Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год
Анатолий растерянно хлопнул глазами:
– Какая царская семья?! Ты о чем?
– Не притворяйся, – тихо сказал Укко со своим твердым финским акцентом. – Об этом здесь постоянно втихомолку говорят. Они приехали еще до начала сезона, когда тут дачников почти не было, да задержались. Но вот что странно! Они здесь, а при этом семья императора бывает на разных светских мероприятиях в Петрограде, об этом все газеты пишут, и я даже видел фотографии старших царевен и царицы, которые работают в госпитале милосердными сестрами, а младшие, Мария и Анастасия, катают бинты в «Складах» княгини Путятиной.
«Складами» назывались помещения, где девицы лучших семей добровольно изготовляли пакеты с перевязочным материалом или подарками для действующей армии. Анатолий много раз слышал, что великие княжны Мария и Анастасия работают там, он тоже видел фотографии в газетах. Если старшие царевны, Ольга и Татьяна, снимались в белых косынках с красным крестом, в серых форменных платьях и белых передниках милосердных сестер, то младшие девушки были сфотографированы простоволосыми, с аккуратно заплетенными косами, прилежно склонившимися над большим столом, за которым сидели и другие девушки, скатывающие в трубочки бинты и укладывающие их в специальные коробочки.
И тут Анатолий внезапно вспомнил, где раньше видел Аню. На такой вот фотографии! С этими ее косами, перекинутыми на грудь! И подпись под снимком была: «Великая княжна Анастасия Николаевна помогает нашим „серым героям“ в „Складах“ княгини Путятиной».
Это была она, совершенно точно – она! А мальчик – этот Сережа, которому Анатолий сегодня делал впрыскивание камфары, – это ведь великий князь Алексей Николаевич, наследник престола, тяжко страдающий «викторианской болезнью», которую он унаследовал от своих германских предков. И эта «тетя Надя», которую Анатолий видел только мельком, недаром имеет прусский, вернее, гессенский нос, поскольку ее в девичестве называли Алиса Гессенская, только потом она стала зваться императрицей Александрой Федоровной. А мужчина, который был с ней – тот, по словам отца, который простудился и которого он тоже лечит, – это, значит, сам государь Николай Александрович?!
Да? Или нет? Но если это царская семья, почему она проводит время в захолустных Териоках? Почему живет без всякой охраны, не считая Клима? Почему улицы не патрулируют городовые и переодетые филёры? Нет, это просто похожие на государя, его жену и детей люди, которые именно потому и оберегают свое одиночество, что не хотят досужих расспросов об этом сходстве. Именно поэтому Сережа называл женщину не матерью, а тетей Надей, именно поэтому говорил, что хочет к маме в Казань…
Но почему тогда отец Анатолия так беспокоился о том, чтобы сын ничего не узнал об этих соседях? Почему так настаивал на его отъезде? Только потому, что оберегал своих пациентов от ненужного любопытства?
Или за этим кроется что-то еще?…
– Ну? Чего ты молчишь? – затормошил Анатолия Укко, проявляя совсем не свойственную национальному характеру нетерпеливость. – Что ты об этом думаешь?
– Да я ничего не думаю! – отмахнулся Анатолий. – Я только сегодня приехал, а завтра мне опять уезжать. Я и не видел никого.
– Врешь, конечно, – разочарованно протянул Укко. – Просто не хочешь говорить! Но знаешь, какие слухи ходят…
– Ну да, ты говорил, – кивнул Анатолий. – Что это государева семья. А мой отец – лейб-медик. Глупости, вот что это такое.
– Я и сам знаю, что это глупости, – неожиданно брякнул Укко. – По-моему, это двойники.
– Какие? Чьи? – удивился Анатолий. – Что это значит – двойники?
– Толечка! – вдруг раздался взволнованный женский голос, и из-за угла выбежала Вера Савельевна. – Господи, ну куда ты пропал? Сколько времени назад ушел… И ужинать не вернулся. Мы с отцом извелись, он меня послал тебя искать.
Голос ее звучал виновато и в то же время испуганно.
– Здравствуйте, госпожа Башилова, – церемонно поздоровался Укко.
Ну да, одно дело, что они с Анатолием друзья с самого детства, но совсем другое, что Дмитрий Ильич Башилов – доктор медицины, известный хирург, а кто такие Сеппянены? Всего лишь владельцы захолустного писчебумажного магазинчика.
– Извините, это я задержал Анатолия, – покаянно продолжал Укко. – Мы давно не виделись… извините. Прощайте, мне тоже пора домой.
Он торопливо сжал руку Анатолия, поклонился Вере Савельевне и свернул в проулок.
Вера Савельевна подошла к сыну и робко обняла:
– Ох, Толенька, как все неладно… У меня сердце разрывается. Я так радовалась, что ты приехал, а все наоборот вышло. И отец вне себя, и ты обижен… да, обижен, я чувствую.
– Мама, кто такие эти наши соседи? Кто они – Филатовы? – тихо спросил Анатолий, обнимая ее, но она, уткнувшись в его грудь, замотала головой, тихо всхлипывая, потом с трудом выговорила:
– Отец тебе расскажет, если можно.
– Это правда, что они двойники? – резко спросил Анатолий, но мать отпрянула и поглядела на него с таким испугом, что у него ёкнуло сердце и он поспешил ее успокоить: – Мама, да ты что? Не волнуйся. Это просто люди болтают всякие глупости.
– Пойдем, – Вера Савельевна потянула его за руку. – Пойдем, отец расскажет, если сочтет нужным.
Однако когда они вернулись домой, Дмитрий Ильич уже спал. На столе на террасе лежала небрежно нацарапанная записка: «Не будите меня. Плохо себя чувствую».
Вера Савельевна горестно вздохнула, виновато поглядела на сына, но нарушить приказание мужа не решилась. Что до Анатолия, он не сомневался, что отец нарочно залег в боковушке, чтобы избежать неприятного разговора. Неприятного, а может быть, даже и опасного.
Ну что ж, Анатолий не возражал.
Он был всегда далек от политики – даже в это непростое военное время! – считая, что, если каждый человек начнет ломать голову над вопросами государственного управления, его справедливостью и несправедливостью, до добра это не доведет. Он был противником интеллигентской фронды, которая захватила обе столицы (особенно Петроград!), и дружил с теми соучениками, которые придерживались патриотических взглядов. Черносотенцев, впрочем, он сторонился – так же как и евреев; свободного современного искусства не понимал, втихомолку радуясь, что медицина, которой он посвятил жизнь, все же основана на преклонении перед авторитетами, а не на ниспровержении их.
То, о чем говорил Укко, показалось бы Анатолию не стоящей внимания чепухой, если бы это не было воспринято так странно – испуганно, болезненно! – отцом. Но если для Дмитрия Ильича это настолько важно, значит, не стоит настаивать на том, чтобы непременно сунуть нос в его тайну.
Может, даже и лучше, что отец спит или притворяется спящим… Сейчас Анатолий тоже пойдет спать, а утро вечера, как известно, мудренее.
После молчаливого и унылого ужина мать ушла в спальню, а Анатолий поднялся на второй этаж. Спать, впрочем, не хотелось. Бессонно повалявшись на диванчике, он вышел на балкон.
Ночь уже опустилась на Териоки – короткая июньская ночь, благоухавшая сиренью и яблоневым цветом. Хоть день стоял солнечный, сейчас небо затянуло бледными облаками, из-за которых безуспешно пыталась пробиться луна. Тишина была полная – дачный поселок спал в блаженной благоуханной темноте.
«В такой темноте не загадками-догадками томиться, а с любимой целоваться в сиреневых кустах!» – подумал Анатолий, перегибаясь через перила балкона и вглядываясь в темный сад. Он изо всех сил старался вызвать ироническую улыбку на губах, однако почувствовал, что губы желают не этой улыбки, а поцелуя – поцелуя… И он знал, с кем ему хочется целоваться в такую ночь!
Ругая себя всеми словами, старательно убеждая себя в презрении к собственной персоне, Анатолий вдруг заметил, что в доме напротив в окнах мельтешит свет, как будто там из комнаты в комнату переносили лампы или свечи: электричества в Териоках еще не было даже в самых роскошных дачах.
Послышался ему также рокот автомобильного мотора, который приблизился и стих где-то поблизости, словно машина остановилась совсем неподалеку – например, возле дачи загадочных Филатовых…
Сердце сдавило от дурного предчувствия. Анатолий вглядывался в темный сад, в это мельтешение огней, уже не сомневаясь: там что-то произошло, что-то дурное. Но что? Вновь стало плохо мальчику? Но почему тогда не послали за Дмитрием Ильичом?
И внезапно он понял: Филатовы спешно готовятся к отъезду. Автомобиль, остановившийся неподалеку, приехал за ними! Сейчас они соберутся, тихо выйдут, тайно, в ночи, уедут, канут в неизвестность, – и он больше никогда, никогда не увидит…
Анатолий вскочил на перила, повис на них, раскачался – и мягко спрыгнул в сад, на клумбу перед крыльцом. В гимнастическом зале он такие кульбиты проделывал, что этот прыжок можно было считать детской забавой. Ступая как можно осторожней, он двинулся по протоптанной тропинке к забору между дачами, однако в ночной тишине каждый шаг по шуршащей траве казался ужасно шумным, и Анатолий опасался, что его услышит бдительный Клим, что выскочит, помешает… Но никто не услышал, никто не помешал дойти до забора, осторожно отворить калитку, добраться до крыльца и постоять там, хоронясь в темноте.
Ему слышались мужской и женский голоса, слабый голос мальчика, но того голоса, который он так хотел услышать, он не мог уловить.
Кажется, Ани здесь нет. Но где она?
Анатолий вскинул голову. Сейчас окна второго этажа были уже темны – все обитатели дома собрались здесь, внизу.
Все, кроме Ани? Или она тоже здесь, просто молча сидит где-то в уголке.
О чем думает она сейчас?
Он закрыл глаза и постоял так минуту, вспоминая о ней с таким напряжением сердца, ума, души, словно хотел проникнуть чувственным зрением и сквозь ночную тьму, и сквозь стены этого дома… увидеть ее хотя бы в воображении своем!
И тут словно голос – чей-то неслышный голос – позвал его по имени!
Анатолий резко свернул за угол дома, вскинул голову. Что-то шевельнулось, прошелестело над ним в вышине – сонная птица в ветвях тронула листву? Нет, это был шелест платья. А потом он услышал явственное всхлипывание.
Сердце дрогнуло до боли!
– Аня? – тихо позвал он и в то же мгновение увидел бледное пятно лица над собой. Девушка склонялась к нему с балкончика, и Анатолий, чуть отступив, с короткого разбега подпрыгнул так высоко, что смог уцепиться за балясины.
Аня отпрянула, но Анатолий знал, точно знал – она не убегает, а просто посторонилась, чтобы ему было удобней взобраться на балкон.
Через мгновение он уже подтянулся до перил, перемахнул через них… еще через мгновение Аня бросилась в его распахнутые объятия, и два тела приникли друг к другу так тесно, словно намеревались никогда уже не размыкать этих объятий. Анатолию пришлось наклониться, чтобы отыскать губами ее губы, а ей пришлось встать на цыпочки, такой маленькой она была по сравнению с ним, высоким, широкоплечим.
Губы их впивались друг в друга, они бестолково хватали друг друга горячими руками, гладя, лаская, оба тихо стонали, задыхаясь в этом мучительном, неразрывной поцелуе…
Анатолий поднял ее на руки, готовый вместе с ней перешагнуть балконные перила… чудилось, вместе с ней он может улететь туда, в безлунную ночь, не касаясь земли, улететь куда-то, где они окажутся только вдвоем, где до них никому не будет дела!
– Аня! – раздался строгий женский голос из глубины дома. – Где ты? Мы тебя ждем! Пора ехать!
В то же мгновение девушка так сильно рванулась из рук Анатолия, что он едва не выронил ее. Бросилась к двери, ведущей в комнату, закрыла ее за собой изнутри, щелкнув задвижкой… бледное пятно лица приникло к стеклу с другой стороны, шевельнулись губы, и Анатолий понял так ясно эти неслышные слова, словно они были выкрикнуты во весь голос:
– Не забывай меня!
– Никогда, – беззвучно шевельнул он губами, зная, что и она услышала его ответ.
Слабая улыбка, легкий прощальный взмах маленькой руки… И только стеклянная темнота тускло замерцала перед глазами Анатолия.
Он оставался на балконе до тех пор, пока не затих стремительный бег ее ног вниз по лестнице, пока не хлопнули двери, пока не взревел, не отдалился, а потом снова не умолк, растворившись в ночи, рокот мотора автомобиля, увозившего девушку, которую – Анатолий теперь это знал так же точно, как если бы прочел по звездам свою судьбу! – он будет любить и искать всю свою жизнь.
Нескоро он нашел в себе силы спуститься с ее балкона, пройти через сад, уже не таясь, и приблизиться к дому родителей.
На террасе горела лампа: свеча слабо озаряла через желтый стеклянный абажур лицо Дмитрия Ильича, сидевшего около стола. Ночные бледные бабочки вились около лампы; некоторые приникали к раскаленному абажуру и тотчас падали замертво на стол.
– Уехали? – спокойно спросил Дмитрий Ильич.
– Уехали, – так же спокойно ответил Анатолий и пошел было к лестнице. Ему хотелось подняться по ступенькам, уйти наверх, остаться одному, прижать к груди драгоценнейшее воспоминание так, как несколько минут назад прижимал Аню, однако отец приказал:
– Садись. Я тебе расскажу… Теперь я могу рассказать, кто они, Филатовы. Они позволили – ради того, чтобы ты понял: об этом надо молчать. Этого требуют интересы России. Ты должен дать мне слово, что никто никогда не узнает эту тайну.
– Даю слово, – поклялся Анатолий, но что-то сдавило сердце, и стало страшно.
Еще один мотылек в это мгновение упал на стол. Дмитрий Ильич раздраженно смахнул обожженных бабочек со стола, и Анатолию вдруг почудилось, что и он летит на свет любви и тайны, как неразумный мотылек, что и он будет не просто обожжен, но испепелен этим светом, что его точно так же смахнет со стола жизни судьба своей широкой ладонью, как отец смахивает обгорелых мотыльков!
Но пути назад уже не было – Дмитрий Ильич начал свой рассказ.
