Глава 28

С самого утра 13 апреля 1605 года Годунов, как всегда, «занимался воспитанием» сына. На этот раз, по просьбе отца, Федор пришел с кипой карт, сделанных собственной рукой – первого картографа Русского государства. Пока он аккуратно раскладывал все сделанные им карты на огромном столе в царской палате, отец взирал на сына с невероятной для не очень-то сентиментального царя любовью и нежностью. Вздохнул и неожиданно для себя подумал:

«Хоть сейчас передавай сыну скипетр государя и возводи его на престол. Созрел для больших государственных дел царевич, точно созрел. И будут потом иноземные послы докладывать в свои страны правителям о шестнадцатилетнем „просвещенном государе Московском“, недаром с юных лет сам лично воспитывал вместе с большим русским умником „дядькой“, наставником Иваном Чемодановым, многими талантами знаменитым. Телом изобилен сын в отца, только у него сильное тренированное тело воина, в отличие от становящегося рыхлым и слабым от возраста тела государя. И фигурой, и статью с ростом хорош. Очами и волосами черными в нашу, годуновскую породу пошел. А что взял от матери и от деда Малюты? Наверное, решительный напористый характер – любое порученное дело доводит до конца. Только нет в его характере злобности и ярости, как у матери с дедом, но это к лучшему для роли „просвещенного“ государя. Вот поручил ему карты Русского государства, по описаниям и измерениям воевод и дьяков нарисовать, – взялся с удовольствием и сноровкой. Откуда у него такое прилежание и усердие? И рисовальщиком будет отменным „государь просвещенный“, его хоть сейчас отдавай в артель богомазов – маслом каши не испортит… И женить его пора… Вот выдам дочку замуж, начну подбирать и ему невесту. Чуть-чуть его не поженил в десятилетнем возрасте на английской принцессе, нашла какую-то юную родственницу королева Елизавета, да умерла не вовремя. Думского боярина Михаила Татищева год назад посылал в грузинское царство Картли, если бы картлийский царь Георгий сразу же согласился перейти в русское подданство, женил бы Федора на его царевне Елене и получил бы за ней в приданое царство Картли. Царь Георгий вроде как присягнул мне, а дочку с Татищевым не отпустил в раздумьях, задержал у себя до следующего посольства московского. Хитер царь Георгий, прослышал про самозванца, выступившего против меня с угрозой согнать избранного царя с престола…»

Годунов в своих думах, что теснились в его голове, уже рассматривал карты Русского государства, созданные Федором и чертежниками из московских дворян, которых царевич отбирал лично. «Молодец царевич, уже сделал полезное дело для государства, причем в самом нежном возрасте, – подумал он, с удовольствием рассматривая карты русских земель, плана Москвы. – И талантами не обижен, и знаниями не обделен будущий государь Московский… А он, чудак, на войну с самозванцем рвется… Ведь Русскому православному государству можно послужить и на другом полезном поприще…»

– Кое-что в моих картах еще придется доработать, – пояснял раскрасневшийся, похорошевший Федор, уже понявший по довольному виду отца, что тому понравилась кропотливая работа сына. – Искажения расстояний между городами и реками, что ты видишь на карте, связаны с различными определениями единиц измерений «верст», «саженей» в различных землях…

– И что надо делать, чтобы сделать карты достоверными?

– Послать во все земли обученных людей, произвести новые измерения непосредственно на земле и внести в карты все необходимые изменения…

– Но это же большая работа, Федор!

– Не маленькая, одному человеку не под силу, – согласился тот, – но у меня есть обученные люди, те обучат других, и работа будет выполнена. Все результаты измерений попадают в мои руки, и я со своими помощниками быстро сделаю новые карты, устранив старые неточности и искажения…

– Работай, сынок, благословляю тебя на труды, летом разошлешь в нужные тебе земли своих людей…

– Спасибо, государь, что оценил значение для государства моего скромного труда.

– Я тебе чуть погодя своих опытных людей из приказов выделю. Вот только управимся с самозванцем своими силами и с помощью иноземцев… Я сегодня отдам последние распоряжения в Думе по высылке в северские земли нового московского войска под началом новоиспеченного боярина Басманова… А потом приму послов, разъясню им, чего хочет от их королей сильный государь Московский, заодно и отобедаю с ними, чтобы закрепить сказанное отменной пищей с вином заморским… А теперь давай выслушаем дьяка Петра, узнаем, какие новые слухи о царе Московском и самозванце появились…

Вошел дьяк с испуганным лицом и излишне долго переминался с ноги на ногу, прежде чем начать пересказ последних московских слухов. Годунов понял: что-то не так, но сделал вид, что ничего странного не замечает в поведении заметно нервничающего дьяка. Сказал весело, даже нарочито задиристо:

– Опять тянешь кота за хвост, Петр, или к хвосту прицепились слухи плохие? Говори, как есть, – решительно потребовал он. – Не бойся огорчить, но бойся сказать неправду, лукавя.

– А слухи такие, – с неподдельным страхом выдавливал из себя застревающие в горле слова дьяк, – что, испугавшись до смерти сильного и опасного самозванца, ты можешь покончить жизнь самоубийством… – и тут же прикусил себе язык, чтобы не ляпнуть сдуру чего лишнего…

– Все? – равнодушным голосом спросил царь. – Или еще что есть сказать о самоубийстве царя? Не тушуйся, говори все, как есть на самом деле, в деталях и подробностях. Для этого тебя и держат в сыскном приказе Семена Годунова, чтоб говорил одну правду и суть слуха. Или пожаловаться боярину Семену, что его дьяк Петр тушуется и что-то скрывает от своего государя?

Дьяк дернул головой, перестал переминаться, вытянулся, как струна, и уже без липкого животного страха осмелился резать правду-матку о темных слухах:

– Никак нет, государь, ничего не скрываю и скрывать не намерен.

– То-то же, смотри у меня, мне же важно знать, откуда ноги растут и уши высовываются – из Чудова монастыря или из боярской вольницы произрастают?

– …Так вот, суть слухов такова: в страхе и отчаянии нездоровый, смертельно больной государь может лишить себя жизни ядом…

– Не дождутся, мрази! – рявкнул, резко встав со скамьи, Годунов и почувствовал, как кровь мгновенно прилила к его голове, лицо тут же покраснело и стало багровым, как предательски онемели и подкосились ноги. «Опять подагра мучает, – со злобой на себя и свои болезни подумал царь, – надо до Думы и приема послов вызвать Габриэля с его иноземцами-лекарями подлечиться, до обеда с послами аппетит потеряешь вовсе от ужаса и таких худых слухов». И повторил четко и громко, обретая спокойствие и уверенность: – Не дождутся ни болезни, ни самоубийства, тем более, от здорового, слышишь, здорового государя… Так, Петр, и передай…

– Кому, государь? – еле выдавил из себя заплетающимся языком дьяк. – Кому и что передать?

– Ах, да, – махнул недовольный собой, что чушь сморозил, Годунов. – Еще что есть?

– Ничего нет больше, государь.

– Все. Иди.

Когда дьяк закрыл за собой дверь, Годунов не выдержал и разразился безадресным гневом на сочинителей слухов:

– Надо же, что придумали мрази: яд, самоубийство царя… Иов молчит со своим расследованием, кто из его братии и зачем распространяет эти подметные поклепы на царя. Как будто кто-то, зная о моем сегодняшнем визите в Думу, где будет принято решение о посылке войска под началом Басманова прямо на крепость Кромы, перед приемом послов хочет вывести меня из равновесия…Только не удастся никому сбить с панталыку царя, выбить государя из седла, чтобы он затрепетал и сдался перед силой обстоятельств…

– Я знаю, отец, ты сильный, а не слабовольный государь…

– Спасибо, сынок, за поддержку… Иди, занимайся своими делами, теми же картами… А я сейчас вызову Габриэля с его свитой, действительно подлечиться надобно, нервы расшалились, ноги отымаются… Ладно, иди, родной, а мне с врачами и с астрологами надо посоветоваться, как и с чем свой полдень и вечер встречать…

Уходя, Федор непроизвольно обернулся, чтобы увидеть своего отца, крупного, рослого, породистого – во всей мужской красоте своих 53 лет, – черноволосого, бородатого, статного, с лицом значительным мыслителя, без всякой черной мысли о своей ранней ненужной смерти и, тем более, о самоубийстве, желающего только в потоке бодрствующего неуемного сознания поскорее унять свою жестокую подагру, чтобы быть в форме и здравии перед думскими боярами и послами иноземными, чтобы все сделать для процветания царства… Царевич улыбнулся и взмахнул прощально рукой…

Габриэлю и его свите врачей Годунов привычно пожаловался на подагру, онемение и тяжесть с ломотой в ногах, попросил «оперативно» подлечить перед походом в Думу какими-нибудь снимающими боль снадобьями. С некоторых пор, боясь отравлений в своем семействе после случая с «зятем» Иоганном, он ввел обычай: перед тем как пить лекарства и отвары-снадобья самому, предлагал отпивать по глотку-другому самому Габриэлю или лекарям из его свиты. Так было и на этот раз. Отпивая крохотными глотками приготовленные для него отвары и лекарственные снадобья, позволяющие избавить его от сносных или невыносимых мук подагры, Годунов, с его феноменальной памятью на лица, вспомнил лицо врача-философа, с которым лет пять-шесть тому назад вел многочасовые беседы по многим вопросам улучшения государственного устройства.

– Доктор Димитриус, если не ошибаюсь, – приветственно обратился к нему Годунов. – Каким ветром тебя опять занесло в наши края?

– Доктор ездил в просвещенные европейские страны, чтобы перенять опыт передовой медицины, – пояснил за него Габриэль. – Меня-то ты не отпускаешь от себя, а медицина, как наука и искусство одновременно, тем временем развивается, совершенствуется. Вот я и вызвал доктора Димитриуса к себе, чтобы узнать о всех новинках и способах современной европейской медицины. Вот наш Дмитрий Иванович, по прозванию Волошанин, побывал в лучших европейских университетах и даже в лучших великих королевских домах, оттачивая свои знания, чтобы нам передать, мне лично, твоему личному придворному врачу, государь…

– Выходит, наш Дмитрий Иванович королевских кровей, раз его лучшие королевские дома принимают, не так ли? – спросил царь и с удивлением заметил, что родовитый доктор не торопится с ответом, полагая, что его с этим выручит говорливый, велеречивый Габриэль. – Насколько я помню, у тебя, Дмитрий, были большие познания не только в медицине, но и в философии, государственном управлении, хозяйствовании…

– Почему были, государь? Его познания во многих науках, помимо медицины, безграничны, – покачал головой Габриэль. – А насчет королевских кровей ты правильно заметил, государь, твоей удивительной проницательности можно только удивляться. В жилах князя Дмитрия Ивановича течет кровь короля Стефана Великого Молдавского, многих венгерских королей, династии Габсбургов…

– Значит, и кровь великой княгини Елены Волошанки и царя Дмитрия-внука, так, князь?

– Да, государь, у нас общая кровь с княгиней Еленой, ей Стефан Великий приходится отцом, а мне прапрадедом, – с королевской значительностью и надменностью ответствовал Дмитрий Иванович, пронизывая острым испытывающим взглядом Годунова. – Но оставим эти тонкости моего родового древа, не стоящие внимания великого царя Московского. Если государю интересно, я расскажу о визите к великому гетману Литовскому Сапеге, которому я оказывал одну мелкую медицинскую услугу, а гетман почему-то на радостях своего выздоровления закатил в честь меня великий пир. – Князь с невероятным достоинством и в то же время с вызовом посмотрел прямо в черные, горящие любопытством глаза Годунова. – На пиру посадил справа от себя, а по левую руку посадил самозванца, «царевича Дмитрия Ивановича». Сапега сказал мне, что для полного выздоровления и человеческого счастья ему просто необходимо посидеть между двумя Дмитриями Ивановичами царских кровей – между одним настоящим царевичем и «названным Дмитрием». Так вот, чтобы ты знал, государь, твой самозванец «Дмитрий-царевич», с которым ты воюешь, – это не Отрепьев… Я читал грамоты патриарха Иова с проклятьем самозванцу Григорию Отрепьеву – это чушь собачья… Конечно, я ничего не имею против проклятья самозванца, только самозванец – не Отрепьев…

Годунов с сильно бьющимся сердцем сделал вид, что не расслышал последних слов князя, просто не обратил на них никакого внимания, сказал небрежно, с легкой подначкой:

– И чем же болел канцлер Сапега, от чего лечил его князь-доктор Дмитрий Иванович? Насколько я наслышан, канцлер пока бездетен, не от мужского ли бесплодия он лечился?

Князь ответил не сразу, выждал многозначительную паузу и с великим княжеским значением произнес, поглядев сверху вниз сначала на Габриэля, потом на Годунова:

– Государь вряд ли будет уважать врача-брехуна и брать из его рук лекарственные снадобья для своего лечения, не будучи уверенным в честности и порядочности врача. Я ведь давал клятву, запрещающую говорить кому-либо о болезнях своих пациентов. Главный принцип медицины и практикующего врача – не навреди… Вот и я не хочу навредить моему пациенту, великому гетману Литовскому, канцлеру Речи Посполитой Льву Сапеге…

– А самозванцу?

– Он не мой пациент, он ничем не болен, к тому же от природы наделен невероятной, просто дьявольской физической силой. На пиру он играючи согнул подряд три подковы и рвал золотые деньги, как бумагу, кочергу ему принесли, так он ее двойным узлом завязал. Гетман, правда, попросил меня помочь ему вывести две крупные бородавки на лбу и на щеке, пояснив, что у того, за кого себя самозванец выдает, у подлинного царевича Дмитрия Углицкого, никогда не было бородавок. А самозванец весело ответил: «Мне и с бородавками везет, они подходят к моему лицу с рыжеватыми волосами. А рыжим с двумя бородавками везет по-особому, крупно».

– А откуда ты, князь, узнал, что на пиру слева от Сапеги с тобой сидит не Отрепьев?

– Так Отрепьев сам потом подошел к гетману Сапеге, когда тот пригласил его к себе с дальнего конца стола. Тот пировал на месте незнатных дворян, далеко от гетмана, но видно было, что они хорошо друг друга знают по каким-то прошлым московским интригам…

– …ясное дело, давно знакомы, интриговали против меня с Романовыми на Варварке, – буркнул еле слышно Годунов и спросил уже погромче: – И зачем Отрепьев Сапеге понадобился?…

– А вот зачем, государь. Сапега, подозвав к себе под левую руку сильно пьяного Отрепьева, сказал тому, что он сегодня везучий после излечения и сидит, «на счастье», между двумя настоящими царевичами Дмитриями Ивановичами, а третьего фальшивого «Дмитрия-царевича» тоже хочет озолотить «за подкинутую от бояр Романовых идею самозванства на стол», и назвал какую-то огромную сумму золотом. «А родовой крест Нагих, что болтается на твоей грязной шее, – добавил он, – отдашь вот этому царевичу». Отрепьев, хоть и пьяный, но смекнул: снял крестик с себя, но передал его не самозванцу, а прямо в руки Сапеги. Умный самозванец понял жест пьяного Отрепьева, но тоже не дурак от природы, мол, тот доверяет слову гетмана, передавая святой крестик из рук в руки, ожидая обещанного вознаграждения сразу же после пира.

– И что было после? – спросил Годунов.

– Как Отрепьев получал свои деньги, я не видел, не до этого было, да и не интересна мне расплата за корысть и измену. Но при мне Сапега сам повесил родовой крестик Нагих самозванцу на шею. А тот огрызнулся, мол, для дела восшествия на царство Московское и это добро пригодится «природному» царю, в жилах которого течет кровь царя Ивана Грозного, пригодится и родство с королем Стефаном Баторием, и родство-дружба с Сапегой…

– Каково же его имя, и каков его род по материнской линии?

Доктор Димитриус назвал настоящее имя самозванца «царевича Дмитрия Ивановича», в жилах которого течет царская кровь царя Ивана Васильевича, только от его блуда с девицей-дворянкой из старинного литовского рода, отсюда и родство самозванца с Баторием и Сапегой… И у Годунова от произнесенного имени и от хорошо знакомого ему рода матери самозванца тут же потемнело в глазах. Действительно, самозванец по крови мог считать себя «природным» царевичем, сыном Ивана Грозного, но с другим именем, не «Дмитрия», тем не менее, он будет до упора, до своего смертного мига твердить, что он – «Дмитрий-царевич», к тому же теперь у него, как доказательство, нательный родовой крестик Марии Нагой. Годунов в смятении пил снадобья Габриэля и Дмитрия Ивановича Волошанина, уже не заставляя, как раньше, по заведенному порядку, их опробовать самим, «на всякий случай»…

Проводив врачей, царь пригласил к себе двух астрологов вместе с главой посольского приказа Афанасием Власьевым. Тот должен быть толмачом для перевода их советов на поход московского войска Басманова – прямиком на крепость Кромы и далее везде по всем крепостям и весям северской земли. Годунов подозревал Власьева в симпатиях к самозванцу, скрытое его изменничество, но не показывал виду. Прикусывал вовремя язык, приговаривая мысленно про себя: «Когда-нибудь и с тобой, дьяк, Бог даст, сочтемся».

Оба астролога лопотали на своем наречии о противостояниях звезд и планет Солнечной системы на ближайшие дни и недели. Дьяк Власьев начинал перевод занудливым голосом, несколько раз подряд перекрестив свой лысый, излишне потный лоб.

– Чего так потеешь, Афанасий, – неодобрительно спросил Годунов, – как будто болезнь с немощью тебя гнетет?

– Всех что-то гнетет, – уклончиво ответил дьяк, – или начнет угнетать при обращениях к звездам, видя в них единственный ответ на вопросы о жизни и смерти.

– Мудрено что-то нынче говоришь, Афанасий. Раньше был проще и прямей. А теперь какой-то загадочный и многозначительный…

«…И опасный, очень опасный и таинственный в своих заумных речах про жизнь и смерть», – подумал царь Борис, продолжая слушать речи на непонятном ему языке колдунов-астрологов, машущих, как мельница, крыльями, в экстазе или вдохновении предсказания. А выходило так: по предсказанию астрологов, сейчас самое время начинать войну или поход военный и получить быструю военную победу. Если отсрочить выход войска на месяц, даже полмесяца, то можно получить волнение или мятеж в войске. «Этого еще мне не хватало, – поморщился Годунов. – Сменишь тут быстро Мстиславского с Шуйским, отзовешь их в столицу и получишь мятеж в войске Басманова под Кромами или где еще на северской земле в битве с сильным „природным царевичем“, незаконнорожденным сыном Грозного».

Отпустив за дверь астрологов, весь потный и какой-то помятый дьяк Власьев противным голосом поведал царю нечто важное об опасности в сегодняшний день:

– Возможно, государь, сегодня пополудни, или ближе к вечеру, может в небе появиться комета, опасная для царей. Господь этой кометой остерегает жизнь государей от непродуманных поступков. Если комета с приближением к земле покажет красный свет, жди неприятностей, если покажет синий свет, жди огромных бед в государстве… Если чиркнет по небу и тут же исчезнет, жди волнений и смуты в стране после смерти царя… Надо только увидеть, как чиркнет, и на комету нанести крестное знамение, авось пронесет и…

Дьяк осекся на полуслове, вытирая мокрый лоб и думая тревожно: «Только бы не прознал раньше времени о моих тайных сношениях с Сапегой, „природным“ царевичем-царем… Только бы не прознал Годунов про мою измену ему и, вообще, присяге Отечеству…»

В час дня Годунов судил и рядил в Думе с боярами, назначил первым воеводой московского войска боярина Петра Басманова, который, возвышенный и щедро награжденный царем раньше, должен был в ближайшие дни отправиться в северские земли, чтобы покончить с самозванцем.

Потом Годунов принимал послов и иностранных вельмож, вместе с ними обедал в Золотой палате, живо обсуждал с иноземцами вопросы текущей европейской политики, склонял их к принятию планов своих, всем за столом казался веселым, в добром здравии и в хорошем расположении духа. Какое могло быть у государя нездоровье, якобы скрываемое правительством от народа и иноземных вельмож, если те сами своими собственными глазами видели, как царь много и с великим аппетитом ест и пьет.

Иноземцы с радостью и изумлением перешептывались:

– Хороший аппетит у царя, а поговаривали, что он болен и серьезно…

– Государь всегда вообще любил хорошо и плотно покушать…

– В добром здравии пребывает государь, много важных мыслей о политике сегодня высказал…

– С таким ответственным царем-дипломатом приятно иметь дело…

– Да, дипломат он опытный и хитрый, такого на козе не объедешь, не проведешь в большом или малом…

– Всерьез и надолго этот государь, а его «династия Годуновых» на века, навечно…

– Это вряд ли…

Вспомнив что-то важное в конце званого обеда с иноземцами, Годунов под легким хмельком решил подняться на вышку, с которой нередко обозревал отстроенную им Москву и пристально вглядывался в небо. Вот и сегодня он пристальней обычного глядел в небеса, ожидая небесных знаков в тучах и облаках – появления таинственной дневной кометы. Но знамения не было. Он привык доверять своим глазам: если бы комета чиркнула по небу, он бы увидел. У него не ухудшилось настроение, но и не улучшилось. Он был в неведении: чего ждать? И вообще, он не любил томительного ожидания в состоянии пугающей неизвестности.

– Вот те на, на небе пусто и тревожно на земле, – сказал он в растерянности, – ничего не сходится, что должно сойтись.

Уже спускаясь с вышки, он осознал: ему плохо, худо. Спустившись, сказал не своим, загробным голосом, что чувствует приближение дурноты. И дурнота, немочь Годунова скоро проявилась, только самым неожиданным образом, что невозможно было никому из окружающих царя предвидеть. Кровь хлынула у него из ушей, носа и рта обильными ручьями…

Врачи были отпущены царем перед его восхождением на вышку. Поскольку кровь остановить было невозможно, побежали за ушедшими иноземными врачами, за главным придворным лекарем Габриэлем…

Годунов хотел что-то сказать, но вдруг, к своему ужасу, почувствовал, что совершенно не владеет языком. Да, он был еще в полном сознании, твердой памяти, но, не владея языком, не мог озвучить мысль, что отравлен волею или «Второго Израиля», или «Третьего Рима», или Речи Посполитой, с выпестованным ею самозванцем. Сознание не покидало Годунова настолько, чтобы ему хватило трезвости сформулировать мысль о том, что, возможно, нечто в виде лекарственных снадобий, принимаемых им от подагры, спровоцировало сильный апоплексический удар, после которого у него отнялся язык.

Он мог лишиться чувств еще до прихода врачей, но последним усилием воли приказал себе, как раньше приказывал боярином, конюшим, правителем, избранным царем, держаться и не лишался чувств и проблесков сознания. Он мог мыслить, значит, еще существовать на белом свете, жить, раз зацепился мыслью: «Как удивительно везло на взлете, а на вершине – как отрезало, и крах всего так рано – на краю бездны, в которую он все равно упадет через миг или два». Он понял одно главное и ужасное, что не способен даже послать за сыном и благословить того на царство. Нет сил сказать, подумавши: «Господи, я раб твой, да будет воля твоя! Но последней волей своей помоги мне достойно принять смерть. Только как умереть достойно и без мук, если призывал Бога в свидетели, обещая всем, что в царстве первого избранного царя на Руси не будет нищих и бедных. Обещал последнюю рубаху разделить со всеми в несчастиях. Но пришел Великий Голод, и позабыл ты, царь Борис, о последней рубахе – не спас страну от поругания ее Голодом и самозванцем – за грехи вольные и невольные твои». И еще с ненавистью подумал о том, что недаром враги царя и друзья самозванца распустили слухи о его нездоровье и даже самоубийстве. А сейчас даже некому рассказать ему, поведшему борьбу с пьянством на Руси, что вор и пьяница Отрепьев – совсем не тот опасный самозванец, грозящий царству Годунова, на которое он тоже имеет право незаконнорожденного сына Ивана Грозного, как и несчастный незаконнорожденный Углицкий Дмитрий-царевич от седьмой жены Грозного, Марии Нагой. В связи с угрозой самозванства и права на царство Русское, как он мог покончить с собой, оставив сына, дочь, жену на погибель? Ведь им без скоропостижно скончавшегося царя Бориса не жить, только мучиться и быстро погибнуть от руки опасного сильного самозванца. Но ведь все еще пока поправимо: среди сонма измен бояр и дворян, готовых перебежать к самозванцу и уже перебегающих, только его войско не изменяло ему делом, не переходило крупными частями и целиком на ту сторону. Все еще можно поправить, но на поправку уже не было последних сил – и это обрекало его семейство на гибель почти несомнительную. «Неужели все так перед моей неминучей смертью бездарно, жутко и непоправимо?…»

Но в опочивальне, куда его, «безъязыкого», перенесли, он уже в сумеречном сознании никого не узнавал и ничего толком не видел, не понимая, что говорят и зачем все плачут. Сознание затухало с каждым мгновением, а потом и вовсе покинуло Годунова, и он уже ничего совсем не слышал, даже последних слов святых отцов, спешно посвящающих его в иночество – восприять ангельский образ с именем Боголепа. И скоро первого избранного на Руси царя Бориса Годунова не стало, испустил дух Боголеп…