Глава 27

Самозванец долго молился перед боем, потом обратился с зажигательной речью к своему войску, обратив к нему свои живые синие глаза умника-воина. Войско слушало его с восторгом и упоением, веря его словам о праведной битве с армией преступника-царя Бориса Годунова, похитившего у него, законного «природного» государя, престол, принадлежащий по праву ему, Дмитрию-царевичу. Когда он, вдохновляя свое разношерстное войско на бой, темпераментно говорил – а язык у него был подвешен, дай бог каждому! – он был по-своему красив и ярок особой красотой обиженного воина за справедливость, полководца, у которого злые интриганы во главе с Годуновым отняли престол. Но стоило только прекратить говорить, и всем был виден его невзрачный облик заурядного, но амбициозного человека, с короткой толстой бычьей шеей, среднего роста, но очень широкого в плечах, что говорило о его огромной физической силе. Ширококостный, с руками разной длины, «царевич», вопреки русскому обычаю, не имел ни бороды, ни усов. За мрачный злобный характер его в войске недолюбливали, но все ему прощали при его каждодневных обещаниях озолотить всех тех, кого он ведет в бой с «прихвостнями Годунова» – ради того, чтобы, в конце концов, сесть царем на отобранный у него интриганами законный царский престол.

Оглядев устроения московских полков напротив, самозванец сел на боевого карего коня-аргамака – а конник он был отменный, как говорится, от Бога, – обнажил меч в сильной правой руке, более длинной, чем левая рука, и повел свой конный отряд долиной. Стратегическая цель самозванца была проста, он хотел стремительным ударом по правому флангу вклиниться в русские порядки и разрезать войско Мстиславского, опрокинув правый фланг и смяв оборону в центре. Самозванец был, как никогда, уверен в успехе возглавляемой им конницы польских улан и донских казаков. Он был уверен, что его не остановить, что все ему по силам и по праву сильного и богоизбранного «царевича».

Но пошедший в конную атаку «с голым мечом» первым, самозванец попался на уловку раненого главнокомандующего Мстиславского и командира полка правой руки Шуйского: конницу польских улан-казаков, не смявшую правый фланг обороны русской армии, подвели под пушки центра обороны, на отряды стрельцов и немцев-наемников под командой капитанов Маржарета и Розена. Конница польских улан и казаков не выдержала убийственного удара пушкарей и обратилась в паническое бегство. Уже потом понесшие страшные потери поляки утверждали, что их расстреляли не только пушкари прямой наводкой, но по ним дали залп из десятка тысяч пищалей.

Лишь пассивность и нерасторопность Мстиславского и Шуйского и русских воевод под их началом не позволили полностью разгромить войско самозванца. Сам он многажды раз мог быть убит, когда возглавил самоубийственную «психическую» атаку конницы, но получил страшный ответный удар русского оружия прямо в лоб – верней не придумаешь… Он был просто обязан быть убитым в этом страшном для поляков и казаков сражении при Добрыничах и лежать среди тысяч и тысяч польских и казачьих трупов…

Более того, среди русских воинов распространился слух, что видели убитого самозванца в горе трупов из улан и казаков. И с этой благой для Годунова вестью о «падении самозванца», его смерти, которую видели тысячи пар глаз, прискакал в Москву сановник Шеин и нашел царя молящимся о победе русского оружия, об избавлении его Московского царства от соперничества самозванца в Сергиевой лавре. Годунов затрепетал от блаженной радости, велел петь Благодарственный молебен, звонить в колокола и распорядился предоставить народу трофеи, добытые в бою под Добрыничами сразу же, как они будут привезены его людьми в Москву. Спешил и людей смешил, как выяснилось потом, царь Борис, дав «с ходу» чин окольничего гонцу, послав со своим любимым стольником, князем Мезецким, золотые медали воеводам, а всему бравому войску – аж восемьдесят тысяч рублей. Отправил с гонцом назад послание Мстиславскому и Шуйскому, что будет ждать от них новой вести о конце мятежа убитого ими самозванца. Особую благодарность высказывал иноземцам-капитанам своего победившего войска: ливонскому дворянину Вальтеру Розену и французу Якову Маржерету, благодаря усердию которых потери войска были незначительны, всего полтысячи русских и двадцать пять немцев.

Потом, согласно разрядной записи, на поле сражения при Добрыничах было найдено около десяти тысяч трупов, большая часть из них принадлежала запорожским и донским казакам. Победителям в быстротечном бою досталось двенадцать знамен и штандартов и вся артиллерия войска самозванца – тридцать пушек.

Но самозванцу снова повезло, он, весь в крови, ускакал на раненом коне, снова выжил и ускользнул от возмездия, словно был создан некими инфернальными силами для особой, страшной для Руси и династии Годунова миссии… Победители, радуясь безмерно, упустили его, когда он был уже совсем в руках, в окружении русских и немцев двойным кольцом… Потому уже в войске будут шептаться, что не захотели военачальники Мстиславский и Шуйский ни убивать самозванца, ни брать его в плен «для предъявления государю и народу на Лобном месте».

С небольшой свитой самозванец ускакал в Севск, сменив коня, в ту же ночь бежал в крепость Рыльск с небольшим отрядом поляков, вместе с изменившим царю Борису князем Борисом Татевым (будущим боярином) и другими русскими изменниками. Когда на следующий день к стенам крепости Рыльска явились рассеянные под Добрыничами запорожцы и донцы, самозванец не впустил их в город, как малодушных трусов, потому им пришлось убираться восвояси.

Из Рыльска самозванец намеревался бежать в Польшу – собирать новое польское войско одному или с помощью «тестя» Юрия Мнишка, все время держа в голове, что истекает срок брачного контракта с Мариной Мнишек. Только теперь уязвленный поражением самозванец оказался во власти своих русских сторонников-последователей, которых никто не ждал в польских землях и которым уже нечего было терять после измены царю и присяге. Не видя для себя безопасности в Рыльске, где его хотели задержать и оставить «гетманом-царевичем» русские изменники, самозванец бежал в город Путивль, где крепость была более укреплена и находилась ближе к границе с литовскими землями Речи Посполитой.

Найдя на короткий срок относительную безопасность в Путивле, разбитый наголову, без лишних надежд и иллюзий на царский престол в Москве, самозванец и оттуда хотел бежать восвояси, но его удерживали отчаявшиеся изменники присяги. Этот сброд дворян и детей боярских, переметнувшийся от царя Годунова к его династическому противнику, пытался разжалобить признанного ими «царевича Дмитрия»:

– Мы всем тебе жертвовали, а ты только думаешь о жизни своей постыдной и предаешь нас мести Годунова! Но мы еще можем спастись, выдав тебя живым в руки царя Бориса…

И самозванец первый раз в жизни заколебался: что ему делать – идти до конца навстречу своей славе и погибели или же бежать с проклятыми соратниками?

– Как мне быть с вами, изменниками? Вы уже раз изменили своему избранному «не природному» царю. Теперь вы хотите изменить «природному» царевичу, выдав его Годунову…

И русские запутавшиеся изменники сказали самозванцу, что готовы отдать тому все, что они имели – жизнь и достояние, – ободрили упавшего духом «царевича», более того, поручились своими головами за множество своих единомышленников и ненавистников Годунова в его полках и гражданских структурах.

Не менее ревностную поддержку оказали самозванцу донские казаки, к Путивлю подошло войско в четыре тысячи сабель, другие казаки осели в других крепостях с клятвенным обещанием «Дмитрию-царевичу» биться за него «до последнего издыхания». Волей и неволей самозванец остался в Путивле с подошедшими с Дона казаками и русскими изменниками. Приободрившись новым разворотом событий, он послал верного ему по гроб жизни изменника Бориса Татева к королю Сигизмунду III с просьбой королевского вспоможения претенденту на московский стол. А сам, по совету изменников, принялся укреплять крепость Путивля и сочинять свой «царский манифест» в пику «завиральным» манифестам Годунова и патриарха Иова.

В вымышленном манифесте о чудотворном спасении в Угличе «Дмитрия-царевича» и тайном воспитании в Литве было несколько знаковых вещей, которыми он хотел привлечь на свою сторону не только дворян с чернью, но и противодействующих ему на северской земле бояр Мстиславского и Шуйского. В частности, хвастался драгоценным крестом, даром от князя, главы боярской Думы Ивана Мстиславского, убитого по приказу Годунова в ссылке. Хвастался и тайной связью с великим канцлером княжества Литовского Сапегой, будучи в Москве, где видел, как хищник Годунов, незаконно сидящий на престоле его отца Ивана Грозного, расправлялся с лучшими людьми – Шуйскими, Мстиславскими и Романовыми.

И Федор Мстиславский, и Василий Шуйский, стоящие во главе своих войсковых соединений русской армии, прочитали то, что хотели. Их пассивность, нерасторопность будут в помощь самозванцу. В конце концов, как потом окажется, бояре хотели уничтожить царя Бориса и всю династию Годуновых с помощью самозванца, а потом уже сражаться с теми же расплодившимися самозванцами в союзе семибоярщины или по отдельности. К тому же слабыми, если не откровенно бездарными военачальниками были Федор Мстиславский и Василий Шуйский, в отличие от их погибших от репрессий Годунова великих родичей Ивана Мстиславского и Ивана Шуйского.

Но и простые русские дворяне и простолюдины получили из манифеста самозванца знаковый сигнал: многие лучшие люди признали в нем истинного «природного» царевича, потому он не оставлен Богом даже в несчастной для него битве с войском Годунова при Добрыничах. Он просил и требовал от верных «природному Дмитрию-царевичу» соплеменников, отказавшись от Московского «не природного» царя Бориса, идти защищать его в крепости Путивля.

Доказательством того, что грамоты царя Бориса и патриарха Иова лгут, называя законного претендента на московский стол «Дмитрия-царевича» расстригой Отрепьевым, будущий царь Московский возил с собой некоего пропойцу-монаха, которого выдавал за «названного Григория Отрепьева». А смысл манифеста самозванца для всех: не верьте царю и патриарху с их байками про самозванца на трон Отрепьева, сами они самозванцы на царском и патриаршем престолах. Придет на престол царский законный «природный Дмитрий-царевич», сместит он с престола незаконного царя Бориса и его «карманного» патриарха, а пьяницу и вора Отрепьева отправит в его родные места под Ярославлем…

Почему манифест самозванца – помимо видных бояр и дворян – был обращен и к простолюдинам? А потому, что самозванец уже вошел в роль милостивого к русским подданным «природного» государя, скорбящего даже об убитых им в бою воинах-простолюдинах. А московский «не природный», а избранный царь Борис милость к своим подданным низкого происхождения, как показала битва под Добрыничами, не оказывает и никогда не окажет, презирая простолюдинов, может, даже ненавидя, зато обожая иноземцев, своих немцев и даже пленных поляков.

Ведь в той победной для царя Бориса битве царским войском было захвачено около трех тысяч пленных, но именем царя всех сдавшихся поляков отвели в Москву, зато всех казаков и примкнувших к ним прочих изменников приказом московского царя повесили без суда и следствия. Ведь воеводам царя не время было преследовать и ловить самозванца, войти на плечах отступавших в занимаемые мятежниками крепости. Воеводы, надолго задержавшись под Добрыничами, занимались казнями, расстреливали партиями землевладельцев и безземельных жителей Комарницкой волости за их измену, усиливая остервенение простолюдинов, ненависть к «не природному» царю Борису. Не эти ли казни и унижения простолюдинов усиливали доброе расположение к самозванцу, склоняющему голову над им же убитыми русскими воинами. Вдобавок в народе ходили слухи, что в предыдущей битве на северской земле самозванец был милостив к русским воинам: всех распустил, не то что царьубийца Годунов. Намучился народ со своим царем Борисом в мирное время, где любое недовольство народа – в голод или без голода – тот подавлял с невероятной жестокостью. И это при ухудшающейся с каждым годом жизни простого народа. Ведь только за то время, пока конюший и правитель Годунов руководил правительством при царе Федоре Ивановиче, подати с крестьян повысились на 50 %, проценты по ссудам, составлявшие в царствование Ивана Грозного 20 %, при Годунове выросли в десять раз и достигли 200 %.

Недовольные крестьяне разбегались из центральных областей на окраины, ближе к границе. Многие подавались в казаки. Вот и на северской земле таких беглых крестьян было много, да и в крепостях, которые сдавались самозванцу «по первому его чиху», служили недовольные Годуновым крестьяне-холопы и разорившиеся дворяне… Помиловать бы мятежников северской земли, да нельзя, опять перебегут к самозванцу. Вот и карали воеводы Годунова пленных и сочувствующих самозванцу крестьян, вешая мужчин за ноги, сжигали, «мятежных» женщин и малолетних детей топили, а оставшихся в живых продавали в холопы. Только показными казнями тоже усмирить народ было нельзя, видя такое, крестьяне склонялись в пользу «милостивого „природного“ царевича»… Что ни делай здесь Годунов, казня или милуя, все оборачивалось тупиком и крахом царя… Тупик краха… Крах тупика…

Крестьяне и казаки, узнав о зверствах Годунова, ручьями и реками текли в Путивль к самозванцу… Царские воеводы, прознав, что самозванец не истреблен, пошли сначала большим войском к Рыльску и, не обещая никому помилования, потребовали сложить оружие и сдаться. Но воеводы-изменники, видя перед собой виселицу, велели сказать боярину Мстиславскому: «Служим не царю Борису, а царю Дмитрию» – и дали залп из всех пушек. У царских войск Мстиславского был многократный перевес над войском Рыльска, но боярин Федор Иванович почему-то не торопился идти на приступ. Полмесяца Мстиславский занимался бомбардировкой Рыльска, безуспешно пытаясь поджечь деревянную крепость. А на самом деле, по примеру самозванца, похвалялся собственным человеколюбием, посылая тем самым ответ «Дмитрию-царевичу», мол, послание его, с добрым упоминанием имени его отца Ивана, подарившего драгоценный крест «царевичу», прочитано. Своим пассивным человеколюбием, нежеланием активно воевать, наступая, Мстиславский был симпатичен самозванцу и проклинаем из Москвы Годуновым, требующим разгрома мятежа.

Царь Борис после кратковременной радости от разгрома самозванца, встревоженный известием о его чудесном спасении, досадовал на Мстиславского и Шуйского и всех их неудачливых сподвижников. Посему царь был вынужден послать к ним окольничего Шереметева и думного дьяка Власьева с большой дружиной и «гневным словом». Только «гневное слово» царя произвело обратный эффект: в войске возникло большое недовольство. Причем гнев царя на пассивное поведение воевод и их подчиненных мог привести и к неповиновению всего войска, когда к тому худому времени многие «воинские и чиновные люди склонялись к желанию избыть гневного царя Бориса».

Штурм Рыльска после «гневного слова царя» странным образом не получился из-за странных несогласованных действий военачальников Мстиславского и Шуйского, тоже к тому времени ознакомившегося с манифестом самозванца, с опосредованным обращением его к памяти героя обороны Пскова Ивана Шуйского, отравленного угарным газом в ссылке по приказу Годунова.

Мстиславский и Шуйский отвели свои войска от Рыльска в чистое поле для похода на Севск и снова удивили Годунова и все Русское государство своей вопиющей бездарностью полководцев и ничтожным эффектом отхода. Наоборот, окрепшие духом простые жители Рыльска сделали неожиданную вылазку для отходящего в поле войска и разгромили арьергард, отбив большой обоз с имуществом, которое Мстиславский не успел вывезти из лагеря осады. Самозванец, узнав об этом, расхохотался: «Вот и подарок от старого лиса Федора Мстиславского. Буду ждать подарка от лысого Шуйского».

И был скорый подарок от Василия Шуйского и малодушного боярина Михаила Салтыкова, когда те с многотысячным войском осадили в феврале 1605 года небольшую крепость Кромы с числом защитников в полтысячи донских казаков с их храбрым атаманом Карелой. Осаждающие ночью подожгли город, заняли пепелище и вал, но казаки Карелы меткой стрельбой в темноте не позволили подойти войску к острогу и овладеть им. Всего-то надо было взять последнее укрепление изменников и казаков. Но боярин Салтыков, исполняя волю Шуйского, приказал в переломный момент отступить войску от крепости Кромы. Ни Мстиславский, ни тем более Шуйский не наказали Салтыкова, даже не отстранили его от командования.

А третий и, возможно, главный подарок Мстиславского и Шуйского самозванцу заключался в падении дисциплины в войске. В мощном неуправляемом дезертирстве из царской армии худородных дворян, прознавших про тайное желание военачальников распустить свою армию, несмотря на постоянную накачку их из Москвы царем: «Брать этой зимой крепости Рыльска, Кромы, Путивля и Чернигова».

Решение Мстиславского и Шуйского распустить армию на отдых, «до лучших времен», чтобы начать с новыми силами летнюю кампанию против засевших в крепостях сторонников самозванца, не было согласовано с царем и Думой. Годунов был взбешен этим решением бояр, пассивность которых позволяла подозревать самих их в тихой коварной измене. Вроде понятна позиция военачальников: зимние военные действия среди заснеженных полей и лесов, когда на обозы с провиантом и боеприпасами нападает озлобленное местное население, чревато не только пораженческими настроениями войска, но и самыми печальными последствиями – с бунтом и переходом крупных соединений на сторону самозванца.

Даже подошедшее свежее войско Шереметева, осадившее крепость Кромы и использующее доставленное по распоряжению Годунова несколько осадных орудий, ничего не могло сделать с «крепким орешком» Кром, построенным московскими воеводами всего десять лет назад. Годунов еще шутил с думскими боярами: «Хорошую крепость я заложил, настолько хорошую, что отбить ее мое войско у горстки казаков не может». Но бояре видели испуг на вроде бы смеющемся лице царя. Его уже откровенно страшила начавшаяся с февраля позиционная, вялотекущая война с коварным противником, закрывшимся в его же, годуновских, крепостях, либо им построенных, либо перестроенных и укрепленных на случай войны с Речью Посполитой.

На известие своих пассивных военачальников, что с конца февраля в армии свирепствуют инфекционные болезни, Годунов отреагировал мгновенно: был послан большой обоз с лекарствами и провиантом. Но военачальники, затаившись, не сообщали царю, что почти треть некогда боевой армии дезертировала…

А тут новые известия, уже в апреле 1605 года, от царских гонцов о мятежных настроениях в Смоленске, куда проникли лазутчики самозванца…

– Хоть самому иди на войну, сынок, – пожаловался царь царевичу после заслушивания дьяков на «утренних занятиях» с Федором, – только вот куда идти, в Смоленск или в северские земли биться с самозванцем?

– Отпусти меня, батюшка, с конным отрядом. У меня есть хитрый план выкурить самозванца из крепости и разбить его, разумеется, с помощью войска Мстиславского.

– Как бы он сам не попытался нас самих из Кремля выкурить, – мрачно пошутил Годунов. – Ты же видишь, что пока я тебя от себя никуда не отпускаю. Опасность чувствую, потому и держу при себе.

– А что тебя тревожит, государь?

– Если честно, даже больше мятежных веяний в смоленском «ожерелье», странная зловещая пассивность воевод. Словно нарочно замерли, чтобы дать время самозванцу укрепиться… Затаились воеводы со змеей измены за пазухой, чтобы отравить жизнь Отечества и православного царя предательством, ради разгула лиха…

– Ты чуешь измену, отец?

– Не без этого… Сначала показали самозванцу, кто еще хозяин положения на поле боя, а потом перестали его атаковать, чтобы тот знал, с кем можно иметь дело в союзе против царя… А еще меня насторожили донесения моих людей о невероятных злодействах, которые мои военачальники и воеводы учиняли на северской земле, чтобы крестьян и пленных отшатнуть от царя и заставить прислониться к самозванцу… Вместо того чтобы ловить самозванца, гонясь за ним, устроили казни публичные и зверства с населением, которое якобы поддержало самозванца… Так ведь все население моего государства побежит к самозванцу, взбунтуется против своего царя-изверга, ирода, избивающего младенцев, женщин и стариков не щадящего…

– Даже так? Неужели так все серьезно и бесповоротно?

– Да, сынок, всегда можно постараться повернуть ход событий в нужное русло, если время не упущено, если есть хоть последняя возможность вмешаться и все изменить и переиначить… Только самое опасное и жуткое дело, что может быть, – когда твои военачальники без приказа сверху насилуют невинных подданных царя ради мести Годунову, вспомнив ссылку их родичей… Мне хотят отмстить, ударить меня побольнее или насмерть убить, использовав самозванца втемную, как таран против меня, тебя… Возможно, уже пришло время, чтобы покарать изменников жестоко и без пощады… Вырвать жало измены вместе с корнем… Сил бы только, здравия на все это хватило…

– Нет ничего страшнее измены, отец…

– Нет ничего страшнее поголовного предательства и измены опасного Смутного времени…

– Пришла беда, отворяй ворота, – сказал Федор серьезным голосом пятнадцатилетнего пророка. – Отворив двери, бессмысленно прятать голову в песок и не замечать поголовной измены и предательства… Надо драться…

– Я и буду драться, сынок, только выслушаю завтра астрологов и колдунов по поводу текущей ситуации в стране и мире, отобедаю с послами, чтобы кое-что выведать о шведах и поляках… Может быть, натравлю кого-нибудь на самозванца или стравлю их друг с другом, как собак… Только сначала придворных и иноземных астрологов выслушаю, что и как звезды и кометы шепчут посвященным в тайны астрологии…