6
В безопасности в сельве

В стране, где можно убить президента и никто никогда не узнает, кто же стоит за этим преступлением, жизнь человека недорого стоит. Особенно жизнь такого человека, как я, ведь я была связана с силами, которые действуют только в тени и для которых не существует границы между законом и беззаконием.

Вернувшись из поездки в Даллас и в сотый раз проехав через Майами, я решила остаться жить с мамой в Форт Ли и нашла работу в «Прентис Холл», издательстве образовательной литературы. Это была моя четвертая «обычная» работа после эпизода в Pan Am, недолгой попытки стать официанткой после неудачной истории с таблетками на Кубе и места, которое я получила в пятидесятых годах в судовой компании, где работал papa, «Норддойчер Ллойд» – там я рассчитывала зарплату грузчикам.

Однако очень быстро я поняла, что выжить для меня – это не просто ходить на работу и получать зарплату. В один прекрасный день я сидела за рабочим столом, когда кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела, что это был детектив полиции, еще несколько стояли поодаль. Они попросили меня проехать с ними. Первой моей мыслью было, что что-то случилось с Моникой. Меня захлестнуло волной ужаса, и, как только я смогла выдавить из себя хоть слово, я спросила:

– Где моя малышка? С ней все в порядке?

Меня сразу же успокоили. Они не хотели, чтобы я переполошила остальных сотрудников, поэтому предложили выйти. Уже на улице, у дверей издательства, мне сообщили, что они получили телеграмму из офиса шерифа во Флориде. В ней было предупреждение, что по дороге к Нью-Джерси движется машина с пятью типами, которые собираются сделать что-то со мной и моей дочерью. Мы с Моникой опять оказались в центре мишени, невозможно только было определить, кто стрелок. Я тут же подумала, что это снова Уолтерс, ведь только о его планах убить нас я знала с уверенностью. Впрочем, это могли быть и кубинские эмигранты, и даже Фрэнк или кто-то еще, кому не давало спать спокойно то, что я была в той машине, которая доставляла оружие в Даллас.

Несмотря на то, что людей, на которых указал шериф, задержали где-то в Вирджинии, я поняла: покоя мне не будет, и план начать спокойную, тихую, нормальную жизнь рушится с треском. Я не могу ничего предпринять, чтобы отразить нападение, если не представляю, с какой стороны оно может произойти. Эта неопределенность и осознание реальности угрозы привели к тому, что я скрепя сердце приняла предложение о защите, которое сделали мне власти. На время расследования меня, Монику и маму поместили под охрану в доме в Нью-Джерси. Правда, то, что подразумевалось как защита, стало для меня хуже тюрьмы: маме еще разрешали ходить на работу, а вот я должна была все время оставаться там и не могла выйти никуда дальше сада. Шли дни, недели, это был первый опыт жизни в качестве человека, который вынужден выбирать между свободой и безопасностью, когда если хочешь остаться в живых, вынужден заплатить за это гнетущей скукой и невыносимым существованием, срок которого не зависит от твоей собственной воли. Я задыхалась и мучилась приступами клаустрофобии.

Наконец, через несколько недель, мне разрешили покинуть укрытие, и я снова вернулась к своей привычной жизни. А вот спокойствия вернуть мне не удалось. Несмотря на то, что расследование было закончено, мне так и не сказали, кто были те люди в машине, которые собирались на нас напасть, и кто их послал. Я снова оказалась на прежнем месте.

Какое-то время я прожила вместе с братом Филиппом в его особняке возле Центрального парка. Он брал меня на свои концерты и защищал так же, как Джо-Джо и мама. Моя семья снова стала моим спасением, но даже при их поддержке я чувствовала себя потерянной: я зависела от них, денег не было, вернуться в Майами я не могла и совершенно не представляла, что мне делать с моей жизнью. Я хотела стать невидимкой. Но теперь у меня была дочь, и я должна была двигаться вперед, уже не только ради себя, но и ради нее. Я все больше склонялась к мысли, что единственным выходом было снова встретиться с Маркосом, объяснить все, что произошло с Уолтерсом, и вместе найти решение. Для этого нужно было ехать в Каракас, где он содержался в тюрьме. Венесуэла стала моей целью: мы с Моникой отправимся туда, и будь что будет.

Я предупредила Фрэнка Фьорини о своих планах, и, выслушав меня, он чистосердечно признался, что считает меня сумасшедшей. Я объяснила, что это единственное решение, которое пришло мне в голову, да и терять мне теперь уже нечего. Хотя я отлично понимала, что Уолтерс не был моим союзником, он был врагом, я все равно ему позвонила, чтобы попытаться получить от него деньги на поездку. Как я и ожидала, он отказал. Мне помогла мама, уже в который раз. Она не хотела, чтобы я ехала, и снова и снова повторяла, что это плохая идея. Но в конце концов она помогла мне купить билеты на самолет.

С того момента как мы с Моникой вошли в самолет, меня не оставляло ощущение, что мы не одни, мне все время казалось, что кто-то за нами наблюдает. Я убедилась в том, что это не моя паранойя или просто необоснованные страхи, когда, проходя мимо, перед тем как занять кресло прямо перед нами, мужчина наклонился к самому моему лицу и прошептал:

– Будь очень осторожна в Каракасе.

Это предупреждение застало меня врасплох. Кого или чего следует мне бояться в стране, где я никого не знаю? От чего я должна защищаться? Я этого мужчину не знала, да и сейчас не знаю, кем он был, но тревога снова вернулась и сопровождала меня все время путешествия.

Когда мы приземлились, я едва успела выйти из самолета, как меня окружили четверо мужчин из СИФА, Секретной службы Вооруженных сил Венесуэлы, – двое в форме и двое в штатском. Не спрашивая меня ни о чем, они настойчиво предложили мне пройти с ними. Сначала я подумала, что это обыкновенный дежурный досмотр, так что попыталась объяснить им, что мне нечего декларировать. Я совершенно откровенно призналась, что прилетела в Венесуэлу, чтобы увидеть Переса Хименеса. Но, похоже, их совершенно не интересовали мои слова, они, как автоматы, выполняли данный им приказ. Все, чего я могла от них добиться, – односложные ответы на мои вопросы, и только когда я несколько раз спросила, куда мы едем, мне было сказано:

– Разве ты не хотела увидеть Маркоса? Мы едем туда.

Нас с дочкой посадили в машину и из аэропорта довезли до военной тюрьмы «Модело», здание которой располагалось в центре города, у подножия гор парка Эль-Авила. Здесь меня встретили двое мужчин в костюмах, очень вежливые и внимательные, и провели в тюрьму, в центре которой находился красивый сад. Они отлично знали, кто мы такие, и каким-то образом им было известно, когда мы с дочерью должны были прилететь в Каракас, так что я предположила, что мотив моего путешествия тоже не является для них загадкой, поэтому все время, пока мы поднимались по лестнице на второй этаж и подходили к камерам, я была уверена, что они ведут меня к Маркосу.

Я ошиблась. Меня попросили подождать. Явился некто, назвавшийся капитаном Дураном, и после этого мужчины в костюмах открыли дверь камеры и завели нас с Моникой внутрь. Я плохо понимала, что происходит и зачем они хотят запереть меня внутри, но была так измотана перелетом, что даже ничего не спросила и просто вошла. Когда капитан Дуран забрал Монику и за ним закрылась дверь камеры, оставляя меня в полном одиночестве, вот тогда я испугалась. Я разразилась слезами и принялась трясти решетку как сумасшедшая, как запертая в клетку мартышка, выкрикивая:

– Капитан Дуран! Моника! Маркос!

Те часы, что я провела одна взаперти в этой камере, были мучительными. Мало переживаний, которые я испытала, могут сравниться с той страшной тоской, что я испытала тогда. Я даже не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем за мной пришли. Когда это наконец произошло и меня привели в кабинет капитана Дурана, ужас, который только может испытать мать, у которой отняли ребенка, сменился умилением при виде этого здорового мужчины, возящегося с Моникой и нежно сюсюкающего с ней. Я снова заплакала, но теперь это были слезы радости, и я почувствовала себя совершенно спокойно.

Мне дали бутерброд, забрали паспорт и все документы и поинтересовались, собираюсь ли я возвращаться в Соединенные Штаты. Это навело меня на мысль, что я ошибалась и определенного плана на мой счет у венесуэльцев еще не было. На самом деле эти военные не представляли, что со мной делать. Я объяснила, что прямо сейчас мне больше всего нужно молоко для дочки и место, где мы могли бы переночевать, и тогда меня отвезли в прекрасный номер в отеле «Авила». И в тюрьме, и по дороге в отель я настаивала, что должна увидеть Маркоса, но в ответ слышала только уклончивое «завтра». Потом я узнала, что нас с Маркосом разделяли всего лишь несколько камер, а еще – что охранники в той тюрьме специально отбирались из тех, кто ненавидел бывшего диктатора: они были родственниками замученных во время его правления узников.

Когда я устроилась в отеле, для меня раздобыли молоко и детскую кроватку, в номер принесли цветы и фрукты, а у дверей поставили охранника. Еще они оставили газету, в которой была моя фотография на главной странице под заголовком «В Каракасе задержаны любовница и дочь Маркоса Переса Хименеса». Все это было странно, но, уж не знаю почему, я совсем не испытывала страха и спокойно спала в ту ночь. Утром, когда я проснулась, в отеле снова появился капитан Дуран в сопровождении четырех офицеров и отвез меня во дворец Мирафлорес, где, как мне сказали, мне всего лишь зададут несколько вопросов. Поднявшись по мраморной лестнице, мы вошли в просторный зал, полный людей в военной форме. Я поздоровалась, и мне вежливо ответили. Я все еще ничего не боялась.

Сидя за невероятно огромным столом под бдительными взорами военных и Симона Боливара – портреты этого венесуэльца наряду с другими украшали стены комнаты, – я начала отвечать на целый град вопросов, первым из которых был: зачем я приехала в Каракас. Как и сотни раз до этого, я ответила, что приехала повидаться с Маркосом. Не было необходимости вдаваться в объяснения, потому что я держала на руках Монику, и ее внешность говорила лучше всяких слов: она была копией своего отца, те же черты, выдающие местное происхождение.

Затем допрашивающие перешли к теме Кубы и спросили, не приехала ли я в Каракас, чтобы устроить здесь революцию. Может быть, я собиралась распространить в стране идеи Фиделя? Было совершенно ясно, что они знали о нашей связи. Я успокоила их, заявив, что не имею никаких политических мотивов. О моей работе с Фьорини и «Операции 40» они тоже имели какие-то сведения, потому что спросили, не привезла ли я в Венесуэлу оружие, что я полностью отрицала. Я пыталась донести до них мысль, что теперь моя дочь – это вся моя жизнь, а сомнительные авантюры остались в прошлом.

После изнурительного обмена вопросами и ответами мне сообщили, что я должна подписать документ, по которому обязуюсь больше не пытаться увидеться с Пересом Хименесом. Только при этом условии, объяснили мне они, мне вернут паспорт и разрешат остаться в Венесуэле или вернуться в США, по моему усмотрению. Мне предлагался выбор, в котором ни один из вариантов не казался мне логичным или приемлемым. Единственной причиной, по которой я забралась в такую даль, была встреча с Маркосом. Я хотела поговорить с ним, рассказать о предательстве Уолтерса и попытаться найти решение или понять, куда двигаться дальше. Если я подпишу соглашение, осуществить эти планы будет невозможно, и даже если я смогу остаться здесь, что я буду делать? Я никого в Каракасе не знаю, средств к существованию у меня нет: мама дала мне совсем небольшую сумму денег, помимо тех, что ушли на авиабилет. Если я подпишу, я получу зеленый свет для возвращения в США, но там мне по-прежнему угрожают неизвестные мне силы, работы нет, зависеть от семьи я не хочу, поэтому будущее мое было так же сомнительно. Сказать по правде, я не хотела возвращаться. Как бы то ни было, так и не решив, что же мне теперь делать, я подписала документ.

Теперь у них были документы, подтверждающие мои обязательства не пытаться встретиться с Маркосом, однако паспорт мне вернули только после того, как доставили меня в отель «Авила». В пять часов утра на следующий день за мной пришли, и проблема с планами на ближайшее будущее разрешилась: меня проинформировали, что мы с малышкой едем «на экскурсию». Нас привезли на военный аэродром и посадили в небольшой четырехместный самолет, принадлежащий СИФА. У меня не было ни малейшего представления о том, куда нас везут. Когда я спрашивала об этом пилота, который представился как Педро Фернандес, он отвечал: «Увидишь».

Сама мысль совершать туристическую поездку на военном самолете казалась мне странной, и я подумала, что они не поверили моим обещаниям не настаивать на встрече с Маркосом. Возможно, они таким образом хотят держать меня под контролем, а может быть, это попытка меня спрятать. Но от кого? Поскольку ответить на эти вопросы все равно не представлялось возможным, я расслабилась и решила наслаждаться драматической красотой этой страны, открывающейся из окна самолета. Ведь я столько раз слышала, с какой гордостью и энтузиазмом рассказывал мне о чудесах ее природы мой венесуэльский любовник. Сразу после того как мы перелетели через реку Ориноко, самолет приземлился, и я оказалась в городе Сьюдад-Боливар, в шестистах километрах от Каракаса. Позже я узнала, что его называют последним оплотом цивилизации, поскольку к югу сельва уже захватила все и превратилась в единственную владычицу.

Нас ждала машина, на которой мы доехали до чудесного дома в колониальном стиле, окруженного зеленью. Сад рядом с домом казался маленьким оазисом. Там нас встретили пожилая женщина и мужчина, забравший у меня сумку. Они проводили нас в комнату на верхнем этаже. Педро оставил меня там и сказал, что ему нужно ехать за горючим. У меня не было оснований ему не доверять, и я не поинтересовалась, когда он вернется, ничего не спросила. Он не вернулся ни в этот день, ни на следующий, ни потом. Когда я спросила о нем хозяев дома, они ответили, что он всегда так поступает и что однажды он вернется. Я смирилась с тем, что снова не могу ничего сделать, и в ожидании его возвращения предалась спокойной, размеренной жизни.

Каждое утро я завтракала с хозяйкой дома, приятной и мягкой женщиной. Я стала помогать ей в саду, и в те дни, когда я работала на земле, во мне зародилась любовь к садоводству, которая не оставила меня и по сей день. Мне очень нравилось наблюдать, как растут цветы. Синьора научила меня готовить, и теперь я знала все, начиная с того, как почистить чеснок, и заканчивая тем, как обращаться с тропическими продуктами вроде маниоки или авокадо. Я даже могла приготовить традиционные блюда, например лепешки арепас. Моника тем временем проводила дни в играх и научилась нескольким испанским словам. Я блаженствовала, наблюдая за ней и освободившись наконец от постоянного чувства тревоги и напряжения из-за угрозы, нависающей над нашими жизнями. В доме не было телефона, так что я не могла позвонить маме и сообщить ей, что все в порядке и я в безопасности. Конечно, я чувствовала неопределенность нашего будущего, но старалась не думать об этом. Я решительно была настроена не упустить первую возможность, которая представилась мне за такое долгое время, вести размеренную, комфортную жизнь, не испытывая постоянного беспокойства, несмотря на то, что я сознавала, что положение, в котором мы сейчас находимся, – временное и очень шаткое.

Трудно сказать, сколько времени мы там провели, наверняка несколько недель как минимум, пока в один прекрасный день не произошло то, о чем меня предупреждали: Педро, пилот, вернулся без предупреждения. Не потрудившись объяснить мне причину своего столь долгого отсутствия, он велел мне собирать чемодан и прощаться с хозяевами. Я не смогла сдержать слез, прощаясь с этими прекрасными людьми, которые были так добры к моей дочери и ко мне. Они обеспечили нам безопасность и спокойствие, в которых мы так нуждались. Мы снова сели на маленький самолет Педро (в этот раз с ним был второй пилот) и отправились в путь, по-прежнему не представляя ни куда мы летим, ни кто принимает решения о нашей дальнейшей судьбе в этой стране. Все, что мне было известно, – это то, что он собирается показать нам Венесуэлу.

С высоты птичьего полета пейзаж казался еще зеленее и еще драматичнее, чем когда мы летели из Каракаса в Сьюдад-Боливар: вдруг из ниоткуда появлялись горы, и я замирала в восхищении. Хотя меня смущала манера пилотирования Педро: он без предупреждения резко направлял самолет вниз и летел в опасной близости от земли или демонстрировал свое мастерство, совершая маневры и виражи, на мой взгляд, совершенно необоснованные, которые к тому же пугали Монику. Мы уже находились в воздухе гораздо дольше, чем во время нашего первого совместного путешествия, когда я неожиданно услышала какой-то звук. Я подумала, что выпустили шасси, чтобы приземляться, но Педро или его второй пилот, не помню, кто именно, сказал, что это в нас чем-то швыряют, может быть, пускают стрелы. Я посмотрела вниз и увидела крохотные фигурки, похожие на муравьев. По мере того, как Педро спускался, фигурки виднелись все яснее и четче. Это были темнокожие люди. Я могла бы поклясться, что на них красные шапочки, однако потом я узнала, что на самом деле это краска, которой они покрывали головы. Еще я разглядела, что дети, бежавшие рядом со взрослыми, были без одежды. Я спросила, кто это, и Педро ответил, что это индейцы.

– Они страшные и злые, наверняка попытаются на нас напасть. Когда приземлимся, не улыбайся, а то они нас сожрут, – предупредил он меня. Он был настоящим садистом.

Среди зелени я увидела небольшой клочок земли и быстро поняла, что именно на него мы попытаемся сесть. Хотя мне это казалось опасным, уж очень мало было места, я верила в опыт Педро. Он тем временем продолжал нагнетать мои страхи и рассказал, что здесь проходили искатели золота, но никого из них не осталось, потому что индейцы всех съели.

Несмотря на его мрачные комментарии, я куда больше опасалась разбиться и испытала облегчение, когда мы коснулись земли в целости и сохранности. Не успела я открыть дверь самолета, как увидела группу голых детей, несущихся к нам со всех ног. За ними стояли взрослые, как я позже узнала, индейцы племени яномамо. Возможно, из-за того, что первым моим прямым контактом с этим абсолютно неизвестным миром были малыши, я не испытала никакого страха. Более того, я даже чувствовала, что мне повезло добраться до такого далекого и уединенного места и получить возможность узнать народ, чьи контакты с другими людьми явно были минимальными.

Мы вышли из самолета, и я направилась к примитивной постройке из четырех деревянных столбов, на которых кое-как держалось что-то вроде крыши. Эта будка, видимо, служила вместо бара, поскольку там стояло несколько бутылок. Помня о словах Педро, я вела себя серьезно и не улыбалась, но моя маленькая Моника быстро сломала лед, немедленно принявшись играть и смеяться вместе с детьми яномамо. Педро достал из самолета мою сумку Pan Am и еще одну, поменьше, где лежали пеленки и другие вещи Моники, которые я купила в аптеке в Сьюдад-Боливар, и направился обратно в кабину, где, как я думала, он будет нас ждать. Однако он сказал:

– Пока!

Сначала я не поняла. Или отказывалась понимать то, что я только что услышала. Я начала говорить, что место, конечно, очень интересное, однако мы с дочкой летим вместе с ним. Он даже не дал мне закончить.

– Я еще вернусь.

И вот тогда я в самом деле испугалась. Это было еще хуже, чем когда он оставил меня в незнакомом доме в Сьюдад-Боливар, сказав, что поехал за горючим. Сейчас он даже не стал затруднять себя, сочиняя отговорку. Он ограничился этим «вернусь», которое мне было совершенно невозможно понять и еще менее – принять. Я подхватила Монику и сумки и побежала к самолету. Педро перегородил мне путь, и я попыталась отодвинуть его и залезть в кабину, но он меня оттолкнул и сказал: «Нет». Ноги у меня подкосились, я без сил села на землю и зарыдала. Дочка, услышав меня, тоже заплакала. Когда я увидела, что Педро поднимается в самолет, я снова попыталась войти за ним, но второй пилот держал дверь изнутри, не позволяя мне открыть ее. В слезах, все больше и больше приходя в отчаяние, я умоляла их не улетать. Я была в ужасе и плохо соображала, но что-то внутри меня говорило о том, что я должна подняться на борт этого самолета, должна вернуться с ними в Сьюдад-Боливар или куда бы то ни было, куда бы они ни собирались лететь. Если я не сумею, я в ловушке. Мне одной никогда не выбраться отсюда.

Двигатели взвыли, и мне пришлось вместе с дочкой отойти от самолета, чтобы не пострадать. Я плакала и никак не могла остановиться, страх острыми когтями все глубже впивался в мое сердце, и тут на меня снизошло озарение, и я совершенно ясно поняла: кто-то хотел от меня избавиться, и меня бросили здесь умирать. Никто из моих знакомых не имел ни малейшего понятия о том, где мы находимся. Все, что было им известно, – это то, что я улетела в Каракас, но с тех пор я ни с кем не говорила и не предупредила, что нас увезли в Сьюдад-Боливар, и уж тем более никто и знать не мог, что мы забрались в глубь сельвы, которая с каждой минутой в моих мыслях все больше становилась похожа на кладбище.

Меня охватило такое чувство отчаяния, которого я еще ни разу в жизни не испытывала. Это невозможно сравнить ни с одним из драматических обстоятельств моей биографии, даже с моим пребыванием в лагере Берген-Бельзен. Во всех запутанных обстоятельствах моей жизни, через которые я проходила, всегда находилась какая-нибудь крохотная щелка, через которую проникал лучик надежды, какая-нибудь трещинка, которая позволяла думать о возможности выбраться, о каком-нибудь способе сбежать или выжить. В этот раз все было по-другому. Я чувствовала полную беспомощность.

Самолет оторвался от земли, и мне не оставалось ничего другого, как сквозь слезы смотреть, как он удаляется. По мере того как он становился все меньше и меньше, мне становилось все труднее поверить в то, что происходит. Вместе с этим самолетом меня покидала моя жизнь, улетая над джунглями. Это был ужас в чистом виде, и сегодня, если спросить Монику, она скажет, что одним из первых ее воспоминаний детства было то, как она прижимается к моей ноге и чувствует исходящий от меня страх.

Я была полностью подавлена и села на землю, не в состоянии двигаться. Куда идти? На секунду я подумала, что это очередная мрачная шутка нашего пилота-садиста. Я представляла, как он сделает круг и вернется забрать нас, но я ждала и ждала, и ничего не было слышно, кроме жужжания насекомых, криков мартышек и смеха играющих детей. У меня не было ничего, кроме того, что на мне надето, и того, что было в сумках: голубые джинсы, спортивные туфли, бутылочка и продукты из аптеки в Сьюдад-Боливар. Моника была в кожаных штанишках и белых сапожках, но когда я на нее посмотрела, увидела, что дети яномамо уже все с нее стащили.

Ко мне стали подходить взрослые: мужчины в трусах типа боксеров, женщины с бусами на шее. Их нагота нисколько меня не заинтересовала. Эти люди не улыбались и никоим образом не пытались меня успокоить, тем не менее было похоже на то, что они понимают, что меня здесь бросили. Ко мне приблизилась одна женщина и помогла мне подняться, пока остальные одобрительно кивали головами. Меня отвели к другой примитивной постройке, над рекой, воды которой были темно-коричневого цвета, где они ловили рыбу и стирали. Мужчины лежали в гамаках, одна из женщин следила за огнем, рядом с ней другая женщина снимала шкуру с мартышки и опаливала ее. От шкуры шел мерзкий запах. Остальные чистили маниоку, зеленые бананы, фрукты… Они переговаривались между собой, и я, преодолевая слезы, тщетно пыталась как-то наладить общение. Все мои усилия были напрасны, но что-то внутри меня говорило, что все в порядке, что эти люди совсем не похожи на тот образ злобных дикарей, который попытался нарисовать Педро, чтобы запугать меня. Уж не знаю, как и почему, но я знала, что они не причинят мне никакого вреда.

Наступала ночь, а я все рыдала и ничего не могла с собой поделать. В голове было пусто, зато вокруг шумно кипела жизнь. В ту первую ночь я обнаружила, что сельва производит оглушающие звуки, не прекращающиеся ни на одну минуту, но, несмотря на этот непрерывный дикий шум и ужасное смятение, в котором я пребывала, силы мои были на исходе, и меня сморил сон. Жестами мне предложили гамак, но я отказалась и растянулась на земле, на куче листьев.

Я открыла глаза еще до восхода солнца, разбуженная шумом, который ранние пташки яномамо устроили, занимаясь своими утренними делами. Женщины, например, уже разводили огонь. Тревога тоже не давала мне спать спокойно. Я все смотрела на небо, напрасно надеясь снова увидеть в нем самолет. Я жестами попыталась объясниться с яномамо, но они меня не поняли, и я принялась ходить кругами, не зная, с кем поговорить и как. Я панически боюсь змей и вздрагивала от любого движения. Там было полно жуков, насекомых, которые меня беспрестанно беспокоили. Я задыхалась из-за влажной липкой жары, от которой вся моя кожа была покрыта потом, и поскольку не было ни малейшего дуновения ветерка, я попыталась найти укрытие, усевшись на камень у реки. Меня охватили самые печальные и тоскливые мысли. Я чувствовала себя одинокой и обреченной на гибель, сбитой с толку и совершенно запутавшейся, загнанной в ловушку, расставленную уж не знаю кем: Уолтерсом или ЦРУ. В тот день я почти ничего не ела, только несколько кореньев, маленький коричневый банан, что мне дали, и немного рыбы.

Не прошло и трех или четырех дней, как я заболела: начались рези в желудке, понос, меня тошнило, и страшно болела голова. Меня знобило; несмотря на удушающую жару, я без конца дрожала и не держалась на ногах. С одной стороны, эти ужасные ощущения послужили в какой-то степени облегчением, поскольку боль поглотила все мое внимание и я не могла больше думать о том, как оттуда выбраться. Одна из женщин яномамо спасла мне жизнь, заставив меня взять в рот какие-то растолченные листья. Они были очень горькими, но я постепенно привыкла их жевать, и от них мне становилось лучше. Это было какое-то волшебство: стоило положить их в рот и начать жевать, как за несколько минут боль отступала. Постепенно с помощью этих трав я снова почувствовала себя живой и начала есть. Теперь я была обязана жизнью этим людям, которых Педро описывал как диких и жестоких.

Я сильно похудела, но как только немного восстановила силы, стала помогать женщинам в их занятиях: мы собирали хворост, рубили его и разводили огонь, готовили еду, пока мужчины валялись в гамаках, часто напившись браги, которую они сами гнали. Я преодолела отвращение и начала есть обезьянье мясо и змей, а еще белых червей, которых мы нанизывали на палочки и поджаривали на огне. Также я пыталась не отставать от женщин в их ручном труде, в котором они были невероятно ловки: они собирали листья и, соскабливая с них лишнее специальным заостренным приспособлением, превращали их в веревки, из которых невообразимо быстрыми движениями плели корзины. Чего я так и не смогла понять, так это то, каким образом они находили листья с медицинскими свойствами. Они их знали все. Когда я приходила вся в царапинах или укусах, они отправлялись в сельву и возвращались оттуда с листьями и готовили из них мази, благодаря которым инфекция из моих ран не распространялась дальше и они быстро заживали. Эти мази даже помогали избавиться от укусов.

Сначала я жила под огромным деревом, но когда начались дожди и бури, оно стало ненадежной защитой. Наверное, у меня был жалкий вид, и я вызывала в них сострадание, поэтому они построили мне что-то вроде хижины на углу длинной основной конструкции, где они спали и собирались все вместе.

Такой была моя жизнь. Главное, что меня радовало, – это видеть, как Моника растет счастливая и свободная. Совершенно одичавшая, она носилась взад-вперед босиком и весь день играла с маленькими яномамо. Они научили ее рыбачить с помощью острой палки, вместе устраивали забеги крупных жуков, у нее даже была ручная обезьянка… Она полностью влилась в их общество, стала одной из них. Глядя на нее, я думала о том, что дети есть дети: им незнакомы ненависть или расизм, и нам, взрослым, есть чему у них поучиться. Бывало, видя ее среди местных малышей, я вспоминала о ее индейской крови, и меня не покидала мысль, что, возможно, ее ДНК настолько сильна, что стала причиной того, что судьба привела нас к истокам.

Там, в сельве, превратившейся для меня в дом родной, я увидела другой мир, полный разнообразных растений и трав, мир семи орхидей, который напоминал мне о Маркосе, о тех днях, когда он рассказывал мне о национальном цветке Венесуэлы. Там я научилась верить в силу каждого дерева, каждого растения и каждой капли воды, способную сохранить мою жизнь и избавить от боли. Дети научили меня полезным вещам: как, например, оставлять палочкой след на земле, когда идешь в джунгли, чтобы не заблудиться на обратном пути. Даже моя собственная дочь меня многому научила: она совершенно ничего не боялась.

А еще у меня появился жених. Его звали Катчу, он был не очень высок, где-то метр семьдесят, темнокож, с большими, круглыми, темными глазами. Сначала он за мной просто ходил и наблюдал. Затем жестами показал, что собирается сделать мне гамак – самый большой подарок, который только можно получить в этом обществе, что-то вроде предложения руки и сердца. Я его не любила и не собиралась за него замуж, однако ценила его компанию и его знаки внимания. Все в деревне знали, что я ему нравлюсь, и позволяли ему ухаживать за мной, часто оставляли нас одних. Тогда он приближался ко мне и нежно гладил по руке или по плечу, всегда очень мягко, никогда не проявляя грубости или силы, к которым так часто прибегают мужчины в мире, называемом цивилизованным.

Жизнь наша была в определенном смысле спокойной. Я радовалась тому, что все еще жива и хотя бы моя дочка со мной. У меня стали появляться мысли о том, что, возможно, это и есть наша судьба. Я все еще хотела уехать, но время работало против меня, ведь небо не посылало мне решения. Постепенно я стала смиряться со своим положением и перестала смотреть вверх. Я не молилась, потому что не знала, кого молить и о чем. В глубине души я никогда не прекращала надеяться, что за мной вернутся, и верила, что кто-нибудь вспомнит о нас, что у кого-нибудь проснется совесть, что кто-нибудь пожалеет женщину с ребенком, брошенных в джунглях… Хотя на самом деле нет, думаю, что нет. Я в это не верила. Если я и сохраняла надежду на помощь, то думала, что она придет от Маркоса. Я считала, что он способен вытащить нас отсюда, что он спасет если не любовницу, то хотя бы дочь. Нужно было только подождать, пока его выпустят из тюрьмы.

Но вместо того чтобы возлагать надежды на него, мне следовало бы лучше помнить, кто всю мою жизнь искренне беспокоился и помогал мне: моя мама. Это она, не дождавшись от меня новостей в течение нескольких месяцев, приложила все усилия, чтобы найти нас. Сначала она сделала несколько денежных переводов на мое имя в Каракас, и когда я не пришла получать их, она поняла, что в столице нас больше нет, а ведь это было единственное место, которое, как было достоверно известно, мы посетили. Тогда она связалась с Уолтерсом и с ЦРУ, требуя, чтобы ей сообщили, где я нахожусь. Она перевернула небо и землю в поисках того, кто мог бы навести на наш след или объяснить, что случилось с ее дочерью и внучкой. Никто ничего не мог сказать, пока мама наконец не вышла на кого-то (я так никогда и не узнала, на кого именно), кто навел справки и выяснил наше местоположение. Так благодаря ей однажды в небе над сельвой показался легкий самолет – не тот, принадлежащий СИФА, который я так долго представляла, а самолет Красного Креста.

Когда я увидела, как он приближается, я упала на колени на землю, которая служила мне домом в течение месяцев, может быть, восьми или девяти, и заплакала. Я плакала, пока не выплакала все слезы. Как же я была счастлива! Яномамо стали для меня семьей, и я не хотела оставлять их, и теперь мне было страшнее подумать о том, к чему я возвращаюсь, чем продолжать жить в сельве, хотя я, конечно, знала, что мне нужно улетать. Я находилась в плачевном состоянии: вся в укусах, кишащая паразитами, страдающая от дизентерии, я весила около сорока килограммов и воняла. У Моники тоже было полно шрамов. Нам нужно было уезжать.

Я стала обнимать этих мужчин, женщин и детей, ставших нашим спасением и превратившихся в наших друзей. Со слезами на глазах я прощалась с ними. У меня сжималось сердце, особенно когда очередь дошла до той пожилой женщины, которая заботилась обо мне, когда сразу после прилета я заболела, и которая своими травами и листьями поддерживала во мне жизнь все время моего пребывания там. Они гладили меня по лицу и искренне горевали о предстоящей разлуке. Катчу стоял в стороне, глядя в землю, охваченный болью. Мне кажется, он чувствовал себя отвергнутым. Совсем недавно он закончил гамак для меня.

Двое мужчин, которые только что прибыли, проводили нас с Моникой до самолета, и как только мы поднялись на борт, я почувствовала, что я в безопасности, что сейчас мы улетим и я снова, в очередной раз, выжила.

Во время перелета нам дали бутилированной воды и таблетки, как они сказали, от малярии. От них я почувствовала сонливость. Мужчины продолжали разговаривать со мной, и помню, что говорили что-то о моей матери и что-то о «расследовании», но я уже не могла мыслить достаточно ясно, чтобы понять, о чем они. Казалось, все мое существо изнемогало от усталости после борьбы за существование. И я отключилась.

Мы прибыли в аэропорт Каракаса и там же пересели на другой самолет, направляющийся во Флориду, не помню точно, до Ки-Уэст или до Майами. Как только мы приземлились, нас доставили в больницу, где взяли кучу анализов, по результатам которых выяснилось, что я переболела малярией, а у Моники инфекция после какого-то укуса. Спустя время у нее иногда воспалялись слизистые носа, и до сих пор есть отметка, напоминающая о детстве, проведенном в сельве.

Из больницы я позвонила Карлосу Пулидо, бывшему полковнику и другу Маркоса, и, рыдая, рассказала историю того, что со мной приключилось. Он, его жена и две дочери пришли навестить меня в больнице, так же как капитан, который несколько раз доставлял нас в Солджер-Ки на «Флор Мар» – яхте десяти метров в длину, принадлежавшей Пересу Хименесу и названной так в честь его супруги. Кто не пришел, так это мама: она была в Нью-Джерси, но мы разговаривали по телефону.

– Это чудо, что ты жива. Зачем ты так играешь своей жизнью! – ругалась она.

– Я не хотела, мама… – еле выговорила я, борясь с комком в горле.

– Почему ты не приведешь свою жизнь в порядок?

– Это не так-то легко…

– Что же ты никак не повзрослеешь? Слава богу, ты жива, но ты бы никогда не выбралась оттуда, если бы я не позвонила ребятам.

Я ничего не могла ей ответить и просто плакала. Я плакала, потому что понимала, что она полностью права, и если бы не она, я бы могла погибнуть в этих джунглях, брошенная на волю судьбы неизвестно кем, может быть, кем-то, кто видел во мне проблему или повод для международного скандала, и поэтому желал моего исчезновения или гибели. Я плакала, потому что знала, что это настоящее чудо, что моя дочь и я все еще живы, плакала, потому что рисковала не только своей жизнью, но и жизнью моей малышки. Я плакала, потому что была уверена в том, что нужно повернуть штурвал, но даже не знала, какой из кораблей мой. Я плакала и плакала, потому что прошла через все то, через что мне пришлось пройти, и это все оказалось напрасно: я так и не добилась единственного, чего хотела, – увидеть Маркоса.