Берлин, 1920–1922 годы

За избиение гражданина Веймарской республики Анатолий Башилов был приговорен к двухлетнему заключению в исправительно-трудовой колонии Руммельсбург. Вообще-то его мог бы ожидать более суровый приговор и более неприятное место заключения – например, Моабитская крепость или Шпандау. Но так уж вышло, что его преступление квалифицировали как совершенное в состоянии аффекта, вызванного ревностью. Ведь он избил своего соперника – нового любовника человека, которого любил! Анатолию повезло, что судья Шнайдер оказался человеком весьма терпимым – особенно к тем, кто разделял его собственные сексуальные пристрастия. Нет, он не воспылал страстью к этому русскому ревнивцу – этот красавец выглядел уже изрядно потасканным, вдобавок, с перебитым носом, а Шнайдер предпочитал тех, кто помоложе, – однако он сделал все что мог, чтобы смягчить участь человека близких воззрений. Анатолий же, выслушав приговор, вспомнил статью, которую недавно читал в эмигрантской газете «Руль» и слова из которой запомнил: «Развалилась старая Германия. Обломки старого войска занимаются по кафе педерастией. Улицы полны плохо починенными калеками. А в общественных уборных Берлина мужчины занимаются друг с другом онанизмом». Статью написал некто Шкловский. Ну что ж, угадал соотечественник!

Тюрьму Руммельсбург, которая находилась неподалеку от озера, носившего то же название, и в его, видимо, честь и наименованную, еще называли берлинским «работным домом». Как было записано в уставе тюрьмы, здесь «посредством труда и строгой дисциплины делали приемлемыми членами общества» бездомных, попрошаек, бродяг, проституток, хулиганов, мелких преступников – мужчин и женщин. Дольше, чем по два года, здесь никого не держали – в этом тоже Анатолию повезло. Хоть тюрьма была рассчитана на тысячу «сидельцев», туда умудрялись впихнуть больше полутора тысяч. Впрочем, во времена Веймарской республики прошли некоторые либеральные реформы, и количество заключенных было сокращено. Скорее, впрочем, с целью экономии тюремных финансов, чем из гуманистических побуждений. При малейшем проступке заключенный Руммельсбурга мог быть отправлен отбывать срок туда, где условия были куда тяжелее. Этого боялись как огня, поэтому дисциплина здесь была отличная.

Тюрьма Руммельсбург состояла из нескольких больших каменных корпусов. Заключенные работали на мукомольне, в пекарне, кухне, прачечной, кузнице и слесарной мастерской, занимались изготовлением часов, украшений, резьбой по дереву, производством различных сувениров, лесопильными работами и производством кирпичей. Питание узников было скудным: 300 граммов черного хлеба на день, по 20 граммов жиров и повидла, две чашки эрзац-кофе. В обед литр мучной похлебки. В воскресенье – отварной картофель. Занятые на тяжелых работах получали дополнительно жиры и кусок колбасы.

Заключенных водили в тюремную церковь и на прогулки по большим тюремным дворам.

Анатолию относительно повезло – его определили санитаром в тюремную больницу. Работа была тяжелая, грязная, но здесь он был хотя бы свободен от домогательств оголодавших мужиков. Медперсонал – все мужчины брутальной внешности и традиционных пристрастий – относились к нему с высокомерной брезгливостью и всячески прохаживались насчет того, что он очаровал судью Шнайдера и тот ждет не дождется его возвращения из заключения. Иногда ему приказывали раздеться и устраивали унизительный осмотр, приговаривая: «И что судья и прежний твой любовник в тебе нашли?!»

Анатолий на это не реагировал. Во-первых, он так же презирал гомосексуалистов, как и эти врачи, а значит, презирал и себя и считал людей вправе выражать это презрение к нему. Кроме того, было хорошо известно – малейшая провинность влечет за собой отправку в Моабитскую крепость или Шпандау, а также увеличение срока заключения.

На эти два года он как бы сам себя замкнул в некоей нравственной клетке, запеленал в нравственный кокон: не думая о своем положении, не вспоминая прошлого, не мечтая о будущем. Жил сегодняшним днем – даже не жил, а в самом деле отбывал срок своей жизни.

Для того чтобы освободить место для новых заключенных, тюремное начальство время от времени амнистировало старых. Те, кто попадал под такие амнистии, не знали, радоваться этому или нет. Анатолий этого меньше всего хотел!

Заключенным давали читать газеты, и однажды Анатолию попал в руки номер «Нойе берлинер цайтунг», в котором был помещен рассказ о некоем Георге Б., который был приговорен к пожизненному тюремному заключению за пособничество в разбойном убийстве. Он отсидел пятьдесят лет и вышел на свободу по амнистии, попав в совершенно другой мир – по сравнению с тем, из которого был взят в тюрьму.

Георг Б. помнил окраинные улицы Берлина – окраина начиналась где-то в районе Потсдамской площади. Он помнил булыжные мостовые, по которым грохотали запряженные битюгами подводы. Лошади – вот с чем было для него связано представление о скорости!

И вот он очутился на Потсдамской площади, которая находилась теперь не на окраине, а в центре Берлина. На каких-то громко тарахтящих двухколесных таратайках взад-вперед носились молодые люди с пачками газет под мышкой. По мостовым сами собой, без помощи лошадей, скользили шикарные экипажи. На возвышении сидел водитель и крутил штурвал. Повозки издавали странные звуки, которыми отпугивали зазевавшихся прохожих.

В былые времена люди шли, кто куда хотел, а теперь вынуждены были уживаться с трамваями, велосипедами, автомобилями (Георг Б. с трудом выучил эти названия), подчинялись сигналам полицейского рожка, который приказывал одним стоять, другим идти или ехать.

Небо было испещрено черными нитями – проводами, тут и там были натыканы какие-то металлические мачты, приложив к которым ухо, можно было услышать далекий невнятный шум.

Но самое большое потрясение ожидало его в Untergrundbahn. Это было описано так: «Георг Б. приобрел билет в подземку и, не успев опомниться, подхваченный толпой других пассажиров, очутился на перроне, был втиснут в поезд, – и вот тут-то решил, что не иначе сама преисподняя свихнулась. Да и верхний, наземный, мир – как он от всего этого адского шума не проваливается в тартарары? Почему всякий раз над поездом не проламывается асфальт, увлекая в разверзающиеся бездны тысячи людей, моторных и конных повозок, хитросплетения проводов и все прочие диковинные премудрости нового времени?»

Сокамерники Анатолия, читая эту статью, помирали со смеху. Да и Анатолию было смешно. Однако, выйдя на свободу, он вспомнил и статью, и строки из нее, которые сначала прошли мимо сознания:

«Георг Б. хотел бы работать. Энергия, полвека дремавшая в его теле, жаждет применения и выхода. Только кто же ему поверит? Выходит, его ждет смерть? Он стоит на краю могилы?»

Да, Анатолий очень хорошо понимал Георга Б. – в тот миг, когда перед ним раскрылись двери тюрьмы.

С одной стороны – свобода. С другой стороны – как этой свободой распорядиться человеку, у которого нет ни дома, ни работы, ни денег, ни единого близкого? Клаус его, разумеется, не навещал – даже на суде не был, а прислал туда своего адвоката. Впрочем, и имя Клауса, и собственный проступок, совершенный в его доме, Анатолий старался не вспоминать: это лишь усугубляло то омерзение, которое он испытывал к себе.

Каждому освободившемуся заключенному полагалось выходное пособие в виде ничтожной суммы денег и холщовой сумки, в которой лежали жесткое тюремное полотенце, кусок мыла, мочалка, смена белья, кусок хлеба, пакетик соли да луковица. Когда Анатолий, сняв черную, с белой полосой через плечо тюремную робу узника Руммельсбурга и надев свою прежнюю одежду, изрядно севшую от прожарки в особой камере (так уничтожали вшей, которые могли затаиться в швах), со слежавшимися за два года складками, сунул руку в сумку и нащупал эту луковицу, он едва не зарыдал – но не от лукового запаха, впрочем, а от смеха. Бог весть, отчего этот тюремный прощальный паек так его развеселил! Уже через пару дней он благословлял руммельсбургское начальство за щедрость.