Берлин, 1920 год
Замыслить и начать интригу Сергею Дмитриевичу Боткину оказалось куда проще, чем ее продолжить и осуществить. Все сразу пошло не так, как он планировал. Глеб, который чувствовал себя в Берлине крайне неудобно, неуютно, а главное, раздражался из-за того, как медленно развиваются события, а значит, до секретных вкладов Романовых не удастся дотянуться так быстро, как хотелось бы, уехал в Америку. Он был таким же завзятым авантюристом, как двоюродный дядюшка, он не знал страха, но храбрость его носила характер безрассудный: ему надо было непременно действовать, порою бездумно, опрометчиво. Само действие было для него важнее результата. Промедление было подобно смерти для его натуры.
Как ни убеждал его Сергей Дмитриевич, что это будет выглядеть неправдоподобно: вдруг взять да вывести за руку на политическую арену измученную, неуверенную в себе, порою непредсказуемую девушку и во всеуслышание позволить ей заявить свои права на наследство и титул семьи Романовых, Глеб тяготился ожиданием. Он готов был принять участие в событиях вновь, когда они начнут происходить. Если вообще начнут! Пока же предпочитал заниматься устройством собственных дел в Америке. В это время его совершенно захватила одна идея, с точки зрения Сергея Дмитриевича, преглупейшая.
Еще одиннадцатилетним, приехав вместе с отцом, лейб-медиком Николая II, в Ливадию, а потом на императорскую яхту «Штандарт», Глеб начал рисовать акварелью фигуры животных в придворных мундирах, создав целое звериное королевство. Многие фигуры были похожи на конкретных придворных. Эти рисунки очень веселили императорских детей, которые дружили с детьми лейб-медика, особенно любя их старшего брата Дмитрия, красавца и храбреца. Когда Дмитрий погиб в 1915 году, это было горем для всех четырех великих княжон.
Глеб и его сестра Татьяна в 1917 году приезжали в Тобольск к отцу, который добровольно отправился в ссылку с царской семьей.
Вернувшись из Тобольска и встретившись в Москве с Сергеем Дмитриевичем, Глеб с упоением рассказывал, что в Сибири он сочинил сказку об обезьяньей революции в зверином государстве и двенадцатилетнем Мишке Топтыгинском, победившем изменников и вернувшем трон арестованному Медведю-царю. В Тобольске Глеб каждый день писал одну небольшую главу и делал иллюстрацию к ней, а доктор Евгений Сергеевич Боткин проносил послания сына в дом бывшего губернатора царственным узникам. Глеб жалел, что картинки не сохранились, и хвастался этим замыслом и своей смелостью направо и налево. Его сестра Татьяна по секрету сообщила Сергею Дмитриевичу, что никаких картинок для заключенных Глеб не рисовал и, конечно, не передавал: это ведь был страшный риск, потому что за доктором Боткиным следили и в доме его не раз неожиданно устраивали обыски, да и каждый раз его обыскивали, когда он входил в дом, где размещались Романовы. Однако Глеб сейчас был просто одержим идеей издать такую книгу. Он пытался заинтересовать своей идеей французских издателей, потом Сергея Дмитриевича. Тот пообещал ему поддержку взамен на участие в авантюре с самозваной великой княжной. Однако лишних денег в Организации защиты интересов русских эмигрантов не было никогда; к тому же Сергей Дмитриевич, при всей своей беспринципности и увертливости, был очень щепетилен, когда речь шла о его репутации. Представив, какие пойдут разговоры, если станет известно, что он выбросил с таким трудом добытые от властей Веймарской республики деньги на какую-то книжонку, вдобавок его родственника, он наотрез отказал Глебу. Строго говоря, он с самого начала не собирался ничего давать двоюродному племяннику, просто водил его за нос, хотя и надеялся, что ему удастся это проделывать еще долго.
Глеб, поняв, что обманут, взбеленился, отказался помогать Сергею Дмитриевичу в его авантюре с «воскресшей Анастасией» и умчался в Америку, чтобы ввязаться в собственную авантюру с каким-то издателем, который пообещал ему выпустить книгу рисунков, якобы созданную в память о погибшей царской семье.
Честно говоря, Сергей Дмитриевич пожалел об их разладе почти сразу. Ведь у него не осталось помощников! Первому встречному – да и не первому! – такое дело, как попытку воскресения заведомо умершего человека, не доверишь. По мнению Романовых, живших в эмиграции, и прежде всего – великого князя Кирилла Владимировича, который теперь считал себя наследником русской короны, расследование Николая Соколова было столь же бесспорно, как Ветхий и Новый Заветы. Силен был также авторитет Дитерихса, фактически руководившего этим расследованием.
Генерал Жанен, который в 18-м году был командующим войсками Антанты в Сибири, а теперь активно писал мемуары в Париже, рассказывал направо и налево, что в марте 1919 года Дитерихс вместе с Пьером Жильяром и сопровождающим их офицером прибыли в ставку командования и привезли три тяжелых чемодана, а также ящик с человеческими останками.
Жанен якобы сам видел эти останки, которые насчитывали около тридцати обожженных костей, немного человеческого жира, смешанного с землей, волосы и отрезанный палец, который экспертиза определила как безымянный палец императрицы Александры Федоровны. Также там были обожженные фрагменты драгоценностей, иконки, остатки одежды и ботинок, металлические части одежды: пуговицы, застежки, пряжка цесаревича Алексея, окровавленные кусочки обоев, револьверные нули, документы, фотографии и так далее. Зубов не было.
Жанен рассказывал, что головы были отчленены от тел и отправлены неизвестно куда человеком, назвавшимся Апфельбаумом, в специальных ящиках, наполненных опилками…
Рассказ звучал впечатляюще, а поскольку русские эмигранты и сами навидались бесчисленных ужасов в разоренной большевиками России, этому многие поверили… забывая, что Жанена за выдачу Колчака прозвали «Генерал без чести» и не каждое его слово – святая истина.
Однако верил все-таки не каждый. Ходили разговоры о том, что расследование Соколова и вывод о расстреле в подвале ипатьевского дома в Екатеринбурге носили многочисленные признаки подтасовки фактов, потому что Дитерихс страстно хотел как можно сильнее озлобить народ против большевиков, совершивших такое святотатство, как убийство государя, Божьего помазанника.
По этой причине и распространялись самые разнообразные слухи – вроде того, что перед смертью несчастные девушки, великие княжны, и сама государыня были изнасилованы, и один из негодяев даже похвалялся, что теперь может умереть спокойно, потому что имел саму императрицу. После расстрела все трупы были обезглавлены, головы – заспиртованы и доставлены в Кремль, причем голову императора в особом сосуде воздвигнул на свой письменный стол главный и самый кровожадный большевик Ленин.
Конечно, эти старания Дитерихса по очернению большевиков можно было понять и поддержать… если забыть о том, что вынудили царя к отречению и отправили его в ссылку не большевики, а русские демократы. Возвращения монархии они боялись как огня. Но версию о зверском убийстве царской семьи они поддерживали и распространяли неустанно и неуклонно – это стало их орудием.
Насколько было известно Боткину из вполне достоверных источников, после взятия Екатеринбурга белой армией первый комендант города, полковник Шереховский, поручил капитану Дмитрию Аполлоновичу Малиновскому (одному из заговорщиков, пытавшихся спасти царскую семью из дома Ипатьева) возглавить исследование того, что было найдено в районе Ганиной Ямы – месте предполагаемого захоронения останков несчастных Романовых. У Малиновского сразу возникло убеждение, что захоронение фальшивое, что Романовы живы, или что в доме Ипатьева был убит только государь и его сын, а также некоторые слуги. Остальных вывезли ночью по дороге на Коптяки, здесь переодели в крестьянскую одежду и затем увезли отсюда куда-либо, например в Пермь, а прежнюю одежду сожгли.
Малиновский почти немедленно после того, как предоставил эти сведения Колчаку, был отстранен от работы и отправлен на фронт. Дело передали Алексею Павловичу Намёткину, следователю по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда. Он занимался расследованием с 30 июля по 11 августа 1918 года. Опытнейший специалист, Намёткин вскоре заявил, что в Ипатьевском доме произошла инсценировка казни и что ни один из членов царской семьи там расстрелян не был. Свои данные он официально повторил в Омске, когда давал интервью корреспондентам иностранных газет.
Немедленно после того, как Намёткин высказал свое мнение, совпадающее с мнением Малиновского, он получил приказ передать все материалы Ивану Александровичу Сергееву, члену Екатеринбургского Окружного суда. И как только это совершилось, дом, который снимал Намёткин, был подожжен неизвестными людьми. Весь собственный архив Намёткина оказался уничтожен. Самого же Алексея Павловича убили, попытавшись впоследствии свалить вину за это на большевиков.
Следователь Сергеев начал кропотливую работу, постоянно ведя переписку с Дитерихсом, который, по поручению Колчака, курировал расследование. Дитерихс поначалу очень хвалил Сергеева. Но делать это перестал, когда тот откровенно высказал свое мнение: «Смешно даже думать, что в подвале дома Ипатьева была убита семья государя!»
Вскоре Сергеев погиб от рук неизвестных людей…
Затем следствие начал вести надворный советник Александр Федорович Кирста. Он тщательно осмотрел Ганину Яму и пришел к выводу, что там сожгли только одежду узников дома Ипатьева. Он не скрывал своих выводов. И вскоре получил приказ Колчака передать следствие Николаю Соколову. Незадолго до этого до Кирсты дошли вполне достоверные слухи о том, что четыре узницы пермского подвала – императрица Александра Федоровна и великие княжны Ольга, Татьяна и Мария – расстреляны в каком-то монастыре, их трупы утоплены в болоте, а судьба той великой княжны, которая бежала и была потом поймана, то есть Анастасии Николаевны, неизвестна. То ли ее повесили, то ли пристрелили солдаты, то ли она скрылась.
Боткин сблизился в эмиграции с немалым количеством людей. Были среди них и знакомые Кирсты. Боткину передали его слова о Колчаке и Дитерихсе: «Это ненавистники монархии. Им не нужен ни государь, ни его наследники. Как ни странно, большевики гораздо лучше понимают, что для народа внезапно возникший царь стал бы знаменем, под которым русские люди могли бы стереть с лица земли не только красных, но и тех белых, которые выступают против монархии. Даже Троцкий недавно выразился примерно так: „Если бы русские выставили любого царя, пусть крестьянского, мы не продержались бы и трех недель!“ Однако Колчак, который покровительствует Дитерихсу, с самого начала был убежден: воскресший государь или кто-то из его наследников, чудом оставшихся в живых, оказались бы серьезным осложнением в случае победы над большевиками, ибо монархия стала бы той силой, перед которой на сей раз не устояла бы демократия. Зачем „верховному“ какой-то император? Ни Колчаку, ни Дитерихсу не нужен живой государь – им нужно обострить ненависть народа к его убийцам. Они думают, что эта ненависть будет куда большей движущей силой. Они ошибаются, это мне совершенно ясно!»
Жизнь показала, что Александр Федорович Кирста был прав. Большевики еще не окончательно победили, но они победят – циничный и практичный Боткин это прекрасно понимал. Не верил он также в то, что кто-то из реальных или мифических Романовых (великий князь Кирилл Владимирович или, скажем, чудным образом воскресшая великая княжна) будет способен или повести за собой белые войска, или вдохнуть новые силы в интервенцию.
Хотя, говоря о воскресшей великой княжне, возможно, не стоило быть чрезмерно категоричным в отрицаниях…
