Россия – Берлин, 1918–1922 год
Анна Филатова приоткрыла окно, чтобы проветрить: в комнате витал навязчивый аромат дешевых духов Татьяны Боткиной и еще более удушливый запах – коварства и интриги. Потом легла на кровать, подоткнув повыше подушку, чтобы удобней было читать, и некоторое время смотрела на клеенчатую обложку тетрадки, не решаясь ее открыть. Чудилось, Анна стоит на каком-то пороге… и после того, как она его переступит, для нее начнется совсем другая жизнь.
Отчего-то было не по себе…
Наконец она отважилась, открыла тетрадку и прочла первые строки, написанные по-русски мелким, но довольно разборчивым почерком, так непохожим на почерк Анастасии, который она, Анна, переняла в свое время не без труда:
«Я навсегда запомню эту страшную ночь, хотя до сих пор не могу поверить, что это был не кошмарный сон, что все это происходило наяву со мной, великой княжной Анастасией Николаевной Романовой…»
Анна Филатова испытала странное чувство, прочитав эти строки. И страшно ей стало, и в то же время ревность охватила. Наверное, что-то подобное могла бы испытать женщина, которая прочла бы письмо любимого человека, адресованное другой, но написанное в тех же выражениях, которые он обращал раньше к ней.
Это было глупо, Анна понимала это и понимала, что надо читать, читать, и не просто читать, но и запоминать каждое слово!
Она должна чувствовать себя уверенней, чем раньше, перед всеми этими людьми, которые рассматривали ее так недоверчиво и даже презрительно…
Переведя дыхание, она углубилась в чтение:
«Я навсегда запомню эту страшную ночь, хотя до сих пор не могу поверить, что это был не кошмарный сон, что все это происходило наяву со мной, великой княжной Анастасией Николаевной Романовой…
Нас разбудили вскоре после полуночи и заставили умыться, быстро одеться и спуститься в подвал. Мы решили, что нам грозит какая-то опасность. Может быть, наступают наши войска? Может быть, нас смогут освободить? Никто не ждал беды. Доктор Боткин, который не покинул нас в годы страданий и которого мы все любили, наш верный друг…»
Эти слова показались Анне хоть и нарочитыми, но в то же время очень трогательными. Татьяна не могла не отдать должное своему отцу! Она его очень любила, и, конечно, он стоил этой любви, а своей преданностью царской семье и мученической смертью заслуживал всякого уважения! Уж он-то знал, конечно, как рискует, он не ждал никаких почестей и наград за свою службу, он был искренним человеком… в отличие от его дочери, которая страшно не понравилась Анне.
Для Татьяны она была всего лишь самозванкой, которая, впрочем, могла принести ей пользу. Ну что же, и Анна попытается извлечь из знакомства с ней максимум пользы.
Итак…
«Доктор Боткин, который не покинул нас в годы страданий и которого мы все любили, наш верный друг, спросил у Якова Юровского (коменданта, который управлял всем в доме Ипатьева, где мы жили, и руководил охраной), что нас ожидает. Тот ответил, что нас должны увезти из этого дома, потому что здесь нам грозит опасность. Успокоившись, мы начали спускаться в подвал.
Когда мы шли по лестнице, до нас донесся шум моторов. Я глянула в боковое окошко и увидела, что во дворе стоит грузовой автомобиль. Рядом топтался водитель в кожаной куртке. Шум мотора этого грузовика и был слышен. Очевидно, на нем нас и должны куда-то увозить. Но потом я узнала, что рокот мотора должен был приглушить звуки выстрелов, а на грузовике собирались увезти наши трупы. Но, конечно, тогда ничего плохого я не думала, еще не проснувшись толком, даже не подозревала, что нас ждет…
И вот мы спустились в комнату в нижнем этаже рядом с кладовой. В ней всего одно зарешеченное окно в сторону Вознесенского переулка. На стене – обычные полосатые обои, тусклая электролампочка под сводчатым потолком.
Родители и Алексей сидели на стульях, остальные стояли вдоль стен. Мы не знали, что делать, не подозревали, что произойдет.
В подвале находились не только мы, но и горничная Аня Демидова, и камердинер Алексей Трупп (его настоящее имя было Алоизий, он был латыш, Алексеем его звали ради простоты), и повар Иван Харитонов. Аня Демидова, думая, что нас куда-то повезут, прихватила с собой подушки. Я притулилась рядом с ней – я очень любила ее, звала Нютой… тут же, около меня, стояла моя сестра Татьяна.
Трупп и Харитонов замерли в почтительном отдалении от господ.
Вошли охранники и выстроились в ряд напротив нас – я заметила, что за ремень у одного из них заткнуты сразу два револьвера. Мне стало страшно.
Стремительно вошел Юровский и встал рядом с другими охранниками.
Отец с тревогой взглянул на него. Юровский громко крикнул:
– Попрошу всех встать!
Мой отец, государь, поднялся легко, по-военному; мрачно сверкнув глазами на Юровского, нехотя поднялась со стула матушка.
В эту минуту в комнату вошел и выстроился как раз против нас отряд латышей: пять человек в первом ряду, и двое – с винтовками – во втором.
Ужас охватил меня. Я видела, как матушка перекрестилась. Стало так тихо, что со двора через окно мы услышали, как тарахтит мотор грузовика.
Юровский шагнул вперед и проговорил, в упор глядя на отца:
– Николай Александрович! Попытки ваших единомышленников спасти вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики… – Он повысил голос и рубанул рукой воздух: – на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!
Я услышала женские голоса: „Боже мой! Ах! Ох!“ – но не могла понять, кто кричал.
Отец пробормотал:
– Господи Боже мой! Господи Боже мой! Что ж это такое?!
– А вот что такое! – проговорил Юровский, вынимая из кобуры „маузер“.
– Так нас никуда не повезут? – глухим голосом спросил доктор Боткин, словно не верил своим глазам, словно не понимал еще, что происходит.
Юровский хотел что-то ответить, но тут охранник, стоявший рядом с ним, спустил курок своего револьвера и всадил первую пулю в грудь отца, а потом выстрелил второй раз.
Одновременно с этим вторым выстрелом раздался первый залп латышей и других охранников. Юровский и еще кто-то также стреляли в грудь отца.
Выстрелы гремели непрестанно. Татьяна покачнулась и начала падать на меня. Я не удержала ее и тоже повалилась на пол.
Пуля ударила меня в грудь, в голове помутилось… Я потеряла сознание, и о том, что было потом, знала только по рассказу Александра Чайковского – одного из охранников дома Ипатьева, не участвовавшего в расстреле… человека, который спас мне жизнь и стал моим мужем».
– Что?! – пробормотала Анна изумленно. – Что за чепуха?! Какой еще Чайковский? Он Гайковский!
И вдруг засмеялась. Тогда, уехав из Перми, спасаясь, они держались поблизости к железной дороге, потому что вдоль нее тянулась проезжая тропа. Через уральскую густую тайгу напролом было на телеге не пробраться. Гайковский отлично знал этот путь и успевал вовремя свернуть подальше в лес, когда они приближались к очередной станции. Анна на всю жизнь запомнила их дикие названия: Курья, Ласьва, Мысы, Оверята, Увал, Шабуничи, Удалы, а потом вдруг – Чайковская.
Странное совпадение!
Конечно, Татьяна об этом не знала – наверняка она изменила фамилию случайно, просто решив, что Чайковский – более благозвучно, чем Гайковский.
Да ладно, какая, собственно, разница… Анна была уверена, что к этому привыкнет и фамилию не перепутает.
Беспокоило ее другое. Она смутно надеялась, что Татьяна, бывшая в курсе всех обстоятельств, сочинит историю, более близкую к истине, и опишет побег великой княжны из Перми. Но, значит, для всей эмигрантской компании, вообще для всех русских версия об уничтожении всей царской семьи в доме Ипатьева звучит… как? Эффектней? Достоверней? Ее легче объяснить, чем рассказывать о перевозе императрицы и великих княжон в Пермь?
Впрочем, Сергей Дмитриевич Боткин ведь предупреждал Анну еще в самом начале, когда она только появилась в Берлине и они наспех набросали версию ее спасения: «Эти сказки о Перми придется забыть. Люди верят в зверский расстрел семьи в Екатеринбурге. Им так легче… Ведь если допустить, что кого-то оставили в живых, это все равно что допустить: большевики способны на великодушие».
«Какое великодушие?! – закричала тогда Анна. – Нас… то есть, я хочу сказать, их все равно собирались убить! И убили… после моего, то есть ее, бегства!»
«Во-первых, – холодно ответил Боткин, – это лишняя путаница фактов. А во-вторых, вы сами говорите: их убили после побега Анастасии. Кто знает, может быть, они остались бы живы, если бы Анастасия не исчезла из Перми».
Вспоминать об этом спокойно Анна не могла.
Ведь все сорвалось только потому, что Гайковский не смог вернуть ее к остальным! И в этом виноват был не он, а только она. Она одна!
Если бы она тогда не закричала, когда на нее навалился Ванька Петухов… если бы не закричала, что она великая княжна…
Думать об этом было нестерпимо. Поэтому Анна предпочла согласиться с Боткиным: лишняя путаница ни к чему!
С этой мыслью ей было легче существовать.
Она вернулась к чтению:
«Чайковский отказался участвовать в расстреле. И обо всем, что случилось потом, ему рассказал Медведев. Тот говорил: „Когда начали стрелять, горничная заметалась по комнате, прикрываясь подушкой. Пули, предназначавшиеся ей, увязли в пуху. Выстрелы смолкли, и она воскликнула: „Слава Богу! Меня Бог спас!“ Может быть, она думала, что ее помилуют? Ничего подобного. Ее добили штыком, всю грудь искололи, пока не умерла“.
Медведев слышал женский визг и стоны; видел, как упал Боткин, как у стены осел лакей и рухнул на колени повар. В пороховом дыму метнулась к закрытой двери женская фигура, непонятно, кто это был, и тут же повалилась, сраженная выстрелами Ермакова, который палил уже из второго „нагана“. Слышно было, как лязгали рикошетом пули от каменных стен; летела известковая пыль. В комнате ничего не было видно из-за дыма – стреляли уже по еле видным силуэтам в правом углу.
Наконец Юровский крикнул:
– Стой! Прекратить огонь!
Настала тишина. Стало слышно, как стонет легко раненный Алексей – он лежал на стуле. К нему подошел Юровский и выпустил три последние пули из своего „маузера“. Мальчик затих и медленно сполз на пол к ногам отца. Медведев с Ермаковым пощупали пульс у Николая – свергнутый император, весь изрешеченный пулями, был мертв. Все остальные были бездыханны».
«Так, – поняла Анна. – Это описание расстрела императора, наследника и тех слуг, которые остались с ними после того, как императрицу и великих княжон вывезли из Екатеринбурга. Это правдивая картина, оттого она так страшна, производит такое сильное впечатление. Ну а теперь посмотрим, как Татьяна описала мое „чудесное спасение“. То есть не мое, а великой княжны… но ведь это то же самое!»
«В ночь расстрела Чайковский был в охране дома Ипатьева, но оставался во дворе. Он слышал выстрелы и понимал, что происходит. Наконец его позвали в подвал и приказали завернуть мертвые тела, а потом погрузить на подводу. Чайковский помог вынести из подвала труп доктора, который был очень тяжел. Затем он подошел к телу молодой девушки, перевернул ее на бок, чтобы удобнее было поднять, и вдруг ощутил трепет сердца. Это было тело княжны Анастасии, Чайковский узнал ее: самую маленькую и плотненькую из всех сестер – высоких и худощавых, очень похожих на императрицу и лицом, и сложением.
Не веря себе, Чайковский ощупал вроде бы безжизненное тело. Нет, оно было не безжизненным… девушка чуть заметно дышала. Он вынес ее, но не забросил тело в кузов грузовика, а, оглядевшись и убедившись, что двор в эту минуту пуст, спрятал за маленькую тележку, которая была прислонена к стене дома.
Этого никто не видел: все были заняты выгрузкой тел. И никто их не пересчитывал. Все были слишком взбудоражены и потрясены; к тому же никому и в голову не могло прийти, что кто-то способен совершить то, что совершил Чайковский.
Да он сам не мог поверить, что сделал это, а главное, не понимал, что заставило его на это решиться. Жалость?! Но прежде он никогда не жалел узников. Правда, ему нравилась эта девушка – он всегда поглядывал на нее с затаенным восторгом, жалея, что она не про него, огорчаясь, что ее ждет такая печальная участь, как и остальных. И все же он до сих пор не мог толком поверить, что отважился на такое.
И вот наконец грузовики с трупами и охраной тронулись от дома Ипатьева. Чайковский остался один во дворе.
Он заглянул за тележку, прислушался к дыханию Анастасии. Да, она была еще жива! Поправил ее платье, чтобы край подола не высовывался из-за тележки, и нащупал какие-то камушки под тканью. Неужели драгоценности?
Снова пробежал руками по ее телу. Пояс, корсет – кажется, по всей одежде были там и сям вшиты мелкие камни и какие-то шарики. Жемчуг, что ли?…
Но сейчас не до этих спрятанных сокровищ. Нельзя терять ни минуты. Если Юровский спохватится, если повернет грузовики назад, если Анастасию найдут, то могут догадаться, кто ее спрятал! Вдруг кто-то видел, что ее тело выносил именно Чайковский?
Александр выскользнул из калитки и помчался по улице. Ему нужна была помощь, и существовал только один человек, который мог помочь. Брат Сергей. Чайковский нашел его и рассказал о том, что случилось. Тот чуть не рухнул там же, где стоял, услышав, что натворил Александр. Он нипочем не соглашался участвовать в этом ужасном деле.
Но Чайковский знал своего брата. Тот был очень жаден. Он мечтал разбогатеть.
– У нее вся одежда драгоценностями нашпигована, – прошептал Чайковский. – Вшито невесть сколько камушков. Не пожалеешь, если поможешь!
Сергей немедленно кивнул и бросился вслед за братом. Никто не обратил на них внимания. Они перенесли Анастасию в дом портного, который чинил одежду красноармейцев, а потому пользовался их полным доверием. Только управились, как вернулись красноармейцы от Ганиной Ямы, где жгли трупы казненных. Там исчезновение одного тела было обнаружено. Какой шум это подняло! Была устроена настоящая облава, кругом висели листовки с сообщением о побеге царской дочери, и тех, кто ее прятал, стращали самыми страшными карами. Чайковскому пришлось участвовать в облаве, а потому он заявил, что сам обыскал дом портного и никого не нашел. А там в это время лежала в постели Анастасия…
Спустя три дня Чайковский вернулся в город с телегой и увез великую княжну на свою семейную ферму, спрятав под снопами соломы».
