Глава 23

Новодевичий монастырь, пользующийся особым расположением Бориса Годунова после ухода туда его любимой сестры Ирины, был своего рода отдушиной для тревожной царской души в последнее время. Царь приходил туда, подолгу беседовал с сестрой, а иногда брат и сестра, взявшись за руки, как когда-то в далеком детстве, просто молчали, чувствуя родное дыхание друг друга. Во время его царствования, ради украшения места пребывания царицы-инокини Ирины, был полностью обновлен белокаменный Смоленский собор, сделан новый величественный иконостас, поновлены росписи и чудотворные иконы. Для сестры-инокини царь Борис построил новые обширные кельи, прозванные московским народом «Ириниными палатами», с трапезной и домовой церковью во имя Иоанна Предтечи.

Почему-то во время этого посещения неважно чувствующая, плохо передвигающаяся по огромной келье на больных распухших ногах сестра спросила брата:

– Работает еще в Кремле водопровод, который ты построил еще при живом Федоре?

– Работает, конечно, куда ему деваться, как не работать. Почему ты о нем вспомнила?

– Мне его здесь не хватало, – грустно ответила сестра с жалкой улыбкой. – Вода – это живое чудо… Нет или мало воды – и жизнь уходит незаметно, как ты ни цепляйся за нее.

– Хочешь, я тебе проведу водопровод из Москва-реки или хоть из пруда? Только скажи, сестренка…

– Поздно, брат дорогой, забудь об этом побыстрее… Не успеешь построить, как…

– Ты о чем, родная?…

– Умру я скоро, вот о чем, дорогой брат… Знамение видела в ясный полдень, когда звезда на небе взошла и упала – как перечеркнула весь наш род царя, на царство взошедшего.

Годунов хотел сказать что-то в утешение сестре, мол, его тоже мудрые старцы и иноземные астрологи предупреждают об угрозе царству Московскому, но смолчал, только крепче сжал руки Ирины, словно боялся потерять сестру. «Мой нежный, несчастный ангел-хранитель, ты и не догадываешься, как мне будет худо без тебя, душа опустеет и сердце осатанеет, потому что не будет той, с которой мне так хорошо молчать и забыться от хлопот и бедствий текущих царства», – думал Борис Федорович, догадываясь, что любимой, обожаемой им сестре недолго осталось жить на этом свете.

Инокиня Александра свела к минимуму прием помощи иноземных лекарей-медиков после смерти супруга, перейдя жить из царских палат Кремля в келью монастыря. Как ни настаивал брат на необходимости более частой медицинской помощи, «профилактики болезней» по рекомендации иноземцев, она стояла на своем: «Намучилась я с твоими иноземными светилами. Что толку – дитя родила с их помощью. Судьбу Феодосии вручила не в руки Бога, а в руки иноземцев. Так ты меня настропалял, мол, сынка Ивана в руки Господа отдавал по воле наших святых отцов, и что? Пришла пора жизнь свою и жизнь родившихся младенцев в руки современной медицины и врачей опытных иностранных отдавать. Вот и отдали – нет Феодосии, все без толку. Осточертели мне все твои иноземные медики. Сам лечись и обнимайся с ними на радостях излечения». Глухой дождливой осенью, 19 октября 1603 года, не приходя в сознание, Ирина скончалась.

Как и все русские царицы, она была погребена в Вознесенском соборе Московского Кремля. В разгул богоборчества начала 1930-х годов захоронения собора были разорены и частично уничтожены. Но погребение Ирины Годуновой вместе с другими было перенесено в Архангельский собор, а потом в подземную палату рядом с ним. Повторное вскрытие захоронения Ирины Годуновой было проведено в 2001 году. Изучение скелета царицы обнаружило патологию в области таза, что повлияло на способность вынашивать детей. Анализ кусочка мозга, обнаруженного в ее черепе, установил повышенное содержание вредных веществ (по сравнению со средним фоновым): ртути в 10 раз, мышьяка в 4 раза…

Со смертью любимой сестры скорбящий Годунов остро, как никогда, ощутил свое одиночество, не только человеческое в своей семье, но и царское. В своем царстве-государстве он остался безумной одинокой мишенью для внутренних и внешних врагов, ведь со смертью царицыинокини Александры (в миру Ирины) оборвалась тонкая ниточка избранного «не природного» царя, связывающая московский престол с Рюриковым домом…

Годунов сделал огромные царские вклады монастырю за упокой души умершей и осыпал милостыней московскую чернь и нищих. Теперь вся его любовь скорбящего сердца обратилась к чувствующим горе отца Ксении и Федору…

Только некогда горевать и утешаться по новой царю Борису. Грозящим царству опасным самозванцем надо заниматься. Твердо верил царь в то, что объявился у заклятых противников Москвы латинян-поляков никакой не Дмитрий-царевич, никакой не оживший «последний Рюрикович», претендующий на Московское царство, а самозванец-авантюрист, пригретый давними врагами Руси и ее престола. Но мучился Годунов вопросом, почему он, делающий для своего народа все, что можно в условиях жуткого недорода, голода, не был близок народной богобоязненной душе, не был любим народом. И сам себе в мучительных размышлениях отвечал: потому что он не имел освященного веками права законного наследия, «природного» права на царский престол, как все московские Рюриковичи. Как тот же не годный для государева дела, зато потомок Александра Невского, Ивана Калиты, Дмитрия Донского, Ивана Великого, Ивана Грозного – юродивый Федор Блаженный…

Чтобы заставить свой народ видеть в себе не только «избранного» на властный престол случайного человека, не только похитителя царской власти, а властелина по праву, «Властителя от Бога», Годунову надо было бы стать Гением Места. И поначалу повезло ему на Оке, когда он, казалось бы, схватил «Бога за бороду» и въехал в Москву на царство с титулом «победителя крымских татар» без всякого кровопролития. Но как стать Гением Московского царства, если вслед за бескровной победой пошли боярские заговоры, мятеж Романовых, никому не нужный суд над ними со ссылками и расправами, а за этим грянули холода, немыслимый голод, а потом народные волнения и восстания. И самое ужасное, что могло случиться для «не природного царя» Годунова на престоле, случилось – с объявлением в Польше опасного самозванца, причисляющего себя к «природным» царям, воскресшего из гробика детского малого Дмитрия-царевича.

Годунову вовремя доложили его дьяки о первых слухах о «живом Дмитрии-царевиче», сразу же вслед за опалой и ссылкой бояр Романовых. Уже тогда проницательный Годунов понял, откуда «растут ноги» у этих слухов об опасном претенденте на престол, «природном последнем Рюриковиче» – не из народных низов, а с верхов боярских и церковных.

И, поручив розыск по самозванцу Гришке Отрепьеву, выдающему себя за Дмитрия-царевича, сначала патриарху Иову, а потом и своим приказным дьякам, занимающимся собиранием, анализом и систематизацией разнородных слухов, Годунов имел исчерпывающую информацию о связи Отрепьева с заговорщиками Романовыми и другими союзниками из бояр, дворян и священнослужителей.

Что же узнал он о своем противнике-самозванце, дворянине Юрии Богдановиче Отрепьеве из розыска дьяков и патриарха? Тот происходил из захудалого дворянского рода Нелидовых-Отрепьевых. Согласно «Тысяцкой книге» 1550 года, на царской службе состояли пять Отрепьевых, из них в Боровске – сыновья боярские «Третьяк, да Игнатий, да Иван Ивановы, дети Отрепьевы, Третьяков сын Замятня». В Переславле-Залесском служил стрелецким сотником дед Юшки Отрепьева, бравый дворянин Смирнов-Отрепьев. Его сын Богдан к зрелым годам также дослужился до почетного чина стрелецкого сотника. Но Богдана погубило порочное пристрастие к выпивке вместе с буйным нравом. Напившись сильно в Немецкой слободе Москвы, где иноземцы открыто и дешево торговали вином, Богдан Отрепьев ввязался в пьяную драку и был насмерть зарезан таким же пьяным литовцем.

Оставшись сиротой и воспитанный матерью, едва оперившийся Юшка поступил на службу к Михаилу Никитичу Романову, который хорошо знал отца и мать Юшки. Выбор Юшки московской службы и житья на подворье Варварки был не случайным, а продуманным до мелочей: детство он провел в имении дворян Отрепьевых на берегах рек Монзы, притоке Костромы. Поблизости в нескольких верстах находилась костромская вотчина, село Домнино, боярина Федора Никитича Романова, который хорошо знал Юшку через его родителей.

При розыске «самозванца Отрепьева» узнали, что Юшка был посвящен в боярский заговор Романовых и должен был играть важную роль в скором мятеже и штурме Кремля. Юшка, в меру своих юношеских сил, сражался с царскими стрельцами в бою на Варварке. Но сила солому ломит: он с оружием в руках был взят в плен, и ему грозила смертная казнь по заслугам. Только царь Борис проявил к бунтовщикам неслыханную милость: казня провинившуюся челядь, он отпустил на волю дворян-бунтовщиков, в том числе и Юшку…

Когда Годунов узнал из докладов дьяков по розыску, что «самозванец Юшка» был у него в руках, он забился в долгом беззвучном и бессильном смехе. Дьяки смотрели на трясущегося от смеха государя и пожимали плечами, мол, «чего здесь смешного». Царь понял недоуменные взгляды дьяков и пояснил:

– Великодушие проявил. Обещал при восшествии на царство пять лет никого не казнить – ни бояр, ни дворян. И здесь все честь по чести, слову своему не изменил…

– Но ведь были же казни, – робко возразил один самый молодой дьяк, и тут же стушевался, и тут же выкрутился: – Как же без них, без казней и страха сурового наказания управлять государством?… Лихими казнями боязнь в народе учреждается…

– Правильно рассуждаешь – как же без них, без казней? Так ведь и чернь разбалуется, начнет без присмотра наказания резать и убивать всех подряд направо и налево… – сказал Борис и тут же стукнул себя по лбу: – Надо было тогда при пленении Юшку на месте прибить… – И тут же, отходя от гневных, мстительных мыслей, примирительно промолвил: – Либо надо было всех бунтовщиков, дворян с челядью Романовых отпустить на все четыре стороны… Одумались бы, авось… Не побежал бы тот же бунтовщик Юшка прятаться по монастырям, чтобы прилепиться потом к Чудову…

– Не одумался Юшка, – мягко возразил другой, солидный в возрасте, дьяк.

– Где его следы обнаружились, – спросил Годунов, – после пленения на Варварке и моей милости? – «Надо же, на свою шею помиловал, не думая об опасности. Может, надо было его прибить на месте вместе с Романовыми? Исчез боец, и делу конец», – подумал он, но тут же прогнал такие опасные мысли – массовое убийство бунтовщиков вместе с боярами Романовыми, пользующимися популярностью в народе, навлекло бы на его царство проклятье и ненависть всеобщую, и вслух произнес недовольным голосом: – Продолжайте, но покороче, скоро бояре придут по моему вызову – для совета…

Из розыска дьяков и патриарха следовало, что, спасая свою жизнь от преследований, Юшка принял постриг в каком-то захолустном монастыре и стал чернецом Григорием. Следы его обнаружились в нескольких обителях, в Спасо-Ефимьевской в Суздале, Ивана Предтечи в Галиче, прежде чем он оказался в привилегированном Чудовом монастыре по чьей-то протекции.

Дьяки доложили, что из «розыска по самозванцу» патриарха Иова выяснилось: о приеме инока Григория в Чудов монастырь лично архимандрита Пафнутия просил протопоп кремлевского собора Ефимий. Годунов с усмешкой подумал: «Молодец владыка Иов, никого из своих не щадил, обнажая маски влиятельных церковных деятелей, стоящих и за мятежом Романовых, и за слухами против царя, распускаемыми из Чудова и Успенского, и об убежище государственного преступника Юшки». Выяснилось, что образованный, нахватавшийся разных премудростей инок Григорий жил в келье своего родича, внука Третьяка Отрепьева, Елизария Замятни. Только в келье своего родича Юшка-Григорий жил мало, архимандрит Пафнутий почему-то перевел его к себе в келью, «для поучения и воспитания». Быстро инок, по представлению архимандрита Пафнутия, был рукоположен патриархом Иовой в дьяконы.

К своему ужасу, Годунов узнал, что монах Григорий сопровождал патриарха на заседаниях Думы. Он слушал материалы розыска, что читали дьяки, вспоминал и раздумывал… При цепкой памяти Годунова по описанию внешнего образа монаха в «розыске» моментально вспомнился этот «самозванец-царевич» в свите патриарха. «Стоял на расстоянии вытянутой руки от стервеца, мог бы тогда по первому подозрению в измене приказать его схватить и заковать в железа. Сколько же раз он уходил от меня. А уже тогда проявил себя в Чудовом, называя себя „будущим царем“, ничего не боялся перед побегом из Чудова, – думал Годунов, сокрушаясь о том, как же не везло ему, царю, в уничтожении противника его царству. – И при таком головокружительном взлете все равно побег после инструкций Пафнутия. Значит, Пафнутий! Конечно, он действовал не один. Он был связан с людьми московского круга Романовых. Если братья Никитичи были сосланы и находились под караулом, то с Пафнутием сносились родня и служилые дворяне. А ведь еще на самой ранней стадии заговора Романовых, еще до сбора их войска на Варварке, прослеживалась связь Романовых и поляков с их канцлером Сапегой…»

Царь сделал решительный жест рукой, обрывая доклад дьяка о деталях побега Юшки-Григория из Чудова в Литву и Польшу, и громко спросил:

– Что у вас есть по Сапеге из донесений наших людей здесь и агентов за рубежом?

Третий пожилой дьяк, пролистав свои бумаги и отобрав нужные донесения, начал свой доклад:

– Канцлер Сапега прибыл в Москву как раз перед мятежом Романовых на Варварке. Через десять дней после своего приезда он был свидетелем штурма нашими стрельцами романовского подворья. Сапега уехал из Москвы крайне озлобленным после неудачи мятежа Романовых. Позже в Вильне перед русскими послами, приехавшими на ратификацию грамот, говорил о политической торговле. Мол, мы признаем Бориса Годунова царем, а вы признайте нашего Сигизмунда шведским королем. Но наши московские послы резонно, с подначкой, отвечали польскому канцлеру: «Вы говорите, что государь ваш короновался шведскою короной, но великому государю нашему про шведское коронование государя вашего ничего не известно. Нам лишь ведомо, что ваш король ходил в Швецию, и над ним на шведской земле невзгода приключилась… Вам о шведском титуле говорить и писать нечего».

Годунов прервал доклад дьяка и задумался о текущем политическом моменте: о разгаре интриги самозванства ожившего Дмитрия-царевича в ипостаси беглеца Юшки-расстриги в треугольнике заговора бояр (Романовы) и поляков (Сапеги и иже с ним) и поддержки высокопоставленных священнослужителей (Пафнутий, Ефимий и другие) через беглеца Юшку в организации нашествия на Московию для смещения царя и патриарха. «Ведь в Вильне, после разгрома мятежа Романовых, по моему указанию был нанесен страшный удар по самолюбию короля Сигизмунда и канцлера, королевского посла Сапеги. Как хорошо, что я устроил со шведами замирение силой, отказавшись от взятия Нарвы, уйдя из крепости с угрозой вернуться туда, когда захотим… Вот и все концы с концами сошлись, все точки над буквами „и“ в латыни расставлены… После прибытия расстриги Гришки Отрепьева в Польшу канцлер Лев Сапега стал одним из наиболее активных его покровителей. Откуда мне знать, может, и он устроил встречу Юшки с магнатом Вишневецким и его родичем Мнишеком. Главное, что треугольник заговора замкнулся в моем понимании всеми своими сторонами и углами: Романовы-Сапега-Пафнутий с Ефимием. Как все просто и страшно: Юшка стал игрушкой, марионеткой сначала в опытных руках Романовых, когда я бояр изолировал – а надо бы их уничтожить! – а потом в руках Сапеги через Пафнутия… Наверняка Отрепьев, состоя в свите патриарха Иова, мог вступить в сношения с канцлером Сапегой и убедиться в том, что он может в Польше получить поддержку от магнатов и латиняниезуитов… И еще одна интрига связи Романовы-Отрепьев-Сапега: только польским магнатам и Сапеге нужен Юшка-самозванец, а не королю шведскому или хану крымскому с турецким султаном. Только польские магнаты и латиняне способны организовать нашествие на Русь со знаменем „природного“ царя Дмитрия-царевича из последних Рюриковичей… Замирившиеся со мной шведский король или крымский хан выдали бы мне Юшку-беглеца, чтобы я посадил его на кол…»

Годунов вытер мокрый, в испарине от умственного напряжения лоб и рявкнул на дьяков:

– Почему не был исполнен мой приказ о поимке беглеца, когда поступил донос из Чудова, когда этот Григорий каким-то монахам сказал, что он скоро станет царем на Москве?! – Он обводил взглядом сжавшихся от царского гнева и спрятавших головы в плечи приказных дьяков. – Я ведь приказал его схватить и отправить в дальний монастырь под надзором…

– Твой приказ, государь, был возложен главой приказа на дьяка Смирного-Васильева… А этот дьяк занемог… Захворал…

– Занемог дьяк беспамятством, а не хворью… – Ярость Годунова стала утихать, ведь он уже ничего не мог изменить. – Был исполнен мой приказ или нет?

– Нет, государь, когда мы схватились, расстрига пересек границу… А за границей его было уже не достать…

О странной забывчивости дьяка Смирного-Васильева запишет изумленный летописец: «Такое только дьявольским наущением могло быть». Конечно, Смирный-Васильев обрек себя на верную смерть, что через какое-то время нагонит дьяка, совершившего государственное преступление. Только Годунов свяжет «забывчивость» дьяка с планом треугольника Романовы-Пафнутий-Сапега разыграть пешку Отрепьева и провести эту пешку по всему полю исторической битвы – из польских пенатов Вишневецкого и Мнишека до Москвы – в короли, точнее в цари Русского царства.

Выздоровевшего от хвори дьяка Смирного-Васильева скоро возьмут в оборот и будут пытать с великим усердием. Помня приказ Годунова, били, пытали и задавали вопросы:

– Кто тебе велел «забыть» приказ царя?

– Кто союзники Отрепьева?

Годунов ждал разоблачения попов Пафнутия, Ефимия, других, не извещая о своих задумках Иова, мол, пусть сам расследует, кто копает не только под царя, но и под патриарха.

Но дьяк молчал и не называл имен, только повторял, как заведенный, про свою забывчивость и хворь не вовремя. Так ничего и не узнали от дьяка лихого, но, запоротый до полусмерти, зная, что его скоро запорют до смерти, дьяк перед очередной потерей сознания пригрозил кому-то из своих палачей пальцем и еле слышно прошептал:

– Не велено сказывать, потому и не скажу…

Когда о последних словах дьяка рассказали Годунову, он побледнел, поняв, что дьяку Смирному-Васильеву приказали принести себя жертву, причем приказали не светские люди, а святые отцы церкви. У него возникла идея призвать патриарха и посмотреть на окружение дьяка, вдруг там найдутся священнослужители, тот же духовник дьяка? Царь послал своего дьяка к патриарху с передачей на словах допросить духовника Смирного-Васильева.

Скоро в царские палаты прибыл сам патриарх и неожиданно задал свой первый вопрос:

– Жив тот несчастный дьяк Смирный-Васильев?

– Нет, – ответил Годунов. – Но разве это меняет суть дела, владыка? Дьяк не сказал о заговорщиках, пусть духовник его или кто-то еще из его окружения расскажет… Мне надо знать о заговоре среди бояр и дворян, о том, что самозванца ждут…

– Если дьяк под пытками не сказал о заговорщиках, неужели ты, государь, думаешь, что духовник дьяка сломается и выдаст имена и планы тех, по ту сторону, что за самозванца…

Годунов впервые увидел гневное лицо владыки: патриарх гневался, не сильно, но гневался на царя. Он без страха говорил, что у доносительства есть и оборотная сторона, что, донеси запоротый дьяк на своих союзников, он бы обесчестил свое имя, что кто-то из «добрых и сильных», подговоривших дьяка на должностное преступление, все же будет оплакивать добровольную жертву дьяка…

– Они же, эти «добрые и сильные», против законного царя государства Русского…

– А если они, эти «добрые и сильные», внушили несчастному дьяку, что избранный Собором царь «не настоящий», не природный, а судьба настоящего царя из «последних Рюриковичей», Дмитрия-царевича, в его руках, дьяка Смирного, – как тогда?

– Выходит, надо снова доказывать, что Дмитрий-царевич умер, а Юшка Отрепьев есть самозванец – так?

– Выходит, так, – выдохнул владыка.

– И мне доказывать, что не убивал никого Годунов, не отдавал приказа своим людям, – все по новой, так выходит?

Патриарх сначала кивнул головой в знак согласия, но потом пошел на попятную, сказав еле слышно:

– Ты видишь, государь, что самозванец, названный Дмитрием-царевичем, не одинок. За дерзким наглым самозванцем стоят могучие силы из вельмож и дворян…

Годунов, вспомнив вовремя про союзников Романовых и Отрепьева архимандрита Пафнутия и протопопа Ефимия, гневаясь ответно на Иова, бросил тому в упрек:

– Только выходит, владыка, из всех духовных лиц есть твои и мои союзники, а есть и соратники самозванца, дьяка Смирного, Романовых, будь они неладны, с Шуйскими…

– Выходит, так, государь, я же тебе когда-то говорил, что сковырнут тебя и меня в покое не оставят на патриаршем столе, в зависимости от того, кто придет к власти…

– Это понятно, что предлагаешь?

– А предлагаю вот что: я напишу грамоту с «историей беглого монаха, вора и расстриги Гришки Распутина» и разошлю от своего имени по всем землям твоего царства… А ты, государь, должен выполнить приказ, где повелеваешь главе «Углицкого розыска» рассказать народу о смерти Дмитрия-царевича и о том, что никакой «подмены с царевичем» не было и не могло быть… Только так, пусть выходит на Лобное место боярин Василий Иванович Шуйский и рассказывает народу, как и что тогда приключилось…

– И царя оправдывает перед народом, – иронично бросил Годунов, – мой защитник Василий Шуйский.

Патриарх не принял ироничного тона Годунова и сказал несколько отстраненно:

– Это уже как выйдет у боярина, между прочим, освященный Собор боярин убедил… Я тоже могу в Успенском напомнить о решении Собора – и напомню…

– За мной тоже не заржавеет, – оживился Годунов, – у меня родилась мысль вызвать Марию Нагую…

– …Инокиню Марфу, – поправил его Иов.

– Хорошо, вызываю Марфу в Новодевичий монастырь и допрашиваем с тобой, владыка…

– Это уже без меня… – холодно ответил патриарх. – Мне грамотами надо заниматься и их рассылкой. И без того работы много. Как говорят работящие крестьяне перед севом: жди хлопот полон рот…

– Да и у меня хлопот полон рот, раз мне только недавно открылся план моих противников: боярские партии вельмож и церковные группировки хотят впустить самозванца на Русское государство, посадить его на царство, чтобы сместить законно избранного царя… Только пусть вельможи и дворяне докажут, что самозванец «природный царь» из династии последних Рюриковичей… А ведь не докажут это… Они подставили его в борьбе со мною… А сказать, что меня опечалило с казнью дьяка?

– Ясно, что твоим приказом засекли насмерть живого человека.

– Это первая моя казнь дворянина… вельможи, если хочешь… Я обещал, что пять лет никого не казню… Казнь на грани этого срока, то ли до, то ли после, смотря какой момент брать восшествия на царство – до стояния войска на Оке или после пира с ханскими послами… Главное в другом, у моих противников появился первый жертвенный герой… А я с ужасом жду, когда в моем царстве появится первый предатель, кто первым изменит присяге целования креста… Юшка Отрепьев не изменник, он монах-расстрига… Вот когда воеводы и бояре начнут присяге изменять, царя предавать и города-крепости сдавать, тогда крушение Московии, крах царя Московского… Крах династии Годуновых… Только знай, владыка, я за свою династию буду драться до конца…

– Помогай, Господь, – сказал патриарх и перекрестил царя.

«И не мешай мне, дьявол», – подумал Годунов, у которого по спине пробежали мурашки от предчувствия опасности царству и династии от вмешательства дьявола с его дьявольским искушением и наваждения поголовного предательства и измены.