Книга: Герои классики. Продленка для взрослых
Назад: «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Панько»
Дальше: Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки»

«Мертвые души»

(поэма, 1835–1841 – том 1, опубл. 1842)

 

Капитан Копейкин – герой вставной новеллы об офицере, герое Отечественной войны 1812 г., потерявшем на ней ногу и руну и подавшемся от безденежья в разбойники. В вариантах «Повести» предполагалось бегство капитана Копейкина в Америку, откуда он направил бы Александру I письмо о судьбе раненых и где получил бы милостивый рескрипт государя. Новеллу (в своем «сказовом», комически многословном стиле) рассказывает в 10-й главе поэмы почтмейстер Иван Андреич.
Повод для рассказа прост. Чиновники города, озадаченные слухами о Чичикове – покупателе мертвых душ, обсуждают, кем же он может быть. Высказываются всевозможные, причем самые фантастические, предположения; фигура Чичикова «накладывается» на губернский фон. Нет ли в выражении «мертвые души» намека на смертную драку между сольвычегодскими и устьсысольскими, во время которой у одного из драчунов был «вплоть» сколот нос? Или на убийство крестьянами «земской полиции», который был блудлив, как кошка, и портил девок и баб? Не связаны ли слухи с объявившимся делателем фальшивых ассигнаций? Или с бегством разбойника из соседней губернии? Внезапно, после всеобщих долгих препирательств, почтмейстер вдохновенно восклицает: «Это, господа, судырь ты мой, не кто иной, как капитан Копейкин!» и предлагает выслушать историю о нем, которая «в некотором роде, целая поэма». Поэмой назван и гоголевский роман; так что почтмейстер невольно пародирует самого Автора «Мертвых душ», а его «Повесть о капитане Копейкине» – роман в целом. Но это особая пародия, смешная и серьезная одновременно; она связывает в единый литературный узел все обсуждавшиеся чиновниками темы – об убийстве, о фальшивомонетчике, о беглом разбойнике – и во многом служит ключом ко всему тексту «Мертвых душ».
Оказывается, капитан Копейкин был ранен под Красным или под Лейпцигом (т. е. в одном из ключевых сражений великой войны) и стал инвалидом до послевоенных распоряжений Александра I о судьбе раненых. Отец не может кормить капитана; тот отправляется искать царской милости в Петербурге, который в описании почтмейстера приобретает полусказочные черты – «сказочная Шахерезада», «Семирамида». В описании царственной роскоши Петербурга, показанной глазами впервые увидевшего ее героя («проносится заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий»), и особенно в описании правительственного здания на Дворцовой набережной пародийно повторен образ Петербурга и дворца, какими их видит Вакула-кузнец в повести «Ночь перед Рождеством». Но если там герою сопутствовала поистине сказочная удача, то здесь визит к «министру или вельможе», в котором легко угадываются черты графа Аракчеева, дает капитану Копейкину лишь ложную надежду.
На радостях отобедав в трактире, как «в Лондоне» (водка, котлеты с каперсами, пулярка); и потратив почти все деньги, Копейкин вновь является во дворец за обещанной помощью – чтобы услышать то, что отныне он будет слышать каждодневно: ждите. С одной «синюхой» (пятирублевая купюра синего цвета) в кармане, отчаявшийся, униженный, как может быть унижен только нищий посреди всеобщей роскоши, капитан Копейкин «неотвязным чертом» прорывается к Вельможе-Министру и дерзко требует оказать-таки помощь. В ответ на это «его, раба Божия, схватили, судырь ты мой, да в тележку» – и с фельдъегерем отправили вон из столицы.
Доставленный в свою далекую губернию, капитан Копейкин, по словам почтмейстера, воскликнул: «Я найду средства!» – и канул в «эдакую Лету». А через два месяца в рязанских лесах объявилась шайка разбойников, атаманом которых был не кто иной… – и тут рассказчику напоминают, что у Чичикова и руки и ноги на месте. Иван Андреич хлопает рукой по лбу, обзывает себя телятиной, безуспешно пытается вывернуться (в Англии столь совершенная механика, что могут сделать деревянные ноги) – все напрасно. История о капитане Копейкине как бы уходит в песок, ничего не проясняя в вопросе о том, кто же такой Чичиков.
Но образ капитана лишь кажется случайным, «беззаконным», вставным, а легенда о нем – никак сюжетно не мотивированной.
Тема нищего дворянина, безденежного капитана, «черт знает откуда» взявшегося, возникает уже в 6-й главе, где жадный Плюшкин жалуется Чичикову на соседа-капитана, который любит наезжать в гости: «говорит, родственник: «Дядюшка, дядюшка!» <…> С лица весь красный <…>. «Дядюшка, – говорит, – дайте чего-нибудь поесть!» <…> У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается». Но еще раньше сам Чичиков, уезжая от Ноздрева, мысленно «отделывает» его, как плут ямщик бывает отделан «каким-нибудь езжалым, опытным капитаном». Позже, в главе 10-й, во время болезни, Чичиков обрастет бородой, подобно капитану, а в главе 11-й имя Копейкина словно нечаянно «аукнется» в жизненном наказе чичиковского отца: «копи Копейку». Что же до образа «разбойника», то еще в 9-й главе «просто приятная дама» и «дама, приятная во всех отношениях» предполагает в Чичикове кого-то «вроде Ринальда Ринальдина», знаменитого героя, романа X. Вульпиуса о благородном разбойнике.
Так что вставная «Повесть» ассоциативно связана и с предшествующим, и с последующим развитием основного сюжета. Но и этого мало. Важно помнить, что военное звание капитана по табели о рангах соответствовало штатскому чину титулярного советника, а это одновременно и объединяет несчастного капитана Копейкина с другими «униженными и оскорбленными» персонажами социально-фантастических повестей Гоголя, титулярными советниками Поприщиным («Записки сумасшедшего») и Акакием Акакиевичем Башмачкиным («Шинель»), и противопоставляет его им. По крайней мере – Башмачкину. Ибо в статской службе этот чин не давал дворянства, а в военной дворянство обеспечивалось уже первым обер-офицерским званием. Копейкин – именно офицер. И это отличает его от всех литературных прототипов. А их немало. Есть фольклорные песни о «воре Копейкине». Есть многочисленные персонажи-инвалиды русской послевоенной прозы и поэзии («Нищий» М. П. Погодина, «Инвалид Горев» П. А. Катенина, «Отставной солдат» А. А. Дельвига и др.). Наконец, есть образ Солдата из идиллии С. Геснера «Деревянная нога», на который оглядывались все перечисленные авторы. Кстати, отличает это Копейкина и от его «литературного наследника», Левши из сказовой повести Н. С. Лескова.
Все они – «из народа», а капитан Копейкин дворянин. Если он и разбойник, то – благородный.
Эта деталь резко усиливает трагизм его истории; она связывает образ несчастного капитана с пушкинскими замыслами романа о «Русском Пеламе», о джентльмене-разбойнике. И она же объединяет все множество литературных ассоциаций, которые окружают романный образ Чичикова: «новый человек русской действительности, <…> дух зла, и светский человек, и воплощенный эгоист, Германн, рыцарь наживы и благородный (грабит, как и Копейкин, лишь казну) разбойник» (об этом пишет литературовед Ю. М. Лотман).
Важен образ Копейкина и с точки зрения композиционно-смысловой. В повести о нем, как в фокусе, сходятся чересчур разнообразные слухи о Чичикове, но из нее же лучами расходятся новые, еще более невероятные версии произошедшего. Чиновники задумываются: а не есть ли Чичиков Наполеон, нарочно отпущенный англичанами с острова Св. Елены, чтобы возмутить Россию. (Опять же почтмейстер, который служил в кампанию 1812 года и «видел» французского императора, уверяет собеседников, что ростом Наполеон «никак не выше Чичикова» и складом своей фигуры ничем от него не отличается.) От Чичикова-Наполеона следует естественный смысловой проброс к теме Чичикова-Антихри-ста; на этом чиновники останавливаются и, поняв, что заврались, посылают за Ноздревым.
И чем нелепее становятся их сравнения, чем немыслимее их предположения и «исторические параллели», тем яснее обнажается ключевая авторская идея 1 – го тома «Мертвых душ». Идея эта тесно связана с той «классификацией» исторического времени, которую Гоголь предложил в «Вечерах на хуторе»: страшная доисторическая древность сменяется веселой безопасной «чертовщиной» легендарных времен Екатерины Великой, а затем наступает смертельная скука, которая не угрожает человеческому телу, но убивает душу. В «Мертвых душах» хронология меняется, но суть остается. Наполеоновская эпоха была временем последнего торжества романтического, могущественного, впечатляющего зла. После этого мир измельчал. Новое, «денежное», «копеечное» зло неправедного приобретательства, олицетворением которого стал подчеркнуто-средний, «никакой» человек Чичиков, может в конечном итоге обернуться незаметным, а потому особенно опасным явлением Антихриста буржуазной эпохи. И это произойдет непременно, если не свершится нравственное возрождение каждого человека в отдельности и человечества в целом

 

Коробочка Настасья Петровна – вдова-помещица, коллежская секретарша; вторая (после Манилова и перед Ноздревым) «продавщица» мертвых душ. К ней (гл. 3) Чичиков попадает случайно: пьяный кучер Селифан пропускает множество поворотов на возвратном пути от Манилова. Множество деталей и подробностей заставляет читателя насторожиться и связать образ сонной владелицы «темного, нехорошего места» с сельскими ведьмами ранних повестей Гоголя, с ведьмой Вахрамеевной из романа М. Н. Загоскина «Аскольдова могила» и Бабой-ягой из народных сказок. Приезд к Настасье Петровне сопровождает ночная «потьма», грозовая атмосфера. В доме у нее раздается пугающе-змеиное шипение стенных часов. Она постоянно вспоминает покойника-мужа, признается Чичикову (уже наутро), что 3-го дня ей всю ночь снился «окаянный» черт. Но утренняя встреча Чичикова с Коробочкой полностью обманывает читательские ожидания, разлучает ее образ со сказочно-фантастическим фоном, без остатка растворяет в быту.
С наибольшей силой это обытовление образа выражено в эпизоде со знаменитой шкатулкой Чичикова, которую тот открывает после спора с хозяйкой о цене «мертвых душ», чтобы достать гербовой бумаги для совершения купчей. Ее устройство, подробно описанное, аллегорически изображает душу Чичикова, но самый образ шкатулки как бы метонимически повторяет очертания «тезки» – Коробочки. На «обытовление» образа работает и главное положительное качество Коробчки, ставшее ее отрицательной и всепоглощающей страстью: торговая деловитость. Каждый человек для нее это прежде всего и только – потенциальный покупатель.
Небольшой домик и большой двор Коробочки, символически отражающие ее внутренний мир, аккуратны, крепки; тес на крышах новый; ворота нигде не покосились; перина – до потолка; всюду мухи, которые у Гоголя всегда сопутствуют застывшему, остановившемуся, внутренне мертвому современному миру. На предельное отставание, замедление времени в пространстве Коробочки указывают и по-змеиному шипящие часы, и портреты на стенах «в полосатеньких обоях»: Кутузов и старик с красными обшлагами, какие носили при государе Павле Петровиче. «Генеральские портреты», явно оставшиеся от покойного мужа Коробочки, указывают лишь на то, что история завершилась для нее в 1812 г. (Между тем действие поэмы приурочено ко времени между седьмой и восьмой «ревизиями», т. е. переписями, в 1815 и 1835 гг. и легко локализуется между 1820 г. – начало греческого восстания и 1823 г. – смерть Наполеона).
Однако «замирание» времени в мире Коробчки все же лучше полного выпадения из реального времени у Манилова. У нее хотя бы есть прошлое; какой-то, пусть и смешной, намек на биографию (был муж, который не мог заснуть без почесывания пяток). Коробочка обладает характером; слегка смутившись от предложения Чичикова продать мертвых («Нешто хочешь ты их откопать из земли?»), тут же начинает торговаться («Ведь я мертвых еще никогда не продавала») и не останавливается до тех пор, пока Чичиков в гневе не сулит ей черта, а затем обещает купить не только мертвецов, но и другую «продукцию» по казенным подрядам.
Коробочка – опять же в отличие от Манилова – помнит своих умерших крестьян наизусть. Но при этом она туповата; поэтому в конце концов приедет в город, чтобы навести справки, почем теперь идут мертвые души, и тем самым окончательно погубит репутацию Чичикова, без того пошатнувшуюся. Однако даже эта туповатость своей определенностью лучше маниловской пустоты, ни умной, ни глупой, ни доброй, ни злой.
Тем не менее само местоположение села Коробочки (в стороне от столбовой дороги, на боковом ответвлении жизни) указывает на ее «безнадежность», «бесперспективность» каких бы то ни было надежд на ее возможное исправление и возрождение. В этом она подобна Манилову и занимает в «иерархии» героев поэмы одно из самых низких мест.

 

Манилов – «сладкий» сентиментальный помещик, первый, к кому направляется Чичиков в надежде приобрести мертвые души (гл. 2). Персонаж, «собранный» из обломков литературных штампов, Манилов связан и с водевильно-комедийным типом душещипательного «карамзиниста» (непосредственно – с провинциалом Волгиным, мечтающим прорыть канал между Черным и Каспийским морями из водевиля М. Н. Загоскина «Деревенский философ»), и с мольеровским типом «глупого дворянина» (комедия «Смешные жеманницы»), и со сладким помещиком Аглаевым, владельцем имения Приютово из нравоописательного «помещичьего» романа Д. Н. Бегичева «Семейство Холмских».
Сквозь многочисленные литературные маски в образе Манилова просвечивает маска социальная. В его портрете (белокурые волосы, голубые глаза), в рисунке его поведения (приторная мечтательность при полном бездействии), даже в возрасте (около 50 лет) могут быть опознаны черты «сентиментального», душевного и пустого государя Александра I последних лет его правления, приведших страну к катастрофе. Во всяком случае, это тот же социальный тип. (Предпринимавшаяся попытка связать Манилова с Николаем I была заведомо ошибочной.) Имя жены Манилова, приятной дамы, плетущей кружевные кошельки, «Лизанька», совпадает как с именем сентиментальной героини Н. М. Карамзина, так и с именем жены Александра I. Возможно также, что образ Манилова пародийно перекликается с традиционным типом искусителя из масонской литературы XVIII в., заманивающего душу. С этим, видимо, связано название его имения – «Маниловка, а не Заманиловка», – отстоящего вдали от города и прямых дорог (хотя, заманивая Чичикова, Манилов уверяет, что до него всего 15 верст).
Сконструированность образа Манилова, отсутствие какого бы то ни было намека на биографию подчеркивают пустоту героя, «ничтожность», прикрытую сахарной приятностью облика, «великатностью» доведения. (По отзыву повествователя, Маниловни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан; черт знает что такое.) Характеры помещиков, изображенных в поэме, отражаются в вещах, которые их окружают. Дом Манилова стоит на юру, открытый всем ветрам; «покатость горы» покрыта подстриженным дерном. Видны жиденькие вершины берез. Беседка возвышенно поименована «Храмом уединенного размышления». Пруд полностью подернут ряской; повсюду серенькие избы, числом 200; в селе нет деревьев. «Окрас» дня – не то ясный, не то мрачный, светло-серого цвета, и он совпадает с колором маниловского кабинета, покрытого голубенькой краской вроде серенькой. Все это указывает на никчемность, безжизненность героя, от которого не дождешься ни одного живого слова.
Скрытой «мертвенности» Манилова соответствует бездеятельность (он не знает, сколько человек у него умерло; всем ведает сорокалетний сытый приказчик), неподвижность его времяпрепровождения (в зеленом шалоновом сюртуке или в халате, с чубуком в руке). Зацепившись за любую тему, мысли Манилова ускользают в никуда, в раздумья о благополучии дружеской жизни, о мосте через пруд, о бельведере, столь высоком, что с него можно за чаем наблюдать Москву, до которой с трудом доедет колесо чичиковской брички.
В мире Манилова нет и времени; два года заложена на одной и той же странице какая-то книга (видимо, выпуск журнала «Сын Отечества»); восемь лет длится супружество, но Манилов и его Лизанька по-прежнему ведут себя как молодожены. И действие, и время, и смысл жизни заменены словарными формулами; услышав от Чичикова его странную просьбу («Я желаю иметь мертвых»), Манилов потрясен, остается несколько минут с раскрытым ртом и подозревает гостя в помешательстве. Но стоит Чичикову подобрать изысканное словесное оформление своей дикой просьбе, как Манилов совершенно успокаивается. Причем навсегда, – даже после «разоблачения» Чичикова он будет настаивать на его «доброкачественности» и высоких свойствах чичиковской души.
Мир Манилова – это мир ложной бытовой идиллии, которая чревата ложной утопией фантастического благоустройства. Не случайны греческие имена его детей – Фемистоклюс и Алкид; помимо всего прочего это связано с греческим происхождением идиллии. «Ложность» маниловской утопии и маниловской идиллии предопределена тем, что ни идиллического прошлого, ни утопического будущего у Манилова нет, как нет и настоящего.
Путь Чичикова в затерявшуюся Маниловку не случайно изображен как путь в никуда: даже выбраться из Маниловки, не затерявшись на просторах русского бездорожья, – и то трудно. Намереваясь попасть к Собакевичу, Чичиков должен будет сначала заночевать у Коробочки, а затем завернуть к Ноздреву, т. е. именно к тем «незапланированным» помещикам, которые в конце концов и погубят его славную репутацию. В соответствии с сюжетной схемой 1-го тома, «переворачивающей» схему дантовского «Ада» (подробнее см. ст. «Чичиков»), образ Манилова в портретной галерее погибших или погибающих душ занимает одновременно и самое высокое, и самое низкое место. Он в равной мере «прописан» и в верхнем круге, Лимбе, и в последнем, 9-м круге российского «ада», откуда нет шансов выбраться в грядущий российский «рай».
В Манилове нет ничего отрицательного; он не пал так низко, как Плюшкин и тем более сам Чичиков, он не совершил в этой жизни ничего предосудительного – потому что вообще ничего не совершил. Но в нем нет и ничего положительного; в нем совершенно умерли какие бы то ни было задатки. И потому Манилов в отличие от остальных «полуотрицательных» персонажей не может рассчитывать на душевное преображение и возрождение (смысловая перспектива 2-го и 3-го томов): в нем нечего возрождать и преображать.

 

Ноздрев – молодцеватый 35-летний «говорун, кутила, лихач»; третий по счету помещик, с которым Чичиков затевает торг о мертвых душах.
Знакомство с ним происходит в 1-й главе, на обеде у Прокурора; возобновляется случайно – в трактире (гл. 4). Чичиков направляется от Коробочки к Собакевичу. Ноздрев, в свою очередь, вместе с «зятем Межуевым» возвращается с ярмарки, где пропил и проиграл все, вплоть до экипажа. Ноздрев немедленно заманивает Чичикова к себе в имение, попутно аттестовав Собакевича «жидомором», а самого героя романа (не слишком охотно соглашающегося последовать за ним) – Оподелдоком Ивановичем. Доставив гостей, немедленно ведет показывать хозяйство. Начинает с конюшни, продолжает волчонком, которого кормят одним лишь сырым мясом, и прудом, где (по рассказам Ноздрева, неизменно фантастическим) водятся щуки, каждую из которых под силу вытащить лишь двум рыбакам. После псарни, где Ноздрев среди собак выглядит «совершенно как отец семейства», гости направляются на поле; тут русаков, конечно же, ловят руками.
Ноздрев не слишком озабочен обедом (за стол садятся лишь в 5 часов), поскольку еда далеко не главное в его буйной жизни. Зато напитков у него в изобилии. Причем, не довольствуясь их «натуральным» качеством, хозяин выдумывает невероятные «составы» (бургуньон и шампаньон вместе; рябиновка «со вкусом сливок», отдающая, однако, сивухой). При этом Ноздрев себя щадит; заметив это, Чичиков потихоньку выливает и свои рюмки. Однако наутро «щадивший» себя хозяин является к Чичикову в халате, под которым нет ничего, кроме открытой груди, обросшей «какой-то бородой», и с трубкой в зубах – и, как положено гусарствующему герою, уверяет, что во рту у него «эскадрон ночевал». Есть похмелье или нет его – совсем не важно; важно лишь, что порядочный гуляка должен страдать от перепоя.
Мотив «ложного похмелья» важен автору еще в одном отношении. Накануне вечером, во время торга, Ноздрев насмерть поссорился с Чичиковым: тот отказался сыграть с буйным «продавцом» на мертвые души в карты, равно как отказался купить жеребца «арабских кровей» и получить души «в придачу». Но как вечернюю задиристость Ноздрева невозможно списать на пары алкоголя, так и утреннее миролюбие нельзя объяснить забвением всего, что сделано в пьяном угаре. Поведение Ноздрева мотивировано одним-единственным душевным качеством: безудержностью, граничащей с беспамятством.
Он ничего не задумывает, не планирует, не «имеет в виду»; он просто ни в чем не знает меры. Опрометчиво согласившись сыграть с ним на души в шашки (поскольку шашки не бывают краплеными), Чичиков едва не становится жертвой ноздревского разгула. Души, поставленные «на кон», оценены в 100 рублей; игроки обмениваются однотипными репликами: «Давненько не брал я в руки шашек», «Знаем мы вас, как вы плохо играете». Но Ноздрев сдвигает обшлагом рукава сразу по три шашки и проводит таким образом одну из них в дамки, не оставляя Чичикову иного выхода, как смешать фигуры. Расправа кажется неминуемой. Могучие Порфирий и Петрушка схватывают героя; Ноздрев в азарте кричит: «Бейте его!» Чичикова спасает лишь явление грозного капитан-исправника с огромными усами, пародирующее и «бога из машины» древнегреческой трагедии, и – одновременно – финал «Ревизора».
Ретировавшийся Чичиков надеется, что первая встреча с Ноздревым окажется последней. Однако им предстоят еще две встречи, одна из которых (гл. 8, сцена губернского бала) едва не погубит покупателя «мертвых душ». Неожиданно столкнувшись с Чичиковым, Ноздрев кричит во всеуслышание: «А, херсонский помещик, херсонский помещик! <…> он торгует мертвыми душами!» – чем порождает волну невероятных слухов. Когда чиновники города NN. окончательно запутавшись в «версиях», призывают Ноздрева, тот подтверждает сразу все слухи, не смущаясь их разноречивостью (гл. 9). Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч; он шпион, фальшивомонетчик; собирался увезти губернаторскую дочку; венчать за 75 рублей должен был поп Сидор из деревни Трухмачевка; Чичиков – Наполеон; кончает Ноздрев полной околесицей. А затем сам же (в 10-й главе) сообщает «херсонскому помещику» об этих слухах, нанеся ему визит без приглашения. Вновь начисто позабыв о нанесенной обиде, он предлагает Чичикову помощь в «увозе» губернаторской дочки, причем всего за три тысячи.
Как все остальные герои поэмы, Ноздрев словно «переносит» очертания своей души на очертания своего быта. Дома у него все бестолково. Посередине столовой стоят деревянные козлы; в кабинете нет книг и бумаг, на стене висят «турецкие» кинжалы (на одном Чичиков видит надпись: мастер Савелий Сибиряков); любимая шарманка Ноздрева, которую он именует органом, начав играть мотив «Мальбруг в поход поехал», завершает знакомым вальсом, а одна бойкая дудка долго не может успокоиться.
Фамилия героя связывает его с комическими персонажами русской «носологической» литературы, чей юмористический колорит обеспечивался бесконечными шутками над носами героев. Одежда (полосатый архалук), внешность (кровь с молоком; густые черные волосы, бакенбарды), жесты (молодцевато сбрасывает картуз), манеры (сразу переходит на «ты», лезет целоваться, всех именует или «душками», или «фетюками»), непрерывное вранье, задиристость, азарт, беспамятство, готовность нагадить лучшему другу без какой-либо цели – все это с самого начала создает узнаваемый литературно-театральный образ буйного щелкопера. Ноздрев узнаваемо связан с водевильным типом Буянова, с Хлестаковым из «Ревизора». (В его речь вкраплены отголоски хлестаковских реплик; так, мнимый «ревизор» готов сам себя «завтра же сейчас» произвести в фельдмаршалы, а Ноздрев гордится своей наливкой, лучше которой не пивал и сам фельдмаршал.) Пересекается этот образ и с высеченным поручиком Пироговым из повести «Невский проспект». На это прямо указывает сон, о котором Ноздрев поведал Чичикову: будто бы его высекли, и «пребольно». Кроме того, в сцене не-состоявшегося избиения Чичикова автор сравнивает Ноздрева с поручиком, перед которым «носится Суворов». Очевидна и параллель между Ноздревым и Чертоку ким из повести «Коляска» (та же страсть к бессмысленным обменам всего на все; эпизод с жеребцом, купленным за «10 тысяч», где повторена сцена с «венской» коляской, будто бы купленной Чертоку ким за ту же цену).
Но в отличие от «сложного» Хлестакова, который в своем вдохновенном вранье изживает убогость собственного существования, Ноздрев ничего не «изживает». Он просто врет и гадит «от юркости и бойкости характера». Характерен эпизод, в котором Ноздрев показывает Чичикову и Межуевым свои владения и, подводя их к «границе» (деревянный столбик и узенький ров), вдруг неожиданно для себя самого начинает уверять: «все, что ни видишь по эту сторону, все это моё, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое». Этот «перебор» вызывает в памяти безудержно-фантастическую ложь Хлестакова. Но если Ноздрев что и преодолевает, то не себя самого, не свою социальную ущербность, а лишь пространственную тесноту окружающей жизни; его поистине безграничная (в самом прямом смысле безграничная) ложь есть оборотная сторона русской удали, которой Ноздрев наделен в избытке.
А в отличие от «нозологических» персонажей, от Бубновых, от Пирогова, от Чертокуцкого и тому подобных пустых героев, Ноздрев не до конца пуст. Его буйная энергия, не находящая должного применения (он может неделями азартно раскладывать пасьянс, забыв обо всем на свете), все же придает его образу силу, яркую индивидуальность, ставит в своеобразной иерархии отрицательных типов, выведенных Гоголем, на сравнительно высокое место – «третье снизу».
До Ноздрева на страницах романа Чичиков (и читатель) встречаются с безнадежными, душевно мертвыми персонажами, которым нет и не может быть места в грядущей, преображенной России (образ которой предстояло создать в 3-м томе поэмы). А с Ноздрева начинается череда героев, сохранивших в себе хоть что-то живое. Хотя бы – живой, при всей его бестолковости, характер и живую, грубовато-пошлую, но выразительную речь (графиня, ручки которой – самый субтильный суперфлю; собаки с «крепостью черных мясов» и др.). Именно поэтому Ноздрев наделен неким условным подобием биографии, тогда как Манилов биографии начисто лишен, а у Коробочки есть лишь намек на биографическую предысторию. Пускай эта «биография» и пародийно-однообразна: «разбойные» похождения «исторической личности». То есть личности, вечно попадающей во всякие истории.
Именно поэтому он, возникнув на страницах романа еще в 1-й главе, не просто активно действует в двух главах, 4-й и 6-й, но участвует и в главах с 8-й по 10-ю. Его образ словно не умещается в замкнутых границах отдельного эпизода; отношения Ноздрева с романным пространством строятся по тому же типу, что и его отношения с пространством, как таковым, – «все это мое, и даже по ту сторону <…> все мое». Не случайно автор сводит Чичикова с Ноздревым в трактире – то есть на возвратном пути к потерянной кучером Селифаном боковой дороге, символизирующей путь в будущее.
Плюшкин Степан – пятый и последний из «череды» помещиков, к которым Чичиков обращается с предложением продать ему мертвые души. В своеобразной отрицательной иерархии помещичьих типов, выведенных в поэме, этот скупой старик (ему седьмой десяток) занимает одновременно и самую нижнюю, и самую верхнюю ступень. Его образ олицетворяет полное омертвение человеческой души, почти полную погибель сильной и яркой личности, без остатка поглощенной страстью скупости, но именно поэтому способной воскреснуть и преобразиться. Ниже Плюшкина из персонажей поэмы «пал» только сам Чичиков, но для него авторским замыслом сохранена возможность еще более грандиозного «исправления».
На эту двойственную, «отрицательно-положительную» природу образа Плюшкина заранее указывает финал 5-й главы. Узнав от Собакевича, что по соседству живет скаредный помещик, у которого крестьяне «мрут, как мухи», Чичиков пытается выведать дорогу у прохожего крестьянина; тот не знает никакого Плюшкина, но догадывается, о ком идет речь: «А, заплатанный!». Кличка эта унизительна, но автор (в соответствии со сквозным приемом «Мертвых душ») от сатиры мгновенно переходит к лирическому пафосу; восхитившись меткостью народного слова, воздает хвалу русскому уму – и как бы перемещается из пространства нравоописательного романа в пространство эпической поэмы наподобие «Илиады».
Но чем ближе Чичиков к дому Плюшкина, тем тревожнее авторская интонация. Вдруг – и будто бы ни с того ни с сего – Автор сравнивает себя-ребенка с собою-нынешним, свою тогдашнюю восторженность – с нынешней «охладелостью» взора. «О моя юность! о моя свежесть!» Ясно, что этот пассаж в равной мере относится к Автору – и к «помертвелому» герою, встреча с которым предстоит читателю. И это невольное сближение «неприятного» персонажа с Автором заранее выводит образ Плюшкина из того ряда «литературно-театральных» скупцов, с оглядкой на которых он написан. Он отличается отличает и от скаредных персонажей плутовских романов (пан Тарах в романе «Аристион, или Перевоспитание» В. Т. Нарежного), и от жадных помещиков нравоописательного эпоса (князь Рамирский в «Семействе Холмских» Д. Н. Бегичева; Вертлюгин в «Мирошеве» М. Н. Загоскина), и от Гарпагона из мольеровской комедии «Скупой» (у Гарпагона такая же, как у Плюшкина, прореха пониже спины), сближая, напротив, с Бароном из «Скупого рыцаря» Пушкина и бальзаковским Гобсеком.
Описание плюшкинского имения аллегорически изображает запустение и одновременно «захламление» его души, которая «не в Бога богатеет». Въезд полуразрушен – бревна вдавливаются, как фортепьянные клавиши, всюду особенная ветхость, крыши, как решето, а окна заткнуты тряпьем. У Собакевича они были заколочены хотя бы в целях экономии, а здесь – исключительно по причине «разрухи». Из-за изб видны огромные клади лежалого хлеба, похожего цветом на выжженный кирпич.
Как в темном, «зазеркальном» мире, здесь все безжизненно – даже две церкви, которые должны образовывать смысловой центр пейзажа. Одна из них, деревянная, опустела; другая, каменная, вся потрескалась. Чуть позже образ опустевшего храма метафорически отзовется в словах Плюшкина, сожалеющего, что священник не скажет «слова» против всеобщего сребролюбия: «Против слова-то Божия не устоишь!» (Традиционный для Гоголя мотив «мертвого» отношения к Слову Жизни.)
Господский дом, «сей странный замок», расположен посреди капустного огорода. «Плюшкинское» пространство невозможно охватить единым взором, оно словно распадается на детали и фрагменты – то одна часть откроется взгляду Чичикова, то другая; даже дом – местами в один этаж, местами в два. Симметрия, цельность, равновесие начали исчезать уже в описании имения Собакевича; здесь этот «процесс» идет вширь и вглубь. Во всем этом отражается сознание хозяина, который позабыл о главном и сосредоточился на третьестепенном. Он давно уже не знает, сколько, где и чего производится в его обширном и загубленном хозяйстве, но зато следит за уровнем старой наливки в графинчике: не выпил ли кто-нибудь.
Запустение «пошло на пользу» одному лишь плюшкинскому саду, который, начинаясь близ господского дома, пропадает в поле. Все остальное – погибло, омертвело, как в готическом романе, о котором напоминает сравнение плюшкинского дома с зомком. Это как бы Ноев ковчег, внутри которого произошел потоп. Не случайно практически все детали описания, как в ковчеге, имеют свою «пару» – тут две церкви, два бельведера, два окна, одно из которых, впрочем, заклеено треугольником из синей сахарной бумаги; у Плюшкина было две белокурых дочки и т. д. Ветхость его мира сродни ветхости «допотопного» мира, погибшего от страстей. А сам Плюшкин – это несостоявшийся «праотец» Ной, из рачительного хозяина выродившийся в скопидома и утративший какую бы то ни было определенность облика и положения.
Встретив Плюшкина по дороге к дому, Чичиков не может понять, кто перед ним – баба или мужик? ключник или ключница, «редко бреющая бороду»? Узнав, что эта «ключница» и есть богатый помещик, владелец 1000 душ («Эхва! А вить хозяин-то я!»), Чичиков 20 минут не может выйти из оцепенения. Портрет Плюшкина (длинный подбородок, который приходится закрывать платком, чтобы не заплевать; маленькие, еще не потухшие глазки бегают из-под высоких бровей, как мыши; засаленный халат превратился в юфть; тряпка на шее вместо платка) тоже указывает на полное «выпадение» героя из образа богатого помещика. Но все это не ради «разоблачения», а лишь ради того, чтобы напомнить о норме «мудрой скупости», к которой Плюшкин все еще может вернуться.
Изображение Плюшкина и его мира продолжает двоиться. С одной стороны, движение жизни здесь прекратилось совершенно. Прежде, до «падения», взгляд Плюшкина, как трудолюбивый паук, «бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины»; теперь паук оплетает маятник остановившихся часов. Если полузамершие стенные часы Коробочки хотя бы продолжали издавать змеиное шипение, то тут все неподвижно. Даже серебряные карманные часы, которые Плюшкин собирается подарить – да так и не дарит – Чичикову в благодарность за «избавление» от мертвых душ, – и те «поиспорчены».
Об ушедшем времени (а не только о скаредности) напоминает и зубочистка, которою хозяин, быть может, ковырял в зубах еще до нашествия французов. Первый из «чичиковских» помещиков, Манилов, точно так же живет вне времени, как и последний из них, Плюшкин. Но между этими образами, между двумя этими видами «безвременья» пролегает пропасть. Времени в мире Манилова нет и никогда не было; он ничего не утратил – ему нечего и возвращать. А Плюшкин обладал всем.
Это единственный, кроме самого Чичикова, герой поэмы, у которого есть развернутая биография, есть прошлое; без прошлого может обойтись настоящее, но без прошлого нет пути в будущее. До смерти жены Плюшкина был рачительным, опытным помещиком. У дочек и сына были учитель-француз и мадам. Однако позже у «заплатанного» развился комплекс вдовца, он стал подозрительнее и скупее. Следующий шаг в сторону от определенной ему Богом жизненной дороги он сделал после тайного бегства старшей дочери, Александры Степановны, со штабс-ротмистром и самовольного определения сына в военную службу. (Он и до «бегства» считал военных картежниками и расточителями, теперь же и вовсе враждебно настроен к военной службе.) Младшая дочь умерла; сын проигрался в карты; душа Плюшкина ожесточилась окончательно, «волчий голод скупости» овладел им. Даже покупщики отказались иметь с ним дело – ибо это «бес», а не человек.
Возвращение «блудной дочери», чья жизнь со штабс-ротмистром оказалась не особенно сытной (явная сюжетная пародия на финал пушкинского «Станционного смотрителя»), примиряет Плюшкина с нею, но не избавляет от погибельной жадности. Поиграв с внуком, Плюшкин ничего Александре Степановне не дал, а подаренный ею во второй приезд кулич он засушил и теперь пытается угостить этим сухариком Чичикова. Деталь также неслучайная. Кулич – пасхальная еда, а Пасха есть торжество Воскресения. Засушив кулич, Плюшкин как бы символически подтвердил, что его душа омертвела. Но то, что кусочек кулича, пусть и заплесневелый, всегда хранится у него, ассоциативно связано с темой возможного «пасхального» возрождения его души.
Умный Чичиков, угадав подмену, произошедшую в Плюшкине, соответственным образом меняет свою обычную вступительную речь. Как в Плюшкине «добродетель» потеснена «экономией», а «редкие свойства души» – «порядком», так подменены они и в чичиковском «приступе» к теме мертвых душ. Но в том и дело, что жадность не до последнего предела смогла овладеть сердцем Плюшкина. Совершив купчую (Чичиков убеждает хозяина, что готов взять на себя податные издержки на мертвых «для удовольствия вашего»; список мертвецов у хозяйственного старика уже готов, неизвестно для какой нужды), Плюшкин размышляет, кто бы мог от его имени заверить ее в городе. И вспоминает, что Председатель палаты был его школьным товарищем. И это воспоминание (тут полностью повторяется ход авторских размышлений в начале главы) внезапно оживляет героя: «на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось <…> бледное отражение чувства».
Естественно, это случайный и мгновенный проблеск жизни; повествователь сравнивает его с последним «явлением» внезапно вынырнувшего утопленника, которого все зеваки считали уже погибшим и который действительно погибнет в следующую секунду. (Во втором томе поэмы этот эпизод по-своему отзовется в сцене тюремного заключения Чичикова: тот искренне раскается перед стариком Муразовым и на миг возродится, но тут же сговорится с адвокатом). Поэтому, когда Чичиков, не только приобретя 120 мертвых душ, но и купив беглых по 27 коп. за душу, выезжает от «заплатанного», автор описывает сумеречный пейзаж, в котором тень со светом «перемешалась совершенно» – как в несчастной душе Плюшкина.

 

Собакевич Михайло Семеныч – четвертый (после Ноздрева, перед Плюшкиным) «продавец» «мертвых душ» Чичикову; наделен могучей «природой» – в 7-й главе жалуется Председателю палаты и Чичикову на то, что живет пятый десяток, а не болел ни разу, и за это придется когда-нибудь «заплатить». Аппетит соответствует его могучей натуре – в той же главе описано «поедание» им осетра в 9 пудов.
Собакевич напоминает «средней величины медведя, фрак на нем «совершенно медвежьего» цвета, ступает он вкривь и вкось, цвет лица, на котором глаза словно просверлены сверлом, каленый, горячий. Само имя, многократно обыгранное рассказчиком, указывает на могучее «звероподобие» героя, на его медвежье-собачьи черты. Все это связывает Собакевича с типом грубого помещика Тараса Скотинина из «Недоросля» Д. И. Фонвизина. Однако связь эта скорее внешняя, чем внутренняя; отношение автора к герою здесь значительно сложнее.
Знакомство Чичикова с Собакевичем происходит в 1-й главе, на вечеринке у губернатора. Павел Иванович сразу обращает внимание на неуклюжесть собеседника (Собакевич первым делом наступает ему на ногу). Намереваясь посетить деревню Собакевича сразу вслед за Маниловкой, Чичиков тем не менее по пути успевает сторговаться с Коробочкой и сыграть в шашки с буйным Ноздревым. В деревню Собакевича Чичиков въезжает в тот момент, когда все мысли его заняты мечтой о 200-тысячном приданом, так что образ Собакевича с самого начала связывается с темой денег, хозяйственности, расчета. Поведение Михайлы Семеновича соответствует такому «зачину».
После более чем сытного обеда (жирная «няня», мясо, ватрушки, что размером гораздо больше тарелки, индюк ростом в теленка и проч.) Чичиков заводит витиеватую речь об интересах «всего русского государства в целом» и подводит к интересующему его предмету. Причем души он именует не умершими, а только несуществующими, поскольку с Маниловым смог договориться лишь после того, как облек свое торговое предложение в уклончивую словесную форму. Но Собакевич сам, без обиняков, деловито переходит к существу вопроса: «Вам нужно мертвых душ?» Главное – цена сделки (начав со ста рублей за ревизскую душу против чичиковских восьми гривен, он соглашается в конце концов на два с полтиной, но зато подсовывает в «мужской» список «женскую» душу – Елисаветъ Воробей). Доводы его убийственно просты: если Чичиков готов покупать мертвые души, значит, надеется извлечь свою выгоду – и с ним следует торговаться. Что же до предлагаемого «товара», то он самого лучшего свойства – все души «что ядреный орех», как сам хозяин умерших крепостных.
Естественно, душевный облик хозяина отражается во всем, что его окружает. От пейзажа – два леса, березовый и дубовый, как два крыла, и посередине деревянный дом с мезонином – до «дикого» окраса стен. В устройстве дома «симметрия» борется с «удобством»; все бесполезные архитектурные красоты устранены. Лишние окна забиты, вместо них просверлено одно маленькое; мешавшая четвертая колонна убрана. Избы мужиков также построены без обычных деревенских «затей», без украшений. Зато они сделаны «как следует» и прочны. Даже колодец – и тот вделан в дуб, обычно идущий на постройку мельниц.
В доме развешаны картины, изображающие сплошь «молодцов», греческих героев-полководцев начала 1820-х гг., чьи образы словно списаны с него самого. Это Маврокор-дато в красных панталонах и с очками на носу, Колокотро-ни и другие, все с толстыми ляжками и неслыханными усами. (Очевидно, чтобы подчеркнуть их мощь, между «греческих» портретов затесался «грузинский» – изображение тощего Багратиона.) Великолепной толщиной наделена и греческая героиня Бобелина – ее нога обширнее, чем туловище какого-нибудь щеголя.
«Греческие» образы, то пародийно, то всерьез, все время возникают на страницах «Мертвых душ», проходят через все сюжетное пространство гоголевской поэмы, изначально уподобленной «Илиаде» Гомера. Греческие имена носят дети Манилова; береза со срезанной вершиной в запущенном саду Плюшкина своей совершенной белизной напоминает античную колонну. Чиновники города NN сравниваются со служителями Фемиды, а Председатель – с Зевсом. Эти образы перекликаются, рифмуются с центральным «римским» образом Вергилия, который ведет Данте по кругам Ада, и, указывая на античный идеал пластической гармонии, ярко оттеняют несовершенство современной жизни.
На Собакевича похожи не только портреты; похож на него и дрозд темного цвета с белыми крапинками, и пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах, «совершенный медведь». Все вокруг словно хочет сказать: «и я тоже Собакевич!» В свою очередь, и он тоже похож на «предмет» – ноги его как чугунные тумбы.
Но при всей своей «тяжеловесности», грубости Собакевич необычайно выразителен. Это тип русского кулака (полемика об этом типе велась в русской печати 1830-х гг.) – неладно скроенного, да крепко сшитого. Рожден ли он медведем, или «омедведила» его захолустная жизнь, все равно, – при всем «собачьем нраве» и сходстве с вятскими приземистыми лошадьми, Собакевич – хозяин; мужикам его живется неплохо, надежно. Тут же следует авторское отступление о Петербургской жизни, которая могла бы и погубить Собакевича, развратив его чиновным всевластием.
То, что природная мощь и деловитость как бы отяжелели в нем, обернулись туповатой косностью, скорее беда, чем вина героя. Вопреки формуле А. Белого (каждый последующий персонаж поэмы – мертвее предыдущего), «иерархия» героев «Мертвых душ» выстраивается одновременно и сверху вниз, и снизу вверх. От совершенно пустого, а потому безнадежного, хотя и безгрешного Манилова, через образы чуть более живой Коробочки и чрезмерно живого (но все еще довольно пустого) Ноздрева к отупевшему, однако могучему Собакевичу и дальше к Плюшкину и самому Чичикову.
Если Манилов живет вообще вне времени, если время в мире Коробочки страшно замедлилось, как ее шипящие стенные часы, опрокинулось в прошлое (на что указывает портрет Кутузова), а Ноздрев живет лишь в каждую данную секунду, то Собакевич прописан в современности, в 1820-х гг. (эпоха греческих героев). В отличие от всех предшествующих персонажей и в полном согласии с повествователем Собакевич, сам наделенный избыточной, поистине богатырской силой, видит, как измельчала, как обессилела нынешняя жизнь. Во время торга он замечает: «впрочем, и то сказать: что это за люди? мухи, а не люди», куда хуже покойников. А в 8-й главе, в разговоре с Председателем палаты, который восхищается здоровьем Собакевича и предполагает, что он, подобно своему отцу, мог бы повалить медведя, тот «трезво» возражает: «Нет, не повалю».
Чем больше заложено в личность Богом, тем страшнее зазор между ее предназначением и реальным состоянием. Но тем и больше шансов на возрождение и преображение души.
Собакевич первый в череде очерченных Гоголем типов, кто прямо соотнесен с одним из персонажей 2-го тома, где будут изображены герои пусть отнюдь не идеальные, но все же очистившиеся от многих своих страстей. Хозяйственность Собакевича, «греческие» портреты на стенах, «греческое» имя жены (Феодулия Ивановна) рифмой отзовутся в греческом имени и социальном типе рачительного помещика Костанжогло. А связь между именем Собакевич – Михайло – и «человекоподобными» медведями из русских сказок укореняет его образ в идеальном пространстве фольклора, смягчая «звериные» ассоциации. Но в то же самое время «отрицательные» свойства рачительной души Собакевича словно проецируются на образ скаредного Плюшкина, сгущаются в нем до последней степени.
Чичиков Павел Иванович – новый для русской литературы тип авантюриста-приобретателя, главный герой поэмы, падший, изменивший своему истинному предназначению, но способный очиститься и воскреснуть душой. На эту возможность указывает многое, в том числе имя героя. Св. Павел – апостол, который до своего мгновенного, «скоропостижного» раскаяния и преображения считался одним из самых убежденных гонителей христиан. Обращение Павла произошло на пути в Дамаск, и то, что Павел Чичиков сюжетными обстоятельствами нераздельно связан с образом дороги, пути, также не случайно. Эта перспектива нравственного возрождения резко отличает Чичикова от его литературных предшественников – героев и антигероев европейских и русских плутовских романов, от «Жиль Блаза» А. Р. Лесажа до Фрола Скобеева, «Российского Жилблаза» В. Т. Нарежного, «Ивана Выжигина» Ф. В. Булгарина, а также от персонажей нравоописательных помещичьих романов (вроде «Семейства Холмских» Д. Н. Бегичева). Она же неожиданно сближает «отрицательного» Чичикова и с героями сентиментальных путешествий, и с центральными фигурами романа странствия (начиная с «Дон Кихота» Сервантеса), и с персонажами моралистической прозы в духе масонской традиции Например, в романе В. Т. Нарежного «Аристион, или Перевоспитание» (1822) Кассиан, перевоспитывающий Аристиона, знакомит его с жизнью помещиков и объясняет на их примере гибельные следствия страстей.
Место героя в сюжете. Бричка коллежского советника Павла Ивановича Чичикова, следующего по своим надобностям, останавливается в городе NN. который расположен чуть ближе к Москве, чем к Казани (т. е. в самой сердцевине Центральной России). Проведя в городе две недели (гл. 1) и познакомившись в нем со всеми важными лицами, Чичиков отправляется в имения местных помещиков Манилова и Собакевича. Момент завязки романного сюжета все время оттягивается, хотя некоторые «особенности поведения» Чичикова должны с самого начала насторожить читателя. В расспросах приезжего о положении дел в губернии чувствуется что-то большее, чем простое любопытство. При знакомстве с очередным помещиком Чичиков сначала интересуется количеством душ, затем положением имения и лишь после этого – именем собеседника.
Но «закон замедления» сюжета действует в романе безотказно. Лишь в самом конце 2-й главы, проплутав почти целый день в поисках Маниловки-Заманиловки, а затем мило и долго побеседовав со сладким помещиком и его супругой, Чичиков предлагает купить у Манилова мертвые души крестьян, числящихся по ревизии живыми. Ради чего ему это нужно, Чичиков не сообщает, но сама по себе анекдотическая ситуация «покупки» мертвых душ для последующего их заклада в опекунский совет – на которую внимание Гоголя обратил Пушкин – не была исключительной. «Украинские помещики первой трети века иногда прибегали к этой уловке, чтобы приобрести ценз для винокурения, <…> об одном русском скупщике рассказал Даль в побочном эпизоде своей повести «Вакх Сидоров Чайкин», – писал литературовед В. Гиппиус.
Возникает разрыв между анекдотической фабулой, которая предполагает быстрое развитие действия – и «законом замедления». Все это незаметно повышает статус героя, на котором, «держится» и анекдотическое происшествие, и сложное нравоописательное повествование.
Чичиков начинает соединять собою все уровни сюжета.
Заплутав на возвратном пути от Манилова, он попадает в имение вдовы помещицы Коробочки (гл. 3). Сторговавшись с нею, наутро отправляется дальше и встречает в трактире буйного Ноздрева, который заманивает Чичикова к себе (гл. 4). Однако здесь торговое дело не идет на лад; согласившись сыграть с жуликоватым Ноздревым на мертвые души в шашки, герой еле уносит ноги. По пути к Собакевичу (гл. 5) бричка Чичикова сцепляется с повозкой, в которой едет шестнадцатилетняя девушка с золотыми волосами и овалом лица, нежным, как яичко на солнце в смуглых руках ключницы. Пока мужики – Андрюшка и дядя Митяй с дядей Миняем – распутывают экипажи, Чичиков, несмотря на всю осмотрительную охлажденность своего характера, мечтает о возвышенной любви. Однако в конце концов мысли его переключаются на любимую тему о 200 000 приданого, и под впечатлением этих мыслей Чичиков въезжает в деревню Собакевича. В конце концов приобретя и здесь желанный «товар», он едет к скупому помещику Плюшкину, у которого люди мрут, как мухи. (О существовании Плюшкина он узнает от Собакевича.)
Сразу поняв, с кем имеет дело, Чичиков (гл. 6) уверяет Плюшкина, что всего лишь хочет принять на себя его податные издержки. Приобретя здесь 120 мертвых душ и присовокупив к ним несколько беглых, возвращается в город оформлять бумаги на купленных крестьян. В главе 7-й он посещает большой трехэтажный казенный дом, белый, как мел («для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей»), Нравоописание чиновничества (особенно колоритен Иван Антонович Кувшинное Рыло) также замыкается на образ Чичикова. Здесь он встречается с Собакевичем, сидящим у Председателя; Собакевич чуть было не проговаривается, некстати упомянув о проданном Чичикову каретнике Михееве, которого Председатель знал.
Тем не менее все сходит герою с рук; в этой сцене он впервые объявляет, что намерен «вывезти» купленные души на новые земли, в Херсонскую губернию. Все отправляются на пирушку к Полицеймейстеру Алексею Ивановичу, который берет взятки больше, чем его предшественники, но любим купцами за ласковое обращение и кумовство, а потому почитается «чудотворцем». После водки (оливкового цвета!) Председатель высказывает игривую мысль о необходимости женить Чичикова, а тот, расчувствовавшись, читает Собакевичу послание Вертера к Шарлотте. (Этот юмористический эпизод получит вскоре важное сюжетное развитие.)
В главе 8-й имя Чичикова впервые начинает обрастать слухами – пока еще исключительно положительными и лестными для него. Сквозь нелепицу этих слухов неожиданно прорисовывается обширный гоголевский замысел трехтомной поэмы «Мертвые души» как «малой эпопеи», религиозно-моралистического эпоса. Жители города NN обсуждают покупку Чичикова и так отзываются о приобретенных им крестьянах: они «теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными подданными». Именно так намеревался Гоголь поступить во 2-м и 3-м томах с душами некоторых «негодяев» 1-го тома. С Чичиковым – прежде всего. А само выражение «новая земля» невольно указывает на апокалиптическую, всемирно-религиозную окраску этого сюжетного замысла. Однако слишком высокие намеки тут же заземлены; слухи о Чичикове-миллионщике делают его необычайно популярным в дамском обществе; он даже получает неподписанное письмо от стареющей дамы: «Нет, я не должна тебе писать!»
Сцена губернского бала (гл. 8) кульминационна. После нее события, приняв новый оборот, движутся к развязке, что, однако, не отменяет «закона замедления». Чичиков, восхищенный юной красотой шестнадцатилетней губернаторской дочки, недостаточно любезен с дамами, которые образуют «блистающую гирлянду». Обида не прощается. Только что находившие в лице Чичикова что-то даже марсовское и военное (это сравнение позже отзовется в реплике Почтмейстера о том, что Наполеон складом своей фигуры не отличается от Чичикова), дамы теперь заранее готовы к его превращению в «злодея». И когда безудержный Ноздрев через всю залу кричит: «Что? много наторговал мертвых?» – это, несмотря на сомнительную репутацию Ноздрева-враля, решает «судьбу» Чичикова. Тем более что тою же ночью в город приезжает Коробочка и пытается узнать, не продешевила ли она с мертвыми душами.
Наутро слухи приобретают совершенно новое направление. Раньше времени, принятого в городе NN для визитов, «просто приятная дама» (Софья Ивановна) приезжает к «даме, приятной во всех отношениях» (Анне Григорьевне). После препирательств из-за выкройки дамы приходят к выводу, что Чичиков кто-то вроде «Ринальда Ринальдина», разбойника из романа X. Вульпиуса, и конечная цель его – увезти губернаторскую дочку при содействии Ноздрева. Чичиков на глазах читателя из «реального» персонажа романа превращается в героя фантастических слухов. Чтобы усилить эффект, Гоголь «насылает» на Чичикова трехдневную простуду, выводя его из сферы сюжетного действия. Теперь на страницах романа вместо Чичикова действует его двойник, персонаж слухов. В главе 10-й слухи достигают апогея; для начала сравнив Чичикова с разбогатевшим жидом, затем отождествив его с фальшивомонетчиком, жители (и особенно чиновники) постепенно производят Чичикова сначала в капитаны Копейкина, затем в беглые Наполеоны и чуть ли не Антихристы.
Чичиков выздоравливает и, вытеснив за пределы романа своего «двойника», никак не возьмет в толк, почему отныне его не велено принимать в домах чиновников. Ноздрев, без приглашения явившийся к нему в гостиницу, разъясняет, в чем дело. Принято решение рано утром выехать из города. Однако, проспав, Чичиков к тому же должен дожидаться, пока «кузнецы-разбойники» подкуют лошадей (гл. 11). И потому в момент отъезда сталкивается с похоронной процессией. Прокурор, не выдержав напряжения слухов, умер и тут все узнали, что у покойника были не только густые брови и мигающий глаз, но и душа. Метафора «мертвой души» сатирически сгущается, тема всеобщего омертвения достигает высшей точки своего развития. Чичикову больше нечего делать в пространстве 1 – го тома, чей событийный и смысловой сюжет развязан.
Герой и композиция романа. «Мертвые души», связанные жанровыми нитями с романом-странствием, плутовским и нравоописательным «помещичьим» романами, тяготеющие к «малому эпосу», в то же время композиционно должны были повторить «конструкцию» «Божественной комедии» Данте. В 1 – м томе, по аналогии с «Адом», главный герой круг за кругом погружается в глубины провинциальной российской жизни. Он наблюдает «результаты» человеческого грехопадения – от безобидного Манилова до Плюшкина, почти утратившего человеческий облик, и омертвевших чиновников, которых при их жизни невозможно заподозрить в наличии души. Но 1-й том «Мертвых душ» столько же повторяет концентрическую композицию «Ада», сколько и переворчаивает ее. Каждый последующий знакомец Чичикова по-своему хуже предыдущего, но при этом – масштабнее, сильнее, ярче, а значит – живее.
В Манилове нет ничего, кроме «безгрешной» пустоты, а потому он не связан ни с прошлым, ни с будущим. А «расчело-вечившийся» Плюшкин наделен подробнейшей биографией, из которой становится ясно, каким образом мудрая скупость превратилась в неутолимую страсть и поглотила его почти без остатка. В самой нижней точке «падения» находится сам Чичиков, поэтому его биографии, его «предыстории» посвящена вся финальная глава 1-го тома (гл. 11). Чичиков с кучером Селифаном и слугой Петрушкой, от которого всегда исходит запах «жилого покоя», едет в неизвестность, а перед читателем разворачивается вся «кисло-неприятная» жизнь героя.
Рожденный в дворянской семье (столбовое или личное дворянство было у родителей Чичикова – неизвестно), от матери-пигалицы и от отца, мрачного неудачника, он сохранил от детства одно воспоминание – «снегом занесенное» окошко, одно чувство – боль скрученной отцовскими пальцами краюшки уха. Отвезенный в город на мухортой пегой лошадке кучером-горбуном, Чичиков потрясен городским великолепием (почти как капитан Копейкин Петербургом). Но перед разлукой отец дает сыну главный совет, запавший тому в душу: «копи копейку», и несколько дополнительных: угождай старшим, не водись с товарищами. Вся школьная жизнь Чичикова превращается в непрерывное накопление. Он продает товарищам их же угощение, снегиря, слепленного из воску, зашивает в мешочки по 5 рублей. Учитель, более всего ценящий послушание, выделяет смирного Чичикова; тот получает аттестат и книгу с золотыми буквами. Но когда позже старого учителя выгонят из школы и тот сопьется, Чичиков пожертвует на вспомоществование ему всего 5 копеек серебра. Не из скупости, а из равнодушия – и следования отцовскому «завету».
К тому времени умрет отец (не накопивший, вопреки совету, «копейку»); продав ветхий домишко за 1000 рублей, Чичиков переберется в город и начнет чиновную карьеру в казенной палате. Старательность ему не помогает; «мраморное» лицо начальника с частыми рябинами и ухабами – символ черствости. Но, сосватавшись к его уродливой дочери, Чичиков и здесь входит в доверие. Получив от будущего тестя «подарок» – продвижение по службе, тут же забывает о назначенной свадьбе («надул, надул, чертов сын!»).
Нажив было капитал на комиссии для построения какого-то весьма капитального строения (косвенно в этом фрагменте сюжета угадывается история с первоначальным проектом храма Христа Спасителя), Чичиков лишается всего из-за начавшегося преследования взяточничества. Приходится начать «новый карьер», на таможне. Долгое время воздерживаясь от мздоимства, Чичиков приобретает репутацию неподкупного чиновника – и представляет па начальству проект поимки всех контрабандистов. Получив полномочия, входит в сговор с контрабандистами и с помощью хитроумного плана обогащается. Но вновь неудача – тайный донос «подельника».
С огромным трудом избежав суда, Чичиков в третий раз начинает карьеру с чистого листа – в презренной должности присяжного поверенного. Тут-то до него и доходит, что можно заложить мертвые души в опекунский совет как живые; сельцо Павловское в Херсонской губернии маячит перед его умственным взором, и Чичиков приступает к делу.
Так конец 1 – го тома романа возвращает читателя к самому его началу; последнее кольцо российского ада замыкается. Но по композиционной логике «Мертвых душ» нижняя точка совмещена с верхней, предел падения – с началом возрождения личности. Перспектива 2-го и 3-го томов сулила ему «чистилище» сибирской ссылки – и полное нравственное воскрешение в итоге.
Отсветы этой славной сюжетной будущности Чичикова заметны уже в 1-м томе. Автор, словно оправдываясь перед читателем за то, что выбрал в герои «подлеца», тем не менее отдает должное непреодолимой силе его характера. Финальная притча о «бесполезных», никчемных русских людях, домашнем философе Кифе Мокиевиче, который кладет жизнь на решение вопроса, почему зверь родится нагишом? почему не вылупляется из яйца? – и о Мокие Кифовиче, богатыре-припертене, не знающем, куда девать силу, – резко оттеняет образ Чичикова – хозяина, «приобретателя», в котором энергия все-таки целенаправленна. Но еще важнее, что Чичиков, готовый ежеминутно размышлять о «крепкой бабенке», ядреной, как репа, о 200 000 приданого, при этом на самом деле тянется к юным, неиспорченным институткам, словно прозревая в них свою собственную утраченную чистоту души и свежесть. Точно так же Автор время от времени словно «забывает» о ничтожестве Чичикова и отдается во власть лирической стихии, превращая пыльную дорогу в символ общероссийского пути к «Храмине», а бричку косвенно уподобляя огненной колеснице бессмертного пророка Илии: «Грозно объемлет меня могучее пространство <…> у! какая сверкающая; чудная, незнакомая земле даль! Русь!»
Тем не менее Чичиков, каким он предстает в 1-м томе, это не столько будущий «Павел», сколько нынешний «Савл». Процитированный монолог Автора внезапно обрывается чичиковским окриком: «Держи, держи, дурак!» В «приобретателе» Чичикове явлено новое зло, незаметно вторгшееся в пределы России и всего мира. Зло тихое, усредненное, «предприимчивое», и тем более страшное, чем менее впечатляющее.
Чичиковская «усредненность» подчеркнута с самого начала – в описании его внешности. Перед читателем «господин средней руки», ни слишком толстый, ни слишком худой, ни слишком старый, ни слишком молодой. Ярок костюм Чичикова – из ткани брусничного цвета с искрой; громок его нос, при сморкании гремящий трубою; замечателен его аппетит, позволяющий съесть в дорожном трактире целого поросенка с хреном и со сметаною. Сам Чичиков – тих и малоприметен, округл и гладок, как его щеки, всегда выбритые до атласного состояния. Душа Чичикова подобна его знаменитой шкатулке: в самой середине мыльница: 6–7 узеньких перегородок для бритв, квадратные закоулки для песочницы и чернильницы; главный, потаенный ящичек этой шкатулки предназначен для денег. Он избегает говорить о себе, прячась за «пустые» книжные обороты – «незначущий червь мира сего», но в какой-то момент эти безобидные обороты вдруг начинают отбрасывать зловещую тень непредусмотренного Чичиковым смысла.
Когда чиновники, после рассказанной Почтмейстером повести о капитане Копейкине, договариваются до сравнения Чичикова с Антихристом, они невольно угадывают истину. «Новый антихрист» буржуазного мира таким и будет – незаметно-ласковым, вкрадчивым, аккуратным. На пост «князя мира сего» заступает «незначущий червь мира сего». Этот «червь» способен выесть самую сердцевину российской жизни, так что она сама не заметит, как загниет.
Надежда – на исправимость человеческой натуры. Не случайно образы большинства героев «Мертвых душ» (Чичикова – в первую очередь) созданы по принципу «вывернутой перчатки». Их изначально положительные качества переродились в самодовлеющую страсть; подчас – как в случае с Чичиковым – страсть преступную. Но если совладать со страстью, вернуть ее в прежние границы, направить на благо, полностью переменится и образ самого героя, «перчатка» вывернется с изнанки на лицевую сторону.
Что почитать
Ю. М. Лотманю Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине»: К истории замысла и композиции «Мертвых душ» // Он же. В школе поэтического слова…
Ю. В. Манн. В поисках живой души М, 1984.
Е. Смирнова. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987.
Что посмотреть
Архангельский А. Н. Мертвые души Н. В. Гоголя // https:// ¡nterneturok.ru/literatura/9-ktass/uroki-a-n-arhangetskogo-dtya-8-ktass9/mertvye-dushi-n-v-gogotya-poema-v-proze?seconds=0&chapter_id=2476.
Л. О. Соболев. За что ругали «Мертвые души» // http:// arzamas.academy/speciat/rustit/episodes/24.
Назад: «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Панько»
Дальше: Миргород. Повести, служащие продолжением «Вечеров на хуторе близ Диканьки»