Однажды мне предложили сделать доклад на подиумной дискуссии в Италии. Мое выступление значилось последним в расписании, так что я провел день, слушая доклады коллег. Все докладчики, кроме меня, были итальянцами и говорили по-итальянски, а я не знаю итальянского языка. Незнакомые слова кружились вокруг меня в неистовом вихре; время от времени я одобрительно кивал, имитируя понимание, когда мне казалось, что с кафедры прозвучало нечто забавное или глубокомысленное. Я сам себе казался Плутоном, обозревающим отблески далекого Солнца из самого темного закоулка Солнечной системы наедине с мечтами о безмятежной жизни среди планет земной группы.

После выступления четвертого или пятого докладчика я заметил комплект наушников на столе напротив. Оказывается, тексты докладов синхронно переводили с итальянского на английский и наоборот из стеклянной будки в отдаленном углу, которая неожиданно бросилась в глаза. Благодаря переводу понимать итальянскую речь стало немного проще; включив наушники, я заключил, что выступавший в тот момент академический философ проводит какие-то параллели между Чарльзом Дарвином и ньютоновской физикой. То ли он немилосердно перескакивал с одной мысли на другую, то ли тема доклада выходила за пределы моего разумения, а может, имели место оба обстоятельства, но, так или иначе, перевод застопорился. В наушниках начали появляться долгие паузы, изредка прерываемые попытками молодой переводчицы разобраться в смысле пространной речи и донести до слушателей ее суть. Я бросил взгляд на будку синхронистов и увидел за стеклом два силуэта. Вскоре женский голос в наушниках сменился голосом молодого мужчины, в исполнении которого перевод с итальянского на английский звучал быстрее и четче.

Когда наконец-то подошла моя очередь, наушниками решили воспользоваться всего два или три человека в аудитории, что навело меня на невеселые мысли относительно других слушателей. Я принес извинения за то, что не говорю по-итальянски и приступил к докладу, но при этом старался говорить медленно, смутно догадываясь, что это поможет переводчику. Скоро я понял, что допустил ошибку: произнося слова в два раза медленнее обычного, я лишил себя половины отпущенного мне регламента – мое выступление было рассчитано на сорок минут. Я пытался редактировать речь на ходу – опускал примеры, срезал плавные переходы между тезисами и отсекал целые виражи мысли. В результате чем дольше я говорил, тем сильнее становилось ощущение полной бессмысленности моих речей, а лица слушателей в наушниках были так же непроницаемы, как и лица людей без наушников.

В 1963 году французский психолог Поль Фресс в своей книге «Психология времени» произвел ревизию всех исследовательских работ прошлого века, посвященных проблемам восприятия времени, предприняв первую попытку охватить всю отрасль в целом. В книге были рассмотрены все аспекты времени – от последовательности событий до воспринимаемой длительности субъективно ощущаемого настоящего, которое Фресс, обобщая результаты многочисленных исследователей, определяет как «время, затрачиваемое на произнесение фразы, в которой содержится от 20 до 25 слогов», – пожалуй, пять секунд максимум. Мое личное настоящее не может ощущаться как более короткое или более длительное. В дополнение Фресс утверждал, что во многих случаях наше чувство времени и восприятие его длительности «обусловлены фрустрацией, которую испытывает сознание, сталкиваясь со временем. Время либо означает задержку в удовлетворении наших теперешних желаний, либо вынуждает нас осознать конечность счастья, которое мы испытываем в настоящий момент. Ощущение длительности времени появляется вследствие сравнения того, что есть, с тем, что будет». В частности, скука представляет собой «чувство, возникающее в результате несовпадения длительности двух промежутков времени»: в одном из них вы застряли, а во втором хотели бы находиться. В сущности, перед нами парафраз выражения Августина о «растяжении души», которое я всегда осознавал чересчур остро, в чем уже сознавался. Наверное, во время доклада мне следовало бы чувствовать себя Солнцем, осеняющим слушателей светом знаний, но я по-прежнему чувствовал себя Плутоном, попавшим под прицел множества телескопов, с помощью которых любопытствующие обитатели планет земной группы надеялись узнать что-то новое о далекой и непостижимо чужой глыбе вечной мерзлоты.

В тот же вечер для участников подиумной дискуссии был организован званый обед, во время которого я познакомился со своим переводчиком, которого звали Альфонс. Он учился в магистратуре и был намерен получить степень по лингвистике, а по-французски и по-португальски изъяснялся так же бегло, как и по-английски. Высокий худощавый брюнет в круглых очках, он производил впечатление итальянского Гарри Поттера.

Мы сошлись во мнении, что понятие синхронного перевода по сути представляет собой оксюморон. Правила синтаксиса и порядка расположения слов в предложении в разных языках неодинаковы, поэтому дословный перевод с одного языка на другой невозможен. Переводчик всегда отчасти запаздывает: какое-то время он вынужден ограничиваться ролью слушателя: ему необходимо услышать что-то вроде ключевого слова или фразы и держать услышанное в памяти до тех пор, пока в речи оригинала не прозвучат высказывания, наделяющие сказанное смыслом. Теперь можно начинать переводить вслух, даже если докладчик в это время излагает новые понятия и идеи. Но если переводчик выжидает слишком долго, он многим рискует: к примеру, забыть, как звучит ключевая фраза в оригинале, или сбиться с ритма, не уследив за ходом повествования. Понятие синхронности применимо только к тем видам деятельности, которые реализуются исключительно в контексте настоящего. Фактически синхронный перевод представляет собой не что иное, как растянутое во времени грамматическое оформление памяти, которое подается как само собой разумеющееся.

По словам Альфонса, задача усложняется еще больше, если языки оригинала и перевода принадлежат к разным семействам: к примеру, переводить с немецкого на французский намного проще, чем с итальянского на французский или с немецкого на латынь. В немецком языке, как и в латыни, глагол, как правило, ставится в конце предложения, так что переводчику часто приходится ждать заключительной части предложения, прежде чем уяснить суть изложенного в начале и приступить к переводу. Если целевой язык – французский, в котором глагол стоит в начальной части предложения, переводчику остается либо дожидаться конца предложения оригинала, либо попытаться угадать, о чем говорится в предложении.

Я ответил Альфонсу, что нередко сталкиваюсь с похожей проблемой, хотя имею дело исключительно с английским языком. Проводя интервью, я долгое время пользовался магнитофоном, стараясь запечатлеть на ленте каждое слово. Однако, выигрывая в точности, я проигрывал во времени: расшифровка часового интервью занимала около четырех часов, в ходе которых мне попадалось лишь несколько вдумчивых замечаний или метких цитат. Как выяснилось, делать заметки от руки немногим удобнее: мой почерк и так ужасен, а в спешке становится еще кошмарнее. Иногда во время телефонной беседы я успеваю набрать несколько фраз на компьютере, пока собеседник развивает мысль, – хотя моя скорость печати не поспевает за темпом речи большинства людей, заметки, по крайней мере, выглядят более разборчиво. Когда я просматриваю свои записи, взгляд довольно часто цепляется за бессмысленные наборы слов вроде: «Если что-то удивительное, то быстрее».

В данном случае мне повезло: я исправил запись вскоре после того, как она была сделана, поэтому я помнил, что в действительности сказал интервьюируемый: «Если что-то удивительное привлечет ваше внимание, вы быстрее среагируете на раздражитель». Пересматривая отрывочные записи, я могу понять, что именно пошло не так. Я начинал с незыблемых основ, умудрившись точно записать три первых слова «Если что-то удивительное». Но мой респондент говорил слишком быстро, и я потерял нить разговора. В итоге я решил постараться восстановить в памяти ключевой момент высказывания (глагол «привлечет») и бегло записал его, как только мой визави сделал паузу. Как жонглер, я подбросил его слова в ближайшее будущее (а именно в краткосрочную память) и поймал их секундой позже, одновременно записывая на слух другие слова, следовавшие за глаголом. Как только собеседник продолжил говорить и, как ни прискорбно, больше не сделал ни одной паузы, я успел набрать пару слов («то скорее»), насколько я могу вспомнить. На протяжении беседы, длившейся около часа, подобное неосознанно повторялось бессчетное количество раз. Удивительно, как я вообще умудрился вынести из нее какие-то сведения. (Возможно, я бы лучше справился со своей задачей, если бы последовал примеру Альфонса и записывал бы ключевые фразы, не пытаясь их запомнить.)

По мнению Альфонса, переводчик выступает в роли фигуры, которая наверняка бы показалась знакомой Блаженному Августину, – балансирующей на туго натянутом канате между памятью и предчувствием. По оценкам Альфонса, среднестатистический переводчик может восполнить интервал длительностью от пятнадцати секунд до минуты, который разделяет восприятие речи на слух и перевод услышанного на иностранный язык. Чем выше квалификация переводчика, тем больше длительность паузы и тем больше информации он может удерживать в голове, прежде чем начать переводить. К переводу можно подготовиться заранее – за два или три дня до мероприятия вполне реально освоить лексику, с которой придется иметь дело. Под конец Альфонс заметил, что хорошо задавшийся перевод чем-то напоминает серфинг: «О словах нужно думать как можно меньше, не тратя на них лишнего времени, – сказал молодой человек. – Необходимо сосредоточиться на том, чтобы поймать волну, и вслушаться в ритм речи. Останавливаться нельзя, иначе вы отстанете, потеряете время и в конце концов растеряетесь в потоке слов».

Представьте себе предложение, которое начинается отсюда, прирастает парой-тройкой слов, а затем увиливает в сторону одним-двумя придаточными и заканчивается здесь. Я сочинил такое предложение за несколько секунд, хотя, возможно, могли пройти годы, прежде чем я сподобился бы перенести задуманное на бумагу. Однако вы прочтете мое послание, скорей всего, за пару секунд – этого достаточно, чтобы вы прочли его и осознали, что вы прочитали. В некоторой степени допущения – это и есть настоящее.

В строгом смысле слова, разумеется, дело обстоит иначе. Когнитивная деятельность большей частью осуществляется на данном отрезке времени, хотя наш мозг, или сознание, если вам будет угодно, поскольку не всегда понятно, откуда исходит инициатива, прикладывает колоссальные усилия, пытаясь выделить его из образа сознаваемого «я». Когда вы читаете, не отдавая себе в этом отчета, ваши глаза бегают по странице, пытаясь предвосхитить еще непрочитанные слова, ожидающие своей очереди, либо возвращаясь к словам, прочитанным ранее. Как показали исследования, на перечитывание уходит почти тридцать процентов времени, затрачиваемого на чтение. Как уверяют организаторы некоторых курсов скорочтения, ваша техника чтения увеличится в разы, если вы воздержитесь от возвращений к прочитанному, отделяя предшествующие строки от предыдущих с помощью индексной карточки.

В своей книге «Работа разума: время и сознательный опыт» немецкий психолог и нейробиолог Эрнст Пёппель описывает эксперимент, который он произвел на самом себе, задавшись целью выяснить, насколько прерывистым может быть процесс чтения. Он выбрал небольшой отрывок из монографии Зигмунда Фрейда по психологии бессознательного:

«ЗАМЕТКА О БЕССОЗНАТЕЛЬНОМ В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Мне бы хотелось в нескольких словах разъяснить особый смысл, который вкладывает психоанализ в понятие бессознательного. В иных дисциплинах термин „бессознательное“ используется в другом значении.

Мысль, как и любой другой компонент психического, может сейчас присутствовать в моем сознании, равно как и покинуть его секундой позже, а затем спустя некоторое время появиться вновь, не претерпев ни малейших изменений, и так несколько раз».

Пока ученый читал отрывок, специальное устройство отслеживало движения его глаз вдоль страницы, фиксируя направление и продолжительность взгляда. Затем исследователь начертил примерный график движения глаз: при чтении первой строки текста слева направо кривая идет вверх и резко падает обратно вниз, когда он дочитывал первую строчку до конца и переходил ко второй. Хотя сам исследователь ощущает чтение как непрерывный процесс, в действительности это, конечно же, не так. Траектория, по которой движется взгляд Пёппеля, напоминает цепочку следов: глаза ученого на две-три десятые доли секунды замирают над буквами, пока мозг осмысливает прочитанное, а затем совершают скачок к следующему пункту.

Затем Пёппель перешел к чтению более сложной литературы, выбрав отрывок из сочинения Иммануила Канта «Критика чистого разума» примерно той же длины. Увеличение затрат времени на чтение наглядно иллюстрирует возросшую сложность текста: на каждую строчку Канта Пёппель затрачивал почти вдвое больше времени, чем при чтении Фрейда, так как для осознания прочитанного ему приходилось делать вдвое больше остановок.

Под конец Пёппель отобразил на графике свою попытку читать текст, написанный на китайском языке, которого он, по собственному признанию, «как ни прискорбно, совершенно не знал». Экспериментатор в течение нескольких секунд пытается вникнуть в смысл одного-двух иероглифов, но, с трудом преодолев две трети первой строки, оставляет безуспешные попытки и переходит к концу строки.

Пёппель полагает, что наше осознание того или иного промежутка времени как настоящего фактически обусловлено когнитивной деятельностью, выраженной в чтении слогов, скачкообразных движениях глаз и осмыслении прочитанного, и не может быть достигнуто путем самонаблюдения. Более того, отмечает ученый, распределение действий в каждый текущий момент подчинено строгому распорядку; проговаривание слогов в определенной последовательности и перемещение глаз от одного напечатанного слова к другому совпадают во времени «подобно тому, как вагоны одного поезда следуют одному расписанию». Но как именно происходит синхронизация?

В 1951 году специалист по психологии из Гарвардского университета Карл Лешли рассмотрел взаимоотношения времени и языка в работе «Проблема последовательности действий в поведении», которая сейчас считается классикой. Лешли указывал, что для осознания смысла слов важно, чтобы они были расположены в определенном порядке. Фраза «Ягненок Мэри у был» лишена смысла, но стоит переставить местами слова – и получится вполне внятное высказывание: «У Мэри был ягненок». Как заметил мой итальянский переводчик, правила синтаксиса в разных языках отличаются друг от друга. К примеру, в английском языке прилагательное обычно предшествует существительному, которое оно определяет («yellow jersey» – «желтое джерси»), а во французском языке прилагательное следует за существительным («maillot jaune»). Правила синтаксиса достаточно гибкие и во многом выступают предметом общественного консенсуса, а также претерпевают изменения со временем. Тем не менее в любом языке порядок слов в предложении, несомненно, важен: он придает значение высказываниям.

В большинстве случаев мы воспринимаем смысл синтаксических конструкций бессознательно: он как будто раскрывается сам собой в течение кратчайшего срока времени, которое ускользает от сознательного восприятия. (Наш мозг всегда готов приступить к упорядочиванию поступающей информации. Когда вы бросили первый взгляд на фразу «Ягненок Мэри у был», вы могли даже не заметить, что с ней что-то не так, потому что ваш мозг сразу восстановил правильный порядок слов с тем, чтобы предложение приобрело первоначальный смысл.) А иногда мы сами нарушаем установленный порядок. В своем сочинении Лешли упомянул, что за ним водится привычка переставлять буквы местами во время печати на машинке: к примеру, он печатает «тэи» вместо «эти» или «пбыстрое исьмо» вместо «быстрое письмо». (Собственно говоря, пока я набирал предыдущее предложение, я случайно напечатал «нарибал» вместо «набирал», но потом исправил свою ошибку.) Что характерно, опечатки чаще всего случаются из-за сбоя механизма предвидения: буква или слово, которые должны быть напечатаны в следующий раз, появляются раньше, чем до них дойдет очередь, как будто мысленный взор (кто хочет, может изобрести более меткий термин) забегает вперед, отвлекая пальцы от выполнения непосредственных задач. Каким образом мы устанавливаем правильную последовательность событий во времени, не задумываясь о ней? По выражению Лешли, это «важнейшая и в то же время наиболее игнорируемая проблема нейропсихологии».

Согласно Пёппелю, в роли механизма упорядочивания временных последовательностей, который имел в виду Лешли, не называя его прямо, выступают часы. «Построение фраз и связывание слов в предложениях в соответствии с синтаксической нормой осуществляется по ментальной схеме посредством некоторого аналога часов, – пишет Пёппель. – Внутренние часы мозга обеспечивают одновременное выполнение административных операций во всех корковых областях, задействованных в формировании состава слов, добиваясь своевременной реализации функций, закрепленных за каждой областью мозга, в соответствии с общим распорядком». Функциональный аналог часов внутри головного мозга «создает возможность выражения мысли посредством упорядоченных слов», в противном случае мы бы даже не смогли заявить о себе.

«Все сложные формы поведения требуют времени, – коротко пояснил мне Дин Буономано, нейробиолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в день нашей первой встречи. – Без понимания временной составляющей поведения невозможно окончательно выяснить, каким образом мозг ориентируется в мире». Буономано принадлежит к немногочисленной когорте исследователей, изучающих субъективное ощущение времени в масштабах миллисекунд; он выступал соавтором многих коллег по цеху, включая Иглмена, не прекращая попыток соотнести наше повседневное восприятие времени с деятельностью нейронов и разобраться в механизме формирования чувства времени. Как утверждает Буономано, нейробиология – молодая наука, охваченная азартом разгадывания головоломок, которые нам подбрасывает мозг, среди которых далеко не последнее место занимает проблема интерпретации данных о пространственных параметрах.

К примеру, вы в состоянии отличить строго вертикальную линию от почти вертикальной благодаря отдельным нейронам коры головного мозга, которые были открыты в 1960-х годах. Каждая нервная клетка выдает индивидуальную реакцию на разные ориентирования линий. Точки в пространстве соотносятся с устройством нейронов сетчатки примерно так же, как ноты с клавишами фортепиано. Но попробуйте расспросить нейробиологов о том, каким образом мозг догадывается, что одна линия задерживается на экране дольше других, и они, скорей всего, будут изрядно озадачены.

«Я полагаю, что проблемой восприятия времени долго пренебрегали только потому, что наука еще не достигла нужной степени развития для досконального изучения таких вопросов», – рассуждает Буономано. Даже само упоминание времени может породить множество определений и множество оговорок. «В отрасли творятся презабавные вещи, – признался ученый. – Никто не в состоянии внятно описать предмет изучения».

Я встретился с Буономано в холле кафе, после чего мы проследовали по аллее пальмовых деревьев в офис ученого, расположенный на другом конце кампуса. Еще восьмилетним мальчиком Буономано попал под чары времени, когда его дед, по специальности физик, подарил ему на день рождения секундомер, и с тех пор мальчишка пристрастился к хронометрированию, обстоятельно замеряя затраты времени на выполнение различных задач, изобретаемых на ходу, например на составление паззла или прогулку по кварталу. Когда Буономано опубликовал статью в научном журнале «Нейрон», подводившую итог исследованиям временных аспектов функционирования мозга, на обложку поместили фотографию того секундомера.

По словам Буономано, предпринимая попытку осмысления времени в категориях миллисекунд, важно четко разграничивать понятия временной последовательности и продолжительности во времени. Временная последовательность представляет собой порядок следования событий, а продолжительность – это временной промежуток, характеризующий длительность того или иного события. Природа данных феноменов различна, однако они проявляются одновременно, изобретая для этого самые хитроумные способы. Простейшим примером может послужить код Морзе, изобретенный в 30-х – 40-х годах XIX века для нужд телеграфа, – язык, который полностью состоит из одних только сигналов и промежутков затишья между ними. Современная версия международного кода Морзе использует пять лингвистических единиц: базовая точка, или дит; тире, равное по длительности трем точкам, пауза длиной в один дит, которая располагается между точками и тире в пределах одной буквы; пауза длиной в три дита, которая ставится между буквами, и пауза длиной в семь дит, разделяющая слова.

Чтобы правильно изъясняться при помощи кода Морзе и адекватно интерпретировать ответные сообщения, необходимо знать как порядок следования сигналов, так и длительность каждого из них. Стоит изменить последовательность импульсов в кодировке, и цифра 4 превращается в цифру 6, а неправильное определение длительности центрального элемента в кодовом обозначении латинской буквы D превращает ее в букву G.

Хороший шифровальщик способен отправлять и декодировать порядка сорока слов в минуту, рекордный показатель составляет более двухсот слов в минуту. При такой скорости передачи данных длительность отдельной точки может составлять от тридцати миллисекунд (три сотых секунды) до шести миллисекунд (шесть тысячных секунды). В одном из выпусков Wall Street Journal было опубликовано интервью с Чаком Адамсом, астрофизиком на пенсии и шифровальщиком-любителем, на досуге переводившим романы в код Морзе. После выхода в эфир «Войны миров» Г. Дж. Уэллса в переложении на код Морзе со скоростью трансляции сто слов в минуту Адамс получил электронное письмо от слушателя, который жаловался, что паузы между словами все-таки длинноваты – целых восемь точек вместо стандартных семи. Мужчину раздражало промедление, которое при заданной Адамсом скорости трансляции равнялось всего двенадцати тысячным секунды.

Для точного распознавания столь коротких временных промежутков, причем не однократного, а повторяемого сотни и тысячи раз в секунду, требуется обостренное чувство длительности времени. Пёппель был прав: для овладения языком нужны внутренние часы – знать бы только, где они находятся и по какому принципу работают. Буономано предупреждал, что его высказывание о часах с миллисекундной стрелкой не стоит воспринимать буквально; модели, которые обычно выстраивают ученые для описания процессов, происходящих в сознании, зачастую неспособны отобразить все аспекты функционирования нейронов с фактологической точностью. Общепринятое объяснение механизма оценки длительности временных промежутков апеллирует к тому, что принято называть генераторно-аккумуляторной моделью времени. На что это похоже? Представьте себе, что где-то в недрах мозга угнездилось некое подобие часов – возможно, это группа нейронов, совершающих равномерные колебания в едином ритме. Колебания нейронов «тикают» – генерируют тактовые импульсы, которые каким-то образом аккумулируются и откладываются в памяти. Длительность отрезка времени, за которое совершается определенное количество импульсов, составляет, к примеру, девяносто секунд. Когда число отложившихся в памяти импульсов намного превышает заданное количество, у вас перед глазами как будто вспыхивает красная сигнальная лампочка, уведомляющая о том, что вы заговорились и затянувшуюся речь пора заканчивать.

Однако в действительности нейроны едва ли будут функционировать настолько слаженно. «Очень трудно описывать деятельность мозга путем поиска аналогий в повседневной жизни», – признался Буономано. Кроме того, ученый полагает, что миллисекундные часы не привязаны к каким-либо конкретным структурам клеток мозга. С большей вероятностью можно предположить, что функция определения длительности с точностью до миллисекунд осуществляется нейронной сетью, которая организуется ситуативно и не имеет четкой локализации. «Определение длительности времени выступает таким основополагающим аспектом нервной деятельности, что со стороны мозга было бы странно полагаться на ведущий генератор синхроимпульсов, – утверждает ученый. – В существовании эталонных часов нет необходимости, это сделало бы устройство мозга слишком уязвимым».

Когда раздражающий импульс достигает мозга – например, когда сигнал точки кода Морзе возбуждает слуховой нерв или глаз видит вспышку, – по цепочкам нейронов проходит волна электрического возбуждения. Сигнал передается от одного нейрона к другому посредством нейромедиаторов через небольшую щель, которую называют синапсом. Нейромедиаторы приводят следующую клетку в возбужденное состояние, побуждая ее генерировать собственный электрический импульс. Представьте себе ученого, который бросает коллеге ключи от двери через весь коридор. В случае с нейронами бросок занимает ничтожное количество времени – вероятно, от десяти до двадцати миллисекунд. За это время нейрон успевает прийти в возбужденное состояние и выйти из него, передав импульс далее по цепи. Если в ходе передачи одного нейроимпульса поступит еще один, нейрон примет его, находясь в ином возбужденном состоянии, чем при приеме предыдущего импульса. Карл Лешли отмечал, что данную ситуацию наилучшим образом иллюстрирует метафора, изображающая «мозг в виде озерной глади». Воспринятый стимул генерирует импульс, который входит в сеть нейронов, поднимая рябь возбуждения, как будто в воду был брошен камень. Далее следует новый импульс, который слегка видоизменяет рисунок волн на растревоженной поверхности воды, добавляя к ней новые узоры, и так далее. Вся эта чехарда в мозговом веществе никогда не прекращается. Нейроны отнюдь не бездействуют в ожидании очередной точки кода Морзе, которая должна побудить их к действию; они постоянно при делах: за передачей одного нейроимпульса после кратковременного отдыха тут же следует передача второго. «Входящие сигналы никогда не поступают в статичную или пребывающую в состоянии покоя нейросеть – на момент приема импульсов система уже находится в возбужденном состоянии, активирована и упорядочена», – писал Лешли.

Рябь возбуждения, проходящая по нейросети, довольно эфемерна и держится всего лишь несколько миллисекунд, пояснил Буономано. Тем не менее существует короткий промежуток времени, в течение которого в нейросети сохраняется информация о том, что случилось мгновение назад. Нейросеть может находиться в двух состояниях, которые мгновенно сменяют друг друга: активированное состояние, обусловленное передачей последнего принятого импульса, и кратковременный след передачи предыдущего импульса, обнаруживающий незначительные отличия от текущего активированного состояния, который Буономано называет латентным состоянием. Это состояние, выступающее одной из разновидностей краткосрочной памяти, составляет сущность гипотетических миллисекундных часов. Соотнесение двух состояний нейросети по таким параметрам, как последовательное присутствие, отсутствие или количество пиков возбуждения в подсистеме нейронов, информирует мозг о количестве времени, прошедшем с момента перехода нейросети из одного состояния в другое. Миллисекундные часы – это не столько счетчик времени, сколько детектор кодовых комбинаций, который сравнивает последовательные снимки ряби на поверхности пруда и конвертирует пространственные параметры во временные: состояния А и G при наложении дают понять, что прошло 100 миллисекунд; разница между состояниями D и Q соответствует 500 миллисекундам и так далее. Буономано смоделировал на компьютере работу нейросетей, включающих латентные состояния, и убедился в работоспособности модели – симуляторы нейросетей могут распознавать разные интервалы времени.

По словам Буономано, разработанная им модель позволяет сделать важный вывод. Если два раздражителя, к примеру два идентичных звуковых тона, поступают непосредственно друг за другом в течение 100 миллисекунд – быстрее, чем сеть успевает сменить настройки, то второй импульс поступит в нейросеть прежде, чем уляжется волна возбуждения, поднятая первым импульсом. Более того, латентное состояние нейросети будет оказывать влияние на функционирование нового активированного состояния. «Текущий импульс, генерируемый нейроном, зависит от событий недавнего прошлого», – сообщил Буономано. Иными словами, два идентичных раздражителя, следующие с небольшим интервалом, воспринимаются как разные по длительности. Для наглядной демонстрации своего наблюдения Буономано разработал серию любопытных экспериментов. В одной из версий опыта добровольцы прослушивали два коротких тона за короткий промежуток времени, после чего их просили оценить продолжительность паузы между двумя тонами. Длительность интервала изменялась по ходу эксперимента, и участники довольно легко справлялись с заданием до тех пор, пока Буономано не добавил третий «отвлекающий» тон, по частоте и длительности равный двум основным тонам, звучавший непосредственно перед двумя основными тонами. Если третий тон опережал два первых тона менее чем на 100 миллисекунд, испытуемые допускали намного больше ошибок и неточностей в попытках определить продолжительность паузы между целевыми тонами.

В данном случае, разъясняет Буономано, отвлекающий сигнал изменяет восприятие длительности первого тона, в результате чего испытуемый неверно оценивает продолжительность паузы. В другой версии эксперимента добровольцы прослушивали два тона с небольшим интервалом, причем один из них звучал более длительное время. Затем требовалось ответить на вопрос, какой тон прозвучал первым. Если отвлекающий звук раздавался за 100 миллисекунд до первого тона, испытуемые ошибались намного чаще, так как им было сложно определить, какой тон звучал дольше, и, как следствие, определить верную последовательность звуков. В масштабах миллисекунд длительность и последовательность событий во времени тесно переплетаются друг с другом. Другие исследователи и в самом деле замечали, что люди, страдающие некоторыми формами дислексии, часто испытывают трудности с определением правильной последовательности двух фонем, следующих непосредственно друг за другом. Не исключено, что проблема кроется в неспособности дислексиков правильно оценивать длительность звуков и пауз между ними в масштабах миллисекунд. Так или иначе, модель Буономано дает основание утверждать, что мозг действительно может иметь в своем распоряжении миллисекундные часы, но они не будут ни тикать, ни отсчитывать ходы.