Капитан Лузли жадно впитывал новости, хрипящие из микрорадио в приборной доске.

– Ага! – воскликнул он с гадким удовлетворением. – Это им покажет, знаете ли. Побольше будет уважения к закону и порядку.

Как сказал ему довольно неучтиво в тюрьме Тристрам, он не имел ни малейшего представления ни об историографии, ни о цикличности.

Молодой Оксенфорд за рулем кивнул без особой убежденности. С него было довольно; поездка выдалась отвратительная. Полицейский паек был скудным, и у него бурчало в животе. Ядерный мотор фургона ПолПопа несколько раз взбрыкивал, а Оксенфорд не был ядерным механиком. На выезде из Честера он ошибся дорогой и жизнерадостно поехал на запад (дело было ночью, а он и по звездам ориентироваться тоже не умел), и промашку обнаружил только в Долджели (указатели выкорчевали на растопку). В Моллуиде, на дороге в Уэлшпул, их остановили мужчины и женщины с мелодичной речью и лицами карнавальных фокусников. Их очаровали близнецы Беатрис-Джоанны («Хорошенькие какие!»), но рассердила надменность и дрожащий пистолет сержанта Имиджа.

– Странный какой бедолага, – сказали они, нежными мягкими пальцами извлекая из его рук пистолет. – Но в супе будет отменным.

На это они согласно покивали, ощупывая его мягкие части, пока раздевали. Заодно они забрали мундиры капитана Лузли и молодого Оксенфорда со словами:

– Для армии ой как подойдут. Смотри-ка, самые что ни на есть настоящие!

А увидев, как парочка дрожит в нижнем белье, сказали:

– Бедненькие! Знает кто-нибудь, где взять оберточную бумагу грудь им прикрыть?

Никто не знал.

– По-доброму с вами обходимся, – сказали они наконец, – из-за вон нее. Той, что на заднем сиденье. Честь по чести поступаем.

И помахали им на прощание, когда фургон покатил в Уэлшпул, а сержант Имидж тем временем, извиваясь в крепких руках мясников, протестовал и громко сетовал на предательство.

Забрав их мундиры, жители Моллуида, возможно, спасли им жизнь, но капитан Лузли был слишком глуп, чтобы это понять. Что до Беатрис-Джоанны, единственной ее заботой были малыши. Она боялась городов и деревень с их кострами и бодрыми мясоедами, людьми, которые смотрели на ее спящих детей и дружески улыбались. Слова и улыбки восхищения казались ей двусмысленными: ласковый лепет слишком уж легко мог превратиться в причмокивание. Какая бы официальная участь ни ждала в столице, уж наверное до текнофагии там не пустятся. От страха за детей Беатрис-Джоанна забывала о голоде, но недоедание громко заявляло о себе в количестве и качестве ее молока. Невольно она временами тянулась к жаркому или вареву, когда фургон проносился через какой-нибудь город. Всякий раз, когда фургон останавливали поднятые вверх мясистые руки и любопытные взгляды обшаривали парочку в нижнем белье и ее саму с близнецами у груди, ее подташнивало при мысли о том, что именно жарится или варится. Но почему? Ведь в основе всего – инстинкты, а их ничто не отвращает, и только великий предатель разум вечно ставит палки в колеса.

– Все снова выглядит почти нормальным, знаете ли, – сказал, наконец, капитан Лузли, когда они выехали на брайтонское шоссе. – Только вот слишком много выбитых окон, и посмотрите на покореженный металл посреди дороги. Перевернутые машины. Варварство, чистое варварство, знаете ли. Военное положение. Бедный сержант Имидж. Надо было записать, знаете ли, имена виновных. Тогда их можно было бы наказать без суда и следствия.

– Вот сантиментов гребаных не надо, – отозвался молодой Оксенфорд. – От того, как вы разнюнились, блевать тянет.

– Оксенфорд! – воскликнул шокированный капитан Лузли. – Кажется, вы не вполне понимаете, что говорите. Только то, что на нас нет, знаете ли, формы, еще не повод забывать об уважении, полагающемся, полагающемся…

– Да заткнитесь наконец! Все кончено. Вам что, мозгов не хватает понять, что все кончено? В толк не возьму, как вам выслужиться удалось.

Теперь они въезжали в Хейвордс-Хит.

– Первым делом, как вернусь и раздобуду одежонку, пойду в гребаную армию. Я с этой сворой покончил, потому что с ней и так все кончено.

Они выехали из Хейвордс-Хит.

– Никакая это не свора, и с ней не покончено, – возразил капитан Лузли. – Всегда, знаете ли, будет существовать организация для контроля за ростом населения, будь то посредством принуждения или пропаганды. Я вас прощаю, Оксенфорд, – великодушно добавил он. – Участь сержанта Имиджа, верно, лишила вас мужества, как, признаю, и меня, знаете ли, немного лишила. Но это первый и последний раз. Помните, пожалуйста, про разницу в званиях.

– Да заткнитесь наконец! – повторил Оксенфорд. – Я замерз, черт побери, и, черт побери, голоден, и очень даже хочется остановить фургон посреди дороги и оставить вас с ним разбираться, а самому пойти вон к тем.

Он мотнул головой в сторону компании цыганского вида людей, которые мирно обедали вокруг костра у шоссе.

– Армия до них доберется, – пообещал капитал Лузли. – Их посадят, помяните мое слово.

– Ап-чхи! – внезапно чихнул Оксенфорд. Потом еще: – Ап! Чхи! Проклятье, и, черт бы всех побрал, я простудился! Этого еще не хватало! Вашу мать, Лузли! Аппп-чхи!

– Комиссар найдет что об этом сказать, знаете ли, – предостерег капитан Лузли. – Чистейшее нарушение субординации.

– А я думал, – саркастично бросил Оксенфорд, – что цель нашей затеи прикончить комиссара. Я думал – в этом смысл.

– Тогда вы дурак, Оксенфорд. Будет другой комиссар, – высокомерно заявил капитан Лузли. – Он-то будет знать, как покарать за нарушение субординации.

– А-а-ап! – издал молодой Оксенфорд, а потом: – Чхи! – И едва не въехал в цоколь фонаря. – Но это будете не вы, – сказал он грубо. – Не вы получите гребаный пост, и это факт. И вообще я завтра или послезавтра уже буду в армии. И это будет человеческая, мужская жизнь. Да-сэр-нет-сэр-ура! Черт бы все побрал. Не придется гоняться за беззащитными женщинами и детьми, как мы сейчас.

– Я достаточно наслушался, знаете ли, – сказал капитан Лузли. – Вполне довольно, Оксенфорд.

– Ааа-пчхи! Вашу мать!

Вскоре они въехали в Брайтон. Солнечные зайчики весело играли морской водой, ложились на пестрые платья женщин и детей, на тусклые костюмы мужчин. На улицах было меньше людей – что поделать, один пирог два раза не съешь. Теперь фургон приближался к высокомерным зданиям Правительства.

– Вот мы и на месте, – сказал капитан Лузли. – Поезжайте прямо туда, Оксенфорд. Вон туда, где буквы… «БЕС». Странно… Не помню тут никакого «беса». Когда мы уезжали, знаете ли, «бесов» тут не было.

Оксенфорд вдруг хрипло расхохотался:

– Бедный вы недотепа! Не видите, откуда взялся ваш «бес»? Не видите, тупой вы идиот?

Капитан Лузли уставился на фасад.

– О… – выдохнул он. – О, Гоб… мама дорогая!

Ибо роскошная надпись на фасаде – «Министерство бесплодия» – изменилась: ее последнее слово утратило свою отрицательную приставку.

– Ха-ха! – не унимался молодой Оксенфорд. – Ха-ха-ха! – А потом: – Ап-чхи! Да пропади оно все!