Россия – Берлин, 1918–1922 годы
Если до этого Анна читала рукопись с интересом и даже с некоторым волнением, сейчас она не выдержала и расхохоталась. Но сразу же испуганно подавила смех и прислушалась – не услышали ли хозяева? Не войдут ли?
На всякий случай она сунула тетрадку под подушку и притворилась спящей.
За дверью, впрочем, было по-прежнему тихо – ее не осмеливались беспокоить.
Конечно, спящей притворяться было глупо – с чего бы это она начала хохотать во сне?! Но эти последние строки, написанные Татьяной Боткиной, были еще глупее, их в самом деле нельзя было читать без смеха.
Какая еще семейная ферма – в России-то? Это на Татьяну так подействовала жизнь во Франции. Быстро же она забыла русскую деревню – хотя, впрочем, вряд ли она ее когда-то знала. Ферма, с ума сойти!
Но это еще ладно. Самое смешное, что Чайковский вывозит Анастасию из города, спрятав ее под соломой. Кто же из города солому в деревню везет?! Такое может написать только человек, который совершенно не знает жизни крестьян. А солдат, половина которых была из этих самых крестьян, так просто не проведешь! Чайковского остановил бы первый же патруль, тем паче что исчезнувшую княжну наверняка искали, да еще как искали!
Анна вспомнила старый французский роман об аристократах, которые пытались бежать из Парижа, где восстала революционная чернь (совсем как в России!) и каждого благородного человека норовила отправить на гильотину. Кое-кому удалось скрыться, но на крестьянские возы с сеном, которые выезжали из города, восставшие сразу обращали внимание. Да разве повезут сено из города в деревню?! Стражники тыкали в сено саблями или стреляли из пистолетов до тех пор, пока оттуда не начинала струиться кровь. И потом, разворошив сено, под ним находили мертвые тела аристократов.
Определенно та же участь ждала великую княжну, если бы Чайковский и в самом деле пытался вывезти ее из Екатеринбурга под соломой.
И добрый портной, у которого спрятали раненую Анастасию, – тоже нелепость. Она лежала в его постели! У человека, чинившего одежду красноармейцев! Да ее нашли бы там в минуту!
А вот интересно… а вот интересно, у той девушки, которая пробежала мимо Анны в осеннем лесу близ деревни со страшным названием Нижняя Курья… у великой княжны, ради которой Анна была готова пожертвовать жизнью… у нее и в самом деле в одежду были зашиты сокровища? У самой Анны ничего не было. Несколько своих колечек и серег она оставила в Полуденке у хозяев – Козыревых, – перед тем как отправилась в самый опасный путь в своей жизни. Целы ли эти вещи? Живы ли Козыревы? А все остальные Филатовы?…
Нет, надо забыть прошлое. Теперь она великая княжна Анастасия Николаевна! И ей ничего не остается делать, как только настоять на своих правах, защитить их, а потому для начала ей придется прочесть ту ерунду, которую написала для нее романистка-неудачница Татьяна Боткина, и усвоить накрепко – за исключением, конечно, всяких несообразностей, которые ей встретились и будут наверняка встречаться еще. Кстати, надо исправить в рукописи сцену, когда Анастасии в грудь попадает пуля. Шрам у Анны на спине…
Она снова открыла тетрадь.
«В сентябре начались дожди. С утра моросило, а к вечеру разошелся ливень. Дороги размокли – полужидкое земляное месиво налипало на колесные оси. Под серым небом по дороге еле тащилась лошадь, запряженная в телегу. Люди – двое мужчин и две женщины – шли рядом, чтобы поберечь животное.
Взобравшись на небольшую возвышенность, они огляделись.
Впереди простиралась пустынная равнина. Никакого признака деревни, человеческого жилья.
Полуседая женщина по имени Мария Чайковская крикнула:
– Эй, Вероника! Иди взгляни на малышку, как она там?
Веронике – свежей, румяной, крепкой – было по виду лет двадцать пять. Она подошла к телеге и подняла брезент, прикрывающий поклажу. На соломе лежала молодая девушка. Она была без сознания. Голова обмотана окровавленными тряпками. Девушка дышала с трудом.
Вероника достала из угла телеги глиняный кувшин с водой, смочила тряпку и начала делать перевязку раненой. Когда тряпка коснулась глубокой раны за ухом, девушка слабо застонала и открыла глаза, глядя на Веронику с выражением загнанного, измученного животного.
С усилием приподняв руку, девушка попыталась оттолкнуть Веронику, но снова лишилась чувств.
Вероника очистила водой края раны и облегченно вздохнула. Кожа выглядела здоровой, рубцов не было. К счастью, у раненой крепкий организм. Когда она попала к Чайковским, она была полумертвой, а теперь, кажется, близка к выздоровлению. Вероника снова прикрыла ее брезентом и спрыгнула с повозки.
– С ней все хорошо, можем идти дальше! – крикнула она.
Небольшая группа странников двинулась дальше.
Впереди шагали двое мужчин. Им было лет по тридцать, оба среднего роста, светловолосые, скуластые, с чуть раскосыми глазами. Раньше они служили в гусарском гвардейском полку, а туда набирали мужчин типично славянской внешности».
– Я больше не могу читать этот бред, – пробормотала Анна, швыряя тетрадку в угол. – Косые глаза – это что, типично славянская внешность? Быстро же забыла Татьяна, как выглядят наши соотечественники! Да здесь каждое слово лживо! Вероника? Какая, к черту, Вероника, когда ее звали Верунька, Вера!
Анна перевернулась на постели и уткнулась лицом в подушку, пытаясь успокоиться.
И привычка постоянно держать себя в руках, следить за каждым своим словом наконец победила.
Она усмехнулась, заглядывая в свою собственную душу.
Если здесь каждое слово лживо, почему бы тебе не сказать всем правду? Про то, что тебя не выносили из подвала в Екатеринбурге, недострелянную, не добитую прикладом, а все записи в медицинских документах об этих ударах на твоей голове появились благодаря стараниям Сергея Дмитриевича Боткина.
Про то, что тебя не прятали у сердобольного портного – почему не рассказать? И что, уж конечно, не вывозили в деревню под снопами соломы!
Почему не рассказать – правду, только правду! – про семью Филатовых, про то, как тебя готовили быть великой княжной Анастасией, жить ее жизнью, а если надо, то и умереть за нее? Расскажи, расскажи про березовую рощу, в которой мимо тебя пробежала девушка в коричневом пальтишке и сером платке, а ты ощутила неистовую гордость, потому что настал наконец твой час, это была просто беглянка, никто, а ты теперь – великая княжна Анастасия Николаевна, сбылось то, к чему тебя готовили, ты наконец стала ею!
Да, ты стала ею – из своего непомерного тщеславия ты заявила об этом солдатам. Они насиловали тебя – как великую княжну. Тебя везли на дрезине в Пермскую чрезвычайку – как великую княжну. Тебя повели в дом Березина, чтобы оттуда отправить в Успенский монастырь, там пристрелить и бросить твой труп в болото – как великую княжну.
Но Гайковский – Гайковский, а никакой не Чайковский! – убил охранников не ради великой княжны, а ради тебя. И спасал он именно тебя, хотя перепуганный телеграфист Максим Григорьев был убежден, что в его избушке нашла недолгий приют именно великая княжна. И брат Гайковского Сергей – а вот его и в самом деле звали Сергеем! – спрашивал Александра (это очень похоже описала в своем «творении» Татьяна Боткина!), в самом ли деле эта девушка – великая княжна, а тот ответил: «Я наблюдал за ней, когда охранял Романовых. Это чистокровная кобылка!»
В тебя стреляли, как только вы миновали эту самую станцию Чайковскую, – как в великую княжну. Налетели невесть откуда всадники – человек пять, начали палить по их повозке. Марья и Верунька лежали, отдыхали, оба брата Гайковских тянули лошадь под уздцы, помогая ей выбраться из сентябрьской, разжиженной дождями земли. Эту землю Татьяна тоже описала очень похоже… А она – великая княжна – как раз спрыгнула с воза, решив тоже пойти пешком, чтобы размять ноги.
И тут ее в спину, под лопатку, словно бы ткнуло что-то горячее и враз ледяное и острое – дьявольский коготь вонзился!
Ткнуло в спину, а подкосились ноги. Хватаясь за край телеги, она сползла на землю, закрыла глаза, и как в тумане до нее доносились выстрелы, крики, конский топот и ржание…
Потом чьи-то руки схватили ее, затрясли, раздался крик:
– Жива? Жива ты?
И снова кто-то тряхнул Анну так, что от боли она лишилась сознания.
Очнулась – вокруг все белое, прямо в глаза ярко светит керосиновая лампа. Анна чуть повернула голову и увидела прямо над собой незнакомое лицо – лицо необыкновенно бровастое, усатое, бородатое, из-за этих зарослей показалось – оно сердитое-пресердитое, это лицо, враждебное, а прищуренные глаза устремлены на нее с ненавистью!
– Тише, барышня, – сердитым голосом сказало сердитое лицо, – лежите-ка спокойно. Хотя нет, сейчас мы вас сначала перевернем на животик. Мне надобно спинку вашу посмотреть. Помогите-ка, молодой человек. Только поосторожней.
– Потерпи, потерпи, – пробормотал кто-то рядом, и она узнала голос Гайковского.
Стало легче – если он рядом, значит, не даст пропасть, не отдаст ее на растерзание этому… с усами и бровями.
– Рубашку придется разрезать, – сообщил сердитый голос. – Это хорошо, что вы входное отверстие тряпкой заткнули, но все равно рубашку не снимем так просто, она вся в крови. Барышня, терпите. А впрочем… Лучше не терпите. Голову приподнимите и выпейте вот это. Залпом, всю кружку! Мне рану придется зондировать, этого вы, по вашей слабой конституции, не выдержите, можете от болевого шока погибнуть. А кружка водки собьет вас с ног очень крепко!
Слова доходили до Анны, словно через вату.
– До чего хорошенькая барышня… и на царскую дочку младшую похожа как вылитая. Пейте, барышня.
От первого же обжигающего глотка Анна снова лишилась чувств.
Потом очнулась от боли. Гайковский держал ее на руках, покачивая, как ребенка, и бормотал:
– Тише, тише… все будет хорошо.
Он вышел на крыльцо, и Анна ощутила, как холод коснулся ее пылающего лица. Гайковский уложил ее в телегу, рядом тут же оказалась Верунька – ее черные глаза казались огромными от ужаса! – а Гайковский вдруг опрометью бросился в покосившийся домик с криво прибитой доской над дверью и надписью на этой доске: «Станционная больница. Ст. Григорьевская». И тут же Гайковский вылетел вон из двери, едва удерживаясь на ногах. В его руке плясал пистолет. А следом шел огромный усатый и бородатый человек в белом халате, завязанном на спине. У человека были пудовые кулачищи, и ими-то он сталкивал Гайковского со ступенек, крича:
– Стращать меня вздумал, мальчишка?! Пукалкой своей стращать? А ты знаешь, что такое врачебная тайна?! Да с чего бы я стал языком трепать о тебе и твоей барышне? Да мало ли кто кого подранить может в такое время проклятущее, в какое мы живем?!
Гайковский отпрянул к телеге, прижался к грядке рядом с Анной, она видела его растерянное лицо.
– Доктор, простите… – пробормотал он. – Виноват… Каюсь!
– Поезжайте отсюда поскорей, пока вас не видел никто, – пробурчал доктор. – Девчонку береги, глупец-молодец.
И ушел в больничный домишко.
Гайковский потом рассказал Ане, что от нападавших они отбились легко – те были в дым пьяны, единственный выстрел из многих попал в цель – ей в спину, – а остальные ушли в белый свет, зато сам Гайковский с Сергеем из четырех ружей и пистолета положили их одного за другим. Пока Гайковский и Верунька возили Анну в Григорьевскую станционную больницу, которая была всего в версте, Марья и Сергей раздели убитых и свалили в лесную ямину, забросав валежником. Двух коней отпустили, а еще двух оставили себе – на смену своей лошади.
Доктор имел неосторожность сказать Гайковскому, что Анна напоминает ему великую княжну Анастасию с журнальной картинки, которую он хранил как драгоценную реликвию, и Гайковский решил убить его, как только тот перевяжет рану. Ну а сердитый врач выгнал его в толчки, пристыдив.
И дальше все происходило иначе, все происходило не так, как напридумывала Татьяна Боткина.
Они свернули в сторону от Григорьевского – на небольшой хутор, в котором жили их дальние родственники, Челушевы. Марья была так напугана теми всадниками, которые стреляли в них и ранили Анну, что наотрез отказалась продолжать путь. Раненую Анну нельзя было везти дальше, а через месяц, самое позднее, по всей тайге, по всем дорогам уже мог лечь снег. Марья решила отсидеться на хуторе Челушевых, а по весне вернуться домой – в Верхнюю Курью. Путь по горящей в пламени гражданской войны России казался ей слишком страшным. Неудивительно, что Верунька тоже осталась с матерью, однако что Сергей не пожелал тащиться невесть куда, в какую-то Румынию или даже Польшу, – вот что изумило и Гайковского, и Анну. И все-таки Александр не спорил с семьей. Пусть будет так, как они решили. А он дойдет до конца!
Пока Анна выздоравливала после ранения, Гайковский шнырял по округе – узнавал, не ищет ли их кто, выведывал, как отсюда можно убраться незаметно. Ни на каких санях по лесным дорогам ехать было нельзя: заметет, замерзнешь, погибнешь, да и преследователям на санный след зимой выйти легче, чем на след тележных колес летом. Зато зимние поезда, как редко они ни ходили, были меньше забиты народищем, чем летние, в них было легче всунуться, легче билеты раздобыть. К тому же он свел знакомство с людьми, которые обещали сделать документы для Гайковского и Анны.
Но тут возникли новые сложности.
Рана-то у Анны заживала быстро, однако чувствовала она себя отвратительно. Донимала тошнота, слабость, по утрам так просто выворачивало.
– Да что со мной такое?! – простонала она однажды утром, с трудом поднимая голову от ведра, куда ее только что вырвало.
– Как это – что, что? – проворчала стоявшая рядом Марья. – Сама не понимаешь?! Известное дело, что! Беременна ты, милая моя!
Услышав эти слова, Анна упала в обморок.
