Глава 15
Годунов, всегда считавший, что при Федоре Блаженном Дума ему подконтрольна, будучи конюшим вначале и «правителем» потом, был более чем удивлен, что в решающий момент своего восхождения на престол он столкнулся со значительным сопротивлением тех бояр, которые раньше, можно сказать, глядели ему в рот, беспрекословно выполняя все поручения и рекомендации конюшего-правителя. Во время болезни царя и после его смерти братья Романовы во главе с Федором Никитичем ни разу прямо не выступили против Годунова, но, держа равнодушный нейтралитет, не принимали и сторону конюшего. А тут во время пира на Оке у Годунова как пелена с глаз спала: второй боярин Федор Никитич завоевал в Думе такой авторитет, набрал такую силу через тайные союзы с Мстиславскими, Шуйскими и другими, что встал во главе оппозиции. Если раньше он долгое время не давал ни одного повода для обвинения Годунова во враждебных намерениях, то привлечение на свою сторону Богдана Бельского просто выбило избранного царя из колеи. И по пьяни обозвал Годунова «великим самозванцем» и пригрозил неизвестным самозванцем, чтоб свести его со стола… Но родич Бельский каков?… Исподтишка хотел ударить в спину тогда, когда Годунов на него какие-то надежды возлагал… Он же с первого дня, сразу после венчания хотел устроить справедливое царство без измен и предательств – а тут его родича окрутили и чуть-чуть не сделали ударным кулаком для нагнетания кризиса власти, с волнениями и мятежами…
«Романовы, с их старшим и самым опасным Федором Никитичем, пусть еще подождут до удобного для расправы случая, а с Бельским надо что-то делать, предупредить все возможные напасти от двоюродного братца моей Марии, – метались в голове Годунова тревожные мысли. – Какая разница, кто во главе коалиции бояр против меня – Федор Романов или Богдан Бельский? Надо начинать с Богдана, раз сам себя выдал с головой».
Борис Годунов не был правоверным сторонником кровавых репрессий, тем более безнаказанных убийств – он всегда знал, что Кто-то сверху за ним приглядывает, – посему он дал себе зарок, еще будучи правителем государства при Федоре Блаженном, расправляться со своими неблагодарными политическими соперниками потом, с холодной головой, постепенно и не прямолинейно. Не тупо же ставить свояка Богдана «на правеж», отдавая его в руки мучителя-палача, или казнить. Годунов уже знал, что будет «потом»: предавшего его «свояка» Богдана подвергнут позору – вырвут у него бороду, на Руси символ благочестия. Обнаружат признаки подготовки убийства царя, придерутся к какому-нибудь незначительному промаху, дождавшись очередного доноса на него…
Перед роспуском войска московского и отправлением в столицу на венчание Годунов велел своим людям найти и привести к нему в шатер главнокомандующего Богдана Бельского. Того разыскали с большим трудом, прослышав, что его требует к себе для неотложного разговора Годунов, он попытался улизнуть, но посланные люди готовы были и к такому обороту, им велено было применить силу «в случае чего».
И вот на пороге шатра появился Бельский, разоруженный, сильно помятый… Он понимал, что его вызвали сюда неспроста и применили силу «по делу», потому что осторожный Годунов своих слов на ветер не бросает. «Разобраться с тобой, воевода, государь хочет», – было ему сказано до применения силы, когда, вроде случайно и нежно, бока намяли при его сопротивлении обреченного. «Неужто все про заговор с Романовыми прознал Борис? – лихорадочно думал он. – Или еще что?…»
Широкий в плечах, красный лицом от напряжения борьбы со стражниками Годунова, с всклоченной, начинающей седеть бородой, Бельский осторожно, словно теряя опору под ногами, сделал несколько шагов к сидящему на скамье Годунову. Тот и не думал вставать и приветствовать воеводу… «А ведь было время, вставал Борис, подбегал ко мне, обнимал, приветствуя и спрашивая о здравии, – промелькнули первые тревожные мысли в голове Богдана. – Что он знает? Уж больно мрачен и непроницаем лицом. Как ударить готовится».
Годунов сделал жест стражникам, чтоб те удалились из шатра, но не совсем, а ждали внимательно за дверью приказа главнокомандующего. Входить только по приказу, так и сказал:
– Как позову, быть здесь без промедления. Сабли держать наготове! Поняли?
– Как не понять, государь, – негромко ответил кто-то из стражников, – будем сей миг.
У Бельского аж сердце екнуло: «Бориса уже государем кличут. А как меня назовут скоро – заговорщиком, изменником государя? Мятежником? Бунтовщиком? И концы в воду – нет Богдана Бельского на белом свете…»
– Думаешь, про заговор против меня буду спрашивать, Богдан? – молвил Годунов, окатив Бельского презрительным взглядом, к тому же нарочито не предлагая «гостю» сесть.
– Какой заговор, государь? – занервничал Бельский, чувствуя, что у него подкашиваются ноги.
– Вот государем уже меня зовешь, – ухмыльнулся без подобия улыбки на лице Годунов, – а сам чуть ли не самым главным заговорщиком заделался, как мне Федор Романов на пиру поведал…
– Не может быть такого! – охнул жалостливым голосом Бельский, жадно глотая воздух открытым ртом, как рыбина, выброшенная штормом на берег.
– Успокойся, Богдан, не о заговоре буду спрашивать, о другом…
– Как не беспокоиться, государь, когда в измене обвиняешь…
– Так я ведь всех других заговорщиков с их верными воинами по домам распустил – всех простил перед скорым венчанием на царство… И тебя прощу, Богдан, если вот здесь прямо передо мной признаешься и покаешься в своих тяжких грехах… – Видя, что Бельский открыл рот, чтобы начинать признаваться и каяться, Годунов резко и жестко осадил его: – Молчи и слушай! Мне твои признания о заговоре не нужны. Мне нужны другие признания. Признаешься, как на духу, забуду про твою измену, про заговор, который ты возглавил…
– Не я возглавлял… – тихо пискнул Бельский. – Не я был во главе, другие…
– Какая разница, кто был во главе, ты или другие? Плевать! – рявкнул Годунов.
На голос прибежали стражники, но он им так же зло и раздраженно бросил:
– Убирайтесь! Ждите, когда позову, «ко мне» крикну… Ждите, у нас разговор с воеводой не простой и долгий…
– Будем ждать твоего приказа, государь…
Стражники с обнаженными саблями, пятясь задом и беспрерывно кланяясь, покинули шатер.
Вид обнаженных сабель охраны Годунова не на шутку испугал Богдана Бельского. У него заломило в сердце, подкашивались ноги, хотелось пить.
– Можно испить водицы, государь, – спросил он не своим голосом, – в горле от страха все внутри пересохло…
– Перебьешься! – гневно выдохнул Годунов. – Сейчас узнаешь, что меня интересует больше деталей заговора. Слышишь, Богдан, мне не интересно, кто стоял во главе заговора – ты или Федор Романов… Мне не интересно, кого ты с заговорщиками хотел посадить на престол – князя-татарина Симеона или себя?…
– Симеона Бекбулатовича, не себя… – с ужасом в сердце прошептал Бельский, жалко и робко переминаясь на своих ватных ногах. – Конечно, и себя хотелось, временно, при заварухе…
– Не интересны мне твои интриги, Богдан, в пользу Романовых или князя Симеона против избранного народом государя Бориса Годунова. Кто-то из Романовых убеждал меня на пиру, что ты сам хотел взойти на престол, а не князь Симеон…
– Врут… – у Бельского в глазах потемнело от поклепа Романовых. – Какой из меня царь?…
– Вот именно, – пробурчал Годунов, отпуская натянутые вожжи обвинения в заговоре. – Все прощу и отпущу на все четыре стороны с присказкой больше не попадаться на боярских заговорах, не мешаться под ногами… Отпущу и забуду твой грех, живи дальше, ничего худого тебе не сделаю, но мне нужно твое признание в других грехах… Ты меня знаешь, слово держу…
– Знаю… О каких других грехах моих речь идет, государь? Говори, ты же меня давно знаешь, бесчестным меня друзья и родичи не знали…
Годунов пронзил ослабевшего Бельского испепеляющим взглядом и еле слышно, боясь, что это может услышать кто-то третий, проговорил:
– Ты недавно покаялся на духу, что по наущению извел царей Ивана Васильевича и Федора Ивановича, а также царевича Ивана Ивановича ядами страшными. А твой духовник передал это патриарху и мне… Было?
Бельский, теряя сознание от ужаса, упал в ноги Годунову, зная, что лукавый ответ будет стоить ему жизни. И заговор, и все остальное припомнит ничего не забывающий Годунов с его удивительной, просто феноменальной памятью. И, целуя сапоги государю, в черных слезах вселенского ужаса, с острием металла, загнанного в сердце, он кивнул головой:
– Было. Каюсь.
И воцарилось надолго жуткое безмолвие. Молчал на коленях Бельский, молчал Годунов. У последнего не было больше сил ни о чем спрашивать, у первого не было сил ни на что отвечать. Бельский должен бы тут же от своих слов признания умереть на месте, не поднимаясь с колен, но он почему-то не умирал, почему-то еще никому не нужная жизнь продолжалась, и душа еще теплилась в теле, ширококостных мослах воеводы, павшего духом от опасного признания.
Годунов сам поднял с пола обессилевшего Бельского, мало того, не крикнул своим стражникам: «Ко мне», и стража не рубила на куски тело преступника, решившегося на такое жуткое признание. В голове Бельского вертелся вопрос его жизни и смерти: «Что же теперь будет? Или ничего не будет, раз об этом признании знает только один человек на свете, не считая духовника и патриарха».
Первым заговорил Годунов, причем каким-то чужим голосом:
– Узнав такое… такое о тебе… Патриарх сам послал ко мне твоего духовника… Отказался мне передавать то, чем ты пытался облегчить себе душу… О, грешные люди… доверяют свои тайны и грехи духовникам… как перед Господом Богом открываются в преступлениях содеянных…
Он вдруг вспомнил, как потерял сознание, когда царь Грозный стал задыхаться после принятия «ядовитых лекарств» из рук Бельского, как очухался в суматохе лекарей и слуг после того, как лежащий на полу государь Иван Иванович уже отдал Богу душу, и с ужасом подумал: «Бельский признался в отравлении царя Ивана Васильевича, он убийца, а я соучастник. И царевича Ивана теми же ядами извели, что и царя. И здесь я соучастник, потому что ничего не сделал после отравления того. А Федор? Снова я соучастник, только кого – Богдана Бельского, Екатерины Шуйской?»
– Догадываешься, почему я тебя отпущу после твоего признания в убийстве и заговоре, после твоего покаяния? Не догадываешься, так я тебе скажу. Не хочу омрачить ничем свое восшествие на престол, венчание на царство мерзостью твоей страшной казни или жестокого публичного наказания…
– Каюсь, государь…
– Кайся и сам себя казни, Богдан… Отпускаю тебя на все четыре стороны…
– Благодарю, государь…
– Нечего благодарить… Ты – убийца, а я невольный соучастник убийства, хотя бы тем, что не помешал преступлению… – отстраненно проговорил Годунов. – Казнить тебя не могу, душе тошно… – А сам подумал: «Но и миловать невозможно. Это ни в моих силах, ни в патриарших силах… В Божьих силах?… Вот пусть Он и решает, казнить Богдана или миловать, сейчас или потом?… Но лишний шум с отравлением царей, царевича, убийствами – по указке мстителя династии последних Рюриковичей – не выгоден сейчас никому… Не будет шума во время моего восшествия на престол, потому что дальше будет только падение, крах, если отступить от законов божьих, высших законов справедливости…»
– Встань с колен, презренный отравитель и убийца! – приказал Годунов Бельскому.
Тот покорно встал и глядел на государя, как жалкий бесхвостый приблудный пес.
– Прости, государь, – только и произнес белый, как полотно, Бельский.
– Ко мне! – вдруг выкрикнул Годунов и сверху вниз посмотрел на сжавшегося в комок Бельского.
Тот даже не успел обжечься в мерзком страхе поганой мыслью приговоренного: «Вот и конец!», как в шатер вбежали стражники с обнаженными саблями, ожидая приказа государя изрубить воеводу. Но Годунов неожиданно распорядился:
– Отпустить его!
– Спасибо, государь, – прошелестел ледяными губами Бельский и попытался поцеловать Годунову руку, но тот с содроганием сердца отдернул ее и назидательно сказал напоследок «свояку»:
– Когда ты мне понадобишься, я тебя вызову, а сейчас иди прочь на все четыре стороны и на глаза зря не попадайся. Тягостно мне тебя будет видеть, как напоминание о грехе и злодействе. Прощай!
– Прощай, государь!
