Берлин, 1921 год

Слух о том, что в Дальдорфе находится на излечении девушка, которая называет себя великой княжной Анастасией Николаевной, чудом спасшейся из екатеринбургского подвала, распространился по Берлину мгновенно. Вскоре народ начал стекаться в Дальдорф, чтобы своими глазами увидеть дочь покойного императора. Около кровати «фройляйн Унбекант» толпились посетители, ее разглядывали, расспрашивали, осыпали цветами, дарили конфеты, а самые предприимчивые уже обращались к ней с просьбами, надеясь на возможную протекцию, когда эта худенькая девушка с испуганными глазами займет подобающее ей место среди элиты русской эмиграции.

Правда, многие уходили разочарованными. Это изможденное лицо пытались сравнить с личиком шестнадцатилетней пухленькой Анастасии на плохих газетных фотографиях, манеры испуганного зверька – с веселой полудетской важностью царевны и ее уверенностью в себе. Сходства не обнаруживалось, тем паче что «фройляйн Унбекант», с тех пор как к ней зачастили посетители, взяла за правило закрываться с головой простыней и выглядывала из-за нее крайне редко.

– Не она! – выносился разочарованный вердикт, и слухи об этом мгновенно распространялись в эмигрантской среде, играя свою губительную роль, несмотря на то что многие просто жаждали узнать в этой угрюмой девушке чудом спасшуюся великую княжну.

Сергей Дмитриевич пока не бывал в Дальдорфе, но получал оттуда регулярные известия от Мари-Клары Пойтерт. Взять судьбу своей протеже в свои руки открыто Боткин не мог, поскольку был слишком далек от царской семьи, в приватной обстановке с дочерьми Николая Второго не встречался, а потому не имел права служить экспертом по установлению подлинности великой княжны. Да и вообще – как всякий прирожденный дипломат, он предпочитал действовать чужими руками.

Опять же, как прирожденный дипломат, который должен суметь обратить себе на пользу всякую, даже самую проигрышную ситуацию, Боткин теперь считал, что судьба была на его стороне, когда помешала его племяннице Татьяне приехать в Берлин год назад. Ей пришлось бы бороться за тронфольгерин (а это чрезмерно обнадеживающее, слишком щедрое слово уже начало мелькать в германской прессе, с удовольствием раздувающей даже намек на сенсацию, хотя разумней было бы называть «фройляйн Унбекант» просто тронпретендентин) в одиночку и волей-неволей привлечь внимание к самому Боткину. Необходимо было подстелить великосветской соломки.

Сергей Дмитриевич навестил бывшего депутата Государственной думы Николая Евгеньевича Маркова-второго. Его так называли, потому что в Госдуме был еще один Николай Марков – октябрист. Марков-второй теперь возглавлял недавно возникший в Берлине Высший монархический совет, и в связи с этим вспоминалось еще одно его прозвище – Медный Всадник, данное за монументальную корпуленцию и отчетливое сходство с Петром Первым. Разумеется, этот человек мог быть только ярым монархистом.

Высший монархический совет, как и «Общество защиты интересов русских беженцев» в Германии, возглавляемый Боткиным, помогал эмигрантам и поддерживал их. Боткин, честно говоря, воспринимал Маркова как конкурента, поскольку финансирования они оба искали в одних и тех же источниках, надеялись на одних и тех же покровителей, и часто случалось так, что Марков перехватывал то, что раньше было бы отдано одному Боткину. И все же у них были разные сферы деятельности. Высший монархический совет – и это свидетельствовало из его названия – прежде всего оказывал покровительство бывшим аристократам, причем предпочитая тех, кто свято берег престиж имени. Скажем, князья и графы, которые, чтобы прокормить семьи, пошли в таксисты или в статисты на созданную еще в 1917 году компанию «Universum Film AG», более известную как UFA, за символическую плату изображая рейтаров столетней войны, легионеров Юлия Цезаря или германских поселян в лесах Шварцвальда, – они и им подобные могли забыть дорогу к суровому Медному Всаднику. Однако он охотно помогал тем «бывшим», которые нипочем не желали считать себя бывшими и, даже умирая с голоду, всегда готовы были засучить обтрепанные манжеты и продемонстрировать свои вены с голубой кровью. К числу близких друзей Маркова принадлежали две дамы, на визит которых в Дальдорф Боткин сильно рассчитывал.

Правда, существовала опасность, что Маркова не удастся заинтересовать историей «фройляйн Унбекант». С одной стороны, за годы революционного террора в России погибло – было безвинно уничтожено! – столько людей, что убийство царя и его семьи было всего лишь каплей в этом океане жертв. С другой стороны, русские всегда верят в чудо… Однако за время, которое прошло после объявления об убийстве царской семьи в Екатеринбурге, каких только «чудес» не свершалось… на словах.

Рассказывали, будто Николай II был закован в цепи и куда-то вывезен на каком-то таинственном поезде. Уверяли, будто Алексей умер от страха после взрыва бомбы в доме Ипатьева. Кто-то клялся, что все семейство спаслось, бежав в Японию; что кайзер Вильгельм II, а может быть, король Георг V убедили советское правительство отдать им своих коронованных и низложенных родственников. Ходили разговоры, что сам папа Бенедикт XV дал бежавшим заключенным убежище в Ватикане. Да если бы только эмигранты грешили распространением слухов! Журналисты, военные советники, главы миссий стран-союзниц, шпионы и дипломаты – каждый радостно подхватывал любые сведения, достоверные и нет, создавая сеть недоразумений и недоговоренностей, которые лишь подогревали священную веру в сказку.

А у княгини сербской Елены, которая была арестована в Екатеринбурге и пыталась спасти мужа, князя императорской крови Иоанна Константиновича (он был одним из тех Романовых, кого живыми сбросили в шахту в Алапаевске), осенью 1918 года большевики спрашивали мнение о молодой женщине, которая клялась, что она – спасшаяся Анастасия. Елена сказала, что перед ней обманщица, но это была лишь только первая из множества мнимых Романовых. Спустя полгода после объявленного расстрела в доме Ипатьева какая-то женщина, которая скрывалась в одном из сибирских монастырей, распустила слух, что на самом деле она – императрица Александра, а юноша и девушка, бывшие при ней, не кто иные, как Алексей и Анастасия. Вскоре большевики разоблачили всю троицу.

Сергей Дмитриевич знал также, что Борис Соловьев, зять приснопамятного Распутина, немало нажился на самозванках во Владивостоке. Он периодически скармливал доверчивым японским и русским коммерсантам истории о великой княжне Анастасии, которую якобы спас из екатеринбургского подвала и вывез во Владивосток. Теперь нужны деньги, чтобы отправить ее в безопасное место – в Японию.

Добросердечные коммерсанты Соловьеву платили, за что удостаивались чести увидеть «великую княжну» уже на борту парохода. Роль царской дочери играла какая-нибудь бедно одетая девушка, в которой уже через полчаса можно было легко опознать простолюдинку или шлюху, но этого полчаса у них не было. После торопливого целования руки «царевны» коммерсанты выпроваживались на причал, не зная, что «Анастасия» спускается в шлюпку с другого борта. А Соловьев искал новую легковерную жертву с тугим кошельком и готовил новую «Анастасию».

Словом, мошенники плодились и размножались… однако мысли о том, что он сам собирается смошенничать, Боткин с негодованием отгонял. У него были благие и благородные цели!

Так случилось, что он явился в Высший монархический совет в самый разгар спора Медного Всадника с его помощником фон Швабе, издателем монархического журнала «Двуглавый орел», и с Зинаидой Сергеевной Толстой. Прежде она живала в Царском Селе и была в дружеских отношениях с семьей императора.

Боткин воспринял такое совпадение как благосклонный знак судьбы.

Все трое оживленно обсуждали вот какую проблему: согласно закону о престолонаследии дочери Николая II могли бы претендовать на трон только после всех членов династии мужского пола; к этому времени были живы более двух десятков Романовых-мужчин, уцелевших во время революции и бежавших из России.

– Закон, имевший силу до тысяча девятьсот семнадцатого года, сейчас можно считать устаревшим, – вмешался Боткин. – Великая княжна, которая спаслась неведомым чудом, могла бы стать живым символом, вокруг которого сплотились бы все эмигранты, противопоставив ее наглецу Кириллу, вознамерившемуся объявить себя законным наследником русского престола.

Боткин знал, что говорил: Медный Всадник был яростным противником Кирилла – именно из-за его фронды, которую великий князь так бесстыдно демонстрировал в 17-м, способствуя низвержению императора и уничтожению монархии, а теперь Кирилл был готов с удовольствием занять несуществующий российский престол.

– Теперь бы найти человека, который помог бы нам разобраться, она это или не она, – задумчиво проговорил Марков.

– Я бы хотела навестить ее! – воскликнула Зинаида Сергеевна.

– Удачи вам, – благожелательно напутствовал Марков.

«И нам», – подумал Боткин.

Буквально на другой день Зинаида Толстая в сопровождении дочери и фон Швабе навестила пациентку в Дальдорфе. Сначала загадочную особу ждали в приемной, однако она не пожелала выйти. Пришлось визитерам пройти в палату.

«Фройляйн Унбекант» лежала, повернувшись к стене и стараясь спрятать лицо под простыней. Зинаида Сергеевна всмотрелась в свернувшуюся калачиком фигурку и вдруг пробормотала:

– Танечка!

Неведомо, почему она назвала «фройляйн Унбекант» именно так! Однако вышло удачно. «Фройляйн Унбекант» выглянула из своего укрытия и изумленно уставилась на Зинаиду Сергеевну.

– Танечка? – повторила она недоуменно. – Так звали мою сестру…

Толстая была сражена. В самом деле, почему Татьяна? Та ведь была гораздо выше ростом, чем эта девушка. Самой маленькой в семье была Анастасия, и значит…

– Анастасия, дорогая моя! Ваше высочество! – воскликнула она.

Девушка, впрочем, смотрела настороженно, и тогда Зинаида Сергеевна показала ей драгоценнейшие реликвии, которые ей удалось спасти при бегстве из России: почтовые открытки с изображением членов императорского семейства, фотографии великих княжон, подписанные ими, и письма, которые были посланы Романовыми.

Девушка взглянула на них и тихо заплакала.

Это произвело огромное впечатление на Зинаиду Сергеевну и тех, кто был с ней. «Так плачут на могиле близких людей», – говорила потом Толстая.

Немного успокоившись, девушка принялась перебирать фотографии и раскладывать их попарно. Она взяла два снимка императора, два – императрицы, по два – цесаревича и великих княжон. И только фотографию Анастасии выбрала единственную. Потом разъединила пары в две стопки: слева лежали снимки семьи Романовых и справа – тоже.

– Неужели все погибли? – спросила вдруг «фройляйн Унбекант». – И эти, и те?

Толстая и фон Швабе переглянулись недоуменно: какие еще те и эти?

Впрочем, «фройляйн Унбекант» тотчас смешала снимки, вновь упала лицом к стене и залилась слезами.

Доктор настоятельно попросил визитеров удалиться. И они ушли, слишком взволнованные, чтобы запомнить ее странный вопрос, а между тем для «фройляйн Унбекант» он был вовсе даже не странным.