12. Декабрь
Stare insieme, или Как быть вместе
Продукт сезона: черная капуста.
В городе пахнет: снегом с холмов.
Памятный момент в Италии: Рождество в тосканской деревне.
Итальянское слово месяца: amore.
Наступил декабрь, воздух стал промозглым, и теплая одежда, в которую флорентийцы начали кутаться чуть ли не с начала ноября, теперь была хоть как-то оправдана. Толстые пальто с капюшонами, отороченными мехом; ботинки на овечьем меху; перчатки и плотные вязаные шарфы, замотанные так тщательно, что не пропускали ни малейшего дуновения холодного ветра. Флорентийцы страшно боялись простуды – в летний зной этот страх мог вызвать недоумение, но с приходом зимы вероятность становилась выше. Старый Роберто был так обеспокоен моей небрежностью и легкомысленностью в этом вопросе, что даже отдал мне свой шарф – и это в сентябре, когда для меня вокруг было еще лето. В октябре же он поражался моему нежеланию сменить пальто на зимнее. Стоило мне пару раз кашлянуть, как он немедленно предложил отвести меня к своему врачу, чья клиника была по соседству с мастерской слесаря Гвидо.
Теперь же, когда на мне было зимнее пальто и шарф, что он мне отдал, Старый Роберто наконец удовлетворился моим внешним видом, хотя и продолжал настаивать, чтобы я затянула шарф плотнее, чтобы коварный холод не проник в щели.
По утрам и в самом деле было морозно, и квартал покрывался хрустящей белой коркой инея. От кратковременных ливней на ветвях деревьев оставались замерзшие капли, поблескивавшие в солнечном свете. В мокрый асфальт накрепко впечатались красные и бурые листья, словно призраки осени, стремительно сдающей свои позиции зиме.
В Театро Комунале был большой репертуар концертов и опер, и мы часто там бывали; я, подавшись вперед и перевесившись через балкон, завороженно слушала, а Бернардо посапывал на диване. Однажды вечером он в последний момент написал, что не сможет пойти со мной, и дал ключи от ложи. Я пригласила Антонеллу, и она пришла в компании двух своих самых красивых и рослых Адонисов, в помпезных манто с высокими воротниками, один в цилиндре, а другой с изысканно украшенной тростью и моноклем.
Когда мы заняли свои места, я рассказала Антонелле о случившихся с Бернардо непредвиденных обстоятельствах.
– Одна из его дочерей заболела, мать в панике, поэтому он поехал проверить, не нужно ли отвезти ее в больницу, – спокойно объяснила я, хотя на самом деле мне было совсем не спокойно.
Разумеется, я понимала, что дети – прежде всего. Но его дочери и их мать были настолько туманными фигурами в моей жизни, что всякий раз, когда их существование как-то задевало меня, я испытывала не только удивление, но и легкий шок.
Когда музыканты оркестра заняли свои места, Антонелла спросила, нравятся ли мне его дочери.
– Мы пока не знакомы, – ответила я шепотом – дирижер уже взял свою палочку. Анто удивленно приподняла брови, и я пояснила: – Они еще маленькие, и он хочет оградить их. Я не против – не знаю, готова ли я к такому количеству детей. Но, сказать по правде, хоть он и говорит, что давно остыл к их матери, я чувствую, что он не до конца искренен.
Всякий раз, когда звонила его вторая жена, Бернардо уходил в другую комнату, закрывал дверь и говорил с ней, понизив голос. Он рассказал, что по выходным, привозя девочек в Колоньоле, она часто остается там на целый день, до ужина.
Я не раз спрашивала себя: что, если она остается и на ночь?
– Думаешь, между ними все еще что-то есть? – шепнула Анто, когда Тоска запела свою арию.
Однажды я напрямую спросила об этом Бернардо, и он заверил меня, что давно к ней остыл и разлюбил. И когда он звонил мне в те дни, будь то поздняя ночь или раннее утро, я по голосу слышала, что он в постели один, и у меня не было повода для сомнений.
– Нет, но у меня есть ощущение, что расстались они не так гладко. Он не раз говорил, что она – мать, то есть – не теряет надежды на воссоединение семьи, но для него все кончено.
Опера между тем продолжалась, Антонелла вполголоса подпевала ариям, а Адонисы трогательно смахивали слезинки, печалясь о несчастной судьбе Тоски. Я рассказала Анто о снедавших меня сомнениях по поводу собственного свободного времени. Я не знала, благоразумно ли поступаю и могу ли доверять Бернардо после истории с Дино. Вместе с этими сомнениями появились неуверенность и растерянность, а также подозрение. И сильнее всего они были именно в те выходные, которые Бернардо проводил со своими дочерьми, а я чувствовала себя любовницей, которой был заказан ход в Колоньоле и которую он оставил во Флоренции, отдав предпочтение своей семье.
Бернардо открыто обсуждал наши отношения с сыном – ему было пятнадцать, и отец считал его достаточно взрослым; к тому же у него не было выбора – поскольку мальчик был полностью на его попечении. С самого начала я понимала, что быть вместе с Бернардо означает фактически усыновить Алессандро – в определенной степени, – и приняла это. К тому же мы хорошо ладили.
Но были еще и le bimbe, две его дочери, жившие с матерью в Кьянти. Они были еще совсем маленькие – пять и шесть лет, – и его бывшая, по словам Бернардо, была отличной матерью. В те дни, что он проводил с девочками, Бернардо выходил на связь, лишь когда они засыпали. Однажды он сказал, что не хотел бы знакомить их со своими пассиями до тех пор, пока не будет уверен в отношениях.
– Я и так принес им много страданий, capito? Они и так очень переживали…
Когда мы касались этой темы, Бернардо замолкал и замыкался. Обычно он открыто рассказывал мне о своей жизни, но о его втором браке я знала лишь в общих чертах. Прошло всего три года после их разрыва, но я инстинктивно чувствовала, что рана в его душе еще была глубока и саднила, и, несмотря на природное любопытство, мне не хотелось ее бередить. Это было не мое дело, а его личная драма. Я чувствовала, что она все еще где-то там, внутри, и не трогала эту тему.
– Я не хочу их обманывать, – объяснил Бернардо. – Мне кажется, они все понимают, хоть и не до конца… Они еще совсем малышки и в этом возрасте могут нафантазировать все что угодно, напридумывать разных историй. Я не хочу усложнять им жизнь еще больше…
Я понимала и, хотя вся эта ситуация мне не нравилась, уважала его желание защитить дочерей, даже от себя самого. Может быть, за это – особенно.
И все же каждые выходные я боролась с собственной неуверенностью и страхом, что Бернардо поддастся искушению и выберет прежнюю семью. И именно в этот момент сомнения охватывали меня с новой силой, заставляя ставить под вопрос разумность наших отношений.
Однажды дождливым субботним утром я открыла для себя площадь Сантиссима Аннунциата. По одну ее сторону возвышался Оспедале дельи Инноченти, или Воспитательный дом, входная дверь которого была украшена лоджией Брунеллески. Колонны, поддерживавшие арки, венчали тондо из глазурованной терракоты работы делла Роббиа с изображением младенцев в пеленках с раскинутыми в стороны руками на синем фоне, в различных позах и с разными выражениями лица. В дальнем конце лоджии находилось зарешеченное окно, обрамленное фреской. Надпись на мраморной табличке под ним гласила: «На протяжении четырех столетий здесь располагалось заведение для Невинных, тайное убежище от нищеты и позора для тех, кому двери милосердия всегда открыты». Здесь оставляли нежеланных детей, тех, чьи матери умерли при родах, или тех, что стали плодом «права первой ночи». Размер ребенка определялся посредством специальной ниши. Именно через нее дети попадали в заведение, когда их оставляли родители или повитухи. Таким образом гарантировалась абсолютная конфиденциальность процедуры.
Это здание пятнадцатого века служило детским приютом. Сбор средств на строительство заведения начался в 1419 году, с пожертвования «купца из Прато», после чего его курировала Шелковая гильдия Флоренции. Именно на ее деньги Брунеллески спроектировал самый гармоничный памятник архитектуры Ренессанса. Оспедале дельи Инноченти стал первым в мире светским заведением, полностью посвященным маленьким детям, централизовав таким образом деятельность, которая до этого осуществлялась богадельнями Флоренции и ее провинции.
Поступивших детей регистрировали, направляли к кормилицам, а затем им давали образование и место в обществе в роли подмастерьев или прислуги. И по сей день множество флорентийцев носят фамилию Инноченти как память о том, что их предки происходили из этого заведения, которое и теперь оказывает социальную помощь детям города.
В те дни я много думала о детях. Бернардо был отцом, и этот факт я не могла игнорировать. Приближалось Рождество, и у меня кружилась голова при мысли о том, какие сложности у него возникнут с организацией праздника – ведь он был дважды разведенным отцом. До сих пор я даже умудрялась извлекать пользу из существования его двух семей – благодаря им наше время было четко распределено, и в перерывах между встречами я могла заниматься своими делами. Я часами писала, ходила на рынок, гуляла по городу, поддерживала связь с друзьями, выискивала новые достопримечательности вроде этой. До сих пор все шло хорошо. Я написала три главы, отшлифовала их как следует и вместе с предложением о публикации направила своему агенту. И вот вчера она ответила мне, взволнованно сообщив, что моей книгой заинтересовалась пара издательств.
«Я уверена, что в будущем году этот интерес превратится в сделку, – писала она. – Правда замечательная перспектива на новый год?»
Я поспешила к Луиго, чтобы поделиться с ним хорошей новостью, он открыл просекко, и мы протанцевали весь вечер. Бернардо уже уехал вместе с девочками, и я не успела ему сказать. И теперь радовалась этому: мне нужно было время, чтобы подумать. Теперь, когда на горизонте появилась перспектива публикации книги, мои сомнения в рациональности дальнейшего пребывания во Флоренции усилились.
Я вошла в клуатры – один для мужчин и один для женщин. Они представляли собой внутренние дворики, обрамленные лоджиями, с лимонными деревьями в терракотовых горшках. Я заметила, что клуатры были расположены по-мусульмански – большой, мужской, клуатр сразу при входе в Оспедале, в то время как женский, который был длиннее и уже, находился в глубине здания; таким образом обеспечивалась защита детей и женщин, как в наших старых зданиях в Иране. Мужской же клуатр располагался ближе к внешнему миру. Архитектура Брунеллески отражала ту, с которой я уже была знакома благодаря Ирану, – те же сводчатые арки, лоджии с колоннами и внутренние и внешние дворы, разделенные по половому признаку.
Я ненадолго задержалась под сводами женского клуатра. В длинном пустом дворе тихо лил мягкий дождь. Я представляла, как идут по переходам сестры, неся на руках покинутых детей. В музее Оспедале я завороженно смотрела на ранние полотна Боттичелли, как будто излучающие золотистый свет; на «Поклонение волхвов», шедевр Доменико Гирландайо, и на восхитительную Мадонну с Младенцем в сине-белых тонах работы Луки делла Роббиа. Но особенно мое внимание привлек стеклянный ларец с вещами, оставленными вместе с младенцами. Все они датировались первыми годами работы заведения и представляли собой удивительный набор предметов из повседневной жизни эпохи Возрождения: маленькие кожаные закладки, подушечка в форме сердца, сшитая грубыми стежками, расколотая монета – то, что семья младенца могла дать ему с собой, талисманы и опознавательные знаки, которые могли помочь матери найти своего ребенка, если вдруг она решит это сделать.
Эти предметы поразили меня – в них было столько надежды и душевной боли, они были свидетельством позора и бедности, и величайшей жертвы. Крошечный кусочек кожи или осколок медали, сердце, сделанное из обрезков ткани, – такие незначительные сами по себе, но такие бесценные для матерей, что многие столетия назад клали эти потускневшие сокровища рядом с детьми, которых оставляли для лучшей жизни, надеясь, что когда-нибудь какое-нибудь чудо или счастливое стечение обстоятельств позволят им найти их, узнать по сердечку из тряпок, висящему на грязной ленте. Словно перенесясь на пять столетий назад, я оплакивала этих женщин, их потери и любовь, что они вложили в эти невзрачные вещицы.
Вернувшись в женский клуатр, я присела на скамью и долго сидела молча, стараясь унять эмоции. Все мысли, которых я обычно избегала, охватили меня. Я думала о неумолимо тикающих биологических часах и спрашивала себя, хочу ли иметь собственную семью, своих детей. В голове снова зазвучал мамин голос: «Когда ты уже остепенишься и обзаведешься семьей? Тебе ведь тридцать семь, скоро будет поздно!»
Биологические часы… Никогда прежде я их не слышала. Или не обращала внимания на их тиканье. Наверное, у всех нас они есть, но где были мои? Всю свою юность, лет до тридцати, я не вылезала с вечеринок и хохотала всякий раз, как кто-нибудь спрашивал, есть ли у меня дети. «У меня?!» – пораженно переспрашивала я. Сама мысль о том, что меня могут по ошибке принять за взрослую, повергала в шок. Если мои часы и тикали, я все равно не услышала бы их – слишком громкими были басы в динамиках на дискотеке.
Когда мне стукнуло тридцать, я впервые услышала часы – но не свои, а моих подруг. Все они беременели и обзаводились семьями. То у одной, то у другой появлялись дети. Это были волшебные существа, и от них вкусно пахло. Я любила всех детей своих подруг, а нескольким из них стала крестной матерью. Но своих мне пока не хотелось.
Одна из близких подруг, рассказывая о своем внезапном желании иметь детей, сравнила его с цунами, которое накатило с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Другая подруга (первая из нашей компании, которая стала матерью) взяла с меня обещание: если к сорока годам у меня не будет собственных детей, она поможет мне подобрать донора спермы и влить ее в меня при помощи спринцовки… Похоже, ей самой это предложение казалось совершенно нормальным, но у меня вызвало такое отвращение, что я потихоньку вычеркнула ее из своей жизни.
Единственное, что у меня было, – это тиканье сменявших друг друга дедлайнов. На исходе тридцати я, к своему удивлению, все еще не слышала тиканья, не ощущала цунами и не испытывала ни малейшего желания. Ни тика, ни така. Я ничего не имела против детей и даже была хорошей крестной всем своим малышам, но, как любой нормальный человек, когда они, навестив меня, уходили домой, благодарила Господа за то, что их можно было вернуть родителям. Я испытывала лишь облегчение от того, что мне не приходится жить в вечном хаосе, во всем себе отказывая. В своем тихом, спокойном доме я находила утешение, а не пустоту, как считала та самая подруга, что предложила мне попробовать спринцовку.
К тому же у меня не было мужчины – и это была важная деталь: вариант растить детей без партнера я даже не рассматривала. Такой сценарий – не для меня.
И еще – мое давнее и страстное желание писать. Вот это было настоящее цунами. Вот так, дожив до тридцати семи лет, я беспокоилась не о том, чтобы срочно найти мужчину и обзавестись детьми, а о том, чтобы родить книгу. И не какую-нибудь, а книгу о моем прошлом и о прошлом моей семьи, моей страны, Ирана. Это была возможность рассказать историю нашей семьи и исцелить раны, оставленные революцией, разлукой с Ираном, жизнью в изгнании.
Так, сидя в женском клуатре, я пыталась ответить самой себе на этот вопрос. Хотела ли я ребенка? Теперь, когда я наконец встретила мужчину, который мне нравился, появилось ли у меня желание создать собственную семью?
А Бернардо? С самого начала он ясно дал понять: больше никаких браков и детей. И я с уважением отнеслась к этому его решению. Да я и сама не видела в этом проблемы, полагая, что в конце года вернусь к старой жизни, хотя теперь более стильной.
Но Бернардо оказался лучше, чем я ожидала. Он был добрым, нежным, и мне не хотелось пока его терять. И, может быть, теперь, когда появилась возможность публикации книги, я смогла бы позволить себе эту медленную и спокойную жизнь во Флоренции?
Все, чего мне сейчас хотелось, – это вести и дальше исторические раскопки, продолжать писать о революции и изгнании, вытащить эту боль на свет, а потом позволить красоте и роскоши Ренессанса, куда я так неосмотрительно загнала сама себя, растопить ее. Что же до детей, у меня не было никакого желания их иметь – только грусть оттого, что не смогу подарить маме внуков, которых она так хотела.
Я подумала о потрепанной одежде Бернардо и его исцарапанных руках. Он был полной противоположностью Дино с его наманикюренной элегантностью и в то же время именно тем, кем притворялся Дино, – настоящим флорентийским аристократом, жившим в большом каменном деревенском доме с множеством собак, в окружении виноградников и лесов, где водились дикие кабаны. Его мать даже жила в замке и производила собственное вино и оливковое масло. Колоньоле был полон жизни, любви, плодородия – все эти дети, собаки, постоянно беременные и приносящие новых щенков. А как же я? Если останусь, я буду там единственной бездетной особью женского пола.
Дождь перестал. Я шла по площади, и голова гудела от этих мыслей. Сев на скамейку, я принялась разглядывать конную статую Фердинанда I. Взгляд его был устремлен в легендарное окно, о котором рассказывал мне Джузеппе. Именно у этого окна на втором этаже, прямо напротив статуи, сидела безутешная невеста, ожидавшая мужа с войны. Он так и не вернулся, и она умерла от горя. После ее смерти окно не раз пытались закрыть. Джузеппе рассказал и о том, что, если проследить за взглядом конной статуи Медичи, можно увидеть, что и она направлена на то самое окно – может быть, так скульптор пытался намекнуть, что молодая дама была тайной любовницей Фердинанда I.
Как все-таки флорентийцы любят истории, запутанные дела и интриги! Нетерпеливо отбросив эти мысли, я зашагала домой с единственным желанием – сесть за книгу.
На Сан-Никколо я увидела Джузеппе, и в ответ на мой привычный вопрос: «Как дела?» – он задумчиво почесал подбородок и, помолчав, медленно проговорил:
– Сегодня утром я вдруг понял, что, наверное, никогда еще не занимался столько собой…
«Заниматься собой», думала я позже, сидя в углу дивана с ноутбуком. В Лондоне я едва успевала замечать себя, не говоря уж о том, чтобы к себе прислушиваться. Из-за водоворота встреч, переполненного ежедневника и постоянного стресса я стала чужой сама себе и даже отказывалась глядеться в зеркало. Теперь же я встала и отправилась в ванную комнату, подошла к круглому зеркалу над раковиной и решительно на себя посмотрела. Блестящие черные кудрявые волосы. Оливкового цвета кожа, гладкая и упругая. Светло-карие глаза блестят. Ухоженное тело с аппетитными, женственными формами. Но самым удивительным было то, как я улыбалась – тепло, как хорошему другу.
Здесь, во Флоренции, я прошла очищение. Потратив такую кучу денег на ультрамодные очистительные процедуры в Лондоне – ни одна из которых не помогла мне похудеть хотя бы на килограмм, убрать с лица хотя бы прыщик или хоть на минуту снять стресс, – я приехала в Италию и с помощью ее диеты, полной углеводов и мороженого, прошла настоящую детоксикацию. Я избавилась от стресса и перевозбуждения, от которого мои почки совершенно истощились. Научившись планировать бюджет и жить по средствам, я теперь накопила достаточно и даже имела небольшой доход от путевых заметок, чтобы позволить себе эту спокойную, непритязательную жизнь во Флоренции, которая незаметно и неторопливо исцелила мое тело, а вместе с ним и душу.
Теперь, вместо того чтобы пачками глотать витамины и пищевые добавки, я выпивала ежедневную дозу оливкового масла и чувствовала себя лучше, чем когда-либо. И вот, сидя на диване, я только и делала, что полностью занималась собой.
Я сидела дома и ждала Бернардо. Стол был накрыт чудесной чистой скатертью и сервирован самой красивой посудой. В центре стола в вазе стояло несколько веточек мушмулы из сада Старого Роберто, наполняя комнату своим нежным ароматом. На плите кипела риболлита, в духовке жарилась курица. Мы должны были провести выходные вместе, но накануне вечером он позвонил и сказал, что везет своих le bimbe за рождественскими покупками, и мы договорились, что после он придет ко мне на ужин.
Минуты тянулись медленно, так прошел час. Я позвонила ему – ответа не было. Я занервничала и выключила духовку. Миновал еще час, и я позвонила снова – и опять ответа не последовало. Налив в тарелку немного риболлиты, я заставила себя съесть пару ложек. После еще нескольких звонков и оставшихся без ответа сообщений я в ярости запихнула курицу в холодильник. Будто и не было этих нескольких месяцев – я вновь перенеслась в душные, беспокойные летние дни, вспомнив Дино и его подлость, и как он пропадал на целый вечер, а потом звонил среди ночи с извинениями, и в конце концов бесследно исчез из моей жизни. Я думала, что Бернардо был другим, но внутренний голос шептал мне: он ничуть не лучше Дино. Должно быть, сейчас он в постели со своей бывшей, где и был все последние месяцы. Он водил меня за нос, а сам в это время наладил отношения с ней и вернулся в семью.
Набросив пальто, я отправилась к Луиго. Когда я пришла, он украшал бар к Рождеству, и я предложила помочь. Развешивая гирлянды, он спросил, собираюсь ли я провести Рождество с Бернардо.
– С ним ведь так уютно, bella, – подмигнул он мне. – И у тебя теперь будет семья. Будете праздновать вместе? – Ему нравилось подкалывать меня на тему приобретения «ребенка секонд-хенд».
– Нет, Луиго, – разрыдалась я. – Все кончено. Я решила.
Луиго усадил меня за стол и налил стакан воды.
– Что стряслось, bella? – озадаченно спросил он. – Все ведь было хорошо.
Я рассказала и, когда Луиго завел было свое «он испугался…», резко оборвала:
– Нет, на этот раз я решила. Бернардо со своим зверинцем может убираться ко всем чертям! С меня хватит…
И я была настроена так решительно, что, когда Бернардо позвонил рано утром в воскресенье, выключила телефон и продолжила спать. На этот раз недоступной буду я.
Я игнорировала его звонки и сообщения целый день, пока наконец, возвращаясь ранним вечером с прогулки, не увидела его у своей двери.
– Слава богу, ты в порядке! – сказал он с видимым облегчением. – Я волновался. Хотел извиниться за вчерашнее…
Мы молча поднялись по лестнице в мою квартиру. Когда мы сели за стол на кухне, мне захотелось швырнуть в него холодной курицей, но я ничего не сказала и лишь ждала объяснений, пристально глядя на него. Бернардо признался, что просто заснул на диване.
– Знаешь, как это бывает, – сказал он.
Конечно, я знала. Частенько в субботу вечером, сидя на диване перед камином, он просто отключался, устав после тяжелой недели. Я спросила о девочках и их матери, о том, как они провели день вместе.
– Le bimbe остались со мной, – ответил он бесхитростно. – Так было проще – у их матери вчера вечером было свидание… Мы рано поужинали, и я уже собирался написать тебе сообщение, сел на диван – и проснулся сегодня утром. Телефон был разряжен.
– Так, значит, их мать ушла на свидание? – переспросила я.
Бернардо улыбнулся:
– Ну, похоже, после того как я рассказал ей о тебе, она решила и сама двигаться дальше.
– Погоди. – Я удивленно подняла руку. – Ты рассказал ей обо мне?
– Ну да, – пожал он плечами. – Сказал на прошлой неделе. В конце концов, я хочу, чтобы вы с девочками познакомились, поэтому решил подготовить ее, дать ей время свыкнуться с мыслью, capito?
И вот ветер сомнений – в котором теперь отчетливо слышался голос моей матери – ударил мне прямиком промеж глаз, заставляя вспомнить о реальности Бернардо. Он вовсе не изменял мне прошлым вечером, а просто заснул от усталости. Эти два месяца развлечений неумолимо ставили меня перед истиной. Уставший, изможденный, он готов был сорваться по первому зову небольшой армии других людей, которые всегда будут главнее меня.
– Прости, cara, – искренне извинился он. – У меня давно никого не было. Мне не нравятся случайные связи. Надеюсь, тебе тоже. – Он закрыл глаза, и я затаила дыхание. – Я все равно собирался приехать, чтобы пригласить тебя к нам на Рождество. Что скажешь?
– И что ты сказала? – нетерпеливо закричал Луиго.
Я сделала глубокий вдох:
– Сказала, что мне нужно время на размышление. Что позвоню ему через неделю-две, когда приму решение.
– Насчет Рождества? – допытывался Луиго.
– Насчет него, – ответила я, и он охнул, не ожидав столь драматичного поворота событий.
Луиго был не единственным, кто удивился. Я и сама себе удивилась. А у Бернардо и вовсе был такой вид, будто я залепила ему пощечину.
Я не пыталась объяснить, а он не хотел на меня давить. В конце концов он ушел, а я легла спать рано, забывшись беспокойным сном.
На другой день я проснулась, ожидая тягостного ощущения, которое появляется, когда заканчиваются отношения. Но вместо этого была спокойна и собранна. Я принялась готовить завтрак: выжимать апельсины, заваривать чай, намазывать тосты, глядя в окно на башню. Тут зазвонил телефон.
– Ну как, переехала в замок? – прочирикала Кристобель.
Я взяла в руки чашку чая и выложила ей все как на духу. Она слушала, не перебивая – лишь один раз издала восторженный возглас, когда я сказала, что моей книгой заинтересовались издатели.
– Не понимаю, в чем проблема, – сказала она наконец. – Ты можешь жить в моей квартире, сколько захочешь, и продолжать писать книгу, а там посмотришь, как пойдет с Бернардо.
– Но Кристобель, у него такой багаж. Не знаю…
– Послушай, дорогая, – сказала она. – У всех нас есть багаж. Любой мужчина, с кем бы ты ни познакомилась в этом возрасте, будет с багажом. Просто у некоторых он виден – как у Бернардо, – а у некоторых, как у Дино, – скрыт. Но он всегда есть.
Я молча кивнула, и она продолжила, как будто увидев мой кивок.
– Послушай меня. Идеальных людей не бывает. Пусть у Бернардо две бывшие жены и куча детей, но он кажется хорошим человеком. – Я снова кивнула, согласно «угукнув». – И в эти месяцы ты была так счастлива. Не до головокружения, как с этим проходимцем Дино, а по-настоящему. Подумай об этом. Не спеши. Но помни: хорошие мужчины, как он, встречаются редко. По крайней мере, он умеет признать собственные ошибки. Главное, чтобы ты не отказалась от хороших отношений только потому, что боишься, что они перерастут во что-то серьезное…
Я сидела одна в своей квартире, и она казалась мне ужасно пустой. После всей этой жизни – повсеместного присутствия Бернардо, мускулистого тела Кокки, ложившейся мне в ноги по ночам, ее смешных похрюкиваний и потявкиваний, исходящего от нее тепла, светловолосого мальчика в другой комнате. Я сидела на диване рядом с мерцающей гирляндой, которую сама повесила через всю комнату, и рассеянно макала хлеб в собственноручно приготовленный пинцимонио.
Даже Джузеппе уехал. Я продолжала цепляться за свои повседневные дела: готовить множество блюд, чтобы хоть как-то отвлечься, корпеть над книгой, гулять по городу. Ступая по камням, исхоженным за многие столетия столькими влюбленными, я думала: «Прошел почти год. Что я буду делать? В чем смысл моей жизни, настоящей и в будущем?»
Я думала о прошлом, о том, что оставила в Лондоне. Перед отъездом я вырезала все статьи, которые написала за долгие годы для разных изданий, и аккуратно, в хронологическом порядке, сложила в пластиковые папки. В двух файлах хранилось пятнадцать лет моей жизни, все мои работы. Теперь, листая их, я думала: «И что они дают? Неужели вот в этом и заключается вся моя жизнь?»
Но ведь больше ничего не было. Ни отношений, ни детей, ни дома, ни ипотеки. Конечно, было многое другое, вроде друзей и семьи, и маленьких крестников, и целого Лондона с его развлечениями, которые ждали меня. Но никакой близости, никакого тепла. Ничего, кроме моих карьерных амбиций. Лишь море одиночества. Я никогда не произносила этого слова, но теперь, оглядываясь назад, чувствовала, что оно придавливает меня. Это ощущение пустоты, усталости от необходимости все делать в одиночку.
Здесь, во Флоренции, я была сама по себе, но не катастрофически одинока. Здесь не приходилось участвовать в вечной гонке в попытке удовлетворить собственные амбиции, а можно было просто наслаждаться повседневной жизнью, и это дарило ощущение свободы и простор для творчества. Отсутствие постоянно оценивающих взглядов и осознание, что твоя деятельность не определяет твою личность, позволили мне перестать «действовать» и научиться просто жить.
Лондон слишком кипел жизнью, а для того, чтобы создать такую большую и сложную вещь, как книга, мне нужен был покой, когда ничто не отвлекало бы меня от процесса. И хотя это может показаться нелогичным, размеренный ритм жизни во Флоренции вместо того, чтобы притупить мои чувства, только сильнее обострил их.
А с появлением Бернардо моя жизнь стала богаче. Вся эта жизнь – щенки, собаки, мальчик, нуждавшийся во мне не меньше, чем его отец, другие дети, с которыми я, возможно, тоже когда-нибудь познакомлюсь. Тут в голове снова зазвучал мамин голос: это не твоя семья, тебе нужно создать свою, а этот человек никогда тебе ее не даст… Нет, не даст, и он сам мне об этом сказал. Но, как бы глупо это ни звучало, для меня это не было проблемой. Брак был слишком далекой перспективой, а собственные дети… Что ж, приходилось признать, что материнство, для которого была предназначена моя мать, – это не то, чего я хотела от жизни. Мне не хотелось, чтобы вся моя жизнь свелась к отношениям и детям, чтобы тело мое стало чужой территорией и определяло мою личность. Меня вдруг озарило, словно вспышкой: я хочу быть свободной. Свободной от этого чувства принадлежности, которое приносили с собой дети. Я едва знала, что это такое, но инстинктивно чувствовала желание жить своей жизнью, в любом возрасте и на любом этапе существования, творить, а не просто размножаться. И еще я интуитивно чувствовала, что Бернардо сможет дать мне это ощущение свободы.
На исходе двух условленных недель я сидела одна на скамейке на бульваре рядом с Пьяццале Микеланджело, спиной к церкви Сан-Миниато, и смотрела на город, когда-то новый и неизведанный, теперь же знакомый, но все так же внушающий благоговение.
Я вспомнила, как впервые увидела это место, стоя на Пьяццале на закате вместе с другими туристами: город в окружении средневековых стен, а за ними – холмы и долины, великолепные виллы с изысканными лоджиями, кипарисовые деревья на горизонте, изумрудная трава и серебристо-зеленые оливковые деревья, похожие на помпоны.
Над долиной стелился туман, до самых древних стен с башенками, а по другую сторону лепились друг к другу терракотовые крыши Флоренции, ее церкви, колокольня Сан-Никколо, рыжие стены Палаццо Серристори за моим домом. Река серебряной лентой петляла между зданиями, проходя под арками мостов. На другом берегу стояла смотровая башня палаццо Веккио, кирпичная колокольня Санта-Кроче. А посреди всего этого, словно белый великан, возвышался собор с широким красным куполом и мраморной колокольней. Вокруг лежали холмы с виллами и огнями.
Я давно перестала отмечать увиденные достопримечательности. В воспоминания этого года тесно вплелись дома моих друзей и места моих приключений. Словно призраки, вставали они перед глазами. Вот я знакомлюсь с Антонеллой перед гей-клубом за Санта-Кроче и целуюсь с Беппе на ступенях «Чибрео», пою с Франческой на кассе «Пеньи» и жестами показываю Антонио на рынке, что мне нужно. Словно издалека видела я саму себя под руку с Дино в воротах Порта Романа и вспоминала, как дрожала в предвкушении его поцелуя; видела и взволнованного Бернардо, смотревшего, как я робко касаюсь пятачка вепря.
Глядя на холмы Казентино, туманные и нечеткие, к востоку от Арно, я улыбнулась. Где-то там ждет меня мужчина (и светловолосый мальчик со смешной белой собакой), которому я нужна и рядом с которым, кажется, мое место.
Я подумала о терпении Бернардо, с каким он ждал моего решения, и о его храбром сердце; сердце, которое столько раз разбивали и ранили самые разные люди. И все же у него хватило сил подняться и прийти ко мне, неся в ладонях свое сердце, разбитое и несовершенное. Он не жил в ожидании того далекого дня, когда его сердце снова будет целым и идеальным. Он вручал его мне таким, как есть, не пытаясь скрыть его трещины, честно и искренне – на месяц или на всю жизнь, ничего не удерживая и не тая.
Сначала я сочла его легкомысленным и беспечным. Но шли дни, и, слушая эхо шагов на булыжных улицах, исхоженных бессчетное количество раз, я осознала, каким храбрым он был. И не потому, что не боялся. Напротив, он дал волю своему страху и панике, но не позволил им завладеть собственным сердцем и заглушить желание быть со мной. Он не был Надером, чьей первой реакцией был побег в тихую гавань. Он не был Дино, который создал иллюзию и сам же ее поддерживал, а под конец, в доказательство собственного превосходства, попросту исчез, не сказав ни слова. И в отличие от Беппе, он был человеком, знающим жизнь. Пожалуй, Бернардо был первым зрелым мужчиной в моей жизни.
Его храбрость заразила и меня. И я решила рискнуть, еще не зная, что из этого выйдет и что ждет нас в будущем. Я снова шагнула в пропасть.
Пропасть эта была в стиле эпохи Возрождения – и все же пропасть. Но в этот раз я делала шаг не одна. В этот раз со мной был кто-то, кто держал меня за руку и шагал вместе со мной. От этого мой поступок не становился менее рискованным, но мне уже было не так одиноко. Я поняла: единственным правильным решением будет остаться.
Телефон зазвонил. Это был Бернардо. Мы не разговаривали две недели, и дни мои поблекли. Теперь сложности в его жизни не раздражали меня, а привносили в нее вкус и изюминку, разбавляя повседневность многообразием характеров и энергетических волн.
Я ответила, улыбаясь, и Бернардо улыбнулся в ответ – я ясно это почувствовала. Он сказал, что сидит за столиком в «Рифрулло», и спросил, где я.
– Подожди десять минут, – торопливо сказала я. – Я сейчас буду, я в Сан-Миниато.
Радостная, шла я по извилистой дорожке обратно к Сан-Никколо, едва не подпрыгивая: сейчас я скажу Бернардо, что буду праздновать Рождество вместе с ними. Что касается всего остального, я решила, что лучше сначала подтвердить мои намерения Кристобель и лишь потом сообщить ему, – на всякий случай.
Зайдя за поворот, я остановилась, чтобы пропустить машину, улыбаясь и думая о Бернардо. Когда машина подъехала ближе и затормозила перед резким поворотом, я пригляделась – это была черная «Ауди». Окно со стороны водителя было приоткрыто, и там, так близко, что я могла до него дотронуться, сидел Дино. Он так пристально уставился вперед, что у меня не оставалось сомнений: он меня заметил, и, когда он проехал мимо, я громко расхохоталась. Столько месяцев я безрезультатно вглядывалась в окна каждой проезжавшей мимо «Ауди», перебирая в голове все слова, которые хотела ему сказать, – а может, сразу пристрелить?
И вот теперь, когда мне было совершенно все равно, когда я, радостно подпрыгивая, бежала к Бернардо, он наконец появился, чтобы стать свидетелем моего счастья. О лучшем финале и мечтать было нельзя.
Был канун Рождества, и Флоренция надела свои лучшие праздничные наряды. Никогда еще город не был так прекрасен. Улицы центра украшали сверкающие гирлянды, а между зданиями висели флорентийские лилии. На Пьяцца делла Репубблика красовалась огромная елка, наряженная красными лилиями, а другая сверкала своими огнями напротив Дуомо, из которого доносились рождественские песнопения. В деревянном вертепе с торца собора стояли терракотовые фигурки тончайшей работы, изображавшие Святое семейство среди стогов сена. Мой берег реки ничем не уступал центру – на Пьяццале Микеланджело установили высоченную рождественскую елку, украшенную гирляндами, а башня Сан-Никколо подсвечивалась синими и красными огнями.
Певчие из англиканской церкви несколько вечеров подряд ходили по набережной Арно с репликами старинных газовых фонарей и пели рождественские гимны, и каждый вечер праздничные огни освещали памятники города.
В тот вечер мы ехали в Колоньоле по темной проселочной дороге вдоль реки; оставили позади Руфину в рождественском убранстве, чьи улицы были украшены зимними цветами и огнями. Миновали реку, обогнули гору и едва свернули за поворот, как Бернардо резко затормозил: из кустов нам навстречу выскочило стадо оленей.
Они пробежали мимо машины, и, пока мы сидели, затаив дыхание, один посмотрел прямо на нас.
– О боже! – выдохнула я. – А Санта едет следом?
– Видишь, Камин, – улыбнулся Бернардо, положив руку мне на колено, – в городе красиво, но Колоньоле – волшебная страна.
Бернардо принес живую елку и венок на входную дверь. Теперь они лежали у входа.
– Даже не верится, что ты до сих пор не украсил дом! – воскликнула я.
Бернардо покачал головой, объяснив, что не очень любит Рождество.
– Ну а Алессандро? – не унималась я.
Он ответил, что и сыну тоже все равно, но я отказывалась в это верить.
– Спорим, ему все это очень понравится! Вот увидишь…
На другое утро Алессандро с готовностью согласился помочь мне украсить дом. Он провел меня по всем закрытым комнатам, где было полно коробок и беспорядочно разбросанных вещей, и мы вместе нашли рождественские игрушки. Потом мы отправились в лес за остролистом и плющом. Когда мы набрали полные руки колючих листьев, Алессандро робко сказал:
– Я рад, что ты будешь с нами на Рождество. Отец пригласил друзей, в этом году будет весело.
Я посмотрела на этого мальчика, светящегося, как новая монетка, и почувствовала внезапный прилив симпатии.
– Да, нам будет весело, – ответила я, похлопав его по спине.
Оставшийся вечер мы украшали углы дома листьями, а Бернардо готовил еду к следующему дню. Он объяснил мне, что канун Рождества называется здесь vigilia di Natale и принято проводить его вместе.
– Когда я был маленьким, нас водили в церковь, – рассказывал он. – Но на этот раз будет достаточно и просто встретить Рождество вместе. Поужинаем у камина.
На Рождество должны были приехать его лучшие друзья и родственники.
– Тебе понравится Гаэтано, – сказал он мне. – Он учился в Англии и очень хорошо говорит по-английски.
Гаэтано происходил из обедневшего знатного сицилийского рода и, по словам Бернардо, был истинным джентльменом, «хотя по его одежде этого не скажешь: с виду он еще больший неряха, чем я, cara». Когда они познакомились, Гаэтано жил с родителями, помогал отцу на семейном предприятии, но был глубоко несчастен. Бернардо посоветовал ему бросить эту работу и прислушаться к зову сердца.
– И что говорило его сердце? – спросила я.
– Гаэтано – лучший соколиный охотник из всех, кого я знаю, – ответил Бернардо. – Он понимает птиц, как…
– Как ты – собак? – вставила я.
– Даже лучше. Но предупреждаю: Гаэтано любит своих птиц, повсюду берет с собой, и в карманах у него полно крысиных хвостов… И еще у него сын Кокки. Его зовут Кокко. Ты с ним познакомишься – у него вокруг одного глаза черное пятнышко.
Канун Рождества мы провели у камина. Бернардо готовил стейки на огне, а мы с Алессандро, закончив украшать дом, повязали красный бант на толстой шее Кокки. После ужина Бернардо достал поле для «Монополии», и мы втроем стали играть, споря над каждым ходом до хрипоты, пока наконец после полуночи не разбрелись по постелям, поздравив друг друга с Рождеством. Через несколько часов я тихонько выскользнула из постели, чтобы положить под елку подарки, которые привезла с собой, и подвесить над камином чулки.
После этого я юркнула обратно под одеяло, весьма довольная тем, что справилась с ролью Санта-Клауса.
Настало туманное утро. Я приготовила всем завтрак и, когда Бернардо и Алессандро проснулись, указала на камин:
– Кажется, ночью к нам приходил Санта-Клаус.
Мальчик радостно бросился к чулкам.
– Видишь, – сказала я Бернардо, который смотрел, с каким восторгом сын разворачивает свой подарок. – Все-таки ему нравится Рождество.
Бернардо обнял меня за талию и притянул к себе.
– Спасибо тебе, – сказал он, глядя мне в глаза. – Ты славная женщина.
И я прильнула к нему.
Бернардо занялся приготовлением традиционного итальянского рождественского обеда. Сначала он положил cappone (каплуна) в большую кастрюлю с водой и odori (смесью моркови, сельдерея, лука и петрушки) и поставил все это вариться. Он то и дело давал указания Алессандро, и они суетились на кухне, готовя ветчину и засовывая индюшку, купленную в мясной лавке, в печь. Алессандро почистил картошку, а я вымыла брюссельскую капусту, морковь, черную капусту. Еще нужно было зажарить поросенка и сделать тортеллини в бульоне из cappone. Когда после нескольких часов варки Бернардо решил, что все готово, я взяла дуршлаг, и он слил бульон в другую кастрюлю. После этого осталось только дождаться гостей, которые, как заверил меня Бернардо, будут поздно.
Я ушла в комнату переодеваться, а когда вышла, увидела Бернардо и Алессандро у елки – они разглядывали подарки.
– Что это? – спросил Бернардо. – Я, кажется, сказал: никаких подарков?
– Но ведь Рождество! – не удержалась я. – Как же без подарков…
Мне нравились ритуалы и праздники, и я не могла допустить, чтобы Рождество прошло без открытия красивых коробочек. К тому же я была уверена: что бы там ни говорил Бернардо, его сын еще совсем ребенок и, конечно, обрадуется подарку.
– Что ж, в таком случае… – произнес Бернардо и скрылся в спальне, а вернувшись, вручил мне маленькую коробочку.
– С Рождеством, cara, – сказал он, целуя меня в щеку.
Я взволновано разорвала оберточную бумагу и открыла коробочку. В ней оказалась пара изысканных сережек – шарики бирюзы, моего любимого камня, в изящном обрамлении из серебра. Я радостно захлопала в ладоши и обняла его.
– Они восхитительны! Как ты угадал?
Бернардо улыбнулся и кивнул на Алессандро:
– Он помог.
Тут и Алессандро подошел и обнял меня, улыбаясь от уха до уха. Я надела серьги под их восторженные возгласы. Все еще краснея от удовольствия, я вдруг увидела в дверном проеме Кокку. Вот только у нее было что-то вокруг глаза, и когда я подошла посмотреть, то увидела, как в тот же самый момент Кокка выходит из кухни, с противоположной стороны. Я уже готова была протереть глаза: теперь в комнате были две абсолютно одинаковые белые собаки, только у одной вокруг глаза было черное пятнышко.
– Кокко! – воскликнул Бернардо. – Dai, они приехали!
В этот момент в комнату вошел высокий мужчина с толстыми щеками и редеющими растрепанными темно-русыми волосами. Он держал на руках ребенка. Его жена шла следом – высокая и стройная, с короткими волосами – и вела за руку другого ребенка. Пока мы приветствовали друг друга, знакомились и обменивались рукопожатиями, Кокка посреди кухни исполнила свой танец бультерьера. Обнюхав сына, она приподнялась на задних лапах, вертясь вокруг своей оси и вскидывая лапы; Кокко повторял за ней. Потом она хрюкнула, подняла морду и издала протяжный радостный вой, после чего принялась бегать вокруг нас, обнюхивать ноги и неистово вилять хвостом.
Гаэтано пожал мне руку, глядя на меня пронзительно-синими глазами и широко улыбаясь.
– Наслышан, наслышан, – произнес он на отличном английском.
Гаэтано и в самом деле умел к себе расположить и был в точности таким, как его описал Бернардо. Большой и домашний, он был добродушным и забавным, а его жена Иления, по его собственным словам, была у него младшим сокольничим.
– А, да, – подтвердила Иления с сильным акцентом, принимая у него ребенка. – Пока у нас не появились они, – она кивнула на детей, – мы были родителями двадцати охотничьим птицам. – И она указала на большую клетку в конце коридора. – Видишь, – добавила она, закатывая глаза, – он взял с собой своего нового ребенка…
Тут Гаэтано направился к клетке и медленно открыл дверцу, надев на руку перчатку. Он поманил большую птицу, и она впилась когтями в перчатку, перебираясь из клетки на его руку.
Я ахнула. Когда Гаэтано встал, высоко подняв руку, огромная птица расправила крылья, так, что они заняли в ширину весь коридор.
– Королевский орел! – произнес Гаэтано. – Нам пришлось взять его с собой – он у нас всего пару недель, и мне не хотелось оставлять его одного. Хочешь посмотреть?
– Да, пожалуйста! – сказала я, глядя на гордое создание, поворачивавшее голову из стороны в сторону и оглядывавшее всех своими бесстрастными желтыми глазами.
– Dai, – сказал Бернардо. – Вы пока полетайте, а я поставлю тортеллини…
Вслед за Гаэтано я вышла во двор. Иления с младенцем осталась помогать Бернардо, а остальные дети пошли с нами. Гаэтано посадил орла на место, а сам встал в самой широкой части двора. Велев нам отойти, он достал что-то из кармана и затянул шнурком. Я уставилась на предмет и вдруг поняла, что это дохлая мышь.
– Так, значит, у него и правда полные карманы дохлых мышей, – наклонившись, спросила я у сына Бернардо, и мальчик рассмеялся.
– О да! Это еще что! Ты еще не видела остального…
– Что, даже на Рождество? – спросила я со смесью веселья, восхищения и отвращения.
Алессандро опять рассмеялся:
– Гаэтано – он такой…
Гаэтано выпустил птицу, которая расправила свои огромные крылья и воспарила в небо, над деревьями, над виноградниками. Туман раннего утра рассеялся, и день стоял солнечный, хотя и холодный. Орел, облетев все вокруг, возвращался к Гаэтано, который размахивал дохлой мышью на веревке. Птица спикировала на приманку, пройдя совсем низко над нашими головами.
Я почувствовала дуновение ветра на лице от его огромных крыльев, услышала шелест перьев – и вот он уже во всей красе парил рядом. Гаэтано проделал этот трюк несколько раз, пока, наконец, величественная птица не приземлилась на его вытянутую руку. Держа руку высоко над собой, Гаэтано велел сыну Бернардо принести что-то со второго этажа, и, когда мальчик вернулся со второй кожаной перчаткой, спросил, не хочу ли я подержать птицу.
– А это не опасно? – спросила я.
Орел был огромным, больше ребенка Гаэтано, и я инстинктивно попятилась от него, от этих холодных глаз и острого, загнутого клюва. Но Гаэтано заверил меня, что все нормально, и я надела перчатку. Он подошел ближе и вручил мне тонкую цепь, другой конец которой был прикреплен к птичьей лапе.
– Держи свободно, а я передам тебе его, – велел он, и, когда я послушно взяла цепь, птица в один взмах крыльев переместилась с запястья Гаэтано на мое.
Я вытянула руку и посмотрела на орла. Он сидел неподвижно, лишь повернул голову, глядя прямо мне в глаза. Наши взгляды встретились, и я увидела, что он моргнул, оглядывая меня с ног до головы. Я стояла завороженно: никогда в жизни я не была так близко к чему-то столь дикому. Казалось, он оценивает меня – совсем как Антонелла при каждой нашей встрече. Итальянская птица, подумала я, когда Гаэтано забрал его. Эта невероятная встреча как будто зарядила меня энергией.
Поднявшись на второй этаж, мы увидели, что стол накрыт и еда уже готова. Супница до краев была наполнена бульоном с тортеллини, посередине стояло блюдо с индейкой с розмарином и овощами, а на конце стола – еще одно большое блюдо с жареным поросенком.
В буфете ждали своего часа две коробки панеттоне. Бернардо украсил стол собранными мною пуансеттией и остролистом, поместив их в центр, и высокими красными свечами в серебряных подсвечниках, которых я прежде не видела. В изысканном хрустальном графине было красное вино, а в другой комнате в камине потрескивал огонь. Все было просто замечательно.
– Никогда не видела столько еды, – сказала я, когда мы все сели за стол. – А я-то думала, мы в Англии преувеличиваем!
– Мы же в Италии, – со смехом ответил Бернардо. – Мы тут любим покушать, ты знаешь…
Все сидели за столом, ребенок на высоком стуле – рядом с Иленией, Кокка и Кокко – в ногах, орел – на перегородке между гостиной и кухней, наблюдая за нами. Периодически Гаэтано вставал и, пошарив в карманах, доставал мышиную лапку или хвост и давал птице. Я со своего места смотрела на них и думала: так вот оно какое, обычное Рождество с Бернардо.
В канун Нового года Бернардо снова стоял в дверях моей квартиры и облизывался, глядя на меня в красном платье от сестер Фонтана и сверкающих туфлях на каблуках.
– Ma quanto sei bella, – произнес он, пожирая меня взглядом, и я зарделась от удовольствия.
Бернардо был таким молчаливым и сдержанным – для итальянца, что его комплименты были мне особенно приятны.
Я приняла приглашение Антонеллы пообедать вместе, и, хотя мне безумно хотелось почувствовать прикосновение его кожи и мы оба с трудом боролись с искушением провести Новый год вдвоем, мы все же сели в машину и отправились на другую сторону моста.
Переполненная людьми Флоренция сияла, и атмосфера была пронизана радостью. Бернардо только что отвез дочерей домой, а Алессандро – к друзьям. Он был в городе со второго дня после Рождества. Вид у него был довольный, морщины на лице разгладились после нескольких дней, проведенных с семьей.
– Сижу я вчера за столом, смотрю на всех и думаю: mamma mia, и всех этих людей сделал я! – сказал он мне, сияя от счастья.
Я почувствовала укол ревности. Не к его детям, а из-за того, что не была в их числе. Будто бы читая мои мысли, он продолжал:
– Единственное исключение – ты, cara…
И ревность испарилась. Бернардо не скупился на чувства, думала я, нет нужды драться за него с другими. Он щедро дарил свою любовь; казалось, его сердце было безграничным, всем в нем хватало места.
Пьяцца Санта-Кроче снова была оцеплена лентами. Только на этот раз вместо сцены в самом центре площади стояла пусковая установка для фейерверков, а вокруг – мешки с песком и пара огнетушителей. И снова у окон Антонеллы для нас были забронированы лучшие места на одно из главных представлений Флоренции – новогодний салют, который в этом году планировали запускать прямо с центральной площади.
Анто распахнула перед нами двери, держа в руках фужер с шампанским и сигарету. На ней тоже было красное платье – это был первый раз, когда я видела ее в цветном, – а голову украшала новая стильная стрижка. Она обняла меня, а когда я представила ей Бернардо, обняла и его, приглашая нас в дом.
В квартире было полно народу; все Адонисы собрались здесь и почти все столпились вокруг la mamma, которая в блестящем наряде сидела у буфетного столика, заставленного едой. Я заметила в толпе Луиго, а в углу стоял Джузеппе.
– Amore, идем. – Анто взяла меня под локоть. – Съешь немного чечевицы, – указала она на тарелки, расставленные по периметру стола. – Это традиционное…
– Чтобы новый год принес тебе много денег, – вставил Бернардо.
– Тогда я съем несколько порций! – ответила я.
Я принялась обходить комнату, обнимая друзей.
– Ну что, bella, какие новости? – шепнул мне на ухо Луиго, и я передала ему наш последний разговор с Кристобель и свое решение.
– Так, значит?.. – Луиго изогнул бровь и посмотрел на Бернардо, который в этот момент от души смеялся вместе с la mamma в другом конце комнаты.
– Ш-ш-ш-ш! – Я приложила палец к губам. – Я ему еще не сказала.
Тут к нам подошла Антонелла, и Луиго сообщил ей новость.
– Amore! – воскликнула она, обнимая меня. – Brava! Отличный выбор. Он мне нравится, – кивнула она на Бернардо. – Но будь осторожна: похоже, la mamma в него влюбилась!
В этот момент la mamma и Бернардо в очередной раз громко расхохотались.
– Allora, ti pago dopo… – тихо сказала Антонелла, повернувшись к Луиго.
– Погоди-ка! – закричала я. – Отдашь деньги? Вы что, поспорили?
– Cazzo, – выругалась Антонелла. – Твой итальянский стал лучше, а у нас больше нет тайного языка… – Она снова меня обняла. – Ну да, но это в шутку. Я сказала, что ты слишком боишься, а вот Луиго, – она похлопала его по плечу, и Луиго надул губы, – он у нас настоящий романтик.
– Это потому, что я видел вас вместе, bella, – проговорил Луиго, попивая коктейль. – А теперь basta, давайте танцевать!
Спальня Антонеллы превратилась в танцплощадку. Новую мебель убрали, кровать задвинули в угол и закидали подушками.
– Это зона отдыха, – пояснила Антонелла, указывая на шелковую гору, где сидели два великолепных Адониса.
В коридоре между гостиной и спальней за своей установкой стоял диджей, один из Адонисов, который крутил рычажки и нажимал кнопки, регулируя наушники на голове. Вспыхнула светомузыка.
– Потрясающе! – сказала я Анто, когда она вытолкнула меня на этот импровизированный танцпол.
Пока мы танцевали, то и дело возникали Адонисы и кружили нас по комнате. Я танцевала до упаду – то с Луиго, то с Антонеллой, даже Джузеппе наконец присоединился к нам, потрясающе аритмично размахивая своими длинными конечностями. Бернардо вошел в комнату вместе с la mamma, кружа ее в своих объятиях, и, проходя мимо меня, сказал тихо через плечо: «Я влюблен в эту женщину…»
В полночь мы все собрались у окон, выключив свет. Колокол на Дуомо пробил двенадцать, и его бой рикошетом отскочил от стен вокруг площади, прокатившись эхом по всему городу. Комната Антонеллы вновь ожила, гости радостно закричали, подпрыгивая и обнимаясь. Прижавшись к Бернардо, я поцеловала его, когда в ночном небе уже начали взрываться огни фейерверков, озаряя город, собор, фасад церкви. Мы вместе высунулись в окно, глядя на искры над нашими головами.
– С Новым годом, Бернардо! – Я погладила его бороду. – Какие у тебя планы на этот год?
Он пристально посмотрел на меня и ответил:
– Di stare insieme… В моих планах быть с тобой. – Он умолк и сглотнул.
Сердце у меня сжалось. Он был таким ранимым, эта его черта обезоружила меня. Настал момент сказать ему о возможности публикации книги и моем уговоре с Кристобель. Прильнув к нему, я сказала, что собираюсь остаться во Флоренции и продолжить писать книгу.
– Во всяком случае, пока не закончу. А там посмотрим…
Его лицо озарилось самой лучезарной из улыбок, и он притянул меня к себе. Мы поцеловались, и фейерверки осветили наши лица, а потом он снова пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
– С Новым годом, amore. – И повторил: – Amore mio…
Тортеллини в бульоне из каплуна
4 порции
2 луковицы;
2 зубчика чеснока;
3 стебля сельдерея;
2 моркови;
оливковое масло экстра вирджин высшего сорта;
1 каплун;
морская соль и черный перец, по вкусу;
300 г свежих тортеллини.
Сделать заправку для бульона, слегка обжарив мелко порезанный лук, чеснок, сельдерей и морковь в глубокой кастрюле на оливковом масле. Когда заправка будет готова, наполнить кастрюлю водой и положить в нее каплуна. Добавить морской соли и черного перца и оставить вариться на два часа или больше, вычерпывая ложкой лишний жир или пену, образующуюся сверху.
Вынуть каплуна из кастрюли – его вкусное, белое, ароматное мясо можно подать отдельно, но ни в коем случае не вместе с бульоном. Процедить бульон, удалив все овощи, и перелить в другую кастрюлю. Положить туда тортеллини (мы покупаем их в специальном магазине свежей пасты, но если хотите сделать сами, рекомендую рецепт Марчеллы Хазан) и довести до кипения. Тортеллини готовятся быстро, поэтому следите, чтобы они не разварились. Это займет всего несколько минут.
Подайте бульон на стол и наслаждайтесь. Это итальянская версия куриного супа – лекарство от всех болезней!
Черная капуста с маслом и лимоном
2 порции
2 пучка черной капусты
(можно использовать другой сорт);
морская соль и черный перец, по вкусу;
оливковое масло экстра вирджин высшего сорта;
сок 1/2 лимона;
1 мелко порезанный зубчик чеснока (по желанию).
Тщательно промыть и высушить черную капусту. Удалить самую толстую часть стебля. Положить листья целиком в кастрюлю с кипящей подсоленной водой и довести до кипения. Следите, чтобы капуста не разварилась и не испортилась. Слить воду и подать с большим количеством оливкового масла, лимонного сока и соли. Добавить черный перец, по вкусу.
Еще можно порезать капусту на кусочки, приготовить на сковороде с оливковым маслом и чесноком и небольшим количеством воды, помешивая. Подавать с оливковым маслом и лимоном, как в первом варианте.
Чечевица с грудинкой
4 порции
250 г зеленой чечевицы;
морская соль, по вкусу;
оливковое масло экстра вирджин высшего сорта;
50 г грудинки, порезать ломтиками;
1 зубчик чеснока, почистить и раздавить;
большой пучок петрушки, измельчить.
Варить чечевицу в подсоленной воде до тех пор, пока она не будет готова, примерно 20 минут (она не должна быть слишком мягкой). Слить воду. В глубокой сковороде разогреть немного оливкового масла и положить грудинку; готовить минуту или две. Выложить чечевицу, добавить чеснок и много петрушки. Все перемешать и готовить на среднем огне, пока чечевица не покроется маслом. Подать к столу.
Для приготовления вегетарианской версии просто не добавляйте грудинку.
