«Сосновый коттедж» 18:58
К ужину им пришлось переодеться. Еще одно правило, установленное Жанель. Перед отъездом она лично убедилась, что каждый взял подходящий наряд.
– А грязных нерях отправим домой, – предупредила она.
Куинси упаковала два платья – единственные, которые привезла с собой в колледж. Оба ей выбрала мать, мечтавшая, что Куинси будет ходить на студенческие тусовки и посвящения, как когда-то она сама.
Одно платье было черным, что показалось Куинси подходящим. Однако в тусклом свете коттеджа она напоминала не столько Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани», сколько безутешную вдову на похоронах. Оставалось только голубое, оказавшееся довольно невзрачным.
– Я кажусь толстой, – сказала Куинси.
Она поняла это по ужасу во взгляде Жанель, которого не видела даже час назад, когда та раскроила себе палец. Теперь он, замотанный сморщенным пластырем, тыкал в ее сторону.
– Хуже, – сказала она, – ты кажешься девственницей.
– Вообще-то это не так уж плохо.
– Если хочешь что-нибудь замутить, то плохо.
– Крейг знает, что это мой первый раз.
– И платье это охотно подтверждает, – сказала Жанель, оглядывая ее с головы до ног, – у меня идея.
Она открыла один из своих чемоданов и швырнула Куинси какой-то предмет. Платье. Из белого шелка. Свежее и сверкающее, как водная гладь.
– А разве белый не самый девственный цвет? – спросила Куинси.
– Цвет говорит о девственности, а фасон о сексе. Все лучшее из обоих миров. Крейг будет в восторге.
Куинси закатила глаза. Снова любимая тема Жанель, которая совершенно помешалась на комплексе Мадонны-Блудницы с того самого момента, как они узнали о нем из вводного курса психологии.
– А что наденешь ты?
Жанель опять повернулась к своим чемоданам.
– Я, конечно же, прихватила всего с запасом…
– Кто бы сомневался.
Куинси приложила платье к телу и посмотрела в мутное квадратное зеркало. Этот фасон, с глубоким вырезом на груди и ассиметричным подолом, на ее вкус был немного слишком откровенным. Даже стоя к ней спиной, Жанель почувствовала, что подруга колеблется.
– Да ты примерь его, Куинни.
Та сбросила голубое платье, предоставив Жанель возможность окинуть неодобрительным взглядом ее лифчик и трусы. Поношенные, из разных комплектов, они были полной антитезой секса.
– Боже мой, Куинни, ты с ума сошла? Ты хоть о чем-то подумала, собираясь сюда?
– Не-а, – ответила та и прижала к груди свое голубое платье, пытаясь за ним спрятаться, – планировать означает форсировать события. А я хочу, чтобы все шло своим чередом. Что бы ни случилось в эти выходные между мной и Крейгом, я хочу, чтобы это было естественно.
Жанель улыбнулась заботливой улыбкой старшей сестры и откинула с лица Куинси прядь белокурых волос.
– То, что ты нервничаешь, вполне нормально.
– Я не нервничаю, – ответила та, услышала в своем голосе предательскую дрожь и недовольно скривилась, – я просто… у меня нет опыта. Что если я…
– Говенная партнерша?
– Ну… можно сказать и так.
– Пока не попробуешь, не узнаешь, – ответила Жанель.
– А если Крейгу не понравится?
Куинси вспомнила недавние слова подруги о том, что у Крейга и без нее полно вариантов. Она прекрасно знала и о чирлидершах, которые вешались на него после игр, и о болельщицах, выкрикивавших на стадионе его имя. Любая из них с превеликим удовольствием займет ее место, если Крейг в ней разочаруется.
– Не волнуйся, понравится, – успокоила ее Жанель, – в конце концов, он же парень.
– А если не понравится мне?
– Понравится, хотя и не сразу. К этому надо привыкнуть.
Куинси ощутила в груди трепет, будто там махала крыльями даже не бабочка, а маленькая птичка.
– И долго надо привыкать?
– Да все будет в порядке! – заверила ее Жанель. – Давай-ка лучше покажи, как на тебе сидит платье.
Куинси взяла в руки платье, белый шелк нежно защекотал ее обнаженные ноги. Когда она надела его на себя и расправила на плече складку, подруга спросила:
– А как тебе Джо? Он по-своему привлекательный, правда?
– Он стремный, – ответила Куинси.
– Он загадочный.
– Что практически одно и то же.
– Ну хорошо, я думаю, он загадочный. И сексуальный.
– И несвободный, – добавила Куинси. – Ты забыла, что у него девушка?
Теперь уже Жанель закатила глаза:
– Да какая разница.
– Просто знай, что мы все не хотим его здесь видеть. Мы его терпим только потому, что у тебя день рождения.
– Принято к сведению, – ответила Жанель, – не волнуйся, он у меня не будет сидеть без дела.
Окончательно победив платье, Куинси попятилась к Жанель, и та застегнула молнию. Обе пристально уставились на ее отражение в зеркале. Хотя платье облегало тело Куинси больше, чем ей обычно нравилось, Жанель была права – в нем она действительно выглядела сексуально.
– Вау, – сказал Куинси.
Жанель присвистнула.
– Ты так круто выглядишь, что я и сама бы тебя трахнула.
– Спасибо. Я об этом подумаю.
Жанель что-то подтянула, поправила лямку, разгладила рубец и расправила на плече Куинси складку.
– Идеально.
– Думаешь? – спросила Куинси, хотя и без того знала, что все действительно идеально.
Но ее все равно снедало беспокойство.
– Что такое? – спросила Жанель.
– Будет больно, да?
– Да, больно, – со вздохом согласилась Жанель, – но и приятно.
– А чего больше – боли или наслаждения?
– Это странно, но они неразделимы.
Куинси посмотрела в зеркало, заглянула себе в глаза и увидела в них страх, от которого на душе стало неспокойно.
– Ты уверена?
– Поверь мне, – Жанель обняла Куинси сзади, тесно прижалась к ней и сказала: – Разве я стала бы тебя обманывать?
16
Куп настаивает на том, чтобы проводить нас до дома, хотя мы с Сэм можем прекрасно и сами о себе позаботиться. Минувшая ночь доказала это со всей очевидностью. Сэм идет вровень с ним, ступая в ногу.
Я медленно тащусь сзади, подставив лицо солнцу. Стоит жаркий солнечный полдень – прощальный поцелуй бабьего лета перед тем, как зима медленно вступит в свои права. Под теплыми лучами синяк на щеке слегка пульсирует. Воображение рисует, как он краснеет все больше и явственно проступает на коже. Я хочу, чтобы Куп повернулся и наконец его заметил, озабоченно распахнув глаза. Но они с Сэм идут на два шага впереди, по-прежнему в ногу – даже когда поворачивают за угол Восемьдесят второй улицы.
И тут же застывают как вкопанные. А вслед за ними и я.
У входа в мой дом явно что-то происходит. Там собралась толпа журналистов – такая огромная и буйная, что мы замечаем ее за два квартала.
– Куп, – произношу я слабым голосом, слабым отзвуком моего обычного я, – здесь что-то не так.
– Реально, – отвечает Сэм.
– Не суетитесь, – говорит Куп, – мы не знаем в точности, зачем они здесь.
Зато я знаю. Они пришли за нами.
Я лезу в сумочку и достаю телефон, который выключила, когда мы с Сэм вышли из квартиры. Он возвращается к жизни взрывом оповещений. Пропущенные звонки. Новые письма. Непрочитанные смс. Я начинаю их пролистывать, пальцы немеют от беспокойства. Многие номера мне не знакомы, это, по-видимому, журналисты. Я узнаю лишь телефон Джоны Томпсона. Он звонил три раза.
– Надо уходить, – говорю я, зная, что через какую-то минуту они нас засекут, – или взять такси.
– И куда на нем ехать? – спрашивает Сэм.
– Не знаю. В офис Джеффа, в Центральный Парк, куда угодно, только подальше отсюда.
– Мысль неплохая, – соглашается Куп, – это даст нам время понять, что происходит.
– К тому же они не будут торчать здесь вечно, – я прищуриваюсь на толпу, которая, кажется, за последние полминуты стала еще больше, – или будут?
– Я так долго ждать не собираюсь, – бормочет Сэм.
Она устремляется вперед, прямо к журналистам. Я хватаю ее сзади за блузку и дергаю, пытаясь остановить, но бесполезно. Шелк выскальзывает из моих пальцев.
– Сделай же что-нибудь, – говорю я Купу.
Он смотрит ей вслед, прищурив голубые глаза. Не могу точно сказать, встревожен он или восхищен. Вполне возможно, и то и другое. Но я не испытываю ничего, кроме беспокойства, и поэтому бросаюсь вслед за Сэм, догоняя ее в тот самый момент, когда она подходит к моему дому.
Журналисты, конечно же, нас замечают: все головы поворачиваются в нашу сторону почти одновременно. Стая стервятников, увидевших на дороге только что сбитое автомобилем животное. Люди с телевидения притащили с собой операторов, и теперь те толкают друг друга, стараясь занять наиболее выгодную позицию. У них под ногами копошатся фотографы, щелкая затворами.
Среди них и Джона Томпсон. Неудивительно. Подобно остальным репортерам, при нашем приближении он выкрикивает наши имена. Будто близко с нами знаком. Будто ему до нас есть какое-то дело.
– Куинси! Саманта!
Видя перед собой стену камер и микрофонов, мы пятимся назад. На плечо ложится чья-то рука, сильная и тяжелая. Мне даже не надо поворачиваться, чтобы понять – это Куп, который наконец тоже присоединился к нам.
– Отойдите, ребята, – говорит он, обращаясь к журналистам, – пропустите их.
Сэм пробивается вперед, яростно расталкивая толпу, чтобы проложить себе путь, совершенно не заботясь о том, кому от нее достается.
– Отвалите, козлы сраные, и не донимайте нас своими сраными вопросами, – говорит она, прекрасно понимая, что с озвучкой в виде таких слов запись никогда не выйдет в эфир, – нам нечего вам, засранцам, сказать, хрен вам всем в зубы.
– Значит, комментариев не будет? – спрашивает какой-то репортер с очередного телеканала.
Камера за его спиной поворачивается и устремляет свой взгляд на Сэм, словно глаз разгневанного циклопа.
– Хер тебе, а не комментарии.
Она отворачивается от него и смотрит на меня. В свете фотовспышек ее лицо окутывается люминесцентным сиянием, делаясь плоским, бледным и бесцветным, словно полная луна.
Краем глаза я вижу, что ко мне, расталкивая остальных, пробивается Джона.
– Вы действительно не хотите ничего сказать по поводу Лайзы Милнер? – говорит он.
У меня внутри вспыхивает огонек любопытства, подталкивая вперед. Лайза покончила с собой несколько дней назад. Для новостей, которые непрерывно идут круглые сутки, это целая вечность. Нет, здесь что-то не так. Появилось что-то еще.
– А что с ней? – спрашиваю я, придвигаясь ближе.
Камеры тут же занимают место, где я стояла за мгновение до этого, и теперь окружают меня со всех сторон.
– Она не покончила с собой, – отвечает Джона, – заведено уголовное дело. Лайзу Милнер убили.
Подробности таковы:
В тот вечер перед смертью Лайза Милнер выпила два бокала Мерло. Не в одиночестве. С ней кто-то был и тоже пил вино. И этот самый кто-то подсыпал ей в бокал большую дозу «Анитрофилина», мощного антидепрессанта, который иногда используется как снотворное при серьезных психических травмах. Количество препарата, обнаруженное в организме Лайзы, отправило бы в кому взрослого самца гориллы.
Вино и «Анитрофилин» были обнаружены в результате анализа токсикологических проб, взятых после смерти Лайзы. Если бы не они, все по-прежнему полагали бы, что она сама наложила на себя руки. Даже и с ними следователи могли бы прийти к такому выводу. Полицейские нашли «Анитрофилин» на кухне. Но вот чего им отыскать не удалось, так это пузырька от лекарства или рецепта, выписанного врачом Лайзы. Впрочем, это еще ничего не означает в эпоху интернет-аптек, которые запрашивают тройную цену за препараты, поставляемые из Канады. Любое лекарство, которого только может пожелать ваша измученная ломкой душа, можно достать за границей.
Когда только результаты экспертизы засияли, словно огни казино, домой к Лайзе опять отправили бригаду криминалистов. На этот раз они произвели более внимательный осмотр, который вообще-то должны были сделать сразу, но поленились, думая, что она сама себя прикончила. Нашли бокал Лайзы с гранулами «Анитрофилина» на донышке. Обнаружили на столе два красных кружочка от высохшего Мерло, образованных основаниями двух бокалов. В одном кружочке содержался «Анитрофилин». А вот в другом нет. Второй бокал обнаружить не удалось. Как и следов борьбы или взлома.
Кто бы ни был убийцей Лайзы, она ему доверяла.
Судмедэксперту показались странными порезы на ее запястьях. Они были глубже по сравнению с теми, которые человек наносит себе сам. Особенно если этот человек обдолбался. Еще более красноречивым было направление порезов: справа налево на левом запястье и слева направо на правом. Чаще происходит наоборот. Но даже если Лайза в принципе и могла вскрыть себя таким странным образом, угол, под которым были нанесены раны, свидетельствовал об обратном. Сделать такое сама она абсолютно точно не могла. Это был кто-то другой. Тот самый человек, который подмешал ей в бокал таблетки, а свой унес с собой.
Большой вопрос – не считая того, кто и зачем это сделал, – заключался в том, когда Лайза позвонила в 911 со своего мобильного. Полиция Манси полагает, что это произошло после вина, но до порезов. В соответствии с их гипотезой, женщина поняла, что ее опоили, и каким-то образом ухитрилась набрать 911. Преступник выхватил телефон у нее из рук до того, как она успела сказать хоть слово, и нажал кнопку отбоя. Зная, что полиция все равно приедет, он схватил нож, потащил оглушенную антидепрессантом Лайзу в ванную и искромсал ей запястья. Именно этим объясняется необходимость резать вены несмотря на то, что ее все равно убил бы «Анитрофилин».
Вот чего полиция не знает, по крайней мере пока не нашла компьютер Лайзы, это что за час до всего этого она отправила мне письмо. Эта мысль приходит мне в голову, когда мы собираемся вокруг телефона Купа, включенного на громкую связь, чтобы всем было слышно.
«Куинси, нам нужно поговорить. Это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста ответь мне».
Мы расположились в гостиной, я стою во главе стола, слишком опечаленная и разгневанная, чтобы сесть. Лайза по-прежнему мертва, и новые откровения этого не изменят. Но теперь я оплакиваю ее по-другому, сильнее и острее.
Убийство – тварь куда более жестокая, чем суицид, хотя конечный результат в обоих случаях один и тот же. Эти слова различаются даже по звучанию. «Суицид» шипит, как змея, это слабость разума и души. «Убийство» наводит на мысль о бурой грязи – темной, густой, наполненной болью. Мне было проще пережить смерть Лайзы, пока я думала, что это самоубийство. Это означало, что она сама приняла решение умереть. Правильный или нет, но это был ее выбор.
Убийство – это не выбор.
Куп и Сэм, молча и неподвижно сидящие по ту сторону стола, кажется, поражены не меньше меня. Поскольку Куп никогда раньше не был у меня дома, его присутствие придает и без того странной ситуации сюрреалистический оттенок. В гражданской одежде, неловко примостившийся на изящном стуле, он выглядит как-то неуместно. Будто это не настоящий Куп, а какой-то самозванец, обманом проникший на чужое место. Меж тем поддельная жизнерадостная Сэм осталась в кафе. Теперь она настоящая: стоит и обгрызает ногти, глядя в телефон Купа, будто может увидеть собеседника, а не просто безликий силуэт на дисплее.
Голос, который мы слышим, принадлежит знакомой Купа из полиции штата Индиана. Ее зовут Нэнси, она первой приехала в тот студенческий женский клуб после того, как Стивен Лейбман закончил свой кровавый праздник. Она была для Лайзы тем же, чем для меня Куп.
– Я не стану вам лгать, – говорит она хриплым от усталости и горя голосом, – улик, с которыми можно было бы работать, у нас очень и очень мало.
Я не могу сосредоточиться на ее словах, потому что в моей голове бесконечно прокручивается то письмо, будто зачитанное голосом Лайзы:
Куинси, нам нужно поговорить.
– Если бы эти недоумки тщательно обыскали ее квартиру сразу по обнаружении тела, как я их просила, все могло бы быть иначе. Но они не стали меня слушать, и теперь один Бог знает, сколько человек там топталось перед тем, как они соизволили явиться туда во второй раз. Место преступления загроблено. Отпечатки пальцев там теперь повсюду.
Это очень важно.
– Значит, того, кто это сделал, могут так никогда и не найти? – спрашивает Куп.
– Никогда не говори «никогда», – отвечает Нэнси, – но пока все выглядит далеко не лучшим образом.
Наступает короткая пауза, во время которой каждый из нас четверых думает, что, вполне возможно, мы никогда не найдем ответы на наши вопросы. Убийцу не накажут. Мотив не выявят. Никто не поймет, почему Лайза отправила мне письмо, перед тем как, ни о чем не подозревая, сделать первый роковой глоток.
Пожалуйста, пожалуйста, ответь мне.
Мне в голову, извиваясь, вползает еще одна тревожная мысль.
– Нам с Сэм что-то угрожает? – спрашиваю я.
Куп хмурится, делая вид, что ни о чем таком не думал, хотя меня ему, конечно, не обмануть.
– Да или нет? – настаиваю я.
– Я не думаю, что у вас есть повод для опасений, – отвечает он, – а ты как думаешь, Нэнси?
Ее изнуренный голос выплывает из динамика:
– У нас нет оснований полагать, что это дело как-то связано с произошедшими с вами событиями.
– А если все же связано? – говорю я.
– Куинси! – Куп смотрит на меня взглядом, которого я раньше никогда не видела; в нем читается суровость, к которой примешивается огорчение от того, что я, возможно, что-то скрываю. – Что ты мне не рассказала?
Кое-что, что нужно было рассказать уже давно. Я не стала этого делать, потому что письмо Лайзы было похоже на отчаянную попытку заставить кого-нибудь отговорить ее от самоубийства. Теперь я знаю, что это не так. Теперь я подозреваю, что она действительно хотела меня предупредить. Но понятия не имею о чем.
– Лайза мне прислала электронное письмо, – признаюсь я.
Сэм наконец поднимает от телефона глаза, рука ее по-прежнему у рта, зубы сжимают ноготь безымянного пальца.
– Что?
– Когда? – спрашивает Куп, и в его взгляде вспыхивает тревога.
– В тот вечер, когда она умерла. Если точно, то примерно за час до.
– Скажи, что там было, – говорит он, – слово в слово.
Я рассказываю все подробности. Содержание письма. Когда я его получила. Когда прочла. Даже пытаюсь объяснить, почему так долго никому ничего не говорила, кроме Джеффа, но Купа это не особенно волнует. Он сосредоточен лишь на том, что не узнал обо всем раньше.
– Куинси, ты должна была рассказать мне в ту же секунду, когда получила его.
– Знаю, – отвечаю я.
– Это могло бы все изменить.
– Я знаю, Куп.
Эта информация заставила бы полицию провести в доме Лайзы более тщательный поиск, а следовательно, быстрее понять, что ее убили. Может, они бы даже смогли выйти на след преступника. Все это я понимаю, и рожденное пониманием чувство вины приводит меня в ярость. Я злюсь на себя. На убийцу Лайзы. Даже на саму Лайзу за то, что она поставила меня в такое положение. Ярость бурлит в моих жилах, затмевая собой все остальное, в том числе удивление и горе.
– Но это еще не значит, что вам с Самантой грозит опасность, – произносит Нэнси.
– Возможно, это вообще ничего не значит, – добавляет Куп.
– Но, может, она хотела предупредить, что кто-то на нас нацелился, – возражаю я.
– Кому это может понадобиться? – спрашивает Куп.
– Мало ли кому, – отвечаю я, – сумасшедших на свете много. Ты же сам видел все эти сайты про преступления. Видел, сколько полоумных фриков на нас сдвинулись.
– Они вами восхищаются, – говорит Куп, – их приводит в ужас то, через что вам пришлось пройти. Не многие на это способны. У вас получилось.
– Тогда как ты объяснишь то письмо?
Никаких уточнений вносить не надо, Куп и так знает, о каком письме я говорю. Ужасном. Угрожающем. Оно напугало его не меньше, чем меня.
ТЫ НЕ Д0ЛЖНА ЖИТЬ.
ТЫ Д0ЛЖНА БЫЛА УМЕРЕТЬ В Т0М К0ТТЕДЖЕ.
ТЫ БЫЛА ПРЕДНАЗНАЧЕНА В ЖЕРТВУ.
Автор, кем бы он ни был, напечатал его на машинке, с такой силой нажимая на клавиши, что буквы были будто выжжены на странице. Вместо буквы «о» использовали ноль – видимо, соответствующая клавиша была сломана. Куп сказал, что эта зацепка, возможно, поможет полиции найти автора. Это было два года назад. Я уже давно ни на что не надеюсь, особенно после того, как полиция исчерпала все возможности, пытаясь найти отправителя. Отпечатков пальцев ни на конверте, ни на самом письме не было, а запечатывали его с помощью не слюны, а пропитанной водой губки. Точно таким же образом наклеили и марку. По штемпелю определили, что письмо было брошено в ящик в городке под названием Куинси, штат Иллинойс.
Вряд ли это было совпадение.
Мы с Джеффом прожили вместе всего месяц, когда я получила это письмо. Так он впервые получил представление о том, каково будет жить со мной. Со мной, конечно же, случилась настоящая истерика, до такой степени, что я решила тут же уехать, желательно куда-нибудь за океан. Джефф меня отговорил, назвав письмо больной, но совершенно безобидной выходкой.
Куп отнесся к нему более серьезно, потому что это Куп и он так устроен. К тому моменту мы с ним не виделись уже больше года, а все общение между нами сводилось к паре эсэмэсок каждые несколько месяцев.
Письмо эту ситуацию изменило. Когда я ему все рассказала, он тут же приехал в Нью-Йорк успокоить меня и утешить. В нашем обычном месте, над чашками с кофе и чаем, он поклялся, что никогда не допустит, чтобы со мной случилось что-то плохое. Тогда же он настоял на личных встречах как минимум раз в полгода. Так и повелось.
– Это письмо написал психически неуравновешенный, – говорит Куп, – больной человек. Но это было давно, Куинси, и за этим ровным счетом ничего не последовало.
– В том-то и дело, – отвечаю я, – приславший его психопат продолжает спокойно жить дальше. Может, он писал Лайзе или Сэм. И может, решил наконец перейти к действиям.
Я смотрю на Сэм, которая преображается на глазах. Ее волосы опять выбились из-за ушей и теперь закрывают большую часть лица защитным покровом.
– Ты когда-нибудь получала угрозы?
Сэм едва заметно качает головой.
– Я уже давно не получаю никаких писем. Одно из преимуществ, когда никто не знает, где ты.
– Теперь знают, – говорю я. – Это видно по обложке.
При мысли о Джоне Томпсоне и о том, что он натворил, на меня накатывает новая волна гнева. Руки против воли то сжимаются в кулаки, то вновь разжимаются, томясь желанием врезать ему в челюсть.
– Лайза получала угрозы? – спрашивает Куп, склоняясь к телефону и обращаясь к Нэнси.
– Несколько раз, – отвечает она, – какие-то из них внушали беспокойство. Мы отнеслись к ним со всей серьезностью и в ряде случаев даже смогли выйти на авторов. Одинокие чудилы, не более того. И уж точно не убийцы.
– Значит, вы не думаете, что за нами с Сэм кто-то следит? – спрашиваю я.
– Дорогая, я не знаю, что вам на это сказать, – отвечает Нэнси, – у нас нет ничего, что свидетельствовало бы в пользу подобного предположения, но лучше все же перестраховаться.
Это совсем не то, что мне хотелось услышать. Мой гнев нарастает. Мне необходим ответ, хороший или плохой. Что-то определенное, осязаемое, что поможет мне сориентироваться. Без него все окутано таким же туманом, какой минувшей ночью стелился в Центральном парке.
– Неужели никого больше это не беспокоит? – говорю я.
– Конечно, нас всех это беспокоит, – отвечает Куп. – И если бы мы что-нибудь знали, обязательно бы тебе рассказали.
Я отворачиваюсь, не в состоянии видеть, как его голубые глаза стараются меня утешить, но при этом лишь выдают охватившую его неуверенность. До сегодняшнего дня Куп всегда был для меня надежной опорой, на него можно было положиться, даже когда остальной мир катился в тартарары. Но теперь даже он не может разобраться в том, что происходит.
– Ты злишься, – говорит он.
– Да, злюсь.
– Тебя можно понять. Но ты зря боишься, что с тобой случится то же, что с Лайзой.
– Почему это?
– Потому что если бы существовала такая вероятность, Нэнси бы нам сказала, – отвечает он. – И если бы я действительно думал, что кто-то собирается причинить тебе зло, к этому моменту мы бы уже на полной скорости мчались из этого города. Я бы тебя спрятал в таком надежном месте, что даже Джеффу было бы не под силу тебя найти.
Действительно спрятал бы, на этот счет можно не сомневаться. Вот он, ответ, которого я так ждала. На данный момент его почти достаточно, чтобы приглушить пылающий в моей груди гнев. Но потом Куп поднимает свои голубые глаза и пристально смотрит через стол на Сэм.
– Вас тоже, Сэм, – говорит он, – я хочу, чтобы вы это знали.
Сэм кивает. Потом начинает плакать. А может, она уже давно плачет, просто мы с Купом ничего не заметили. Но теперь она делает все, чтобы это стало видно. Когда она откидывает с лица волосы, не увидеть струящиеся по ее щекам слезы просто невозможно.
– Простите, – говорит Сэм, – все это… меня потрясло до глубины души.
Я не двигаюсь с места, пытаясь понять, искренни ли ее слезы, но сама мысль, что я позволила себе в ней усомниться, приводит меня в ужас. Куп тем временем встает, огибает стол и подходит к ней.
– То, что вы расстроились, вполне нормально, – говорит он, – ситуация ужасная.
Сэм кивает и вытирает глаза. Поднимается с места. Протягивает руки вперед в поисках утешительного объятия.
Куп подчиняется. Я смотрю, как он обхватывает ее своими ручищами и прижимает к груди, в чем неизменно отказывал мне последние десять лет.
Я отвожу взгляд, иду на кухню, принимаю еще одну таблетку «Ксанакса» и принимаюсь печь.
17
Когда Куп наконец появляется на кухне, я готовлю тесто для яблочных рогаликов. На стойке в ряд передо мной выстроились ингредиенты. Мука и соль, разрыхлитель и кулинарный жир, немного молока в качестве растворителя. Куп прислоняется к дверному косяку и молча смотрит, как я смешиваю сухие продукты, потом добавляю жир, потом молоко. Вскоре на столешнице уже лежит пластичный, гладко поблескивающий шар. Я сжимаю руку в кулак и наношу по нему несколько ударов, превращая в бесформенную массу.
– Чтобы воздух вышел, – говорю я.
– Понятно, – отвечает Куп.
Я продолжаю молотить тесто. Под костяшками остаются вмятины. Я останавливаюсь, только когда чувствую под рукой твердую поверхность столешницы.
– А где Сэм?
– Думаю, легла в постель, – говорит Куп, – ты в порядке?
Я изображаю улыбку, натянутую, будто готовая вот-вот лопнуть резинка.
– В порядке.
– Что-то непохоже.
– Нет, правда.
– Мне жаль, что нам пока не удалось узнать ничего нового о том, кто убил Лайзу. Я знаю, с этим нелегко смириться.
– Нелегко, – отвечаю я, – но со мной все будет хорошо.
Могучие плечи Купа опускаются и опадают, будто я выбила воздух и из него. Зачерпнув горсть муки, я сыплю ее тонким слоем на столешницу. Потом шлепаю сверху тесто, вздымая вверх крохотные белые облачка, беру скалку и раскатываю его долгими натужными движениями. При каждом нажатии мышцы на руках напрягаются.
– Куинси, может, оторвешься ненадолго и поговоришь со мной?
– Да не о чем говорить, – отвечаю я, – надеюсь, полиция как-нибудь поймает того, кто сделал это с Лайзой, и все будет хорошо. Пока же, я полагаю, ты сделаешь все возможное, чтобы обеспечить мою безопасность.
– Само собой.
Он берет меня за подбородок, точно так же, как когда-то отец. Тот часто делал так, когда мы вместе что-нибудь пекли и я в очередной раз что-нибудь портила. Просыпала муку мимо миски или настолько неудачно разбивала яйцо, что крохотные кусочки скорлупы смешивались с желтком. Я очень расстраивалась, а он брал меня за подбородок большим и указательным пальцами, приподнимал его и тем самым меня успокаивал. И хотя сейчас то же сделал Куп, эффект остался неизменным.
– Спасибо, – говорю я, – нет, правда. Я знаю, со мной бывает трудно, особенно в такой день, как сегодня.
Куп начинает что-то говорить, я слышу, как кончик его языка упирается в зубы, когда он открывает рот, собираясь произнести какое-то слово. Но в этот момент открывается входная дверь, и квартиру заполняет голос Джеффа.
– Куинни? Ты дома?
– Я на кухне.
Присутствие Купа Джеффа, конечно же, удивляет, но ему удается мастерски это скрыть. Я замечаю это только по его взгляду, в котором все же проскальзывает недоумение. Ему требуется всего несколько секунд, чтобы оценить ситуацию и понять, что Куп здесь по той же причине, по какой он сам вернулся домой сразу после обеда с бутылкой вина и двумя пакетами с едой из моего любимого тайского ресторана.
– Как только об этом сообщили в новостях, я тут же отпросился с работы, – говорит он, открывая холодильник, – пытался с тобой связаться, но все звонки переадресовывались на голосовую почту.
Все потому, что, вернувшись домой, я выключила телефон. К этому моменту в нем, вероятно, накопилось столько пропущенных звонков, непрочитанных СМС и электронных писем, что мне вряд ли когда удастся их разгрести.
Убрав еду и освободив тем самым руки, Джефф обнимает меня и прижимает к себе.
– Ну как ты?
– Она в порядке, – сухо отвечает Куп.
Джефф ему кивает – первый жест, показывающий, что он вообще заметил Купа. Потом поворачивается ко мне.
– Точно?
– Конечно, нет, – отвечаю я. – Мне грустно, мне страшно, и я очень зла.
– Бедная Лайза. Но ведь они уже знают, кто это сделал, да?
Я качаю головой.
– Нет, не знают. Ни кто, ни почему. Знают только как.
Не выпуская меня из объятий, Джефф опять поворачивается к Купу. Моя голова, прижатая к его груди, непроизвольно поворачивается вместе с ним.
– Я рад, что вы, Фрэнклин, в эту минуту были рядом. Уверен, что для Куинни и Сэм это было большим утешением.
– Жаль, что мне не удалось сделать больше, – говорит Куп.
– Вы и без того сделали очень многое, – возражает Джефф, – Куинни повезло, что в ее жизни есть вы.
– И ты, – говорю я, обращаясь к Джеффу, – мне так повезло, что у меня есть ты.
Я теснее прижимаюсь к его груди, ощущая щекой гладкий галстук. Решив, что так я выражаю страдания, – наверное, так оно и есть, – он обнимает меня еще крепче. Я не противлюсь, и тело Джеффа перегораживает мое поле зрения, затмевая фигуру Купа, который смотрит на нас из противоположного угла кухни.
Позже мы с Джеффом, лежа в постели, посмотрели очередной нуар. «Бог ей судья» с Джин Тирни в роли безумной, кровожадной молодой жены. Такой красивой. Такой порочной. По окончании фильма мы включили выпуск одиннадцатичасовых новостей. Внезапно показывают репортаж о деле, которое сейчас ведет Джефф. Профсоюз полицейских устроил пресс-конференцию с вдовой их убитого коллеги, требуя более сурового наказания для тех, кто обвиняется в преступлениях против стражей порядка. Прежде чем Джефф успевает схватить пульт и выключить телевизор, передо мной на долю секунды возникает лицо вдовы – бледное, изборожденное морщинами, обезображенное горем.
– Ну зачем ты, дай посмотреть, – говорю я.
– Мне кажется, тебе надо отдохнуть от плохих новостей.
– Я в порядке, – настаиваю я.
– Точно так же, как Сэм. А заодно и Куп.
Куп попрощался через несколько минут после появления Джеффа, невнятно извинившись и сославшись на долгий обратный путь в Пенсильванию. Сэм, явно пребывающая в подавленном состоянии, за ужином старательно избегала любых разговоров. А я по-прежнему злилась, несмотря на «Ксанакс», рогалики и полбутылки вина. И не успокоилась даже сейчас, несколько часов спустя. Во мне до сих пор полыхает какой-то иррациональный, всепоглощающий гнев. Я злюсь на все вокруг. Я злюсь на этот мир.
– Я знаю, как тебе сейчас трудно.
– Даже не представляешь.
Я говорю это не в сердцах, это ледяная истина. Джефф не может знать, каково это, когда одного из двух единственных человек, точно таких же, как ты, стерли с лица земли. Он не может знать, как это тоскливо, как страшно, как тяжело.
– Прости, – говорит он, – ты права. Я не знаю. Но я понимаю, почему ты так злишься.
– Я не злюсь, – вру я.
– Злишься.
Джефф на мгновение умолкает, и я напрягаюсь, зная, что он собирается сказать что-то такое, чего мне не хочется слышать.
– И раз ты уже и так злишься, лучше сообщу тебе прямо сейчас, что мне опять придется съездить в Чикаго.
– Когда?
– В субботу.
– Ты же только что оттуда вернулся.
– Понимаю, это страшно некстати, – отвечает Джефф, – но в деле появился новый свидетель со стороны защиты.
Я смотрю на погасший экран телевизора и будто вновь вижу перед собой вдову убитого полицейского.
– А, ясно, – говорю я.
– Это двоюродный брат того парня, – продолжает Джефф, хотя у меня нет никакого желания слушать подробности, – он священник. Они вместе выросли, их вместе крестили. Он может здорово помочь защите.
Я поворачиваюсь на бок и упираюсь взглядом в стену.
– Он убил полицейского.
– Предположительно, – отвечает Джефф.
Я думаю о Купе. Что если бы его вот так застрелили? Что если бы клиент Джеффа убил Лайзу? Я бы так же притворно радовалась, что какие-то детали, рассказанные кузеном-священником, помогут сократить ему срок? Определенно нет. Хотя Джефф, судя по всему, именно этого и ждал бы.
– Ты ведь знаешь, что он почти наверняка виновен? – спрашиваю я. – Что, как все и думают, он застрелил того детектива?
– Это решать не мне.
– Разве?
– Ну конечно! – восклицает Джефф, тоже начиная раздражаться. – В чем бы его ни обвиняли, он, как и любой другой, имеет право на достойную защиту.
– Но как ты сам думаешь: виноват он или нет?
Я немного приподнимаюсь и через плечо смотрю на Джеффа. Он по-прежнему лежит на спине, заложив руки за голову и уставившись в потолок. Потом моргает, и по мимолетному трепетанию его век я понимаю: да, он знает: его клиент виновен.
– Я не дорогущий защитник по уголовным делам, – говорит он, как будто это его в какой-то степени оправдывает, – я не разбогатею, представляя матерых убийц. Я просто поддерживаю основополагающие принципы американской судебной системы. Каждый имеет право на честный беспристрастный суд.
– А если бы тебе поручили защищать какого-нибудь отъявленного негодяя? – спрашиваю я, отворачиваясь от него, не в состоянии больше на него смотреть.
– У меня бы просто не было выбора.
Был бы у него выбор. Если бы его клиентом стал размахивающий ножом Стивен Лейбман или Мешочник Келвин Уитмер, он всегда мог бы отказаться и сказать, что подобные люди не заслуживают защиты.
Но где-то в глубине души я знаю наверняка, что Джефф не стал бы так поступать. Он принял бы их сторону. Стал их защищать.
Даже Его.
– Выбор есть всегда, – говорю я.
Джефф ничего не отвечает. Просто смотрит в потолок, пока его веки не начинают тяжелеть и смыкаться. Несколько минут спустя он уже спит.
Я заснуть просто не в состоянии. Меня еще слишком душит злоба, поэтому я ворочаюсь под одеялом, пытаясь найти удобное положение. Если быть честной до конца, отчасти я делаю это только затем, чтобы разбудить Джеффа. Чтобы он тоже не мог заснуть. Но он не просыпается, пока стрелка ползет к полуночи, а затем к часу ночи.
В четверть второго я вылезаю из постели, натягиваю на себя какую-то несвежую одежду и на цыпочках выхожу в коридор. Увидев, что из-под двери комнаты Сэм все еще сквозит свет, я стучу.
– Входи, Куинни, – говорит она.
Войдя, я вижу, что она сидит по-турецки на кровати и читает книжку Азимова в мягкой обложке с потрепанным корешком. Она переоделась и на ней снова черные джинсы и футболка с группой «Секс Пистолз». Ансамбль дополняет кожаная куртка. Когда Сэм поднимает на меня глаза, я вижу, что она прекрасно чувствует мой гнев. И знает, зачем я пришла.
Ни слова не говоря, она слезает с кровати, копается в своем рюкзаке и достает из него – подумать только! – сумочку. Жуткого вида чудовище из кожзаменителя с короткими ручками, из-за которых носить ее можно только на локте. Вслед за ней появляется кипа книг в бумажных обложках, которые Сэм запихивает в сумочку.
– Держи! – говорит она и швыряет ее, будто мяч.
Поймав сумочку, я удивляюсь, какая она тяжелая.
– Зачем она мне?
– Приманкой будет.
Я ничего не говорю, просто выхожу вслед за Сэм из комнаты. Когда мы выскальзываем в ночь, я крепко сжимаю ручки сумки вспотевшей ладонью.
18
На улице, в чистом, но влажном и душном воздухе, наперекор времени года задержалось тепло. Дневной зной просочился в ночь. Когда мы подходим к воротам парка, мое лицо лоснится от пота.
В самом парке настолько жарко, что большинство охотников, встречающихся нам на пути, сбросили свои капюшоны и теперь выслеживают жертв лишь в тесно облегающих футболках. Некоторым мы киваем, будто и сами принадлежим к их числу, бороздим ночь в поисках уступчивой, податливой плоти.
В определенном смысле так оно и есть.
На этот раз тумана нет. Ночь кажется хрупкой в своей ясности. Травяные лезвия притягивают к себе лунный свет, поблескивают белизной, будто остро отточенные зубы. Листья на ветвях деревьев покачиваются, будто висельники.
Мы выбираем скамейку недалеко от той, где сидели минувшей ночью. Я вижу ее по ту сторону дорожки; уличный фонарь отбрасывает на нее треугольник света. Представляю, как сутки назад сидела там, нервничая, жаждая только одного – побыстрее уйти домой. Но сегодня я внимательно вглядываюсь в окутанные ночной тьмой уголки парка. Каждая тень словно трепещет скрытой в ней угрозой. Я к ней готова. Я ее призываю.
– Что-нибудь видишь? – спрашиваю я.
– Не-а, – отвечает Сэм, достает из кармана пачку и вытаскивает из нее сигарету.
Я протягиваю руку:
– Мне тоже дай.
– Ты серьезно?
– Я когда-то курила, – говорю я, хотя, если по правде, это было всего один раз, да и то по настоянию Жанель.
Тогда после первой же затяжки я начала кашлять так неистово, что подруга тут же отняла у меня сигарету, опасаясь, как бы со мной чего не случилось. Сегодня у меня получается лучше: я успеваю сделать две короткие затяжки и только после разражаюсь кашлем.
– Сразу видно дилетанта, – комментирует Сэм, глубоко вдыхая дым и пуская его кольцами.
– Не хвастайся, – отвечаю я.
Пока она докуривает, я просто держу сигарету в руке. Мы все так же насторожены, не сводим глаз с утопающих во мраке окрестностей.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Сэм. – По поводу Лайзы.
– Я зла.
– Это хорошо.
– Это все так неправильно. Думаю, нам было бы легче…
Я не решаюсь довести до конца мысль о том, что если бы Лайза сама наложила на себя руки, нам было бы легче с этим справиться. Даже если это так, произносить подобные вещи вслух не стоит.
– Ты действительно думаешь, что за нами кто-то охотится? – спрашивает Сэм.
– Не исключено, – отвечаю я, – ведь в определенном смысле мы знаменитости.
Хотя и печально известные. Прославившиеся тем, что умудрились выжить в самой немыслимой ситуации. И некоторые – подобно тому психу, который не поленился съездить в городок Куинси, штат Иллинойс, чтобы отправить мне письмо, – вполне способны этим заинтересоваться. Чтобы довершить то, что не доделали другие.
Сэм жадно всасывает последние остатки никотина. Потом выдыхает дым вместе с обращенными ко мне словами:
– Ты вообще собиралась рассказать мне об этом письме от Лайзы?
– Не знаю, – отвечаю я, – вообще хотела.
– А почему тогда не стала?
– Я не понимала, что оно означает.
– Теперь уже понятно, что оно означает опасность, – замечает Сэм.
И все же вот мы сидим в Центральном парке, глубокой ночью, буквально напрашиваясь на неприятности. По сути, мы их ждем. Но в прозрачной ночной тиши не видно ничего на них похожего. Только лишь тени с двумя точками тлеющих окурков стелются перед нами в свете фонаря.
– А если мы никого так и не увидим? – спрашиваю я.
Сэм кивает на свою сумочку, которая до сих пор висит у меня на руке.
– За этим мы ее и взяли.
– И когда мы ей воспользуемся?
Она приподнимает нарисованную бровь, помимо своей воли улыбается и говорит:
– Если хочешь, то прямо сейчас.
Мы быстро составляем план. Поскольку я ниже и тоньше, а значит, более легкая добыча, я буду в одиночку шагать по парку с болтающейся на руке сумочкой в виде приманки. Сэм пойдет за мной на безопасном расстоянии, в стороне от дорожки, чтобы меньше бросаться в глаза. А когда – если – на меня кто-нибудь нападет, мы дадим достойный отпор.
Надежный план. Хотя и немного безрассудный.
– Готова! – говорю я.
Сэм указывает на дорожку, вдоль которой в два ряда тянутся деревья:
– Покажи им, тигренок.
Поначалу я шагаю слишком быстро, сумка болтается на локте, моя лихорадочная торопливость способна отпугнуть даже самого опытного грабителя. Я так рвусь вперед, что Сэм за мной едва поспевает. Бросив через плечо взгляд, я вижу, как далеко позади она огибает деревья и поспешно скользит в траве.
Тогда я замедляю шаг, напоминая себе, что должна выглядеть слабой и легкодоступной. К тому же я боюсь, что Сэм так отстанет, что не сможет прийти на помощь в случае необходимости. В конце концов я перехожу на ровный, размеренный шаг и направляюсь на юг по дорожке, огибающей озеро. Вокруг никого не видно. Царит тишина, нарушаемая лишь одинокими машинами, изредка проезжающими мимо западной оконечности Центрального парка да шорохом моих собственных подошв. Справа от меня тянется серебристый, совершенно пустой парк, окруженный высокой каменной стеной. Слева поблескивает озеро, в безмятежных водах которого отражаются редкие огоньки зданий Верхнего Вест-Сайда.
Где Сэм, я точно не знаю, она крадется в темноте где-то позади. Я совершенно одна, но это пугает меня совсем не так сильно, как должно бы. Мне и раньше приходилось оказываться в лесу одной. И в ситуациях куда опаснее нынешней.
На то, чтобы сделать круг и вернуться в исходную точку, у меня уходит пятнадцать минут. Я опять стою в самом начале пути, кожа от пота стала липкой, под мышками влажные пятна. Сейчас самое разумное было бы найти Сэм и вернуться домой – в кровать, к Джеффу.
Но мне сейчас не до здравых суждений. Только не после такого дня, как сегодня. Глухая боль словно трансформировалась в голод, и небольшой прогулки по парку еще недостаточно, чтобы от него избавиться. Поэтому я решаю сделать еще один круг и снова направляюсь по дорожке вдоль озера. На этот раз в воде отражается еще меньше огоньков. Город укладывается спать, закрывая окна, словно глаза. Когда я подхожу к мосту Боу-бридж на южной оконечности озера, тьма вокруг сгущается еще больше. Ночь заключила меня в свои объятия и окутала мраком.
Но в этом мраке скрывается и что-то еще. Какой-то мужчина. Дрейфует через парк по параллельной дорожке в пятидесяти метрах справа. Сразу видно – он не из тех, кто рыщет в поисках секса. У него совершенно другая, не столь уверенная походка. Склонив голову и засунув руки в карманы черной куртки, он неторопливо и будто бы бесцельно куда-то идет. Изо всех сил стараясь не привлекать внимания и не внушать никому подозрений.
И все же он следит за мной – козырек его бейсболки то и дело поворачивается в мою сторону.
Я немного притормаживаю, сдерживая шаг, чтобы к тому моменту, когда наши дорожки пересекутся в двадцати метрах впереди, он меня обогнал. Мне очень хочется оглянуться и убедиться, что Сэм где-то рядом, но нельзя – это может его отпугнуть. Нельзя так рисковать.
На ходу он посвистывает. Тишину парка прорезает какой-то непонятный мотив, беззаботный и пронзительный. Похоже, он добивается, чтобы я расслабилась. Он пытается ослабить мою бдительность, может быть, искренне, а может и нет.
До пересечения наших дорожек остается всего ничего. Я останавливаюсь и роюсь в сумочке, чтобы наверняка привлечь к ней его внимание. Думаю, у меня получится. Она слишком большая, чтобы пройти мимо. Однако он делает вид, что ничего не замечает, и шагает дальше своей преувеличенно беззаботной походкой, пока не оказывается на одной дорожке со мной, только немного впереди. И все так же свистит, чтобы не напугать меня и заставить подойти ближе. Тоже мне Крысолов из сказки братьев Гримм.
Ноги приходят в движение. Один шаг, два, три.
Свист замирает.
Мужчина тоже.
Внезапно он резко оборачивается ко мне лицом. Зрачки в глазницах шарахаются туда-сюда – мрачные и безумные. Глаза наркомана, нуждающегося в очередной дозе. Правда, его внешний вид не внушает опасений. Впалые щеки. Тело тонкое, как черенок метлы. Он ростом с меня, может, даже ниже. Куртка делает его немного массивнее, но это лишь видимость. Типичный легковес.
Жесткое выражение его лица усугубляется испариной на высоком лбу и острых скулах. Кожа натянута, словно барабан. Его буквально трясет от голода и отчаянного возбуждения.
Когда он вступает в разговор, его речь больше напоминает невнятное бормотание:
– Это… не хочу надоедать, понимаете… но мне нужны деньги… на еду, понимаете?
Я ничего не говорю. Тяну время, давая Сэм возможность подойти ближе. Если она, конечно, близко.
– Это… мамаша, вы слышите, что я говорю?
С моей стороны все то же гробовое молчание. Теперь все в его руках. Он может уйти. Может остаться. Но если попытается меня тронуть, Сэм непременно его отделает.
А может и нет.
– Я кушать хочу, – говорит он, то и дело поглядывая на сумочку, – у вас нет там еды? Или лишних монеток?
Наконец я оглядываюсь назад, пытаясь найти взглядом приближающуюся тень Сэм. Но ее нигде нет.
Вокруг вообще никого.
Только я, этот парень и сумочка, которая очень его разозлит, если он заглянет внутрь и обнаружит, что она набита книгами в мягких переплетах. По идее, я должна быть напугана, уже давно. Но страха нет. Совсем наоборот.
Я чувствую себя ослепительной.
– Нет, – отвечаю я, – ничего нет.
При этом не свожу с него глаз и слежу за каждым движением, дожидаясь когда он отведет назад локоть или сожмет в кулак руку. Что-нибудь, что выдало бы его дурные намерения.
– Вы уверены, что у вас ничего нет? – говорит он.
– Ты что, мне угрожаешь?
Парень поднимает руки и пятится назад.
– Эй, мамаша, я же ведь ничего не сделал.
– Ты ко мне пристаешь, – говорю я, – это не «ничего».
Я поворачиваюсь и ухожу, сумочка обессиленно болтается на моей руке. Мужчина дает мне уйти. Он слишком взвинчен, чтобы броситься на меня. Все, что ему сейчас под силу, это прощальное оскорбление.
– Равнодушная сука.
– Что ты сказал?
Я поворачиваюсь, иду на него и подхожу достаточно близко, чтобы почувствовать запах из его рта – от него несет дешевым вином, прогорклым табаком и зажеванной до дыр жевательной резинкой.
– Думал, ты крутой? – восклицаю я. – Решил, что от одного твоего вида я задрожу и отдам тебе все что хочешь?
Я толкаю его, и ему с трудом удается устоять на ногах. Пытаясь сохранить равновесие, он размахивает руками и задевает мою щеку едва заметным прикосновением.
– Ах ты козел, ты что, меня ударил?
От потрясения он совсем раскисает.
– Я не хотел, вы меня не…
Не дав ему договорить, я толкаю его опять. Потом еще и еще. Когда он скрещивает на груди руки, пытаясь блокировать четвертый удар, я роняю сумочку на землю и начинаю дубасить его по рукам и плечам.
– Да прекратите вы!
Он уворачивается от моих ударов и падает на колени. Из его куртки вываливается какой-то предмет и шлепается на землю. Карманный нож, пока еще сложенный. От его вида сердце в моей груди замирает.
Парень тянется к ножу. Я врезаюсь в него, прижимаю бедром плечо, не давая им завладеть. А когда он встает, налетаю с новой силой, дико размахивая кулаками, молотя по его груди, плечам, подбородку.
Вот он прыгает вперед и переходит в контрнаступление. Я отбиваюсь, пихаюсь, пинаю его ногами.
– Прекратите! – вопит он. – Я же ничего не сделал!
Он хватает меня за волосы и с силой дергает. Боль меня тут же обездвиживает, веки против воли смыкаются. Во внезапно наступившей темноте что-то мерцает. Нет, не боль, лишь воспоминание о ней. Похожая, хотя и не до конца, на ту, что я терплю сейчас, когда он тащит меня назад.
Эта боль, сохранившаяся в памяти, будто фейерверком вспыхивает на внутренней стороне век. Яркая и обжигающая. Я стою в лесу. Меня окружают деревья. Перед затуманенным взором смутно маячит «Сосновый коттедж». Кто-то схватил меня за волосы и тащит прочь от кричащих людей.
Мои пальцы хватают обидчика за воротник куртки, я падаю, увлекая за собой и его. Мы тяжело валимся на землю – я на спину, он мне на грудь – и из нас вышибает дух. Когда он опять тянется к моим волосам, я готова дать отпор. Отклоняю голову, избегая его руки. Затем резко дергаю головой вперед, попадая лбом в нос, и слышу хруст хряща.
Он издает крик, откатывается и прижимает к кровоточащему носу ладонь. Потом поднимается на колени. Его пальцы покрыты красными пятнами.
Боль нынешняя и та, что сохранилась в воспоминаниях, пронзают тело разрядом, будто я прикоснулась к оголенным проводам автомобильного аккумулятора, придавшим импульс мышцам. Боль разбивает хрупкую скорлупу, внутри которой таятся воспоминания. Мелкие осколки опадают, являя мне сверкающие проблески прошлого.
Он.
«Сосновый коттедж», Он похожим образом стоит на корточках.
Окровавленный нож лежит совсем рядом.
Смутно осознавая, что это другое место и другое время, я все равно вижу перед собой только Его. Я запрыгиваю на Него, сжимаю в кулак руку и со всей силы бью в лицо. Потом второй раз. Потом третий.
Меня охватывает ярость – будто из пор кожи сочится липкая, черная тина, застит взор и заполняет меня без остатка. Я больше ничего не вижу, не слышу, не чувствую запахов. У меня осталось лишь осязание, лишь боль в кулаках, которые молотят по Его лицу. Когда эта боль становится невыносимой, я вскакиваю и бью Его ногой в голову.
Потом еще и еще.
Каждый пинок сопровождается именем, невольно выпрыгивающим изо рта. Я выплевываю их на Него, будто яд, извергаю из себя, пытаюсь Его в них утопить.
– Жанель! Крейг! Эйми! Родни! Бетц!
– Куинси!
Это уже не мой голос. Он принадлежит Сэм, которая вдруг оказывается рядом, хватает меня за руки и оттаскивает назад.
– Остановись! – говорит она. – Ради бога, остановись!
Я несколько отбиваюсь от ее хватки, продолжая молотить в воздухе руками и рычать. Кровожадная псина, посаженная на цепь. Я останавливаюсь, только когда вижу кровь. Темная и скользкая, она багровеет на руке Сэм. Видимо, я ее ударила. От одной мысли об этом вся ярость куда-то улетучивается.
– Сэм! – ахаю я. – У тебя кровь!
Это ошибка. До меня вдруг доходит, что я смотрю на собственные руки, что это они покрыты кровью. Кровью, которая попала и на Сэм. Той самой кровью, которая стекает с пальцев, которой испачкана моя одежда, горячие капли которой я чувствую на затылке и лице.
Частично она моя. Но по большей части все же нет.
– Сэм? Что случилось? Где ты была?
Не отвечая, она меня отпускает, зная, что я все равно никуда не уйду, и молнией бросается к лежащему на траве человеку. Он лежит на боку, откинув назад одну руку и подмяв телом другую.
Я не в силах смотреть на его лицо, но не в силах и отвести от него глаза. От того, во что оно превратилось. Его заплывшие глаза закрыты. Из разбитого носа сочится кровь, немного более темная, чем вся остальная. Он не двигается. Сэм прикладывает к кровавому месиву на его шее два пальца, пытаясь нащупать пульс. Ее лицо искажает тревога.
– Сэм?
Внутри меня головокружительно кувыркается ужас и отчаяние.
– Он ведь жив, да?
Глаза затуманиваются, очертания Сэм и мужчины, которого я, возможно, убила, то обретают, то теряют четкость.
– Да?
Сэм молчит. Вытирает рукавом куртки то место на его шее, которого она касалась, чтобы уничтожить отметины, оставленные ее пальцами. Поднимает лежащий в траве нож и кладет его в карман. И все так же молча хватает меня и тащит за собой, подальше от этого места, не в состоянии поднять на меня глаза и ответить на мой стон:
– Что я наделала, Сэм? Что я наделала?
19
Мы быстро удаляемся – двое беглецов, уносящихся во мраке прочь. Сэм набросила мне на плечи куртку и теперь то и дело толкает меня в поясницу, подгоняя вперед. Я бегу, потому что не могу не бежать. Потому что Сэм все равно не позволит мне остановиться, хотя мне самой хочется только одного – рухнуть на землю и замереть.
Дышать становится пыткой. Каждый вздох отдается тревожной дрожью во всем теле. Каждый выдох превращается во всхлип. Грудь лопается от нехватки кислорода, отчаявшиеся легкие упираются в ребра.
– Стой! – задыхаясь, говорю я. – Пожалуйста! Я больше не могу.
Сэм лишь толкает меня еще сильнее, принуждая и дальше бежать вперед. Мимо деревьев. Мимо статуй. Мимо бомжей на скамьях. Когда нам кто-то встречается – велосипедист, троица подгулявших друзей в обнимку, – она выходит вперед, загораживая собой мое окровавленное тело.
Останавливаемся мы только на берегу Консерватори Уотер, элегантного пруда, на котором днем дети запускают свои кораблики и смотрят, как те снуют по мелководью. Меня подводят к воде, заставляют опуститься на колени и погрузить руки в воду. Сэм отмывает меня, насколько это вообще возможно, брызгая водой мне на предплечья, на шею, на лицо. По ту сторону пруда точно так же моется какой-то бездомный. Когда он упирается в нас взглядом, Сэм начинает орать, и ее голос подпрыгивает, несясь над водой:
– Что уставился, выродок долбаный?
Он отшатывается, хватает свои огромные пакеты и растворяется во тьме.
Сэм опускает руку, зачерпывает воды и льет ее мне на лоб.
– Слушай, – говорит она, – я думаю, он жив.
Мне очень хочется ей верить, но я не могу себе этого позволить:
– Нет, я его убила, – шепчу я.
– Пульс был.
– Ты уверена?
– Да, – отвечает Сэм, – уверена.
На меня снисходит очистительное облегчение, действующее куда лучше воды, которая продолжает литься на мою кожу, покрытую пятнами крови. Становится легче дышать. Глотка открывается шире, из груди вырывается еще один всхлип – на этот раз благодарный.
– Надо позвать помощь, – говорю я.
Сэм опять опускает мои руки в воду, трет их своими, избавляясь от свидетельств совершенного мной греха.
– Нельзя, Куинни.
– Но его надо отвезти в больницу.
Я пытаюсь вытащить руки из воды, но Сэм не дает мне этого сделать.
– Если мы позвоним в 911, вмешается полиция.
– Ну и что? – отвечаю я. – Я скажу им, что это была самозащита.
– Точно?
– У него был нож!
– Он собирался его использовать?
На этот вопрос у меня ответа нет. Может, в конечном итоге и собрался бы. А может, просто ушел. Теперь уже не узнаешь.
– В любом случае, нож был, – говорю я, не понимая толком, кого хочу убедить, Сэм или себя. – Меня ни в чем не будут обвинять, если об этом узнают.
Наконец она вытаскивает мои руки из воды и поворачивает ладонями вверх, чтобы посмотреть, не осталось ли на них крови. Ее больше нет. Руки бледно поблескивают в тусклом свете.
– Будут, если выяснят, чем мы тут занимались, – возражает она, – если поймут, что мы пытались заманить кого-нибудь в ловушку. И уж тем более если обнаружится, что ты могла спокойно уйти.
Знать об этом Сэм может только в одном случае – если была где-то рядом. Пряталась. Наблюдала за мной с самого начала. Даже видела, как у того парня из кармана выпал нож.
На несколько мгновений эта истина затмевает собой все остальное.
– Ты все видела?
– Ага.
– Ты была там?
Я опять задыхаюсь и, сотрясаясь всем телом, хватаю ртом воздух, скребущий по легким. От недостатка кислорода начинает кружиться голова. А может, от шока. Как бы там ни было, мне приходится опереться о каменный бордюр пруда, чтобы не свалиться в воду.
Когда я начинаю говорить, мой голос лопается неровными, резкими взрывами.
– Почему – ты – не – помогла?
– Тебе не нужна была помощь.
– У него был нож, – говорю я, чувствуя, как к горлу подступает горячий ком гнева. Ощущение такое, будто глоток бурбона движется в обратном направлении, пробивая себе путь наверх.
– Ты просто, твою мать, сидела и наблюдала?
– Мне хотелось увидеть, что ты будешь делать.
– Я почти убила человека! Довольна? Ты этого от меня ждала, да? Почему ты не попыталась меня остановить?
– Вообще-то, тебя должен волновать другой вопрос: почему ты сама не попыталась остановиться?
Мне удается встать, отряхнуть от воды руки и зашагать прочь от этого пруда. И прочь от Сэм.
– Куинни, – кричит она мне вслед, – постой, не уходи!
– Я пошла.
– Куда?
– В полицию.
– Они тебя арестуют.
Тон ее голоса заставляет меня остановиться. Она говорит спокойно, как о само собой разумеющемся. Я понимаю, что она права. Где-то в глубине живота поднимается волна паники. Я мотылек, неосторожно полетевший на огонь. Который тут же меня сожрал.
– Был у него нож или нет, копы все равно ничего не поймут, – говорит Сэм, – и увидят в тебе лишь мстительную суку, которая явилась сюда в поисках приключений. Тебя арестуют за нападение при отягчающих. А может и хуже. Это обвинения, от которых тебя даже твой парень не отмажет.
Я думаю о Джеффе, который в блаженном неведении спит всего в паре кварталов отсюда. Это его погубит. Он не имеет к произошедшему ни малейшего отношения, но на это всем будет наплевать. Моей вины с лихвой хватит на то, чтобы уничтожить нас обоих.
Головокружение возвращается, принося с собой жестокую, парализующую ноги дрожь. Я пошатываюсь, не зная, сколько сумею продержаться в вертикальном положении. Сэм продолжает говорить, лишь усугубляя ситуацию:
– Ты, Куинни, опять появишься на страницах уже не одной, а всех газет.
Да, в этом можно не сомневаться. Представляю заголовки: Последняя девушка пустилась во все тяжкие. Джона Томпсон наверняка испытает оргазм.
– От такого уже не отмоешься, – говорит Сэм, – стоит попасть в лапы копам, и твоя теперешняя жизнь кончена.
Эти слова кажутся мне отвратительными, хотя она просто говорит правду. Но я все равно ее ненавижу. За то, что она пришла ко мне, вторглась в мою жизнь, притащила в этот парк. К ненависти примешивается и еще одно, более тяжеловесное чувство.
Отчаяние.
Оно булькает во мне и бросает в пот. На глаза наворачиваются слезы, я чувствую себя такой беспомощной, что хочу рухнуть в пруд и никогда не всплывать на поверхность.
– И что нам теперь делать? – спрашиваю я подавленным от безысходности голосом.
– Ничего, – отвечает Сэм.
– То есть мы просто уйдем из этого парка и сделаем вид, что ничего не случилось?
– Типа того.
Она поднимает куртку, которую я сбросила у кромки воды. Вновь набрасывает ее мне на плечи и подталкивает вперед. Мы направляемся к выходу другой дорогой и на этот раз ступаем осторожно, оглядываясь, не видно ли полиции.
По дороге от Центрального парка до моего дома нам попадается всего несколько человек. Те, кто нас видел, скорее всего, вспомнят двух подгулявших девиц, в обнимку возвращающихся домой. Мой нетвердый шаг только укрепляет эту иллюзию.
Вернувшись, я первым делом иду в гостевую ванную, наливаю воды и сдираю с себя одежду. От обилия крови на ней у меня внутри все переворачивается. Конечно, на том белом платье, в котором я бежала через лес из «Соснового коттеджа», ее было больше, но ненамного. Крови столько, что я, забираясь в ванну, опять начинаю всхлипывать. В воде образуются розовые завитки, немного кружат и наконец растворяются в небытии. Я закрываю глаза и уговариваю себя, что точно так же исчезнет и все, связанное с этой ночью. Цветные пятна быстро сойдут. Парень из парка будет жить. Поскольку у него был нож, он не станет ничего никому рассказывать. И через несколько дней, недель или месяцев все забудется.
Я принимаюсь рассматривать костяшки пальцев и замечаю, что они приобрели жуткий розовый оттенок. В них пульсирует боль, отзываясь в ноге, которой я его забила до полусмерти.
Постепенно возвращаются и другие ощущения, нахлынувшие на меня той же ночью, но немного раньше. Чья-то рука хватает меня за волосы. Я вижу, как Он скрючился на полу и тянется к окровавленному ножу.
Воспоминания.
Не о сегодняшней ночи, а о том, что случилось десять лет назад в «Сосновом коттедже».
О том, что я, как мне казалось, навсегда забыла.
В голове проносится мысль: этого не может быть. Почти все ужасы, произошедшие той ночью, были вырезаны из моего сознания. Но теперь я знаю, что это не так.
Мне удалось кое-что вспомнить.
Вместо того чтобы сесть, я еще глубже погружаюсь в ванну, надеясь, что горячая вода смоет все. Я не хочу вспоминать, что случилось в «Сосновом коттедже». Ведь именно поэтому я вычеркнула эти воспоминания из памяти, так ведь? Они были слишком чудовищными, чтобы хранить их в голове.
Но этой ночью, нравится мне это или нет, один фрагмент вернулся. Совсем коротенький, всего лишь мимолетная вспышка. Кусочек потускневшей фотографии. Но вполне достаточно, чтобы дрожать мелкой дрожью даже лежа в горячей воде.
Раздается короткий стук в дверь. Это Сэм уведомляет, что сейчас войдет. Переступив порог, она застывает на месте, в шаге от моей окровавленной одежды, валяющейся на плиточном полу. Ни слова не говоря, собирает ее.
– Что ты собираешься с ней делать? – спрашиваю я.
– Не волнуйся, все под контролем, – отвечает она и выносит ее из ванной.
Но я все равно волнуюсь. Из-за воспоминаний, внезапным вихрем ворвавшихся в сознание. Из-за мужчины в парке. Из-за Сэм, которая стояла и безучастно смотрела, как я избиваю человека до потери сознания, будто это было ее очередное секретное испытание.
Вдруг меня поражает еще одна мысль. Точнее, вопрос – далекий, затянутый пеленой изнеможения и клубящегося над ванной пара.
Откуда Сэм знает, что делать с моей окровавленной одеждой?
И еще один: почему она была так спокойна, когда мы бежали с места моего преступления?
Теперь, когда я об этом задумалась, я понимаю, что она была не просто спокойна. Она очень ловко и аккуратно увлекла меня за собой, прикрывая кровавые пятна от взглядов случайных прохожих, и нашла водоем, чтобы я могла обмыться.
Никто не сможет действовать столь эффективно в подобной ситуации. Разве что тот, кому приходилось делать это и раньше.
На смену этой быстро приходит еще одна мысль. На этот раз уже не вопрос. Уверенность, так громко и пронзительно вопящая в моей голове, что я стремительно выпрямляюсь, расплескивая воду.
Сумочка.
Мы оставили ее в парке.
20
– Не беспокойся об этом, детка.
Вот что отвечает Сэм, когда я рассказываю ей о сумочке.
– Я уже в курсе. И если бы это действительно было важно, я бы обязательно ее забрала.
Мы разговариваем у нее в комнате – она курит у окна, я нервно скрючилась на самом краешке кровати.
– Ты уверена, что в ней нет ничего, что могло бы вывести на наш след? – спрашиваю я.
– Уверена, – отвечает Сэм, – а теперь тебе надо поспать.
В голове роится целый хоровод вопросов. Что она сделала с моей окровавленной одеждой? Почему не остановила меня, когда я так сорвалась в парке? И не вызвали ли именно ярость и неистовство эту мимолетную вспышку воспоминаний? Все вопросы остаются внутри. Даже если бы я спросила, Сэм все равно мне ничего бы не ответила.
Поэтому я иду на кухню за «Ксанаксом» и виноградной газировкой, потом ложусь на диван и готовлюсь провести без сна еще одну ночь. Но, к моему удивлению, мне все же удается отключиться. Я слишком устала, чтобы бороться.
Но забытье длится недолго, и вскоре я просыпаюсь от кошмара, в котором вижу Лайзу – только этого мне сейчас не хватало. Она стоит посреди «Соснового коттеджа», из ее взрезанных запястий хлещет кровь. В руках у нее сумочка Сэм, она быстро покрывается багровой коркой. Лайза протягивает мне сумку, улыбается и говорит: «Ты забыла вот это, Куинси».
Я в то же мгновение просыпаюсь и резко сажусь на диване, размахивая руками и ногами. Хотя в квартире тихо, в комнате слышится дрожащее эхо. Отголосок крика, видимо, сорвавшегося с моих губ.
Несколько минут я жду, что он наверняка кого-нибудь разбудит. Джефф и Сэм просто не могли его не слышать. Впрочем, я, может, и не кричала. Может быть, мне это приснилось.
За окном быстро бледнеет ночное небо. Близится рассвет. Надо бы еще немного поспать, иначе я просто не выдержу и вскоре сломаюсь, но нервы сплелись в полыхающий искрами клубок. Единственный способ их утихомирить – это пойти в парк и проверить, на месте ли сумочка.
Так что я на цыпочках иду в спальню и с облегчением обнаруживаю, что Джефф крепко спит, слегка посапывая. Быстро надеваю спортивный костюм. Затем натягиваю на руки перчатки без пальцев, чтобы скрыть ободранные костяшки, которые уже начинают затягиваться.
Выйдя на улицу, я пробегаю несколько кварталов, отделяющих меня от парка, и стрелой пролетаю на красный свет через Сентрал Парк Уэст, принуждая водителя несущегося на меня такси ударить по тормозам. Таксист громко сигналит, но я не обращаю внимания. Я не обращаю внимания ни на что, стремясь как можно быстрее оказаться на том месте, где у меня из рук выпала сумочка. Где я до такой степени избила человека, что его лицо стало похоже на печеное яблоко.
Но теперь его там нет. Как и сумочки. На смену им пришли полицейские – десяток человек кружит вокруг огромного квадрата, очерченного желтой лентой. Похоже на место убийства. Такие показывают в сериалах про полицейских. Они изучают территорию за пределами ленты, что-то друг с другом обсуждают и потягивают кофе из бумажных стаканчиков, над которыми поднимается пар.
Я замедляю темп, перехожу на бег на месте. Несмотря на ранний час, несколько зевак уже тут как тут – стоят в тусклом серо-голубом свете занимающейся зари.
– Что случилось? – спрашиваю я пожилую женщину с такой же старообразной собакой.
– Парня избили. Дело плохо.
– Какой ужас, – говорю я, надеясь, что мой голос звучит искренне, – с ним все будет в порядке?
– Один из копов сказал, что он в коме. – Это слово она произносит шепотом, придавая ему скандальную окраску. – Город наводнили психи.
Внутри ощетинивается шипами комок эмоций, спутанных и зазубренных. Радость, что мужчина остался жив, что я его все-таки не убила. Облегчение от того, что он в коме и пока не может ничего рассказать полиции. Вызванное этим облегчением чувство вины.
И тревога. Она заглушает все остальное. Тревога из-за сумочки, которую могла найти полиция. Или могли украсть. Или затащить в чащу койоты, время от времени самым непостижимым образом проникающие в парк. Неважно, куда она делась. Пока она не у меня, она скрывает угрозу. На ней полно моих отпечатков пальцев.
Из-за этого я возвращаюсь домой с хмурым выражением лица. Проскользнув в дверь, я обнаруживаю, что Джефф уже проснулся и теперь стоит на кухне в футболке и трусах.
– Куинси? Где ты была?
– Ходила на пробежку, – отвечаю я.
– В такое время? Еще темно.
– Не могла уснуть.
Джефф внимательно смотрит на меня припухшими глазами, все еще окутанный прилипчивой пеленой сна. Чешет голову. Затем промежность. И говорит:
– С тобой все в порядке, Куинни? Ты сама на себя не похожа.
– У меня все хорошо, – отвечаю я, хотя это совсем не так.
Во всем теле ощущается пустота, будто меня выскребли ложечкой для мороженого, с помощью которой я заполняю формочки тестом.
– Все хорошо.
– Ты из-за вчерашнего, да?
Я застываю перед ним как вкопанная, задаваясь вопросом о том, что он вчера слышал, если, конечно, слышал вообще. Мне приходится что-то от него скрывать, и от этого меня сотрясает чувство вины. А если он все узнает, будет еще хуже.
– Из-за того, что мне надо в Чикаго, – объясняет он.
Я выдыхаю. Медленно, чтобы не возбуждать подозрений.
– Ну конечно нет.
– Мне показалось, это тебя здорово разозлило. Я и сам не рад, уж поверь мне. Я не в восторге от идеи оставить вас с Сэм наедине.
– У нас все будет хорошо, – говорю я.
Он слегка прищуривается и подозрительно хмурится. Идеальный пример озабоченного человека.
– Ты уверена, что все в порядке?
– Да, – отвечаю я. – Почему ты все время меня об этом спрашиваешь?
– Потому что ты ушла на пробежку в пять утра, – отвечает Джефф. – И потому что ты только что узнала, что Лайзу Милнер убили и что в деле нет ни одного подозреваемого.
– Поэтому я и не могла уснуть. Отсюда ранняя пробежка.
– Если бы у тебя возникли проблемы, ты бы мне сказала, правда?
Я выдавливаю из себя улыбку, дрожа от натуги.
– Ну конечно!
Джефф заключает меня в объятия. От теплый, мягкий, едва едва уловимо пахнет потом и кондиционером для постельного белья. Я пытаюсь ответить на объятие, но не могу. Я не заслужила такую нежность.
Немного погодя я готовлю ему завтрак, пока он собирается на работу. Мы молча садимся за стол, я старательно прячу травмированную руку под кухонным полотенцем или на коленях, Джефф просматривает «Нью-Йорк Таймс». Каждый раз, когда он переворачивает страницы, я бросаю на них вороватый взгляд, уверенная, что увижу статью о парне в парке, хотя и понимаю, что еще рано. Свое преступление я совершила, когда номер уже отправили в печать. Мой персональный ад появится только в следующем номере.
Как только Джефф уходит, я снимаю с шеи ключик и открываю в кухонном шкафу потайной ящичек. Ручка, которую Сэм украла в кафе, на месте. Я беру ее и царапаю на запястье одно-единственное слово.
Выжить!
Потом становлюсь под душ и, принуждая себя не моргать, смотрю, как вода смывает чернила.
Мы с Сэм не разговариваем.
Мы печем сладости.
Задачи между нами четко распределены. Я делаю тарт татэн с карамелью. Сэм – печенье. Наши рабочие места разнесены по противоположным концам кухни, будто мы две противоборствующие стороны, разделенные линией фронта. Замешивая тесто, я без конца поглядываю на руки, пытаясь увидеть на них кровь, уверенная, что на ладонях все еще остаются багровые пятна. Но вижу лишь кожу – розоватую и немного припухшую от бесконечного мытья.
– Тебя сейчас, конечно же, терзают сомнения, – говорит Сэм.
– Да нет, все нормально, – отвечаю я.
– Мы все сделали правильно.
– В самом деле?
– Да.
Когда я принимаюсь чистить яблоки, у меня слегка дрожат руки. На столешницу длинными, тянущимися к земле спиралями падает красно-желтая кожура. В душе теплится надежда, что если сосредоточить на них все внимание, Сэм замолчит. Но ничего не получается.
– Если пойти сейчас в полицию, это не поможет ничего исправить, – говорит она, – как бы тебе этого ни хотелось.
Я не то что хочу туда обратиться, просто понимаю, что должна. Из рассказов Джеффа я знаю, что преступнику всегда лучше явиться с повинной, чем ждать, когда его поймают. Копы все-таки по-своему уважают тех, кто во всем сознается. Как и судьи.
– Надо обо всем рассказать Купу, – говорю я.
– Ты совсем к херам спятила?
– Он, возможно, нам поможет.
– Полицейский всегда остается полицейским, – отвечает Сэм.
– Он мой друг. И все поймет.
По крайней мере, я на это очень надеюсь. Куп сто раз говорил, что сделает что угодно, чтобы меня защитить. Интересно, это правда или его преданность имеет свои пределы? В конце концов, он обещал это той Куинси, которую он знает, но никак не той, которая существует на самом деле. Я совсем не уверена, что это относится к Куинси, которая, вернувшись утром из парка, уже успела принять две таблетки «Ксанакса». Или к Куинси, которая ворует блестящие вещи, только чтобы увидеть в них свое отражение. Или к Куинси, которая отделывает человека до такой степени, что он впадает в кому.
– Давай забудем об этом, детка, – говорит Сэм, – с нами все в порядке. Мы вышли сухими из воды. Все позади.
– Ты абсолютно уверена, что в сумочке не было ничего такого, что может вывести полицию на наш след? – спрашиваю я ее, вероятно, уже в пятидесятый раз.
– Уверена, – отвечает Сэм – расслабься.
Но через час, когда я вынимаю тарт татэн из духовки, мой телефон издает трель. Я ставлю торт на стойку, стаскиваю с руки прихватку и беру телефон. Мне в ухо льется женский голос.
– Могу я поговорить с мисс Куинси Карпентер?
– Это я.
– Мисс Карпентер, это детектив Кармен Эрнандес из Департамента полиции Нью-Йорка.
Внезапный острый, ледяной ужас полностью меня парализует. Даже удивительно, что мне удается не выронить телефон. А способность что-то еще отвечать – вообще чудо.
– Чем могу быть вам полезна, детектив?
Услышав эти слова, Сэм резко отворачивается от стойки и смотрит на меня, прижимая к животу большую миску.
– Я хотела спросить, не могли бы вы сегодня выкроить время и зайти к нам в участок, – отвечает детектив Эрнандес.
Она продолжает что-то говорить, но я ее почти не слышу. Сковывающее действие страха добралось до ушей, почти лишив меня слуха. Но ключевые слова все же слышатся внятно, словно удары кирки об лед.
Центральный парк. Сумочка. Вопросы. Много вопросов.
– Разумеется, – звучит мой ответ, – я приду, как только смогу.
Как только мы заканчиваем говорить, мертвящий страх тут же ослабляет свою хватку. На смену ему приходит обжигающее пламя отчаяния. Когда холод соприкасается с жаром, я таю, стекаю на пол и превращаюсь в лужу на кухонном полу.
