Берлин, 1922 год

В последний раз Пьер Жильяр видел свою ученицу в тот майский день 1918 года, когда великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия вместе с братом прибыли в Тобольск. Император, его жена и дочь Мария были доставлены сюда раньше. Теперь семья должна была соединиться после утомительного путешествия. Хотя вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехали двадцать семь человек придворных и прислуги, в Екатеринбурге большинство из них были арестованы. Жильяра, учителя английского языка Сиднея Гиббса, горничную Александру Теглеву (позднее они с Жильяром поженились) и Софью Карловну Буксгевден отпустили на свободу, а некоторые арестованные были позднее казнены. Но в тот день никто не подозревал о своей участи: просто некоторым было дозволено сопровождать своих воспитанников и господ, а некоторым – нет.

У вагонов собралась толпа, но отнюдь не доброжелательная, как в Тобольске, а настроенная злобно, неприязненно, насмешливо. Под смех и улюлюканье вооруженная охрана начала выводить узников из вагона. Первым матрос Климентий Нагорный вынес на руках Алексея. Следом вышли Ольга, Татьяна и Анастасия с чемоданами в руках и через месиво грязи добрались до экипажей, в которых должны были доехать до дома Ипатьева. Из вагонного окна Пьер Жильяр смотрел, как исчезают в пелене нескончаемого дождя эти девушки, которых он так любил за их простоту, естественность, свежесть и доброту. Они тоже крепко любили друг друга. Из начальных букв своих имен они составили общее имя: «Отма». Так подписывали письма, написанные одной сестрой из них от имени всех четырех, так подписывали открытки к подаркам, которые дарили сообща.

И все же они были разными, такими разными!

Старшая, Ольга, очаровательная, рассудительная, скромная, очень умная, усердно учившаяся, была истинной радостью для преподавателя, с которым была вполне откровенна.

Татьяна – очень красивая, но менее откровенная и непосредственная, чем старшая сестра, усердная, заботливая. Она была любимицей матери, вернее, была к ней ближе всех. Она казалась взрослее Ольги из-за своей сдержанности. Вообще-то эти две сестры были очень близки – между ними было только полтора года разницы. Их звали «большие», тогда как Марию Николаевну и Анастасию Николаевну продолжали звать «маленькие».

Мария Николаевна уехала в Екатеринбург раньше других, вместе с родителями: те опасались оставлять ее без присмотра старших поблизости от охранников, которые по ней с ума сходили. Она так и блистала яркой красотой; ее огромные выразительные глаза в семье называли «Машкины блюдца». За добродушный нрав и приветливость сестры дразнили ее le bon gros Toutou.

Среди сестер Жильяру меньше всех нравилась Анастасия Николаевна. Лукавая шалунья и ленивица, она училась хуже других, а иногда даже казалась неотесанной и грубоватой. Любительница посмеяться, баловница, она часто разыгрывала маленькие театральные сцены, причем по-настоящему талантливо! Она была так весела и так умела разогнать морщины у всякого, кто был не в духе, что некоторые из окружающих стали, вспоминая прозвище, данное ее матери при английском дворе, звать ее Sunshine – «солнечный луч». Однако куда чаще ее называли Шбивз или Швибзик, малявочкой, кубышечкой…

И вот сейчас, спустя годы после того, как Жильяр уже оплакал этих милых девочек, которых он искренне любил, ему сообщают, что Анастасия неведомым образом спаслась и объявилась в Берлине. Вообще-то Жильяр не сомневался, что это очередная самозванка, он и не поехал бы к ней, но его жена получила вот такое письмо от великой княгини Ольги Александровны:

«Мы все просим вас не теряя времени поехать в Берлин вместе с господином Жильяром, чтобы увидеть эту несчастную. А если вдруг это и впрямь окажется наша малышка! Одному Богу известно! И представьте себе: если это она, там одна, в нищете, если всё это правда… Какой кошмар! Умоляю вас, умоляю вас, отправляйтесь как можно скорее. Самое ужасное, что она говорит, что одна из ее тетушек – она не помнит, кто именно – называла ее Schwibs. Да поможет вам Бог. Обнимаю вас от всего сердца. P. S. Если это действительно она, телеграфируйте мне, я приеду тотчас…»

Не отозваться на эту просьбу, вернее, мольбу Жильяру было невозможно.

Совсем другое дело было в 1919 году – тогда в Сибири появился молодой человек, который утверждал, что он – цесаревич Алексей. Командование белой армии распорядилось доставить этого человека в Омск и показать его Жильяру.

Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату он мог незаметно видеть юношу лет пятнадцати или шестнадцати. Однако он был более высокого роста и физически более развит, чем болезненный цесаревич. Матросский костюм, цвет его волос и то, как они были уложены, – все это до некоторой степени напоминало Алексея Николаевича, но на этом сходство кончалось.

Потом Жильяр вошел в ту комнату и задал несколько вопросов на французском языке. Юноша хранил молчание. Когда же сопровождающий офицер потребовал, чтобы он отвечал на вопрос, тот заявил, что ему было понятно все, что Жильяр сказал, но у него есть свои причины пользоваться только русским языком. Тогда Жильяр обратился к нему по-русски с несколькими простейшими вопросами о жизни царской семьи. Юноша то отмалчивался, то бормотал что-то невнятное, но в конце концов признался, что, хоть его имя Алексей, но фамилия не Романов, а Пуцято и он не является цесаревичем.

Тогда с последней встречи с подлинным цесаревичем Алексеем миновал всего лишь год, и то Жильяр заколебался, увидев юношу. А сейчас? Спустя почти пять лет после того дня, когда великая княжна Анастасия в Екатеринбурге уходила от поезда по грязи, волоча тяжелый чемодан…

И вот Жильяра и его жену провели в палату, где на них испуганно взглянула полуодетая девушка с пышными волосами. Оба помнили пухленькие щечки Анастасии, и эти впалые щеки, заострившийся нос сразу показались им чужими, незнакомыми. Но глаза очень напоминали глаза Анастасии, которые были так похожи на глаза ее отца, государя Николая Александровича.

Жильяр растерялся и задал ей несколько вопросов – почему-то на немецком языке, хотя и знал, что Анастасия говорила по-немецки плохо.

Она пробормотала что-то невнятное и отвела глаза. Немедленно у Жильяра возникло твердое убеждение, что он находится в присутствии незнакомки.

Тогда он решился и, многократно извинившись, попросил девушку показать ему свои ступни. Сердце у него дрогнуло, когда он увидел искривленный палец правой ноги – тот же дефект, называемый hallux valgus, которым страдала и Анастасия. Это заставило его преисполниться надеждой и снова задать ей несколько вопросов о жизни в Тобольске, о жизни в Царском Селе… Она отводила глаза и отделывалась общими словами. Тогда Жильяр указал на свою жену и спросил девушку, узнает ли она ее. Та, которая называла себя великой княжной Анастасией, долго смотрела на свою горничную и наконец ответила на хорошем немецком языке: «Это младшая сестра моего отца».

Младшими сестрами Николая были великие княгини Ксения и Ольга Александровны. Однако Ксения жила теперь в Америке; значит, это горничную Шуру претендентка приняла за свою тетю?! И этот отличный немецкий…

Жильяр и его жена уехали из Берлина в полной растерянности. Бывший учитель заявил, что, боясь совершить непоправимую ошибку, он должен еще раз встретиться с пациенткой Дальдорфа. Александра Жильяр была еще меньше уверена в чем-либо, твердила, что все они изменились за эти годы, что от пережитых потрясений вполне можно потерять память, и, плача, бормотала, что, может быть, в конце концов, эта больная женщина была когда-то той девочкой, которую она так сильно любила…

Спустя несколько дней «фройляйн Анни» предстояло еще одно тяжелое испытание – встреча с бывшим камердинером императрицы Волковым.

Этот простой крестьянин, который родился в захолустном селе в Козловском уезде Тамбовской губернии, по воле судьбы оказался приближен к людям, управлявшим огромной империей. Он провел в великокняжеском и царском доме тридцать пять лет. На его глазах проходила жизнь сильных мира, причем по большей части та ее сторона, которая скрыта от посторонних глаз. А от него проявления обыкновенных человеческих переживаний не скрывали, при нем не надевали личину светскости, отбрасывали условности, в своих господах он мог видеть только людей с их достоинствами и слабостями. Он жил их жизнью в радости, разделил ее и в лишениях. По своей воле Волков сопровождал семью Романовых на их пути в ссылку в Сибирь. Вместе с ними он прожил девять месяцев в Тобольске, вместе с ними отправился в Екатеринбург, но там его арестовали и посадили в городскую тюрьму. После того как разнеслась весть о казни царской семьи, его и нескольких других придворных перевезли в Пермь, а там одним сентябрьским утром их вывели из камер и повели куда-то в поле. Только две окончательно ослабевшие женщины – графиня Гендрикова и госпожа Шнейдер – еще надеялись на лучшее: что их, как посулили охранники, отправят в Москву. Но Волков никаких иллюзий на сей счет не питал. Он непрестанно думал о побеге.

Дорога, по которой гнали узников, была обнесена довольно высокой изгородью, но вот свернули к лесу. Конвойный матрос скомандовал: «Стой», – и Волков, сказав себе мысленно: «Что Бог даст!», перепрыгнул через придорожную канаву и пустился бежать.

Вслед стреляли, две пули просвистели мимо, совсем близко; вдруг Волков споткнулся и упал. До него донесся радостный крик конвойного: «Готов!» Волков боялся, что придут проверять и пристрелят его лежащего. Вскочил и снова бросился вперед. Третий выстрел! Но на этот раз пуля пролетела далеко. Волков думал, что его будут преследовать, но погони не было. После многих дней блужданий по лесам он добрался до чехов, а потом и до белых. Зимой 1919 года его допрашивал колчаковский следователь Соколов, и Алексей Волков сказал о царской семье: «Я скажу про них просто: это была самая святая и чистая семья». Потом ему удалось перебраться в Эстонию, а затем и в Копенгаген, где вдовствующая императрица Мария Александровна предоставила ему место среди своей прислуги.

Волков гордился тем, что, служа царской семье в ее счастливые дни, он не отвернулся от своих господ в дни бедствий. Сознание этого давало ему душевный покой.

И вот теперь этот покой был нарушен…

Сначала, впервые явившись в клинику, Волков увидел «фройляйн Анни» только на расстоянии, когда она сидела в саду. Необычайно взволнованный, бывший камердинер императрицы готов был признать, что это великая княжна. Однако на другой день, рассмотрев ее внимательней, он не нашел сходства с Анастасией: «То лицо, которое я вижу сейчас, не напоминает мне лицо великой княжны».

Она тоже не смогла назвать его имени, заявив, что у нее разламывается голова и память туманится. После ударов прикладом, которыми ее пытались добить в подвале в Екатеринбурге, она с трудом вспоминает простейшие вещи.

Волков смотрел на нее недоумевающе. Добивали прикладом?! Он-то знал, что это такое! Он-то знал, как бьют прикладами красноармейцы и что после этого делается с головой человека! Вернувшись после своего побега, он узнал, что Анастасию Гендрикову и Екатерину Шнейдер убивали ударами прикладов по голове сзади: после этого часть лобовой, височная, половина теменной костей были совершенно снесены и весь мозг из головы выпал.

До Волкова доходили слухи, что этой девушке, которая называла себя великой княжной, удалили больные зубы в клинике, а она уверяла, что эти зубы были выбиты там, в подвале, все тем же ударом приклада.

Какие зубы?! Прикладом ей бы так сломали челюсть, что пришлось бы обращаться к лучшим врачам, которые складывали бы ее лицо по косточкам. Где бы она взяла таких врачей на Урале, охваченном гражданской войной? Или в Бухаресте, где она якобы жила?!

То недоверие, которое Волков с самого начала испытывал к «фройляйн Анни», усилилось. Он пытался разговаривать с ней, задавать вопросы. Он спрашивал, может ли она назвать имена двух служителей, ухаживавших за цесаревичем Алексеем, может ли она опознать Татищева как одного из адъютантов, где великие княжны прятали свои драгоценности в последние дни своего заключения, а также может ли она узнать на фотографиях вдовствующую императрицу и великого герцога Людвига Гессенского. «Фройляйн Анни» отвечала правильно, однако вскоре начала сбиваться, раздражаться, нервничать и, высокомерно вздернув голову, заявила, что больше не намерена тратить силы на то, чтобы доказывать свою подлинность. Такой повадки младшей великой княжны бывший камердинер императрицы не мог припомнить…

Волков ушел разочарованным и потом заявил, что готов утверждать самым категорическим образом: эта дама не имеет ничего общего с великой княжной Анастасией Николаевной. Если она и знает что-то о жизни семьи императора, эти знания поверхностны и вполне могли быть почерпнуты исключительно из многочисленных книг, мемуаров, которые одна за другой выходили за границей в последние годы в «Арбате», «Геликоне», «Слове», «Петрополисе», в издательствах Кихнера, Семена Ефрона, Ольги Дьяковой и множестве других – да только в Берлине их было 87!

Но при этом ему было необыкновенно тяжело. Прощаясь, он поцеловал девушке руку, как бы прося прощения за то, что не может свидетельствовать в ее пользу.

Боже мой, эти пальцы были похожи на пальцы Анастасии Николаевны! И в то же время это была не она – сердце Волкова говорило вернее его глаз.