Сегодня 18 апреля 1906 года, среда; на часах 5:28 утра, а Уильям Джеймс, как обычно, уже бодрствует. Ученый живет в Пало-Альто и вот уже семестр, как преподает в Стэнфордском университете. «Тогда я жил без затей, – писал он в мае своему другу Джону Джею Чапмену. – Я рад, что наконец-то стал частью рабочего механизма Калифорнии».

Внезапно кровать под ученым начинает сильно трястись. Джеймс садится в постели, и мощный толчок тут же отбрасывает его назад, «как терьер пойманную крысу», как позже вспоминал ученый в другом письме. Это землетрясение. Одно время Джеймс интересовался землетрясениями, и вот у него появилась возможность непосредственно наблюдать одно из них, и от возбуждения у него почти кружится голова. Но сейчас не время для научных упражнений. Бюро и шифоньер опрокидываются вверх тормашками, по гипсовым стенам ползут трещины, а в воздухе стоит, как выразился Джеймс, «кошмарный гул». И вдруг все заканчивается так же неожиданно, как и началось, и вокруг снова воцаряется тишь и покой.

Джеймс не получил ни единой царапины. Землетрясение оказалось «запоминающимся опытом, который в общем и целом способствовал расширению сознания», рассказывал он Чапмену, вспоминая случай, приключившийся с одним студентом Стэнфордского университета. Молодой человек, спавший на четвертом этаже дортуара, был разбужен землетрясением. Когда он поднялся, книги и предметы мебели были разбросаны по полу, а следующий толчок сбил его с ног. Затем вслед за падением каминной трубы обрушилась центральная часть здания, увлекая мебель, книги и самого студента в разверстую пропасть, похожую на развороченную кроличью нору. Сам Джеймс описывал тот случай так: «Ужасный зловещий рокот, подобный грохоту жерновов, крушил все на своем пути, прорываясь через три нижних этажа к фундаменту сквозь обломки каминных труб, поперечных балок, стен и всего прочего. „Мне пришел конец, это верная смерть“, – промелькнула в его сознании мысль, за которой, однако, не было ни единого оттенка страха».

Я падаю – вот и все, что мне известно. Когда я в последний раз взглянул на небо, оно показалось мне бесконечной синевой без единого облачка. По мере того как я приближаюсь к земле, небо, отдаляясь, становится еще больше.

Поскольку я заранее произвел некоторые расчеты, я знаю, что падаю с высоты ста футов, – в моем случае это аттракцион под названием «Точный бросок в свободное падение со ста футов» в тематическом парке «Потрясающая невесомость». Аттракцион представляет собой сборно-разборную вышку с парой сеток безопасности, натянутых над пыльными просторами Далласа, а стремительный полет вниз занимает менее трех секунд. Я не знаю, на каком отрезке отпущенного времени сейчас нахожусь; я осознаю лишь то, что падение началось и еще не закончилось.

Часто приходится слышать, что время замедляется в момент травмы или предельного нервного напряжения. Разбив велосипед, мой друг спустя годы делится красочными воспоминаниями о затянувшихся мгновениях аварии: вот он вытягивает руку в попытке смягчить падение, и в нескольких дюймах от его головы буксует резко затормозивший грузовик. У другого мужчины захлебнулся двигатель, когда автомобиль оказался прямо на пути приближающегося поезда. Тем не менее сознание оставалось поразительно ясным, а рука оказалась достаточно верной, чему он сам не перестает удивляться. Во всяком случае, он успел сообразить, что секунд, оставшихся до столкновения, вполне достаточно для того, чтобы втащить на переднее сидение дочку и закрыть ее своим телом. В ходе одного из экспериментов, когда добровольцам демонстрировали тяжелые сцены ограбления банка, продолжительность видео казалась больше, чем в действительности. Начинающие скайдайверы склонны переоценивать длительность первых прыжков. По приблизительным оценкам, величина ошибки пропорциональна силе страха.

И вот я здесь, не прерывая свободного полета сквозь настоящее, пытаюсь установить, замедлится ли время и для меня. Стану ли я больше успевать, если растяну настоящее мгновение, – ускорится ли моя реакция, обогатится ли восприятие окружающего мира новыми подробностями, которые ранее оставались незамеченными? Как вообще подступиться к таким материям? Ученые, дерзнувшие замахнуться на подобное, неизбежно сталкиваются с головоломным вопросом: когда приступить к изучению мнимо растянувшегося настоящего? Прямо сейчас, в кратчайший миг его зарождения, который, вполне вероятно, окажется недоступным для восприятия? Или спустя некоторое время, когда крайне сложно определить, что именно произошло, полагаясь на обманчивую память о пережитом? Размышляя о времени, невозможно продвинуться далеко, не разрешив одну из глубочайших проблем литературы: как долго длится настоящее и какую позицию относительно текущего момента занимает человеческое сознание? Историк психологии Эдвард Дж. Боринг, работы которого читаются на одном дыхании, однажды предложил такую формулировку вопроса: «В какой момент времени происходит осознание времени?» У Блаженного Августина, само собой, находится резонный ответ: «Что же измеряем мы, как не время в каком-то его промежутке? […] Того, чего уже нет, мы измерить не можем».

Что же побуждает сознание находиться в настоящем – или где бы то ни было, коль скоро мы расцениваем это как настоящее? Некоторые эксперименты в области психологии дают понять, что восприятие того, что мы называем настоящим, ограничено двумя взмахами ресниц, и этот промежуток длится около трех секунд. Лично я сомневаюсь, стоит ли полагаться на движения век как на средство измерения времени. Иногда мои веки движутся быстро, иногда не движутся вообще – постоянно отслеживать все эти тонкости не представляется возможным. Сейчас, когда я продолжаю падать, в ушах, должно быть, свистит ветер – даже если и так, я все равно не замечаю этого. Трех секунд явно недостаточно для обдумывания чего-либо, так что в памяти, скорей всего, отложится совсем не то, что я чувствую в непосредственный момент. А скорость падения все нарастает – единственное, в чем я могу быть абсолютно уверен в настоящее время.

В возрасте восьми лет Дэвид Иглмен упал с крыши. «Я хорошо помню, как это произошло, – сказал он мне. – С краю крыши свисал рубероид, – впрочем, тогда я еще не знал такого слова, – и я принял его за кончик крыши, наступил на него и скатился вниз».

Иглмен отчетливо помнит ощущение замедления времени в момент падения. «Меня посещали вереницы мыслей, которые, казалось, замерли в неподвижности, однако поражали ясностью. К примеру, я раздумывал, получится ли ухватиться за свисающий край рубероида, – рассказывал Иглмен. – В то же время я каким-то образом чувствовал, что рубероид порвется, и только потом я понял, что в любом случае не успею до него дотянуться. И тогда я устремился вниз, глядя, как ко мне приближается кирпичный фундамент».

Иглмену повезло: он отделался кратковременной потерей сознания и сломанной переносицей, однако пережитое чувство замедленного времени очаровало его навеки. «За второй и третий десяток лет жизни я прочел много научно-популярных книг по физике, в которых говорилось о времени и релятивистском сокращении масштабов, – „Вселенная и доктор Эйнштейн“ Барнетта и тому подобное. И я проникся идеей непостоянства времени».

Избрав профессию нейробиолога, Иглмен обосновался в Стэнфордском университете и изучает, помимо прочего, восприятие времени. Ученый был зачислен в штат недавно, прежде он много лет проработал в Бэйлорском медицинском колледже в Хьюстоне. Исследователи времени специализируются на различных вопросах. Одни сосредоточиваются на феномене биологических часов – двадцатичетырехчасового цикла биоритмов, управляющих ходом наших дней. Другие проводят исследования в области «интервального хронометрирования» – способности мозга к планированию действия, вынесению суждений и оценке длительности отрезков времени в течение коротких промежутков продолжительностью от одной секунды до нескольких минут. И совсем немногочисленная группа ученых, в число которых входит Иглмен, занимается изучением нейрофизиологической основы восприятия времени в масштабах миллисекунд – тысячных долей секунды. Одна миллисекунда кажется незначительным отрезком времени, однако в действительности все основные виды человеческой деятельности измеряются миллисекундами, включая способность говорить и понимать чужую речь, а также применять на практике интуитивное распознавание причинно-следственных связей. Осознание мгновений в сочетании со способом восприятия и обработки поступающих сведений головным мозгом равносильно осознанию фундаментальных единиц чувственного опыта. Но если в ходе двух минувших десятилетий было получено подробное описание принципа действия биологических часов, то проблема работы «внутреннего хронометра» была вынесена на обсуждение совсем недавно. О локализации механизма определения длительности временных интервалов в головном мозге также мало что известно; более того, до сих пор не выяснено, насколько применима к данному понятию аналогия с часовым устройством. Если внутренние миллисекундные часы действительно существуют, в них таится еще больше загадок – отчасти потому, что технический инструментарий нейронауки лишь совсем недавно достиг той степени развития, которая требуется для изыскания способов оценки способности мозга к хронометрированию в масштабах высокоточных измерений.

Иглмен полон энергии и фонтанирует идеями, выходящими за рамки общепринятых академических интересов. Когда я познакомился с ним, он только что опубликовал роман «Сумма» и проводил серию экспериментов, которые на первый взгляд казались легковесными, хотя по факту в них содержался нешуточный вызов. Один из опытов, преследующий цель выяснить, как и почему возникает чувство замедления времени, был поставлен в тематическом парке «Потрясающая невесомость» на аттракционе «Точный бросок в свободное падение со ста футов». С той поры Иглмен написал пять книг, вел на общественном телевидении серию передач о функциях мозга, становился героем публикаций в журналах, включая The New Yorker, и выступил на популярной конференции TED (Technology. Entertainment. Design – Технология. Развлечения. Дизайн). Некоторое время он жил в области залива Сан-Франциско, намереваясь наладить коммерческое производство изделий, в основе которых лежали две его разработки. Одна из них представляла собой жилет для глухих, передающий звуковые колебания в форме тактильных ощущений, который заменил слух примерно в той же степени, в которой шрифт Брайля предоставляет слепым возможность чтения. Вторым изобретением был смартфон с приложением для ввода графических данных, позволяющий диагностировать сотрясение мозга с помощью серии интеллектуальных игр.

Деятельность Иглмена и общественный интерес к его инициативам может вызвать скепсис и профессиональную зависть со стороны других нейробиологов, исследующих сугубо биологические аспекты функционирования мозга, которые не могут вызывать массовый ажиотаж и восприниматься с той же всеобъемлющей ясностью, что и результаты исследований в области когнитивной психологии. «Работа Дэвида меня глубоко впечатляет и развлекает», – сообщил мне один из ведущих исследователей времени. В то же время коллеги Иглмена отмечают, что его исследования проложили путь в новую область знаний. Как-то раз, когда я пришел навестить Иглмена, он пригласил на встречу Уоррена Мека, нейробиолога, работающего в Дьюкском университете и снискавшего большой авторитет в области интервального хронометрирования, и предложил коллеге рассказать о работе возглавляемой им кафедры. Саркастическая усмешка Мека производила устрашающее впечатление, а свой рассказ он начал с небольшого признания: «Я – старец-время, отголосок прошлого, а Дэвид – вестник будущего».

Иглмен вырос в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико, причем в начале жизненного пути он носил фамилию Эгельмен. Он был вторым сыном в семье; его отец – психиатр, а мать – профессор биологии. По-английски «Эгельмен» произносится как «Иглмен», но поскольку фамилию ученого часто зачитывали неправильно или допускали ошибки в записи, услышав правильное произношение, то он решил изменить написание своей фамилии на официальном уровне. По выражению Иглмена, в родительском доме беседы о функционировании мозга воспринимались «как часть фонового излучения». Сначала Дэвид поступил в колледж при Университете Райса, выбрав две профилирующие дисциплины – литературу и физику пространства. Несмотря на хорошую успеваемость, после второго года обучения он бросил колледж, ощущая тоску и подавленность. После семестра в Оксфорде он провел год в Лос-Анджелесе, зарабатывая на жизнь начиткой текстов передач для продюсерских компаний и организацией вечеринок, присутствовать на которых не имел права. Потом он возвратился в Райс, намереваясь получить степень по литературе, но вскоре начал проводить все свободное время в библиотеке, поглощая всю литературу о мозге, которая подворачивалась под руку.

В последний год обучения Иглмен направил документы в киношколу Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, но тут приятель надоумил его попытать счастья на ниве нейробиологии, несмотря на то что Дэвид уже в десятом классе школы перестал заниматься биологией. Тем не менее он все-таки подал заявку в Бэйлор на магистерскую программу по нейробиологии, заострив внимание на курсовых работах по математике и физике, подготовленных во время бакалавриата. Также Дэвид приложил к заявлению объемный труд, написанный на основе самостоятельного изучения специальной литературы, в котором он обобщил свои личные взгляды на функционирование мозга. («Теперь я испытываю неловкость, вспоминая о своем поступке», – признался ученый.) На всякий случай у Дэвида был подготовлен резервный план – стать бортпроводником, так как это давало возможность «летать в разные страны и между делом писать романы».

На вступительных экзаменах в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе Иглмен вышел в полуфинал, но срезался на финальном этапе конкурса, зато Бэйлор принял его заявку. В первую неделю обучения в магистратуре его посещали тревожные сны, в одном из которых его научный руководитель объявлял, что в оповещении о зачислении допущена ошибка: изначально послание было адресовано некому Дэвиду Инглмену. Тем не менее Иглмен окончил магистратуру с высокими баллами и отправился в Институт Солка (Сан-Диего) писать исследовательскую работу на соискание научной степени. В скором времени он получил должность руководителя небольшой лаборатории в Бэйлоре, которая специализировалась на восприятии и деятельности, – одной из тех типичных лабораторий, двери которых выстраиваются в шеренги по обе стороны холлов, теряясь в лабиринте коридоров: небольшая каморка для аспирантов, стол для совещаний, маленькая кухонька и отдельный кабинет для руководителя. Когда я спросил Иглмена, как складываются у него отношения со временем, он признался, что испытывает к нему «смешанные чувства». Иглмен признался, что часто срывает сроки, пишет до тех пор, пока бодрствует, и не приемлет даже мысли о том, чтобы вздремнуть среди дня. «Когда я забываюсь сном, – сказал Иглмен, – то, пробуждаясь после тридцати пяти минут неглубокого сна, я долго думаю о том, что те тридцать пять минут безвозвратно потеряны».

Занимая временную должность постдока, Иглмен работал над созданием обширной компьютерной модели взаимодействия нейронов головного мозга. Проблема восприятия времени находилась вне его компетенции, пока ученый не столкнулся с эффектом отставания вспышки, одной из малоизвестных сенсорных иллюзий, которая уже не первый год волнует психологов и когнитивистов. В своем кабинете он продемонстрировал мне свой экземпляр «Большой книги оптических иллюзий» Эла Сикла, в которой были описаны сотни иллюзий, включая одну из самых старых, известную как эффект постдвижения, которую также называют эффектом водопада. Попробуйте примерно в течение минуты понаблюдать за водопадом, а потом отвернитесь, и вам покажется, что все предметы, попадающие в поле зрения, ползут вверх. «Физика определяет движение как изменение положения тела в течение времени, – произнес Иглмен. – Но для мозга все по-другому: движение возможно и без изменения положения».

Иглмену нравятся иллюзии. Сталкиваясь с любой из них, мы наслаждаемся игрой чувственного восприятия и вновь переживаем то сложное ощущение, которое порою случается испытывать в театре, когда взгляд ненароком падает на работника сцены, передвигающего декорации. Оно деликатно напоминает нам, что опыт осознанного восприятия представляет собой искусственный конструкт, а мозг, тем не менее, с потрясающим упорством отыгрывает спектакль за спектаклем как по-писаному. Эффект отставания вспышки причисляется к относительно небольшой категории иллюзий восприятия времени. Это ощущение можно передать по-разному. К примеру, вы следите за черным кольцом, которое движется по компьютерному монитору, и в один момент (случайно или по порядку – как выяснилось, не имеет значения) внутреннее отверстие кольца вспыхивает. Это происходит так:

Однако на экране вы увидите совершенно иную картину. В любом случае вспышка и кольцо не будут накладываться друг на друга, а именно вам покажется, что в момент вспышки кольцо немного сдвинулось в сторону. Это будет выглядеть примерно так:

Эффект отставания вспышки так отчетливо заметен и так легко воспроизводится, что вам может показаться, будто с монитором компьютера что-то не в порядке. Но обман зрения подчеркнуто реалистичен и весьма убедителен в наглядной демонстрации технологии обработки информации человеческим мозгом. Вопрос звучит интригующе: если смотреть на кольцо непосредственно во время вспышки, иначе говоря, если вспышка обозначает текущее мгновение, то почему и как кольцо появляется в поле зрения в точности после окончания настоящего момента?

Согласно общепринятой версии, выдвинутой в девяностых годах прошлого века, зрительный аппарат человека предугадывает будущее месторасположение кольца. С точки зрения эволюционной биологии такое объяснение не лишено смысла. Одна из главных задач мозга заключается в точном прогнозировании ближайшего будущего: откуда и когда именно выскочит тигр или где нужно держать бейсбольную рукавицу, чтобы поймать летящий мяч. (Философ Дэниел Деннет называл мозг не иначе как «машиной для предчувствий».) Отсюда следует, что наше зрение прокладывает траекторию движения кольца и рассчитывает скорость его передвижения. Таким образом, в момент вспышки, который мы ощущаем как непосредственное настоящее, возникает чувство разоблачения манипуляций мозга, который предвидел наступление настоящего (с опережением примерно 80 миллисекунд, если выражаться точнее) и услужливо преподнес глазам изображение наиболее вероятного местонахождения кольца.

Идею оказалось несложно проверить на практике. Иглмен так и поступил. «Я исходил из того, что предположение насчет предвидения верно, – рассказал ученый. – Мною двигало любопытство. Но во время эксперимента все пошло совсем не так, как я ожидал». На стандартных трассах, предназначенных для исследования эффекта отставания вспышки, кольцо движется по известному маршруту. Кажется, что гипотеза о предвидении находит подтверждение, так как наблюдатель может точно предсказать местонахождение кольца после вспышки, исходя из траектории его движения перед вспышкой. Однако Иглмена интересовало, что произойдет в случае обмана ожиданий. Что если кольцо изменит курс сразу после вспышки – увильнет в угол, даст задний ход или вообще остановится?

Ученый разработал схему эксперимента с эффектом отставания вспышки, в ходе которой были смоделированы все три варианта развития событий. Предполагалось, что в момент вспышки взгляд наблюдателя, сосредоточенный на кольце, будет немного отставать от перемещения кольца, так как его прогнозируемое месторасположение выводится из характера движения до вспышки. Согласно общепризнанному объяснению, значимо только то, что происходит перед вспышкой, а куда кольцо направится потом – не столь важно. Но когда Иглмен поставил эксперимент на себе самом и других испытуемых, выяснилось кое-что еще. Во всех трех случаях наблюдатели определяли месторасположение кольца с учетом изменившейся траектории – вверху, внизу и сзади, но при этом оно неизменно оказывалось на небольшом расстоянии от вспышки, даже если изменение траектории движения происходило неожиданно и в произвольном направлении. Выходило так, что наблюдатели со стопроцентной точностью предугадывали то, что определенно не поддается прогнозированию. Как такое стало возможным?

В одном из вариантов опыта кольцо начинало двигаться одновременно со вспышкой, а перед тем, как вспыхнуть, оставалось неподвижным, так что мозг не получал ни единой подсказки, которая могла бы выдать будущее направление движения кольца. Наблюдатели все еще видели кольцо на незначительном удалении от вспышки движущимся по фактической траектории. В другом эксперименте кольцо двигалось слева направо, вспыхивало и продолжало двигаться в том же направлении, а затем, спустя несколько миллисекунд после вспышки, начинало двигаться в обратном движении. Если разворот происходит в течение 80 миллисекунд после вспышки, наблюдатель видит кольцо вместе с эффектом отставания вспышки уже на новой траектории – примерно так:

Любое изменение направления движения кольца, случившееся в течение 80 миллисекунд после вспышки, оказывает влияние на визуальный образ, воспринимаемый наблюдателями в момент вспышки. Зрительный эффект проявляется особенно ярко при смене направления сразу после вспыхивания кольца; чем больше времени проходит после вспышки, тем слабее обман зрения. По прошествии 80 миллисекунд после вспышки иллюзия исчезает.

Создается впечатление, что сбор информации о наблюдаемом событии (в нашем случае о вспышке) продолжается в течение порядка 80 миллисекунд после того, как оно произошло; для осмысления места и времени произошедшего события мозг подвергает собранные сведения ретроспективному анализу. «Я находился в замешательстве, – рассказывает Иглмен, – пока не понял, что всему находится простое объяснение: мы не предугадываем местонахождение кольца, а, скорей всего, определяем его задним числом».

В отличие от прогнозирования, реконструкция событий предусматривает ретроспективу. По большому счету для разгадки феномена отставания вспышки достаточно ответить на вопрос о позиции наблюдателя во времени. Гипотеза, отстаивающая версию прогнозирования местонахождения кольца, вполне резонно предполагает, что вспышка, наблюдаемая «прямо сейчас», должна обозначать настоящее, а именно текущий момент. Таким образом, незначительное смещение кольца предстает результатом предвидения – короткого взгляда в будущее «всего на мгновение вперед». Переживая иллюзию, наблюдатель мысленно находится над вспышкой и всматривается вперед. Иглмен придерживается противоположной точки зрения. Действительно, может показаться, что кольцо вспыхивает прямо сейчас, но в точности рассмотреть его удается только после вспышки, оказавшись за пределами текущего момента.

В такой ситуации возникает соблазн рассматривать кольцо как истинную примету непосредственно наблюдаемого настоящего или даже «момента зарождения настоящего», который также называют блуждающей тенью недавнего прошлого, но такой вывод, как замечает Иглмен, выглядит еще несуразнее, чем предыдущая теория. Ни кольцо, ни вспышка не указывают на настоящее; они оба не более чем тени недалекого прошлого. Осознанная мысль, к примеру попытка разобраться, какой отрезок времени занимает непосредственное настоящее, мало затрагивает восприятие объективной действительности. То, что мы называем реальностью, напоминает одну из телевизионных церемоний вручения наград, транслируемых вживую с небольшими задержками в тех случаях, когда кто-нибудь отпускает крепкое словцо. «Мозг отчасти живет в прошлом, – разъясняет Иглмен. – Собрав определенный массив данных, он берет паузу, а затем достраивает картину событий, связывая все сведения воедино. Так что наше „сейчас“ – это на самом деле несколько секунд назад».

Рассуждая о «реальном времени», мы едва ли понимаем, о чем говорим. Так называемые прямые эфиры телевизионных программ транслируются с задержкой. Телефонные разговоры таят в себе небольшой разрыв во времени, который возникает при передаче сигналов на большие расстояния даже на скорости света. Даже у самых точных часов мира настоящее выступает результатом консенсуса, достигнутого путем согласования конкретной даты следующего месяца.

Человеческий мозг попадает в ту же ловушку. В каждую отдельно взятую миллисекунду все сведения о мире, полученные за счет зрения, слуха и тактильных ощущений, поступают в мозг с разной скоростью, требуя соблюдения правильной последовательности обработки. Ударьте пальцем о стол. Теоретически вы должны увидеть удар на несколько миллисекунд раньше, чем услышите стук, потому что скорость света опережает скорость распространения звука, однако мозг синхронизирует оба сигнала таким образом, чтобы они воспринимались как одновременные. Разница между скоростью восприятия зрительной и слуховой информации проявилась бы еще ярче, когда вы смотрите на человека, который обращается к вам из противоположного угла комнаты, но, к счастью, благодаря синхронизации импульсов этого не происходит, иначе мир вокруг нас превратился бы в неудачно дублированное кино. Но если понаблюдать, как кто-то играет в баскетбол или колет дрова на расстоянии около тридцати метров, вы отчетливо заметите, что звук немного отстает от образа действия. На таком расстоянии расхождение во времени между восприятием зрительных образов и звуков достаточно осязаемо и достигает порядка 80 миллисекунд. При таком временном интервале мозг уже не воспринимает два входящих сигнала как одновременные.

Описанное нами явление, известное как проблема временной связи, представляет собой один из самых трудноразрешимых вопросов когнитивистики, над которым ученым придется еще долго ломать головы. Как мозг отслеживает время поступления пакетов разнородных данных и каким образом осуществляется повторная интеграция данных, благодаря которой мы осознаем происходящее как целостный опыт? Как мозг узнает, как соотносятся во времени наблюдаемые события и свойства вещей? Декарт утверждал, что синтез сведений о мире, полученных посредством органов чувств, осуществляется в шишковидной железе, которую он уподоблял сцене или театральным подмосткам, на которых сознание разыгрывает свой спектакль. Осознание реальности и выработка ответа на действие внешних раздражителей происходит в тот момент, когда импульсы извне достигают шишковидной железы. В наше время мало кто воспринимает всерьез теорию центральной сцены, но, к раздражению Деннета и прочих философов, ее бледная тень до сих пор скитается по свету. «Сам по себе мозг выступает в качестве генерального штаба, в котором заседает главный наблюдатель, – писал Деннет. – Но было бы ошибкой полагать, что где-то глубоко в недрах мозга скрывается еще один генштаб, проникновение в ближний круг которого служило бы обязательным или оптимальным условием для приобретения сознательного опыта».

Иглмен отмечает, что наш мозг состоит из множества подобластей, каждая из которых располагает собственной архитектурой, а в некоторых случаях – заодно и собственной историей. Структура мозга напоминает лоскутное одеяло, сотканное в ходе долгой эволюции. Информация, которую несет в себе одиночный раздражитель, к примеру яркие и темные полосы, замеченные на шкуре тигра, поступает в мозг по разным каналам и с разным временем отставания. Продолжительность времени ожидания нервной системы, заполняющего промежуток между действием того или иного раздражителя и ответом нейронов, существенно варьирует в зависимости от области мозга и условий окружающей среды. Также имеет значение характер вводных данных: нейроны, расположенные уровнем выше зрительной коры, в которой находится основной центр обработки визуальной информации, среагируют на яркую вспышку быстрее и интенсивнее, чем на тусклую. А теперь представьте себе волну всадников, выступающих из города с донесением, в которую по пути следования вливаются всадники из других городов. У некоторых всадников лошади резвее, у других медленнее. Возбуждение нейронов распространяется аналогичным образом: во время прохождения через структуры головного мозга изначально одиночный раздражитель расширяется во времени.

«Ваш мозг пытается составить целостную картину только что произошедшего события, – пояснил Иглмен. – Наша проблема в том, что сознание намертво привязано к аппарату, который в ответе за несинхронное поступление информации». Здесь напрашивается вывод, что нервная система в первую очередь реагирует на раздражители, действующие на нейроны зрительной коры. Иногда на счет времени ожидания нервной системы относят и эффект отставания вспышки: вероятно, мозг обрабатывает информацию о вспышке и движущемся объекте с разной скоростью. К тому времени, когда извещение о вспышке проделает путь от чувствительных клеток глазного дна до таламуса зрительной коры, кольцо уже успеет переместиться на определенное расстояние, и в конечном итоге вспышка и кольцо предстанут перед вашим взглядом порознь. Из этой теории следует, что субъективное определение длительности того или иного события напрямую отображает его фактическую продолжительность. Однако предлагаемый вывод весьма далек от истины, иначе, как утверждает Иглмен, нас повсюду преследовали бы странные видения. Взгляните на сложенные в штабель ящики, которые отличаются друг от друга лишь оттенком цвета: ящики приглушенных расцветок расположены внизу, яркие – вверху:

Теперь груда ящиков приходит в движение, раскачиваясь вперед и назад на странице. Если ваше внимание функционировало в режиме реального времени, точно следуя за взглядом, когда вы по порядку осматриваете каждый ящик в штабеле, то от вас бы не укрылось, что ярко окрашенные ящики попадают в поле зрения немного раньше, чем светло окрашенные (поскольку яркая расцветка по сравнению с более тусклой представляет собой более сильный раздражитель, который быстрее достигает зрительной коры). Как следствие, вам бы показалось, что яркие ящики слегка выступают вперед, а сам штабель слегка покосился, и ящики приглушенных оттенков отступают назад, как показано на рисунке:

Однако в действительности перед вами все тот же вертикальный штабель, показанный в движении. (В одной из публикаций Иглмен наглядно продемонстрировал этот опыт.) Таким образом, если на момент проведения опыта ваш разум функционировал бы в режиме реального времени, то, скорей всего, вы всякий раз наблюдали бы аналогичную иллюзию движения, сталкиваясь с новыми зрительными образами или новой перспективой, включая свет или попросту моргая глазами. Но этого не случается, что дает основание предполагать, что наша субъективная оценка длительности реальных событий не отображает непосредственно очередности следования импульсов через нейроны. Следовательно, мозг обрабатывает информацию не в режиме реального времени, а немного погодя.

Многочисленные исследования проблемы временной связи сосредоточиваются на поиске способов связывания информации. Как мозг устанавливает временные связи между событиями? Возможно, они как-то маркируются при вводе? Существует ли временная граница или, быть может, в путанице коридоров мозга где-то затерялись часы с миллисекундной стрелкой, идущие в обратном направлении, которыми можно воспользоваться в целях синхронизации отдельных эпизодов примерно так же, как режиссер монтажа? Иглмен ставит вопрос еще конкретнее: в какой момент это происходит? Он твердо убежден, что невозможно добиться синхронизации событий на лету, располагая события строго в порядке поступления сигналов. Определенно должна быть задержка во времени, некий буферный период, во время которого мозг собирает все доступные сведения, начиная с данного момента, который с точки зрения мозга уже растекся во времени и сдан на хранение рассудочному сознанию. Во внутренней реальности мозга, как и в объективной действительности множества часов и всемирных скоординированных систем отсчета времени, воспроизводство сигналов времени требует времени.

Погрешность восприятия времени посредством зрения составляет около 80 миллисекунд – чуть меньше десятой доли секунды. Если одновременно загорятся яркий свет и тусклая лампочка, нервный импульс, вызванный тусклым светом, достигнет зрительной коры примерно на 80 миллисекунд позже импульса, сгенерированного яркой вспышкой. По всей видимости, мозг принимает во внимание интервал между двумя импульсами. Осмысливая, когда и где произошли те или иные события, к примеру все те же две одновременные вспышки или вспышка внутри кольца, мозг выносит суждение в течение 80 миллисекунд, которые требуются для передачи данных с минимальной скоростью. Процесс ретроспективного предвидения частично напоминает каркас или сеть, которую набрасывает мозг, оглядываясь на прошедшее в попытках охватить всю информацию, поступающую от органов чувств, которая, вероятно, имеет непосредственное отношение к конкретному интересующему нас мгновению. В сущности, мозг попросту занимается прокрастинацией – переводит время попусту, затягивая сроки. То, что мы называем осознанностью, а именно сознательная интерпретация событий, разворачивающихся прямо сейчас (это лишь одно удачное определение из многих), в действительности оказывается вымышленной историей, поведанной нам прокрастинирующим мозгом по меньшей мере 80 миллисекунд назад.

Казалось, мне потребовалась вечность, чтобы сформулировать и мысленно разложить по полочкам представление о ретроспективном предвидении. Раз за разом я начинал думать, что уже уяснил его для себя, но сию же минуту меня по неясным причинам охватывало глубокое недоумение. Тогда я звонил Иглмену, и он снова разъяснял мне все сначала, не торопясь и не теряя благодушия. В конце концов меня осенила искра понимания: если мозг дожидается передачи самого медленного импульса, а ретроспективное предвидение представляет собой механизм, обеспечивающий упорядочивание наблюдаемых событий во времени, почему в случае эффекта отставания вспышки система дает сбой? Если мозг определяет, что считать происходящим «прямо сейчас», в момент вспышки, то почему не удается в деталях рассмотреть саму вспышку внутри кольца? Откуда вообще появилось иллюзорное ощущение запаздывания вспышки?

А дальше, по выражению Иглмена, начинается самое интересное. Во время опытов с эффектом отставания вспышки мозг наблюдателя вынужден задуматься над вопросом, весьма далеким от повседневных забот: где находится движущийся объект прямо сейчас? Где расположено кольцо в момент вспышки? Когда кольцо вспыхивает, мозг приводит в действие изолированные системы-анализаторы, предназначенные для обнаружения местонахождения неподвижных предметов и отслеживания перемещений движущихся объектов. Когда вы, извиваясь ужом, пробиваетесь сквозь толпу в аэропорту или наблюдаете, как с неба падают капли дождя, ваш мозг занят расчетом векторов движения, обозначающих направленное движение с помощью математического символа – стрелки. При этом мозг даже не пытается определить местонахождение конкретного человека или отдельно взятой дождевой капли в текущий момент. В бейсболе игрок, патрулирующий внешнее поле, следя за полетом высокого мяча, апеллирует к той же системе векторов движения, что и летучая мышь, охотящаяся на насекомых, или собака во время игры во фризби. Если бы лягушке приходилось ежесекундно переспрашивать, где находится муха в каждый конкретный момент, она наверняка осталась бы голодной и в конце концов погибла бы, не оставив потомства. Многие виды животных, включая рептилий, чудесно обходятся без какой-либо системы позиционирования; им достаточно различать движение. Стоит замереть в неподвижности, и они потеряют вас из виду.

«Мы всегда погружены в прошлое, – сказал мне Иглмен. – И чем больше мы углубляемся в тему, тем очевиднее становится, что сознательное восприятие увиденного конструируется по принципу минимальной необходимости. Вы замечаете не все, а только то, что может принести пользу. Подобной тактики вы придерживаетесь за рулем: когда вы движетесь по шоссе, ваш мозг не будет задаваться вопросом, где сейчас находится красная или синяя машина. Его интересует другое: возможно ли перестроиться в другую полосу и успеете ли вы перейти в другой ряд через перекресток раньше, чем вас опередит сосед. О текущей локализации движущегося объекта мозг задумывается редко – если ею не поинтересоваться специально, вы о ней так и не узнаете, но когда вы пытаетесь ее выяснить, вы всегда ошибаетесь».

Эффект отставания вспышки обнаруживает уязвимое место в двойственной природе алгоритма обработки информации головным мозгом. В последние мгновения перед вспышкой вы отслеживаете вектор движения кольца, не отдавая себе отчета в его местонахождении в конкретный момент. Вспышка формирует запрос, за которым следует сброс и повторная настройка векторов движения, по итогам которой мозг заключает, что кольцо пришло в движение одновременно со вспышкой, когда вы начали отсчет времени с нуля. Прежде чем ответить на запрос о локализации кольца в момент отсчета времени, обозначенный вспышкой, мозг берет паузу длительностью 80 миллисекунд, собирая всю визуальную информацию, доступную на тот момент. Тем временем кольцо продолжает двигаться, создавая дополнительный поток данных, который мешает мозгу правильно определить место старта. В результате ответ на запрос сведений о текущей локализации кольца выходит предвзятым и возникает иллюзия смещения кольца вперед по направлению движения.

Иглмен разработал программу эксперимента, который должен был подтвердить его догадку. При стандартных условиях опытов по изучению эффекта отставания вспышки наблюдатель видит одно движущееся кольцо или точку, которая проходит через неподвижную вспышку. В версии Иглмена после вспышки точка раздваивается: две новоиспеченные точки расходятся под углом сорок пять градусов. Если в иллюзии отставания вспышки следует винить время ожидания нервной системы, вы бы видели точку на том же участке угловой траектории, на котором она фактически находилась в момент, когда импульс, вызванный вспышкой, достиг зрительной коры. Но перед вашими глазами разворачивается совершенно другая картина. Участники экспериментов Иглмена во всех случаях видели точку посередине двух образовавшихся после вспышки точек, хотя в действительности она никогда там не оказывалась. Такая картина могла бы получиться в результате сложения двух векторов движения и вычисления среднего арифметического. Именно это, по предположению Иглмена, в сущности и происходит.

Феномен, описанный Иглменом, известен как систематическая ошибка движения и служит главным инструментом реконструкции событий. Естественную склонность сознания к ретроспективному восприятию остается принять как данность: «непосредственное настоящее» уже случилось. В течение короткого отрезка времени после ускользнувшего мига мозг еще продолжает обрабатывать данные о нем (к примеру, о движении точки после вспышки) и встраивать полученные сведения в формирующуюся картину событий, наполнявших прошлое мгновение. Где располагалась точка на момент вспышки? Дополнительная информация о движении ангажирует итоговый вывод ретроспективного анализа, создавая иллюзию: наше восприятие локализует местонахождение движущейся точки во время вспышки там, где она никогда не бывала. Парадоксальным образом теория Иглмена приводит к тем же заключениям, что и теория предвидения. Обе версии исходят из того, что иллюзорная точка отображает наиболее адекватное представление мозга о наиболее вероятном месте ее появления с поправкой на то, что суждение о местонахождении точки выносится с оглядкой назад, а не с учетом – за счет ретроспективы, а не посредством прогнозирования.

Теперь вернемся к настоящему. Спросите себя: что происходит прямо сейчас? Чем уже определение настоящего мгновения, тем более вероятно, что ответить вы сможете только постфактум и, скорей всего, неверно. Что немаловажно, ответ неизвестен и не существует до тех пор, пока не будет задан вопрос. В процессе реконструкции событий мозг задним числом открывает вокруг минувшего происшествия временное окно протяженностью 80 миллисекунд, собирая все сведения о событиях, которые произошли в то мгновение. Однако, в отличие от открытого затвора кинокамеры, временное окно распахнуто не всегда. Время в представлении человеческого сознания не течет непрерывным потоком кадров протяженностью 80 миллисекунд каждый, ожидающих пересмотра. Временное окно в виде паузы длительностью 80 миллисекунд, по всей видимости, открывается по запросу, который очень редко встречается в наших повседневных реалиях. «Кадр не появится раньше, чем в нем возникнет потребность, – сказал Иглмен. – И тогда вы принимаетесь за съемку».

Тысячи лет философы вели споры о природе времени: течет ли оно неразрывно, как река, или мгновения выстраиваются в ряд, как жемчужины в низке бус? Что такое настоящее – открытый планер, неподвижно зависший над потоком времени, или всего лишь одно из мгновений в безостановочной череде настоящего, или одиночный кадр в конце киноленты? Какое предположение ближе к истине: гипотеза блуждающего момента или гипотеза дискретного момента? Иглмен считает, что оба предположения далеки от истины. Ни событие, ни мгновение не предстает перед мозгом по умолчанию, но и не остается сугубо внешним фактом, покорно ожидающим внимания. По всей видимости, события и мгновения встраиваются в наш внутренний ландшафт только в завершенном состоянии, когда мозг прерывается на обработку информации о случившемся и синтезирует полученные данные. Так что настоящее может существовать только постфактум и лишь потому, что вы соизволили оторваться от дел и провозгласить о его наступлении.

Однажды утром я пришел к Иглмену в лабораторию опробовать один из экспериментов, над которым в ту пору трудился ученый, уточняя опытные данные. Сам Иглмен называл свой опыт «Девять в квадрате». Ученый включил компьютер, который еще не оккупировали магистранты, и усадил меня за него. На экране появились девять больших квадратов, расположенных в три столбика и три ряда, как на поле для игры в крестики-нолики. Один из квадратов отличался по цвету от других. По указке Иглмена я подвел к нему курсор и щелкнул по нему мышью, и сию минуту цветовая подсветка переместилась к другому квадрату. Я навел курсор на подсвеченный квадрат, кликнул по нему, и подсветка переместилась снова. Я проделал те же манипуляции, что и в первые два раза, после чего загорелся уже четвертый квадрат. Пару минут я развлекался в том же духе, гоняясь за подсветкой по всему экрану в порядке разминки. Как пояснил Иглмен, любому эксперименту предшествует вводная часть, которая разъясняет испытуемому принцип работы. Спустя несколько секунд, добавил ученый, меня всего на миг должно было посетить отчетливое чувство обратного хода времени.

Рассуждая о «восприятии времени», мы, как правило, подразумеваем восприятие длительности временных промежутков. Как долго продлится стоп-сигнал и не покажется ли период ожидания длиннее, чем обычный отрезок времени той же продолжительности? Как долго в кастрюле с водой кипит паста – не испорчу ли я обед? Однако существуют и другие грани восприятия времени. Одна из них зовется синхронностью или единовременностью: с нею мы сталкиваемся, когда два события происходят в точности в одно и то же время. Не менее важна последовательность событий – полная противоположность синхронности, которой часто пренебрегают. Рассмотрим два события, например вспышку света и звуковой сигнал. Если они происходят не одновременно, значит, они следуют друг за другом в определенном порядке. Распознавание последовательности помогает определить, которое из событий произошло раньше. Наши дни кишат бесконечным множеством суждений о порядке тех или иных действий, большая часть которых выносится в течение миллисекунд, без серьезного обдумывания. Наше понимание причинно-следственных связей основывается на способности правильно оценивать порядок событий. Вызывая лифт, вы нажимаете кнопку, и мгновение спустя перед вами распахивается дверь – или в действительности дверь открылась сначала? Вероятно, решающую роль в формировании модели восприятия причинности сыграл естественный отбор. Если вы идете по лесу и слышите треск веток, вы можете извлечь выгоду для себя, выяснив, как услышанные звуки соотносятся с вашими шагами. Тогда вам не составит труда догадаться, в каких случаях треск, скорей всего, исходит от вас, а в каких – возможно, что и от тигра: если хруст опережает ваши шаги или, напротив, немного запаздывает, не исключено, что хищник рядом.

Привычка к интерпретации данных подобным образом так глубоко укоренилась в нашем сознании, что само слово «интерпретация» кажется неприменимым в отношении данного феномена. Очевидно, что мозг сознает, какое из событий произошло первым, а какое – вслед за ним, ведь иначе попросту быть не может. Однако результаты опытов Иглмена с точками и вспышками дают понять, что мозг может неверно определить последовательность событий, единовременных по своей сути; также не исключена вероятность ошибки при определении порядка расположения предметов в пространстве. «Механизм определения последовательности потрясающе гибок, – заметил ученый. – Мы пытаемся выяснить, насколько пластично чувство времени». Для этого был разработан следующий эксперимент: испытуемого усаживают перед монитором компьютера и предлагают прослушать гудок. Непосредственно перед сигналом или сразу после него на экране появляется небольшая вспышка. Испытуемого спрашивают, что было раньше – вспышка или гудок, и сколько времени прошло между двумя сигналами. Как правило, участники эксперимента не испытывают затруднений при выполнении поставленных задач и правильно определяют как последовательность сигналов, так и длительность интервала между ними, даже если сигналы разделяет всего 20 миллисекунд – одна пятидесятая секунды. Предположим, что вам предстоит выполнить те же задания, но уже без помощи гудка. Теперь ваше участие в эксперименте будет более активным: вместо прослушивания сигнала вы должны нажать на одну из кнопок на пульте. Как и в прошлый раз, перед нажатием на кнопку или прямо после этого на экране появляется вспышка. Если вы заметили вспышку до нажатия на кнопку, вам удастся довольно точно определить длительность интервала между вспышкой и нажатием на кнопку. Если вспышка следует за нажатием на кнопку, длительность интервала будет оценена неверно. Собственно говоря, если вспышка произойдет спустя 100 миллисекунд (одну десятую секунды) после того, как вы нажали на кнопку, вам покажется, что интервала не было совсем, а вспышка появилась одновременно с нажатием кнопки.

Иглмен разработал программу эксперимента совместно со своим бывшим студентом Чессом Стетсоном, который сейчас числится штатным нейробиологом Калифорнийского технологического института. Исследователи обнаружили, что вслед за действием (в данном случае нажатием кнопки) сразу наступает отрезок времени длительностью порядка 100 миллисекунд, в течение которого испытуемый утрачивает способность к распознаванию последовательности каких-либо событий; возникает ощущение, что все случившееся за это время происходит в один момент. Степень вовлеченности испытуемого в происходящее оказывает решающее влияние на точность оценки времени. Мозг отчаянно жаждет признания своих заслуг; он предполагает, что его действия всегда приводят к немедленным последствиям. Вы совершаете элементарное действие, нажимая на кнопку, но тем не менее ваш мозг полагает, что именно оно спровоцировало последующие события. «После каждого совершенного действия мозг ведет себя так, как будто заполучил в свое распоряжение универсальный тяговый луч, – комментирует Иглмен. – Он относит на свой счет все события и сам же верит в это». В поле действия захватного луча реальная последовательность действий, упорядоченная во времени, начинает растворяться, а десятая доля секунды вообще не считается мерой времени и не принимается в расчет.

Манипулируя временем по своему усмотрению, мозг наделяет наше сознание странным, но тем не менее приятным свойством, которое усиливает чувство принадлежности действия, позволяя нам считать себя влиятельнее, чем мы есть на самом деле. В 2002 году после серии экспериментов с добровольцами к похожему выводу пришел и нейробиолог Патрик Хаггард с коллегами. Участникам опыта демонстрировали быстро движущуюся часовую стрелку. Когда стрелка замирала, испытуемый нажимал кнопку на клавиатуре и отмечал по часам время остановки. Но иногда вместо того, чтобы нажать на кнопку, отмечая время, добровольцы прослушивали гудок: активное участие в эксперименте (нажатие кнопки) сменялось пассивным (прослушивание звукового сигнала). Иногда условия эксперимента непреднамеренно сочетали активные и пассивные действия: участники нажимали кнопку, испускавшую гудок 250 миллисекунд спустя, а потом отмечали, когда они нажимали на кнопку, а когда прослушивали звуковой сигнал, так как нажатие кнопки одновременно с гудком невозможно. Хаггард установил, что в тех случаях, когда действия испытуемого действительно становились причиной звукового сигнала, интервал между нажатием кнопки и гудком оценивался как менее продолжительный, хотя на самом деле продолжительность паузы не менялась. Добровольцы полагали, будто они нажали кнопку чуть позже обычного – в среднем примерно на 15 миллисекунд, а гудок, напротив, прозвучал намного раньше – на 40 миллисекунд. Провоцируя события, мы, похоже, мысленно сближаем причину и следствие во времени, а наблюдаемый феномен Хаггард окрестил интенциональным связыванием.

Как мозгу удается проделывать такие трюки? Скорее всего, как рассудил Иглмен, он руководствуется индивидуальными ожиданиями, решая, когда нужно нажать кнопку или когда прозвучит гудок, устанавливает отдельные последовательные планы-графики для ежедневных действий и согласовывает их относительно друг друга. Согласование действий во времени – предмет постоянной заботы головного мозга в рамках повседневного функционала. Мозг обязан составить целостную картину событий, действий и причинно-следственных связей путем постоянной сортировки вводных данных, поступающих от органов чувств по разным проводящим путям и обрабатываемых с разной скоростью. Исходя из поступающих сигналов, он должен определить, какие стимулы были получены первыми, какие действовали одновременно, какие из них состоят в связи с другими раздражителями, а какие сами по себе. Когда вы ловите теннисный мяч, зрелище удара мячом по руке осознается мозгом раньше, чем тактильные ощущения от соприкосновения спортивного снаряда с ладонью, но тем не менее сознание каким-то образом синхронизирует два потока данных и выстраивает обобщенный чувственный опыт. Иными словами, мозг получает две сводки данных – визуальную и тактильную, разделенные паузой в несколько миллисекунд; как он узнает, что сведения относятся к одному и тому же событию?

Более того, скорость поступления раздражителей склонна меняться в зависимости от внешних условий, так что мозг должен уметь корректировать свои предположения о том, когда произошло исходное событие. Допустим, некоторое время вы играли во дворе в теннис, а потом зашли в темную комнату. Нейроны обрабатывают импульсы тусклого света не так быстро, как импульсы яркого освещения, поэтому внутри помещения визуальные сведения о вашей деятельности поступают в мозг медленнее, чем тогда, когда вы находились на улице. В процессе генерирования моторного ответа на визуальный раздражитель мозгу придется сделать поправку на изменение хронометражных процедур, иначе вы будете выглядеть, как нескладный подросток, подбрасывая мяч перед подачей или отбивая чужие подачи. К счастью, мозг вовремя переключается: устанавливает новые нормативы хронометрирования и видоизменяет чувственные ожидания соответствующим образом. В течение дня мозг производит повторную настройку внутренних систем хронометрирования, стараясь обеспечить как можно более гладкую интерпретацию реальности при смене занятия, среды пребывания и ритма деятельности, который может как ускоряться, так и замедляться.

Как уверяет Иглмен, перенастройка систем внутреннего хронометрирования происходит в тот момент, когда возникает чувство сближения во времени действия (нажатие кнопки) и его результата (вспышка), а также в случае полного исчезновения интервала. В общих чертах, мозг рассчитывает на то, что моторная деятельность немедленно и безотлагательно приведет к ожидаемым результатам. Опознавая событие, вызванное действием, совершенным в прошлом, а точнее, событие, которое следует за вашим действием с интервалом менее десятой доли секунды, мозг переключается на новую систему хронометрирования, в которой произошедшее событие будет отнесено к той же временной категории, что и совершенное вами действие, а именно к нулевой отметке на шкале времени. Таким образом причина синхронизируется со следствием. Десятая доля секунды – совсем небольшой отрезок времени, но им не стоит пренебрегать, так как в других ситуациях его протяженности вполне достаточно для осознания. Очевидно, что в ряде случаев мозг заключает, что осознанное восприятие временных последовательностей не в его и не в наших интересах.

Иллюзия синхронности причины и следствия влечет за собой еще более удивительные выводы. Если ваш мозг путем перенастройки восприятия времени может создать ощущение полного совпадения во времени причины и следствия, не исключено, что посредством манипуляций его можно вынудить к еще большему искажению восприятия временных последовательностей и внушить, будто следствие предшествует причине. При помощи Стетсона и двух других коллег Иглмен разработал эксперимент, который должен был подтвердить или опровергнуть его мысль. Как и в прошлый раз, добровольцам было велено жать на кнопку, чтобы вызвать световую вспышку, но при этом между нажатием кнопки и вспышкой была предусмотрена пауза длительностью 200 миллисекунд, или в одну пятую секунды. Пока продолжительность интервала не превышала 250 миллисекунд, участники эксперимента почти мгновенно приспособились к запаздыванию ответа со стороны автоматики и практически не замечали промедления. По их наблюдениям, вспышка появлялась одновременно с нажатием кнопки. (В повседневной жизни мозг постоянно, хотя и непреднамеренно, проделывает фокусы. Когда вы, к примеру, набираете письмо на клавиатуре компьютера, с момента нажатия клавиши до появления буквы на экране проходит около 35 миллисекунд, ускользающих от внимания. В ходе разработки схемы эксперимента с обратной причинностью Иглмен замерил фактическую длительность интервала, намереваясь ее факторизировать.)

Поскольку участники эксперимента приноровились к паузе, было решено ее устранить. Внезапное появление вспышки непосредственно при нажатии кнопки оказалось для них неожиданностью. При таких обстоятельствах начали твориться странные вещи: испытуемые сообщали, что вспышка появлялась до того, как они нажимали на кнопку. Ранее мозг каждого из участников эксперимента изменил настройки таким образом, чтобы увязать запаздывающую вспышку и нажатие кнопки с началом отсчета времени. В результате произведенной модификации вспышка, возникшая раньше, чем предполагалось с учетом интервала, была расценена как событие, имевшее место до прохождения нулевой отметки на временной шкале. Поэтому испытуемым казалось, что экран вспыхивает перед нажатием кнопки. Причина и следствие – время или как минимум хронологический порядок – поменялись местами.

С тех пор Иглмен практикует усовершенствованный вариант эксперимента под названием «Девять в квадрате», в котором мне довелось участвовать. Я снова кликнул по квадрату, который тут же изменил цвет; затем перевел взгляд на другой квадрат, к которому переместилась подсветка, и щелкнул по нему мышкой. Я знал наперед, что продолжительность интервала между кликом мыши и перемещением курсора составляет 100 миллисекунд, но совершенно не замечал паузы. Сам факт клика, на основании которого мой мозг ставил себе в заслугу все, что только могло случиться позже, делал незаметной последующую задержку. По этой причине я не заметил, когда примерно дюжину кликов спустя интервал убрали, хотя следствие все-таки не ускользнуло от моего внимания. Я очень удивился, когда цветной квадрат прямо перед кликом переметнулся на следующую позицию, причем именно в тот участок поля, куда я планировал его переместить.

Признаться, тогда мне стало не по себе, если не сказать больше. Компьютер как будто предвидел мое следующее движение и выполнил его вместо меня. Я прошел тест еще несколько раз лишь затем, чтобы убедиться в реальности произошедшего, и всякий раз мои наблюдения находили подтверждение: как только я собирался передвинуть курсор, цветной квадрат самопроизвольно менял расположение и оказывался в точности там, куда я намеревался его определить. Я знал, что это когда-нибудь случится, но трюк происходил независимо от моей воли, повторяясь снова и снова. Я запомнил то ощущение во всех подробностях: перемещение цветного квадрата явно опережало приближающийся щелчок мыши. При малейшем движении кисти я ловил себя на том, что пытаюсь удержать палец от нажатия на клавишу; хотя это было бесполезно – квадрат уже отскакивал в сторону, что свидетельствовало о том, что я его все-таки уже передвинул. Выходило, будто я пытался помешать действию, которое уже совершил. Поскольку я ничего не мог с этим поделать, потому что дело уже сделано, я нажимал на клавишу мыши. Прежде исследования Иглмена доставляли мне удовольствие примерно в той же мере, что и аттракционы в карнавальный день, но тогда у меня было такое чувство, будто я внезапно провалился в дыру, ведущую в иное измерение.

Как-то раз после лекции о феномене обратной причинности в колледже к Иглмену подошли два слушателя и, отведя ученого в сторону, рассказали о любопытном случае в кампусе, где только что установили новую систему телефонии, которая вела себя странно. Стоило набрать номер кого-то из абонентов, телефон на другом конце провода начинал звонить еще до того, как звонивший успевал набрать последнюю цифру. Как так вышло? Иглмен подозревает, что иллюзия вызвана тем, что звонивший вынужден переключаться от компьютерной клавиатуры с задержкой ответа на 35 миллисекунд к телефонной панели с коротким интервалом ожидания отклика каждой кнопки. Сказывается влияние привычки: мозг уже отрегулировал свою систему хронометрирования с учетом задержки ответа компьютерной клавиатуры и теперь пытается воссоздать то же ощущение синхронности при использовании телефона, однако испытывает глубокое удивление, столкнувшись с немедленным откликом кнопок телефонной панели.

Иллюзия обратной причинности поначалу приводит в замешательство, хотя фактически она обусловлена некоторыми аспектами нормального функционирования механизма восприятия, который всегда отличался высокой способностью к адаптации. Постоянная перестройка систем хронометрирования выступает единственным способом восстановить нормальную последовательность событий и верно идентифицировать причину и следствие в ситуации стремительного наплыва сенсорной информации, поступающей в мозг по разным проводящим путям с разной скоростью. А самым быстрым способом переключения между режимами хронометрирования поступающих сигналов представляется взаимодействие с миром. Инициируя то или иное событие, вы полагаете, что его исход предсказуем, и ожидаете немедленного следствия. Применив определение синхронности к чувственному опыту, вы получаете некое подобие нулевой линии или нуль шкалы времени, отталкиваясь от которой вы сможете определить последовательность поступления сопутствующих данных. «Всякий раз, когда вы ударяете по чему-то ногой или рукой, мозг полагает, что все, что произойдет потом, происходит в один и тот же момент, – сообщил Иглмен. – Вы навязываете синхронность миру». Действовать – значит ожидать, а ожидание предполагает расчет по времени.

Открывшаяся перспектива дала начало одной из самых запредельных, по мнению Иглмена, теорий. Вспомните, что работу мозга осложняют различные технические задержки и запаздывания ответа: сигналы, оповещающие о яркой вспышке света, обрабатываются нейронами намного быстрее сигналов тусклого освещения, исходящего из того же источника; красный цвет распознается раньше зеленого, а оба цвета вместе – раньше синего. Если взглянуть на изображение или сцену, содержащую цвета красного, зеленого и синего спектра, к примеру на американский флаг, растянутый на газоне, то отображение увиденного мозгом будет слегка смазано во времени. Степень расплывчатости может варьировать и далее в зависимости от того, стоите ли вы в тени или на солнце. Тем не менее мозг почему-то регистрирует потоки данных как синхронные и вдобавок исходящие из одного и того же источника. Как нижерасположенный нейрон догадывается, какие сведения прибывали первыми, а три разных цвета относятся к одному и тому же предмету? Как система узнает, что красный спектр излучения воспринимается раньше зеленого, зеленый – раньше синего, а прием сигнала, следующего в режиме «сначала красный, затем зеленый, потом синий», подразумевает, что источником исходных данных выступает одно и то же событие, одновременно генерирующее три разнородных импульса? В противном случае американский флаг виделся бы потоком цветов, проступающих друг за другом: первыми показались бы красные полосы, потом россыпь звезд на синем поле, а под конец дошла бы очередь до газона, оттеняющего полотно. Вся полнота зрительных образов в итоге слилась бы в один огромный психоделический вихрь.

Для выстраивания единого образа мозг должен иметь возможность периодической перенастройки потоков визуальных данных и периодического сброса настроек времени. Иглмен предполагает, что нужный эффект может быть достигнут за счет моргания. Биологическая функция моргания заключается в увлажнении роговицы глаза, но тот же механизм одновременно играет роль выключателя для мозга, который поочередно зажигает и гасит свет. Когда свет загорится вновь после первого отключения, органы чувств, возможно, видят что-то вроде размытой красно-зелено-синей кляксы, но многократные повторы по тысяче раз на дню делают свое дело, и мозг начинает понимать, что красно-зелено-синее пятно, вспыхивающее в сознании на несколько десятков миллисекунд, равнозначно синхронному поступлению визуальных сигналов. Мы полагаем моргание пассивным актом, хотя оно может быть таким же результатом активного волеизъявления, как и нажатие кнопки, способствующим утверждению наших намерений в воспринимаемой картине мира. Похоже, моргание служит своего рода тренажером для сенсорных систем, обеспечивающим принудительную перезагрузку чувственного восприятия. Синхронизация сигналов извне достигается не за счет восприятия событий как одновременных, а посредством определенных действий со стороны зрительного аппарата. Каждое движение век как будто говорит: «Повелеваю называть увиденное настоящим», а наши действия и акты восприятия, которые незамедлительно последуют за ним, реорганизовывают себя в соответствии с полученным указанием. Итак, это происходит прямо сейчас. Это происходит сейчас. Это происходит сейчас…