Грицько Голопупенко (парубок) – герой-любовник; всегда в белой свитке, в шапке «решетиловских смушек» (т. е. из вывороченного бараньего меха), с «яркими очами». Жарким августовским днем встречает юную красавицу Параску, которая с мачехой, «столетней ведьмой» Хавроньей Никифоровной, и безвольным отцом Солопием Черевиком впервые в жизни едет на ярмарку. Посватавшись за нее, парубок поочередно получает согласие от Солопия и отказ от Хиври, чье «свиное» имя вполне соответствует ее «свинской» натуре. (Оба эти имени традиционны; Гоголь их позаимствовал из басни П. П. Гулака-Артемовского «Солопий и Хивря, или Горох при дороге», 1819. Однако сюжет повести с этой басней не связан.)

На помощь веселому парубку приходит язвительно-злобный цыган, традиционный персонаж народного театра, вертепа. Есть легенда о «красной свитке», которую в старину заложил в шинке черт, изгнанный из пекла. Жид, не дождавшись долга, перепродал свитку пану, пана обокрал цыган. Но всякий, кому она доставалась, терпел торговую неудачу на ярмарке. В конце концов свитку изрубили в куски, и теперь черт рыскает по свету в поисках недостающего левого рукава. Парубки, наученные цыганом, до полусмерти запугивают Черевика и Хиврю «инсценировкой» комедии о красной свитке. Жиду, укравшему свитку, являлись свиные рыла во время молитвы, а к Черевику и Хири в окно всовывается «свиная рожа», лишний раз напоминая об имени и характере мачехи. Наутро разыгранные родители Параски находят красный обшлаг свитки вместо рушника; к перерезанной уздечке (вместо украденной кобылы) тоже привязан кусок красной свитки. Пообещав Солопию избавить его от наваждения, Грицько получает Параску в жены. Хавронья не успевает пробиться сквозь пляшущую толпу, чтобы помешать затее; цыган за «двадцатку» получает волов Голопупенко; все довольны.

Образ парубка весьма условен, личности у него, можно сказать, нет; рассказ о его белой свитке, контрастно оттеняющей красную свитку черта, куда важнее автору, чем рассказ о характере героя. Такие безличные персонажи будут постоянно встречаться в цикле «Вечеров». Их задача – быть связными звеньями сюжета.

Басаврюк – демонический персонаж в человеческом обличье; ложный помощник, соблазняющий главного героя Петруся и способствующий погублению его души.

Басаврюк появляется на бедном хуторе неизвестно откуда, исчезает неизвестно куда. Он подпаивает казаков, разгульничает в шинке, в деревенскую церковь «св. Пантелея» никогда не наведывается, даже на Пасху, священник, отец Афанасий, после «душеспасительной беседы» с Басаврюком еле уносит ноги и всякого, кто будет знаться с Б., заранее объявляет католиком и врагом всего рода человеческого. Рассказчик (дьякон Фома Григорьевич – со слов деда, которому историю поведала, видимо, его родная тетка) именует Басаврюка «дьяволом в человеческом образе», «бесовским человеком». На ту же мысль наводит и само его прозвище, звуковая форма которого указывает и на «бесовство», и на «животный», кабаний облик: «Волосы – щетина, очи – как у вола!»

Так воспринимает его и Петрусь, когда Басаврюк подсаживается к нему в шинке и предлагает помочь в беде (отец возлюбленной Пидорки отказывается выдать ее за бедняка). Тем более что в шинок Петрусь отправляется вместо заутрени. Кто, как не черт, может явиться на помощь в такое время? Придя в назначенный час (ночь накануне Ивана Купала, языческий праздник, цветение папоротника) в Медвежий овраг и сорвав «горячий уголь» папоротника, Петрусь видит, что Басаврюк, «синий, как мертвец», смотрит в одну точку, затем раздвигает куст терновника, призывая ведьму.

Так образ Басаврюка, «мнимого черта», связывается с фольклорным типом «ожившего покойника». Становится ясно, почему он не потребовал душу Петруся в обмен на червонцы, почему не может сам сорвать волшебный цветок, сам выкопать яму на месте зарытых червонцев, сам принести в жертву шестилетнего брата Пидорки, Ивася. Как всякий «бесовский мертвец», мертвый колдун, Басаврюк на самом деле бесплотен; он губит души, но не владеет ими. Если «черти», действующие в художественном пространстве «Вечеров», и впрямь обретаются за чертой (они либо запорожцы, т. е. явились из-за порога, или «немцы»), то Басаврюк действительно является ниоткуда и пропадает в никуда. Наутро он исчезает и вновь возвращается только после гибели Петруся, как бы смывшего своей смертью грех детоубийства, а значит – разрушившего чары. Червонцы превращаются в черепки, наваждение теряет силу; Басаврюк должен снова ждать своего часа и выискивать очередную жертву среди посетителей «нечистого шинка». До тех пор пока он не опасен, он может быть смешон; Басаврюк теперь принимает самые неожиданные виды, – если раньше его очи лишь сравнивали с воловьими, то теперь он попросту превращается в барана на вертеле, с таким выражением на лице, будто сейчас водки попросит.

Петрусь (Петр Безродный) – молодой бедняк, работник богатого казака Терентия Коржа, влюбленный в его дочь Пидорку и ради червонцев (необходимых для женитьбы) согласившийся услужить «бесовскому человеку» Басаврюку. Тот велит Петрусю явиться в Медвежий овраг, в ночь на Ивана Купала (24 июня по старому стилю, праздник Рождества Иоанна Крестителя, на который наслаивается множество языческих поверий). Петрусь должен найти и сорвать расцветший папоротник, после чего бросить горящий уголек цветка наугад и в месте падения – копать.

Выполнивший это условие Петрусь видит, что колдун Басаврюк принял облик ожившего мертвеца; он также догадывается, что «сообщница» Басаврюка самая настоящая ведьма, из кошки превратившаяся в собаку, а из собаки – в сморщенную старуху. Но отступать поздно. Выкопанный сундук не дается в руки; ведьма подводит к Петрусю «дитя лет шести; покрытое простынею», и жестом велит отрезать ребенку голову – иначе «не видать золота». Под покрывалом – маленький брат Пидорки, Ивась. Имя и поза («ручонки сложило бедное дитя накрест») прямо отождествляют «жертвенного младенца» с самим Иоанном Крестителем. А убийство, которое должен совершить Петрусь, мистически повторяет «усекновение главы» Предтечи.

Петрусь в гневе бросается с ножом на ведьму, но стоит Басаврюку напомнить о Пидорке и показать сокровенное таинство земли («середина ее вся светится и стала как будто из хрусталя вылита <…>, червонцы, дорогие камни <…> под тем самым местом, где они стояли») – как герой в порыве безумия убивает невинного младенца…

Заклание совершено, «черная месса» удалась, золото в руках Басаврюка.

Наутро Петрусь обнаруживает у себя в хате два мешка с золотом и узнает, что Ивася ночью украли цыгане, а Басаврюк исчез. Но он не может вспомнить, что же с ним самим приключилось минувшей ночью. Отныне мука забвения поглощает его целиком; брак с Пидоркой не приносит радости. Обросший, страшный Петрусь дни и ночи напролет силится припомнить события ужасной ночи, до тех самых пор пока иссохшая от горя Пидорка через год, на следующий день Ивана Купала, не приводит к Петрусю старуху-знахарку из Медвежьего яра. Опознав в ней ведьму, Петрусь с «веселым» криком «Вспомнил! вспомнил!» швыряет в ведьму топором, но промахивается. Внезапно им является «дитя лет семи», Ивась, и в конце концов от несчастного Петруся остается горстка пепла. Червонцы обращаются в битые черепки, Пидорка, по слухам, становится «иссохшей монахиней» в Лавре; Басаврюк возвращается на хутор.

Образ Пидорки связан с мифологией сектантов-богумилов и с малороссийской апокрифической литературой, где апостол Петр подчас отождествляется с Иудой, а апостол Иоанн (и соименный ему Иоанн Креститель) – с самим Богом. Недаром убитый Ивась как бы продолжает жить – в миг заклания ему 6 лет; когда он спустя год является Петрусю – ему уже 7 лет.

Некоторые эпизоды «биографии» Петруся повторяют традиционные сюжетные ходы немецкой романтической новеллы, особенно Л. Тика и Э.-Т.-А. Гофмана (еще один из первых рецензентов «Вечеров», Н. И. Надеждин, указывал на тиковские «Чары любви» как на главный источник гоголевской фантазии).

Левко – сын Евтуха Макогоненко, местного Головы; бандурист с карими очами и «черным усом». Левко влюблен в семнадцатилетнюю «ясноокую красавицу» Ганну. И подобно всем влюбленным «парубкам» цикла «Вечеров», сталкивается с непреодолимым препятствием: вдовый отец Левко, отказываясь благословить сына на свадьбу с Ганною, сам предательски, втайне, объясняется ей в любви.

Решив отомстить «неожиданному сопернику», Левко вместе с другими парубками затевает «веселое беснование», от которого «душа как в раю». Закрывшись черными вывороченными тулупами (пародия на оборотничество), они дразнят Голову и писаря и выманивают их на улицу. Своих пойманных и запертых в клети товарищей друзья Левко дважды подменяют свояченицей Головы, чем повергают читателей в недоумение, а противника в ужас, заставляя того поверить в происки сатаны. Левко отомщен: свояченица, имеющая особые права и виды на его отца, узнает о сватовстве Макогоненко-старшего к Ганне.

Это лишает «соперника» надежды, но ни на миг не приближает Левко к желанной цели. В отличие от другого влюбленного «парубка», героя повести «Сорочинская ярмарка» Грицько, Левко в результате подобной «инсценировки» не получает согласия на свадьбу, а лишь «отводит душу».

Но лунная майская ночь «божественна». Повесть недаром начинается с разговора Левко и Ганны о звездах-ангелах, глядящих из окошек, и о «райском» дереве в далекой земле, по которому, как по лестнице, Бог спускается перед Пасхой. Как в Пасху (и Рождество) зло утрачивает власть над миром, так и в эту ночь волшебство помогает влюбленным. В заброшенном доме возле леса Левко встречает панночку-русалку, о которой сам же рассказывал Ганне и в которую сам же не верил. Бандурист Левко помогает Русалке найти мачеху-ведьму, доведшую панночку до самоубийства и принявшую вид одной из утопленниц. За это панночка дарит ему записку от «комиссара» Козьмы Деркача-Дришкановского к отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне.

События повести (рассказанной читателю «гороховым паничем») приурочены к рубежу XVIII и XIX веков. Голова, отец Левко, любит вспоминать, как в 1787 г. «блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым» и он был провожатым; канцлер Безбородько, умерший в 1799-м, назван «покойным». «Опасная» мифологическая древность еще дает о себе знать, поэтому к героям повести является панночка из страшной легенды. Но сами герои знаются с «чертовщиной» в основном не на деле, а на словах. Так, Голова одноглаз – что в повестях из древних времен могло бы намекать на его «бесовство». Более того, он своего собственного сына называет «бесовское рождение». Но ничего «серьезного» в это ругательство не вкладывает. А мистическое приключение Левко, который как бы заигрывается, играя в «оборотня», завершается юмористической сценкой чтения Евтухом Макогоненко грозной записки «комиссара».

Оперное происхождение сюжета («Наталка-Полтавка» И. П. Котляревского) дает о себе знать – и в быстрой смене «декораций», и в условной сказочности событий, и в «оперной» статичности колоритных героев.

Панночка-русалка, утопленница – героиня старинной легенды, которую в 1-й главе рассказывает своей возлюбленной бандурист Левко. Позже, в 5-й главе, она становится волшебной помощницей Левко.

Фольклорно-мифологический образ Русалки, речной «нимфы», – как правило, юной утопленницы, погибшей от несчастной любви или из-за козней злой мачехи и мечтающей отомстить, – пришел в русскую литературу из прозы и поэзии немецкого романтизма. На родную почву новейший немецкий образец был перенесен В. А. Жуковским (баллада «Рыбак», 1818) и вызвал множество подражаний, переложений и пародий. В 1830-е гг. В. А. Жуковский и А. А. Дельвиг, независимо друг от друга, работают над переводом поэмы де Ла Мотт Фуке «Ундина» (см. ст.: Жуковский В. А. «Ундина»), Но панночка-русалка у Гоголя должна была напомнить читателю сразу и о фольклорной традиции, о местных легендах, и о таинственно-эротических нимфах немецкого романтизма, и о «смягченных» Жуковским русских вариациях этой темы, и об оперных персонажах.

Указывая на брошенный дом возле леса (в 1820-е годы шел бурный спор о том, какими именно «нимфами» были русалки – речными или лесными), Левко передает своей возлюбленной Ганне «сказ» старых людей. Некогда у вдового сотника была дочь, ясная панночка, «белая, как снег»; пообещав дочери, что будет холить ее по-прежнему, сотник приводит в дом новую жену, румяную и белую. «Ведьмовство» мачехи несомненно; в первую же ночь в светлицу падчерицы прокрадывается страшная черная кошка с горящей шерстью и железными когтями; отрубив кошке лапу отцовской саблей, Панночка-Русалка наутро замечает, что рука у мачехи замотана тряпкою.

Отца как будто подменяют; на пятый день он выгоняет дочь «босою» и без куска хлеба. Оплакав «погибшую душу» отца, та бросается с высокого берега в реку – и становится главною над утопленницами, которые в лунную ночь выходят в панский сад греться на месяце. В одну из таких ночей они утаскивают ведьму под воду, но та обращается в одну из утопленниц. С тех пор каждую ночь Панночка-Русалка собирает всех русалок и заглядывает им в лица, стараясь угадать ведьму. «И если попадет из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не то грозит утопить в воде».

Эта «вставная новелла» допускает несколько возможных сюжетных следствий – и гибель главного героя от сладких русалочьих песен, и традиционно-сказочное испытание (узнать из множества неразличимо-похожих девушек «избранницу» или «врагиню») с наградой в итоге. Приурочив действие повести к недавней послеекатерининской старине с ее безопасной демонологией, а не к давним временам (которым принадлежит Панночка-Русалка) с их «взаправдашней», погибельной чертовщиной, Гоголь должен был избрать счастливую развязку и невольно соотнести свою героиню с многочисленными балетными нимфами начала XIX в.

Левко, переживший потрясение (выясняется, что отец не дал ему согласие на брак с Ганной, поскольку сам имеет на нее виды), мстит отцу-обидчику, инсценировав «бесовские» игрища. Затем он приходит к заброшенному дому Панночки-Русалки. Левко не верит «бабьим» россказням; на нем вывороченный тулуп, но это не знак настоящего оборотничества, а всего лишь «маскарадный костюм», который был необходим для мести отцу. Да и сама месть «парубка», в отличие от русалочьей мести мачехе, была всего лишь игрой. Однако в свете странной ночи старый дом словно преобразился; «странное, упоительное» сияние, запах цветущих яблонь, мелькнувший в окне белый локоть сливаются в мертвенно-прекрасный лунный образ. Левко не может удержаться, чтобы не заиграть на бандуре и не запеть.

И вот перед ним появляется Панночка-Русалка: «Парубок, найди мне мою мачеху!» Русалки затевают игру в ворона; в отличие от той, которую устроили в селе парубки, эта обрядовая игра – серьезна. Утопленница, которая сама вызывается быть вороном, чтобы «отнимать цыпленков у бедной матери», и есть ведьма. Мачеха схвачена; отныне Панночка-Русалка свободна от наваждения, русалочье уныние покидает ее. Левко награжден и возвращается с подаренной ею запиской от «комиссара» к грозному отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне.

Повесть, начавшаяся разговором героев о звездах как ангелах Божиих, глядящих из своих окошек, и о пасхальной победе над темными силами, завершается мысленным пожеланием Левко: «Дай тебе Бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка…». Это пожелание полностью расходится с церковной традицией (самоубийц далеко не всегда отпевают и не хоронят в церковной ограде), но совпадает с полуфольклорным образом рая, каким его воображают герои «Вечеров». В этом раю (где небо подобно «надземной» реке) не просто может найтись место для доброй Панночке-Русалке, которая тоже смотрит на мир из своего светящегося «окошка», но ей необязательно и расставаться с «русалочьим» обликом: «Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми!»

<Гонец>, <дед> – безымянный герой «были» («страховинной казочки»), дед рассказчика Фомы Григорьевича, сыгравший с ведьмами в «дурни». (Из другой «были» дьячка, «Заколдованное место», читатель узнает имя деда – Максим.) Гонец почти начисто лишен индивидуальных черт; это не личность, а сюжетная функция. Единственная подробность, сообщенная читателю, указывает на «духовную грамотность» героя: «Знал он и твердо-он – то и слово-титлу поставить. В праздник отхватает Апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется». Все это в нужный момент отзовется на ходе событий; пьяная «грамота» («в голову заберется хмель и ноги начнут писать покой-он – по») чуть было не губит героя, а «духовная грамотность» спасает его, помогая вернуть утраченное им послание, с которым он послан от гетьмана к царице.

Грамота зашита в шапку; за день Гонец преодолевает расстояние от Батурина до Конотопа. И на конотопской ярмарке знакомится с веселым и не в меру болтливым запорожцем. (Запорожцы в мире «Вечеров», если они действуют за пределами Сечи, как правило, связаны с нечистым.) Ночью, в поле, утратив всю смешливость, запорожец признается спутникам, что продал душу дьяволу и ныне – срок расплаты. Пообещав «не выдать» товарища и скорее дать отрезать «оселедец с собственной головы», чем позволить чёрту «понюхать собачьей мордой своей христианской души», Гонец выпивает в шинке водки и в конце концов засыпает. Проснувшись, не видит ни коня, ни запорожца, ни, главное, своей шапки с зашитой в нее гетьманской грамотой. (Шапками они на время поменялись с запорожцем.)

К счастью, шинкарь (который, естественно, знается с нечистым) за пять злотых указывает путь за шапкой: через лес, мимо цыган, что ночью выходят «из своих нор» ковать железо (шабаш), мимо обожженного дерева (сатанинская мета) к небольшой речке (граница между явью и навью). Здесь вокруг огня сидят «смазливые рожи» ведьм и «собачьи морды» чертей «на немецких ножках». Гонца сажают за стол «длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина». То есть он в обратном, перевернутом мире (ибо сам Гонец только что прискакал из Батурина в Конотоп). Ведьмы предлагают трижды сыграть в дурня на шапку. Хотя бы один выигрыш – и шапка возвращается Гонцу, а иначе, «может, и света более не увидишь». Тут «духовная грамотность» и служит свою добрую службу; на третьей игре Гонец крестит карты под столом – и немедленно выигрывает. Пригрозив перекрестить всю нечисть святым крестом, Гонец получает взамен своего коня (съеденного «рожами») «сатанинское животное» – летающего коня, который сбрасывает героя на крышу его же собственной хаты.

Путешествие возвращается в точку, из которой началось. Движение в сторону, противоположную от цели, тем более замкнутое в кольцо – знак «меченого», демонического пространства. Тем более что жена Гонца всю ночь «подпрыгивала на лавке» и видела «ведьмовский» сон. В мире гоголевских повестей «автоматическая», не зависящая от воли человека, бездушная пляска всегда указывает на действие потусторонних сил. «Духовно грамотный» дед делает единственно верный вывод из случившегося – на этот раз он скачет прямиком, без остановки, размыкая дьявольское кольцо. Милость царицы, которая сидит в серой новехонькой свитке и ест золотые галушки, велика, ему достается целая шапка «синиц» (сторублевок). Это одновременно награда и за доставленную грамоту, и за проявленную «духовную грамотность». А ведьмовское приплясывание жены, которое отныне повторяется ежегодно, – наказание за «духовную ошибку» мужа (пообещав после всего случившегося освятить хату, Гонец «спохватывается» не тотчас же).

Вакула-кузнец – главный герой повести, открывающей вторую часть «Вечеров». История эта, видимо, рассказана самим Рудым Панько – единственным из рассказчиков цикла, кто знает и Диканьку, и Петербург, и Лафонтена, и Кизяколопупенко.

Вакула влюблен в капризную дочь богатого козака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та, в насмешку, требует добыть для нее черевички (туфельки), какие носит сама царица, – иначе не выйдет замуж за Вакулу. Кузнец бежит из села с намерением никогда в него не возвращаться – и случайно прихватывает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавалеры.

И тут Гоголь использует сюжетный ход, который встречается в христианской литературе, например, в повести о св. Иоанне, архиепископе Новгородском. Вакула исхитряется оседлать черта и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург. Смешавшись с толпой запорожцев, проникает во дворец, выпрашивает у Екатерины Великой царские черевички. Тем временем напуганная Оксана успевает без памяти влюбиться в кузнеца, понапрасну ею обиженного и, может статься, потерянного навсегда. Черевички доставлены, но свадьба состоялась бы и без них.

От сцены к сцене тональность повествования все мягче, все насмешливее; образ «мирового зла», с которым предстоит совладать кузнецу, все несерьезнее. Развязывая мешок с чертом, Вакула задумчиво произносит: «Тут, кажется, я положил струмент свой». И на самом деле – нечистой силе предстоит послужить «струментом» ловкому кузнецу. Не поможет даже жалобно-комичная просьба черта: «Отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!»

Как все герои «Вечеров», исключая персонажей повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», Вакула прописан в полулегендарном прошлом. В данном случае это условный «золотой век» Екатерины накануне отмены запорожской вольницы, когда мир не был еще так скучен, как сейчас, а волшебство было делом обычным, но уже не таким страшным, как прежде. Черт, верхом на котором путешествует Вакула, «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его Вакула (он не только кузнец, но еще и богомаз) на стене церкви, до своего петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страшного дьявола в аду, какого Вакула намалюет позже, «во искупление» этой поездки: «такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо <…> бач, яка ка-ка намальована!».

Больше того: образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал. Мать Вакула, «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке – и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк. А то, что смешно, уже не может быть до конца страшно.

Кузнец соприкасается с нечистью, но использует зло во благо (хотя бы свое личное благо). И произойти это может только в ночь перед Рождеством. По логике «Вечеров», чем ближе к Рождеству и Пасхе, тем зло активнее – и тем оно слабее; предрождественская ночь дает нечисти последний шанс «пошалить», и она же ставит предел этим «шалостям», ибо повсюду уже колядуют и славят Христа.

Кроме того, Вакула при всей своей «кузнечной» силе невероятно простодушен. И он самый набожный из всех жителей села; о набожности героя рассказчик сообщает с мягким юмором, но возвращается к этой теме неотступно, вплоть до финала. (Вернувшись из «путешествия», Вакула просыпает праздничную заутреню и обедню, огорчается, воспринимает это как расплату за общение с нечистым, которого он на прощание высек, но не перекрестил; успокоение приходит к герою лишь после твердого решения в следующую неделю исповедаться во всем попу и с сегодняшнего дня начать бить «по пятидесяти поклонов через весь год».) Самая обычная набожность дает человеку «легендарной» эпохи ту же силу, ту же власть над злом, какую в «мифологические» времена имели одни только «мудрые схимники», отрекшиеся от мира ради поста и молитвы.

Недаром в последнем абзаце повести Вакула, уже успевший жениться на Оксане и обзавестись «дитятей», удостаивается похвалы «заезжего архиерея» за то, что «выдержал церковное покаяние и выкрасил весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами». В художественном мире раннего Гоголя похвала архиерея (особенно если он «блаженной памяти», т. е. уже «освящен» смертью) всегда такой же знак благой отмеченности, своеобразной избранности героя, как благословение «седовласого схимника». Даже если рассказывается об этом – с улыбкой.

Потому-то Вакула, несмотря на «ведьмовство» собственной матери, несмотря на заведомо враждебное отношение обиженного черта, – может лицом к лицу повстречаться с нечистью – и остаться невредимым. Касается это не только основной сюжетной линии, но и побочных ее ответвлений.

Отправленный Оксаною за черевичками (по сказочному принципу «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»), Вакула должен обрести волшебного помощника, ибо в одиночку ему не справиться. Добрые помощники в повестях цикла практически отсутствуют, потому кузнец прямиком направляется к Пузатому Пацюку, про которого все говорят, что он «знает всех чертей и все сделает, что захочет».

Пацюк изгнан (или, скорее, бежал) из Запорожья, что вдвойне нехорошо. Сечь находится за порогом нормального мира, как черт находится за его чертою; но даже из Запорожья за добрые дела не выгоняют. Живет он на отшибе, никуда не выходит; сидит по-турецки. Нечто «иное», чуждое, басурманское проступает и в его облике: низенький, широкий, в таких необъятных шароварах, что, когда он движется по улице, кажется, будто кадь идет сама собою. Съев миску галушек, Пацюк принимается за вареники, причем они сами прыгают в сметану, а затем отправляются в рот к едоку. Но даже увидев все это и поприветствовав Пузатого Пацюка словами: «Ты <…> приходишься немного сродни черту», Вакула все еще не понимает, куда и к кому он угодил. Не наводит его на правильные мысли и двусмысленный ответ Пацюка: «Когда нужно черта, то и ступай к черту <…>, тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами». И только лишь сообразив, что Пацюк жрет скоромное в ночь перед Рождеством, когда положена «голодная кутья», да и то лишь после звезды (тем более что звезды украдены с неба Солохой и ее франтоватым дружком, который и сидит у Вакулы за плечами, в мешке), кузнец догадывается, кто сидит перед ним. Пацюк не просто «знает всех чертей», не просто «сродни черту»; он и есть самый настоящий черт. А его «хата» – потусторонний мир; вареник, который сам собою попадает в рот Вакуле, – своеобразное мифологическое «испытание». Живые не могут есть «загробную» пищу, – ср. в «Пропавшей грамоте» эпизод ведьмовской трапезы, во время которой герой никак не может поднести еду ко рту.

Любому герою повестей из «древней», «мифологической» жизни такой визит в логово «врага» обошелся бы дорого, в лучшем случае стоил бы жизни, в худшем – души. Однако набожный, хотя и не слишком быстро соображающий (по крайней мере, в этой сцене) кузнец запросто покидает «заколдованное место», чтобы буквально в следующем эпизоде оседлать другого черта: поменьше, поглупее и посговорчивее Пацюка.

Затем Вакула мужественно переносит опасный полет и попадает в Петербург. Это во всех отношениях странное место, плавающее в море огней (как бы поменявшееся «ролями» с рождественским небом), отделенное от остального мира шлагбаумом. А значит, подобно Сечи, пребывающее за порогом, за чертой. Удивительно ли, что кузнец с чертом немедленно попадают в компанию запорожцев, год назад проезжавших через Диканьку. Продемонстрировав им свое умение говорить «по-русски» («Што, балшой город» – «чудная пропорция»), Вакула с помощью хвостатого «струмента» заставляет запорожцев взять себя во дворец.

С дворцом все тоже обстоит далеко не просто.

Вакула одновременно и кузнец, и богомаз. Попав в царские палаты, он словно раздваивается. Как богомаз, восхищается картиной, на которой «дитя святое» прижало к Пречистой Деве ручки – и тут же увлекается дверной ручкой, которая ему, как кузнецу, кажется «еще удивительнее». Дальше – больше

Рядом с ангелоподобной государыней оказывается двусмысленный персонаж – плотный человек в гетьманском мундире, который мало того что крив (что, как известно, первый признак «дьяволоватости»), но и учит казаков лукавить. Запорожцы говорят о нем так: «Куда тебе царь! Это сам Потемкин!» Прямой, этимологический, смысл «темной», демонической фамилии подчеркнут соседством с «лучезарным» титулом «Светлейший» («Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом <…>»). Но простодушный Вакула снова не понимает, кто стоит перед ним. Тем более что образ

Потемкина уравновешен в этой сцене образом Фонвизина, который тоже находится в окружении императрицы и олицетворяет «доброе», честное начало петербургской жизни.

И снова духовное неведение сходит кузнецу с рук. Он – не запорожец, он – не лукавит, он мимо Светлейшего Потемкина обращается напрямую к царице, чьи «сахарные ножки» искренне восхищают его, и потому получает от нее желанные черевички. Тогда как хитрые запорожцы вскоре останутся с носом: Сечь, которую они просят сохранить, ради чего и прибыли в столицу империи, будет упразднена в 1775 г.

Впрочем, упразднение Сечи будет означать не только окончательное завершение «мифической древности», но и «начало конца» романтически-легендарного прошлого. Путь к нестрашной, но скучной современности открыт; малому «дитяти» кузнеца и Оксаны суждена жизнь в мире, где приключения, подобные тем, что выпали на долю Вакулы, станут уже невозможными. Старинная нечисть окажется окончательно вытесненной из реальности в область побасенок Рудого Панька и в сюжеты церковных росписей кузнеца Вакулы: «яка кака намальована!»

Колдун (отец, брат Копрян, Антихрист) – герой, соединивший в себе негативные черты всех отрицательных персонажей цикла «Вечеров». Колдун – первая гоголевская попытка изобразить Антихриста. В этой попытке Гоголь опирался на новеллистический опыт немецких романтиков (алхимик в «Бокале» Л. Тика, детоубийца в его же «Чарах любви») и их русских эпигонов (образ демонического злодея Бруно фон Эйзена в повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Замок Эйзен», 1827). В финале повести образ Колдун получает «мифологическое» истолкование в духе все того же Л. Тика (новелла «Пиетро Апоне») и народной космогонии сектантов-богумилов; «немецкий» образ главного героя-злодея вплетен в стилистический узор украинского песенного фольклора.

Нечто сомнительное присутствует в облике Колдуна изначально: после долгих лет странствий вернувшись оттуда, «где и церквей нет», он живет в семье дочери Катерины и ее мужа-запорожца Данилы Бурульбаша. Бродяжничество – знак безродности, а безродность – атрибут демонизма. Колдун курит заморскую люльку, не ест галушек, свинины, предпочитает им «жидовскую лапшу». То, что он не пьет горилки, окончательно убеждает Бурульбаша, что тесть, «кажется, и во Христа не верует».

Колдун пытается управлять дочерью – при живом муже! И даже пытается убить зятя на поединке. Когда он целует Катерину, странным блеском горят его глаза. Намек на инцест, беззаконную страсть отца к дочери, прозрачен; окончательно он проясняется в кошмарном сне Катерины. Ей снится, что отец и есть тот самый казак-оборотень, которого они с мужем видели на киевской свадьбе есаула Горобца (этим эпизодом повесть начинается): когда молодых благословляли иконами от схимника старца Варфоломея, имеющими особую «защитительную силу», у этого казака нос вырос на сторону, очи вместо карих стали зелеными, губы посинели, как у черта, а сам он из молодого преобразился в старика, так что все в ужасе закричали: Колдун снова вернулся! Во сне Колдун пытается соблазнить Катерину: «Ты посмотри на меня, <…> я хорош <…>. Я буду тебе славным мужем <…»>.

Так происходит завязка сюжета. Но, пробудившись, Катерина помнит далеко не все, что видела ее душа в царстве сна. Следующей ночью пан Данило прокрадывается в старинный замок на темной стороне Днепра, где ляхи (в мире «Вечеров» поляки всегда заодно с дьяволом) собираются строить крепость на пути запорожцев. Сквозь окно он видит отца-колдуна, меняющего свой облик, точь-в-точь как менял его «киевский» казак-оборотень. На Колдуне чудная шапка с «грамотою не на польском и не русском» (т. е. с «каббалистическими» знаками еврейского алфавита или арабско-мусульманской вязью; и то и другое одинаково нехорошо); в комнате летают нетопыри, вместо образов на стенах – «страшные лица». Сквозь прозрачные слои «астрального» света (голубой, бледно-золотой, затем розовый) проходит фигура, белая, как облако, – это душа спящей Катерины. Данило узнает то, что не сможет вспомнить его жена после пробуждения: отец некогда зарезал ее мать; Катериной он пытается «заместить» убитую супругу. Наутро Бурульбаш с ужасом говорит Катерине, что через нее породнился с антихристовым племенем; увы, он прав, но еще не догадывается, какую цену придется заплатить за это родство.

Сюжет о Колдуне стремительно движется к своей кульминации. По прошествии времени отец-Антихрист оказывается в темнице, в цепях; за тайный сговор с католиками (т. е., по логике «Вечеров», с «подмененными», «вывороченными» христианами) его ждет котел с кипящей водой или сдирание кожи. Колдовские чары бессильны против стен, выстроенных некогда «святым схимником». (Символический образ «схимника», наделенного молитвенной властью над темными силами, постоянно возникает в повестях цикла.) Но Катерина, поддавшись лживым уговорам Колдуна, который молит даровать время для искупления грехов – «ради несчастной матери», выпускает отца из темницы. И хотя Данило Бурульбаш решает, что чародей сам выскользнул из цепей, «идеологическая измена» жены мужу уже совершилась. Отец и не получает власти над телом дочери, но его власть над ее душою пересиливает мужнину власть. Ложная кульминация предвещает скорую развязку сюжетной линии Бурульбаша. Пускай отец и не замещает его на супружеском ложе, но зато вытесняет его из жизни.

«Отступничество» Катерины вносит порчу в запорожский мир, нарушает его внутреннее единство: на Украине больше нет порядка, нет «головы». Данило, давно уже предчувствующий близкую смерть, гибнет в битве с ляхами. Однако и Колдун не может торжествовать победу: тризна, которую совершают казаки над Бурульбашем, как бы восстанавливает утраченное было единство. Жертвенной кровью мужа смывается грех жены, и сквозь облака на «Антихриста» смотрит уже чудный лик «дивной головы». Загадка этого образа разъяснится в эпилоге. Пока же Колдун пытается довершить начатое злодейское дело. Он является в снах Катерине, вместе с младенцем перебравшейся в Киев, к есаулу Горобцу. Колдун угрожает дочери убить ее сына, если она не выйдет за отца замуж. И в конце концов убивает невинное дитя. Такова вторая кульминация.

«Настойчивость» Колдуна объясняется не столько его греховной страстью, сколько глобальной «антихристовой» целью: до конца завладев дочерью, мистически разрушить естественные связи, царящие в мире. Разрушив их, можно до конца погубить и без того ослабленное казачье братство, православное воинство. Покуда Украйна держит оборону от «ляхов» – зло не может торжествовать на земле. А как только перестанет выполнять свою оборонительную миссию, зло восторжествует.

Но чем ближе Колдун к поставленной цели, тем ближе он и к собственной погибели: вновь на страницах повести возникает загадочный образ: всадник-богатырь нечеловеческого роста, скачущий в Карпаты на вороном коне и засыпающий на вершине горы. Этот образ источает непонятную пока угрозу для Колдуна, который под видом «брата Копряна» в красном жупане, напоминающем о «красной свитке» черта в «Сорочинской ярмарке», является в Киев к обезумевшей Катерине, чтобы обманом увезти ее.

Но безумие лишь обостряет духовную чуткость дочери; ее душа, действующая отныне помимо ее разума, опознает своего мучителя. Кровь мужа и сына окончательно искупает преступную слабость Катерины; пришествие Антихриста пока не состоялось. Колдун обречен; в момент второй кульминации его сюжетная линия проходит стадию развязки.

Теперь Колдуну ничто не поможет; даже убийство «святого схимника», отказавшегося отмаливать душу страшного грешника, выглядит скорее жестом отчаяния, чем знаком всесилия. (Хотя само по себе, да еще вблизи «святых мест» Киева, это убийство свидетельствует о запредельной мистической силе «Антихриста».) Куда бы Колдун ни направил коня, он скачет в одном-единственном направлении: к Карпатским горам, где ждет его Великий Всадник, чтобы убить и бросить телесно ожившую душу в пропасть, где зубы мертвецов вечно будут грызть Колдуна.

Колдун умирает «вмиг» и тут же открывает после смерти очи, не воскресая при этом. То же происходит и с сюжетом повести: он завершается, исчерпывает себя (наказание соразмерно преступлениям) и тут же продолжается дальше. Этот «оживший сюжет» наконец-то расшифровывает мифологическую подоплеку легендарных событий; становится понятна и причина ненависти «Антихриста» к православному братству, заединству, и патологическое влечение к дочери. Колдун – последний мужчина в роду, начало которому положил Иуда-Петро, изменивший великому побратимству из зависти к славе и убивший Ивана, с которым у них было «все пополам». За это Иван выпросил у Бога, чтобы последний в роду Петро был такой злодей, какого еще не бывало на свете, и чтобы он, Иван, бросил этого злодея в пропасть, где мертвецы грызут друг друга, и веселился, глядя на его муки. Бог соглашается, но «обрекает» Ивана сидеть «вечно на коне своем», наслаждаясь страшной местью, но не имея Царствия Небесного. Лунный отблеск этой одинокой фигуры позже ляжет на фигуру Понтия Пилата в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»; Ю. Н. Тынянов указал также на сюжетно-смысловую проекцию образов гоголевской повести в «Хозяйке» Ф. М. Достоевского.

Зло наказано; добро не торжествует. Герои мифа, венчающего легенду о Колдуне, связывают воедино апокрифическую версию библейского сюжета о Каине и Авеле с богумильской космогонией, в которой апостол Петр часто отождествляется с Иудой, а апостол Иоанн Богослов (неотделимый от Иоанна Предтечи) – с самим Богом. Все это наложено на фон немецкой романтической традиции, от «Разбойников» Шиллера до новеллы Л. Тика «Пиетро Апоне». В этом мифологическом «отростке» сюжета Колдун из главного героя мгновенно превращается во второстепенного персонажа, косвенного участника сюжета, у которого нет и не может быть развязки.

Шпонька Иван Федорович – главный герой истории, поведанной рассказчику Степаном Ивановичем Курочкою из Гадяча. По причине плохой памяти простосердечный рассказчик записывает сюжет, но по старой литературной традиции «старуха» изводит полтетради на пирожки, так что повествование обрывается посередине. Этот обрыв сюжетной линии резко усиливает впечатление случайности, неуместности, исходящее от рассказа о никчемном герое, так не похожем на остальных – ярких, колоритных – персонажей «Вечеров». Они живут на грани между фантастикой и реальностью, между смехом и страхом – он полностью принадлежит миру обыденности; они ярки и колоритны – о Шпоньке почти нечего сказать.

К началу повести ему около 40 лет; он с детства был робок, старателен, аккуратен; умел прекрасно очинить перо ножичком (который держал всегда в чехольчике); его хвалил учитель Никифор Тимофеевич Деепричастие, а грозный латинист вообще-то был им доволен, но однажды отхлестал Шпоньку по рукам – когда тот, единственный раз в жизни, принял от соученика взятку за помощь в подготовке к уроку: очень вкусный блин. С тех пор робость Шпоньки еще более усилилась; страх новизны перерос в любовь к однообразному повторению привычного. Читать Иван Федорович Шпонька любит лишь уже читанное; его не привлекает непривычный пейзаж, как бы ни был он живописен, но вид все того же пруда, все той же яблони доставляет ему наслаждение.

Рассказ об Иване Федоровиче строится на приеме обманутого ожидания. Читатель «Вечеров» успел привыкнуть к определенным закономерностям сюжета: бытовая сцена часто венчается фантастическим итогом; фантастика низводится до уровня бытовой детали. И к тому, что некоторые черты героя и особенности его поведения могут указывать на связь с нечистой силой. Того же естественно ждать от повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Но напрасно.

В первую очередь читатель узнает, что Иван Федорович (который служит в П*** пехотном полку, не пьет особо крепких выморозок, предпочитая им рюмку водки перед обедом), любит читать гадательную книгу. В рассказе о любом другом персонаже «Вечеров» эта деталь обернулась бы вереницей фольклорно-демонических видений: где есть собрание разгадок, там должны объявиться загадки. В последней повести цикла гадательная книга появляется как бы ни для чего: ближе к финалу Шпонька должен будет заглянуть в нее, но сна своего не разъяснит.

Затем, получив письмо от тетушки, которая после смерти матери взяла в управление его Вытребеньки, Иван Федорович выходит в отставку в чине поручика и направляется домой. Везет его набожный жид, который «шабашовал по субботам». Но никакого демонического шабаша он почему-то не устраивает. Точно так же, когда через 2 недели пути Шпонька останавливается в деревеньке, в 100 верстах от Гадяча, и в двери постоялого двора влезает толстый человек в зеленом сюртуке, с короткой шеей, двухэтажным подбородком и огромными щеками, которые подобны мягким подушкам, тщетно надеяться, что этот помещик села Хортыще, что в пяти верстах от Вытребенек, обернется чертом или хотя бы ожившим мертвецом. Григорий Григорьевич Сторченко не черт, не колдун, не мертвец, а просто грубоватый помещик, едущий по собственной надобе. Несмотря на свои необъятные размеры, на странное поведение, на «запорожский» отзвук в названии имения (Хортыще – Хортица), на курицу и настойки, съедаемую и выпиваемые в постный день, пятницу; несмотря даже на страшный носовой свист во сне и некоторую глухоту, произведенную тараканом, который некогда закрался в его ухо, он самый обычный человек.

Бесполезно искать скрытый смысл в его фамилии, Сторченко, равно как в диковато и даже «подозрительно» звучащих имени, отчестве, фамилии тетушки Ивана Федоровича, Василисы Кашпоровны Цупчевськой. Да, Цупчевська наделена исполинским ростом и ей куда больше пошли бы драгунские усы и ботфорты, нежели чепчик. И все-таки Василиса Кашпоровна обычная тетушка, а не ведьма. Точно так же нет потаенного литературно-этимологического смысла и в фамилии самого Шпоньки – значение имеет только ее смешное и «ничтожное» звучание.

Естественно поэтому, что лишен какой бы то ни было мистической подоплеки и замысел тетушки, любой ценой вернуть соседнее имение. Имение это должно принадлежать Ивану Федоровичу, согласно утраченному завещанию покойного Степана Кузьмича, который некогда, в отсутствие батюшки героя, наезжал к матушке в гости. Опять же сюжет о «пропавшей грамоте» и прозрачный намек на отцовство Степана Кузьмича остаются без фантастического развития, что было бы невозможно в других повестях. А то, что имением ныне владеет тот самый Григорий Григорьевич Сторченко, с которым Иван Федорович повстречался на пути домой – чистая случайность.

Единственное событие на протяжении всей повести, выходящее за рамки обыденности, это сон Ивана Федоровича. Влюбившийся в младшую из двух сестер Сторченки (естественно, деловитая тетушка немедленно решает женить «ще молоду детину» и получить желанное имение в качестве приданого), Шпонька с ужасом размышляет: что такое жена? и неужто, женившись, он будет теперь не один, но их будет всегда двое? Сон, привидевшийся ему тою же ночью, ужасен: то ему является жена с гусиным лицом; то жен становится несколько и они повсюду. В шляпе, в кармане… То тетушка уже не тетушка, а колокольня, сам Шпонька колокол, а веревка, которой затаскивают его на колокольню, жена. То купец предлагает ему купить модной материи, жены… Но сон разрешается ни во что, а рукопись повести обрывается.

Создавая образ Ивана Федоровича Шпоньки, Гоголь намечает новый тип героя, который окажется в центре его художественного мира после создания цикла «Миргород». Это герой, вырванный из легендарного полусказочного времени и помещенный в современное пространство, в измельчавшую эпоху. Он не связан ни с чем, кроме быта, ни с добром, ни со злом; он навсегда разлучен с глубинным смыслом жизни. Во время визита к Сторченке некий помещик Иван Иванович спрашивает Шпоньку, читал ли тот книгу Коробейникова «Путешествие ко святым местам». Завязывается разговор о Палестине, об Иерусалиме, то есть о местах сакральных, священных для христиан, но лишь для того, чтобы в конце концов увенчаться двумя бессмысленными сентенциями: «Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! – сказал Иван Федорович. <…> – Не верьте ему, Иван Федорович! – сказал Григорий Григорьевич, не вслушавшись хорошенько, – все врет!». В следующий раз, оставшись наедине со своей невестой, Иван Федорович произносит одну-единственную фразу: «Летом очень много мух, сударыня».

И потому особенно горькой иронией пронизано замечание рассказчика (с пародийными целями позаимствованное у Вальтера Скотта) о бричке, на которой разъезжает Иван Федорович: «та самая бричка, в которой ездил еще Адам; и потому, если кто будет выдавать другую бричку за адамовскую, то это сущая ложь, и бричка непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай». Это ироничное рассуждение организует более чем серьезный библейский подтекст повести. Шпонька как всякий человек, полноправный наследник Адамова рода; но обсиженная мухами современность так устроена, что человек отступил от человечества. Почти как в любимом анекдоте поручика Пирогова из повести «Невский проспект»: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.

И как ни странно, это полное «выпадение» современного человека из целостного мира, это окончательное «высвобождение» из-под власти страхов седой старины, эта разлука с Диканькой (Шпонька с ней вообще никак не связан) делают его по-новому беззащитным от зла, которое может беспрепятственно вторгаться в «пустое» сознание героя (сон Ивана Федоровича) и потрясать его до основания.

Дед (Максим) – персонаж, уже появлявшийся на страницах «Вечеров» (см ст.: «Пропавшая грамота». <Гонец>). Засеяв «баштан» (бахчевое поле, где выращиваются дыни и арбузы) прямо у дороги, Дед рассказчика оказывается в плену у заколдованного места. Однажды, пустившись на радостях вприсядку, не может «проскочить» в танце через середину пространства: «не вытанцовывается, да и полно», «ноги как деревянные» (образ мертвенной «автоматической пляски», противоположной веселому, полному жизни танцу, хороводу, проходит через весь цикл). Помянув недобрым словом сатану, дед вдруг оказывается в гладком поле возле леса. Ночь темная, месяц за тучей; на могиле вспыхивают свечки: клад. Следующим вечером, соблазнившись кладом (и забыв, какая сила перенесла его к лесу), возвращается и обнаруживает, что «место не то» (должны быть одновременно видны поповские голубятня и гумно; видно либо одно, либо другое). Лишь на третий день, ударив заступом в «заколдованное место», где ему прежде не «вытанцовывалось», Д. вновь перемещается в потустороннее пространство, где должен быть клад. Насмешки нечисти – птичьего носа, медвежьего рыла, бараньей головы (которая эхом повторяет все дедовы слова) – не останавливают кладоискателя; лишь «мерзостная рожа» с красными очами и дразнящим языком (заставляющая вспомнить Басаврюка из «Вечера накануне Ивана Купала», см.) чуть было не заставляет его поворотить. Притащив выкопанный котел в хату (мать рассказчика, не разобрав в темноте, выливает на Д. помои), обнаруживает вместо золота сор и дрязг.

Переместившись из «Пропавшей грамоты» в «Заколдованное место», Д. меняет свой облик – в соответствии с сюжетной задачей последней повести цикла, где повторены все его основные мотивы, но ужасы смягчены, а юмористическая тональность усилена. Если в «Пропавшей грамоте» он был показан молодым, полным сил, и не только физических, то здесь он стар, хотя еще и не дряхл. Если там нечистая сила вынуждает его вступить с нею в «бой» (пускай хотя бы то было сражение в карточного «дурня»), то здесь он сам попадает в ее ловушку. Если там цена поражения – смерть, то здесь – обычная насмешка «черта» над героем. Если там героя спасает его «духовная грамотность», близость к церкви (иначе бы он не сообразил перекрестить крапленые «ведьмовские» карты), то здесь он лишь задним числом делает «духовно правильный» вывод (имеющий касательство сразу ко всем сюжетам цикла): «<…> все, что ни скажет враг Господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!» И бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно: «А нуте, ребята, давайте крестить!..»

В. В. Виноградов. Рудый Панько и рассказчик из романов Вальтера Скотта // Он же. Избр. труды. Поэтика русской литературы. М., 1976;

А. С. Немзер. Сказки Рудого Панька // Гоголь Н. В. Вечера на хуторе близ Диканьки. Т. 1. М., 1985;

Он же. Становление Гоголя // Там же. Т. 2. М., 1985.