Пермь, 1918 год

Александр Гайковский не раз проклял себя за то, что впутался в эту историю. Но ему предложили такие деньги… разумеется, это были не бумажки, которые в те обезумевшие времена по всей России ходили разные: где керенки, где еще царские, где иностранные деньги. Все дензнаки, кроме долларов или фунтов, обесценивались чуть ли не каждый день, и не зря люди говорили, что они скоро будут годны только на то, чтобы ими оклеивать стены – на манер обоев. Гайковский получил золото – еще царское, то, которое ценилось сейчас даже дороже американских или английских денег. Дали ему также мешочек с украшениями, в числе которых было жемчужное ожерелье такой красоты, что Гайковский не мог себе представить женщину, на шею которой можно было бы это ожерелье надеть. Ну вот разве что царевной-королевной она должна быть… как та, которую он вывел из подвала в Перми и с которой простился возле Нижней Курьи, чтобы встретить и увести снова в подвал другую.

Но все пошло наперекосяк… Они разминулись на минуту, а в это время черт принес Мишку Кузнецова и Ваньку Петухова. Они и перехватили девушку.

Когда Гайковский увидел ее, то сначала подумал, что это та самая, которую он вывел из Перми. Решил, что ту схватили, что всё дело загублено! Лицо девушки было залито кровью, да и похожи они как две капли воды – немудрено спутать.

Но тут же он увидел, что на ней коричневые чулки… А на той были белые – ну, грязные, конечно, но все же бывшие некогда белыми. Гайковский мельком это заметил, когда помогал ей выбраться из подвала и у нее юбка немного задралась. Заметил, да тут же и забыл, а теперь вспомнил и понял, что подмена все же удалась.

Удалась, да не совсем!

Кто знает, может быть, он отбил бы девушку у солдат, соврал, что это его девка… Мишка и Ванька не стали бы у товарища отбивать то, что ему принадлежало! – да она, на беду, возьми и заори: я-де великая княжна Анастасия.

Не важно, поверили они или нет – теперь Гайковский не мог за нее вступиться, не рискуя жизнью семьи. Он уговорил мать еще вчера уехать в условленное место, однако она что-то замешкалась со сборами, и Гайковский знал, что тронуться в путь они с Верунькой, его сестрой, и Сергеем, младшим братом, смогут только завтра, не раньше. А если солдаты на него озлятся, они и впрямь могут завалиться в Верхнюю Курью и всех Гайковских к стенке или в петлю определить, а его в чеку сдать.

Надо было что-то придумывать… Но что?!

Когда эту бедняжку уволокли в вагон 21-й роты, Гайковский еле сдержался, чтобы не наброситься на этих тварей.

Ему было жалко и девушку, и деньги. Неужто их придется теперь вернуть? Конечно, можно удариться в бега прямо сейчас, но Гайковский нутром чуял: тот человек с черными непреклонными глазами, который ему заплатил, не пошутил. Он расправится и с ним самим, и с его семьей. Гайковский редко видел людей, которые были бы способны внушать такой ужас, как этот невысокий и худощавый человек с густыми бровями, сошедшимися к переносице. Его густые и длинные ресницы были обычно полуопущены, скрывали бритвенное лезвие взгляда, но уж когда этот человек смотрел Гайковскому в глаза, того охватывал нерассуждающий, слепой ужас.

Если что, этот Иванов не просто убьет – он так измучает свою жертву перед смертью, что молить начнешь, чтобы тебе поскорей перерезали горло!

И все же дело было не только в страхе и в жадности. Гайковский недаром был потомком заносчивых польских шляхтичей и задиристых, как петухи, трансильванских гайдуков. Они без всякого душевного трепета облапошили бы в сделке как богатого, так и нищего, как сильного, так и слабого, но только не в том случае, когда залогом сделки служит слово шляхтича или боярина.

Ну и не без трезвого расчета обстояло дело, конечно. Гайковский уже свыкся с мыслью, что, успешно завершив обещанное, он сможет убраться из России, уехав или в Румынию или в Польшу. Если сумеет избежать подозрений, хорошо. Нет – у него хватит денег, чтобы уйти от погони.

Так какая разница, уходить от нее только вместе с матерью и братом или еще взяв с собой девушку, которую вдруг да удастся спасти?

Гайковский знал: если ее отведут в дом Березина, оттуда ей и остальным женщинам путь только в могилу – их судьба давно решена. Ну, других он не спасет, они уже, считай, приговорены, к ним не подобраться, а эту…

После того как он вызвал чекистов на разъезд, сообщив, что солдаты 21-й роты захватили беглую царевну и вместо того, чтобы вернуть под стражу, употребляют ее в своем вагоне почем зря… и неизвестно, то ли уделают до смерти, то ли потом, натешившись вдоволь, отпустят восвояси, – после того, значит, как Гайковский помог эту девушку захватить снова, он стал у чекистов человеком вполне своим. Никто не возражал, когда он шлялся по кабинетам дома на углу Петропавловской и Обвинской, где разместилась пермская чрезвычайка. И это дало ему в нужный момент возможность услышать то, что для чужих ушей не предназначалось, и мгновенно составить план действий.

Времени у него было всего ничего – только пока двое солдат, которые волокли под руки чуть живую «великую княжну», пройдут квартал от Петропавловской до Покровской и повернут налево, к Соликамской. На счастье, на улице стояла тьма кромешная, только позади болтался керосиновый фонарь над крыльцом чрезвычайки.

Гайковский запросто мог бы снять охранников из винтовки – он был метким стрелком, – однако стрельбу непременно услышали бы чекисты, поэтому он взял винтовку за ствол и, как только один из охранников обернулся на его голос, ударил его прикладом в лоб с такой силой, что голова солдата треснула с отчетливым и жутким звуком. Второй охранник даже не успел понять, что произошло: Гайковский мгновенно нанес ему такой же сокрушительный удар.

Оба упали; девушка осела между ними, как куль, но Гайковский не стал ее поднимать, прежде чем не обшарил карманы шинелей и за пазухами обоих солдат. Нашел два куска хлеба, фляжку с водой, кисет и револьвер, что его приятно удивило: не солдатское оружие, не иначе охранник у кого-то его стибрил да утаил. Спрятав все добро в своих карманах, добил обоих солдат, вонзив поочередно каждому штык в сердце.

Резко, кисло запахло кровью; Гайковский нервно сплюнул, но все же подхватил девушку под руку:

– Жива?

Она молчала, часто, судорожно сглатывая; Гайковский попытался заглянуть ей в глаза, но они закатывались, голова запрокидывалась…

Тратить время на то, чтобы привести ее в чувство, было нельзя. Гайковский, стараясь не запачкаться в крови, оттащил тела под забор, чтобы не сразу наткнулись. Потом взвалил девушку на плечи, побежал, как мог быстро, в темноту улиц. Дома стояли вплотную, проходные дворы вокруг чрезвычайки все перегородили, а ему надо было как можно скорей выйти из города и добраться до моста.

Добежал до Пермской, поставил девушку на ноги, прислонив к какому-то забору, всмотрелся в лицо, потом с размаху хлестнул по одной щеке, по другой. Она всхлипнула, но шататься из стороны в сторону перестала.

– Если жить хочешь, беги быстро! – велел Гайковский, хватая ее за руку, и ринулся по Пермской, таща девушку за собой.

Она словно ожила, почуяв свободу, и, как ни удивительно, оказалась легка на ногу и не слишком-то отставала, хотя дыхание ее запалилось быстро: иногда Гайковский слышал задыхающийся хрип за спиной и тогда слегка приостанавливался и даже некоторое время тащил ее за собой.

Скоро, на Биармской, перед ними выросла стена Успенского женского монастыря, и Гайковский приостановился:

– Помолись, если в Бога веруешь, чтобы сил дал.

– Это монастырь? – прохрипела она. – Сюда нас должны увезти, здесь убьют…

– Откуда знаешь? – с ужасом спросил Гайковский.

– Слышала… эта, блондинка из чеки… говорила, – с трудом выдыхала девушка.

– Беда, – пробормотал Гайковский. – Ну что сказать… монашек они разогнали, добро все разграбили, теперь в монастыре расстреливают да там же или закапывают, или за город везут, на Сылву или Чусовую, в болотах топят. Хотя и здесь тоже болотин полно, никуда везти не надо…

У нее громко застучали зубы.

– Их я спасти не смогу, тебя – если Бог даст, так что молись, – повторил Гайковский.

Девушка несколько раз перекрестилась на слабо мерцающие купола, и беглецы поспешили по узкой дорожке, лежащей под монастырской стеной, по-над берегом речки Данилихи.

Перешли железнодорожные пути и двинулись дальше по дорогам среди болот, оставляя слева станцию Заимки и новый железнодорожный вокзал, а справа – Кожевенную улицу.

Вдали громыхнул выстрел, другой… Стреляли там, в центре, где-то в районе Обвинской.

– Зашевелились, – пробормотал Гайковский. – Ну ты вот что… мы опять на разъезд идем на тот же самый, помнишь?

Девушка замерла.

– Не дури! – прикрикнул он. – Иначе Каму не перейти, понимаешь? В другом месте моста нет. Не бойся. Знаю, что ты подумала, да зря. Надо было бы мне тебя спасать, если бы я хотел опять тебя этим сволочам отдать! К тому же двадцать первую роту перевели в другое место, вагоны пока пустые стоят. Ну не трясись, сама посуди: никому и в голову не взбредет, что ты будешь прятаться там, где тебя поймали! Я тебя отведу к телеграфисту – помнишь его? Максим Григорьев…

У девушки подогнулись ноги, она упала бы, но Гайковский успел ее подхватить: встряхнул, глядя в глаза, которые снова обморочно закатывались.

– Мне нужно идти за своими: брат, сестра, мать должны меня ждать в Нижней Курье. А ты останешься пока у Григорьева. Не бойся, говорю! Он поможет. Если чекисты смекнули, что это я тебя увел, они сейчас в другую сторону помчались – в Верхнюю Курью. Там моя семья жила. Но я им вчера еще сообщил, чтобы уходили сюда, в Нижнюю. Они давно готовы были, что мы тронемся в Россию. И мешкать не станем!

– В какую Россию? – пролепетала девушка. – А мы сейчас где? В Китае, что ли? – И она хрипло хихикнула.

– Мы на Урале, – снисходительно пояснил Гайковский. – А Россия – это там, где Москва да Питер. У нас так испокон веку говорят. На дрезине, конечно, быстрей было бы добираться, да ведь дрезину так просто не уведешь. Там охрана. Придется пешком. Так что набирайся сил да терпения. Пошли.

Они сделали несколько шагов, потом Гайковский вдруг спросил:

– А как звать-то тебя?

– Аня, – всхлипнула она.

– А меня Александр.

– Я знаю.

– А я думал, что тебя Анастасией зовут. Николаевной, – ухмыльнулся он вдруг.

Аня слабо улыбнулась в ответ, опустила голову.

– А та, другая, значит, спаслась… – пробормотал Гайковский.

– Может быть, – кивнула Аня. – Хорошо бы!

– Ишь ты, – протянул Гайковский. – Радуешься? Так ты за нее жизнь отдать готова была?

Аня молчала.

– Ничего я в этом не понимаю и, видать, не пойму, – горячо сказал Гайковский. – Но тебя спасу. Жалко мне тебя.

Аня шла молча. Потом прохрипела:

– Нас учили, что мы должны… должны…

– Кому? – не понял Гайковский. – Чего должны?

Она молчала. И больше не проронила ни слова за все то время, пока они шли до моста.