательно разочаровал, когда я намекнула ему, что собираюсь расширить трассы, ведь у меня на это есть все права (при этих словах министр Фонтана откроет специальный блокнотик, куда он записывает свои обязательства, и мелким почерком муравья сделает соответствующую запись, ибо он ни в коем случае не хочет подводить столь достойную даму; и чтобы у нее не оставалось никаких сомнений, что он, разумеется, на ее стороне, он поцокает языком и скажет этот Гарсия Понсе… мы же знаем, что он собой представляет. Обещаю вам, что буду держать этот вопрос на контроле); которая после ужина с министром Фонтаной примет в своих гостиничных апартаментах братьев Гарригес, дабы самым решительным образом ускорить предоставление таможенной льготы на три тонны спортивного инвентаря, который она намерена переправить в Мексику, Коста-Рику и Чили; которая, возможно, на следующий день, прежде чем вернуться к своему заточению в доме Грават, встретится с аргентинским послом, дабы помочь ему найти способ и сделать возможным, чтобы теннисные ракетки «Бруспорт» Чемпион класса люкс для Латинской Америки получили имя Гильермо Виласа и чтобы при этом ей не пришлось платить ни единого песо в государственную казну, но зато предоставить лично господину послу заслуженную компенсацию, устраивающие обе стороны размеры которой мы можем, ваше превосходительство, определить здесь и сейчас (и если посол продемонстрирует нерешительность, она заявит ему, что в таком случае ракетки будут называться Фолкленд, и прощайте жирные комиссионные)… Так вот, эта самая сеньора Элизенда Вилабру с бешено колотящимся сердцем прошла в столовую квартирки Кике, которую она сама же и оплачивала, и подумала каких бы слез мне это ни стоило, я намерена обнаружить здесь всех любовниц, которых он прячет в шкафах.

– Что ж, приступай, – тем же горестным тоном добавил Кике и отправился на кухню. – Пойду сварю кофе, пока ты шаришь под кроватями.

Элизенда, его тайная любовница, огляделась. Никаких признаков постороннего присутствия. Все это было в высшей степени неприятно, но она должна была сделать это. Никаких признаков. Шесть кубков: два – за слалом, один – за супергигант в Сестриере, еще один – за спуск во время международных соревнований в Тука-Негре, где Кике вступил в борьбу не на жизнь, а на смерть с самим Магнусом Энквистом, буквально вырвав у того решающие секунды исключительно потому, что хорошо знал местность, снег и воздух, ибо, когда он не предавался распутству в Барселоне, он, как одержимый, без конца бороздил лыжные трассы. Вместо того чтобы отправиться в спальню и заглянуть под кровать, дабы извлечь оттуда шлюшку Мамен, сеньора Элизенда уселась на диван перед кубками. Кике вышел из кухни, вытирая руки тряпкой весьма сомнительной чистоты.

– Ну что, закончила обход? Кровати? Шкафы? Все проверила?

Она отвела взгляд. Потом взяла с журнального столика, из кожаного портсигара, который она подарила ему после одной памятной ночи, во время которой она испытала пять оргазмов, сигарету. К рядам воинствующих противников курения она примкнет еще только через десять долгих лет. Кике сел рядом и нежно положил ей руку на плечо, как мечтали бы сделать адвокат Газуль, Хасинто Мас и пара министров. Элизенда сидела с отстраненным видом, устремив взгляд в стену напротив.

– Что с тобой? – сказал он самым своим обольстительным голосом. – Зачем ты меня так мучаешь?

– У меня нет никакой возможности узнать, верен ли ты мне. – Только теперь, сгорая от стыда, сеньора раскрылась перед этим самонадеянным красавчиком, моля его о верности.

– А что, мое слово в расчет не принимается?

– Нет. По правде сказать, нет.

– Ну так вот, знай, что твой возлюбленный верен тебе с головы до пят. Какой мне смысл тебя обманывать?

Наступило молчание. В кухне негромко запротестовал кофейник, словно выражая свое несогласие с заявлением верного возлюбленного. Кике понял, что ему надо действовать, и, сказав чтобы ты убедилась, что я тебе верен, схватил сеньору, нарочито грубо поднял ее с дивана, стащил с нее кофту и, пока она расстегивала крючки на юбке, разорвал и сбросил блузку.

Мамен Велес де Тена (супруга Рикардо Тены из ООО «Экспорт – Импорт»), с которой Элизенда Вилабру, будучи на три года моложе, поддерживала дружбу, базирующуюся на взаимных душевных излияниях, встревоженно наблюдала за ними сквозь щель в двери спальни; она увидела, как Кике, божественно сложенный, умопомрачительный мужчина, не обращая ни малейшего внимания на фырканье кофейника, стянул юбку с этой шлюхи Вилабру и, со звериной свирепостью, которая заставила Мамен содрогнуться всем телом, отбросив ненужный предмет одежды в сторону, в мгновение ока полностью обнажил тело этой мерзавки и опрокинул ее на диван. Она отметила про себя, что этот дикий боров, этот верный возлюбленный специально расположился таким образом, чтобы она могла все видеть сквозь дверную щель, после чего сей Давид Микеланджело резво взгромоздился на разгоряченную вдовушку. Да, кто бы мог подумать, что пятидесятилетняя благочестивая Вилабру способна с такой страстью наброситься на этого зверя Кике, да никогда… Вот уж действительно, чем святее, тем развратнее. Я-то всегда думала, что эта святоша Элизенда выше таких вещей, а оказывается, она еще как трахается с Кике и, наверное, с другими тоже. Надо сказать, зрелище необыкновенно возбудило Мамен Велес де Тену, особенно из-за секрета, который ей совершенно неожиданно удалось нынче выведать у судьбы: ах, потаскушка Вилабру, ну и скандал разразится, когда об этом узнают. И какой напор, какой пыл, как эта сонная муха сопит и стонет! А ножки у нее очень даже ничего для нашего с ней возраста, что есть, то есть. Боже мой, а какая попа у Кике, господи! Давид. Аполлон. Нарцисс.

Между тем Кике, верный возлюбленный, увлек сеньору Элизенду в райские кущи, так далеко, что, когда все закончилось, она еще какое-то время сидела обнаженная на диване, расслабленно глядя в окно, куря сигарету и думая о чем-то еще более далеком; Кике же зачем-то ушел в спальню и неизвестно чем там занимался. Раздавив окурок в пепельнице, Элизенда посмотрела в сторону спальни и крикнула ему хриплым голосом ты должен пойти купить мне новую блузку. Кике! Ты меня слышишь? Мне надо ехать в аэропорт.

С кухни доносился унылый, вязкий запах сбежавшего и подгоревшего кофе.