– Скажу прямо: я был поражён. Нет, не оригинальностью идеи, а вот этим вашим… Не знаю, как и сказать. Толстовством, вот! Которое абсолютно не к лицу боевому офицеру. Тем более фронтовику, самому испытавшему весь ужас германской бесчеловечности.

Уши мои пылали. Генерал Ипатьев, заложив руки за спину, по своей привычке ходил по кабинету; я сопровождал его маятниковое движение от подоконника к карте фронтов на стене и обратно, как зрители лаун-тенниса сопровождают движение мяча от одного игрока к другому.

– Идёт война, которой не было в истории. Война на выживание нашей цивилизации, нашей страны. И в ней нет места слюнтяйству!

– Позвольте, ваше превосходительство, – решился я наконец, – но кто-то должен сделать первый шаг к милосердию. Если нам нужны вражеские позиции, а не мучения людей, то проект «Веретено»…

– Никакого «Веретена», зачем? Проект «Кот Баюн» не будет осуществлён, пока я возглавляю русскую боевую химию! Нам не до экспериментов, подпоручик. Пятнадцатый год проигран Россией вчистую, ещё полгода таких неудач – и страна рухнет! Нам немедленно нужно делать то, что доступно: газовые снаряды для трёхдюймовок. А не заниматься пустыми мечтаниями!

– Виноват. Если вы, Владимир Николаевич, называете мои идеи пустыми и вредными, то я считаю обязательным немедленно подать рапорт об отправке меня на фронт. В любом качестве.

Ипатьев остановился. Посмотрел на меня, огладил аккуратный клинышек бородки, усмехнулся:

– Ишь ты, кипит, что твой самовар. И уши, словно медные, сверкают. Николай Иванович, я ценю вас более других сотрудников комитета. И даже, пожалуй, люблю. Журю вас по-отечески: вы распыляетесь, друг мой. Понятно, что вам многое дано; но так многое и спросится. Кроме того, я зол. Но не на вас, а на вышестоящее начальство: нам придётся расстаться.

– И рапорт не понадобится? – не понял я.

– Нет. Вас отзывают в распоряжение Особого комитета при Генеральном штабе. Ваш доклад относительно прорыва обороны с применением блиндированных экипажей воспринят очень серьёзно. И мне жаль расставаться с вами, разлюбезный Николай Иванович. Уж простите, что ворчал на вас; но исключительно ради вашей же пользы.

Он протянул руку; я вскочил, чтобы пожать.

– Докажите там, что русские химики – люди во всех смыслах уникальные. Ведь так и есть, не правда ли? А когда закончите миссию – возвращайтесь. Помните: я всегда найду для вас должность в своём ведомстве. Удачи!

Первый меч вызвал к жизни первый щит; на войне всегда так: средства нападения состязаются со средствами защиты. Каменные замки исчезли с развитием артиллерии, но на смену им пришли лучше приспособленные к орудийной пальбе земляные укрепления. Полвека назад корабельная броня одолела на время мощь пушек – и моряки срочно принялись оснащать боевые корабли таранами, будто вернулись времена древнегреческих триер.

Нынешняя неуязвимость зарывшихся в землю, защищённых бетоном позиций, насыщенных пулемётами, прикрытых бесчисленными рядами колючей проволоки, превратила войну в бессмысленное истребление; оборона победила наступление. Всемерное развитие артиллерии, боевые газы – это всё полумеры; всегда найдётся неразрушенное пулемётное гнездо, которое остановит атаку пехоты.

Нужно подвижное средство, защищённое бронёй от пуль и способное преодолевать бездорожье поля боя, прорывая при этом инженерные заграждения и уничтожая огневые точки врага.

Я подробно изучил материалы по «Вездеходу» – машине, изготовленной на русско-балтийском заводе. Поехал в Ригу, познакомился с изобретателем. Пороховщиков был изнурён борьбой с военным ведомством: с него требовали отчёта в потраченных десятках тысяч рублей; он поносил ретроградов и превозносил своё изобретение, но мне достаточно было взглянуть на машину, и всё стало ясно.

«Вездеход» никуда не годился: его единственная, расположенная под корпусом, широкая прорезиненная гусеница была не способна рвать «колючку», а малая длина машины не позволяла преодолевать окопы. Всё остальное уже не имело значения: я вполуха слушал рассказы об улучшении управляемости и новых проточках на барабанах, снижавших вероятность соскакивания гусеницы; о достигнутой скорости в сорок вёрст за час. Совершенно фантастическая идея пирамиды из трёх пулемётных башен, расположенных одна над другой, рассмешила меня: пулемётчикам пришлось бы драться между собой за возможность стрелять.

Словом, это была пустышка.

Ничего не дало и подробное изучение проекта «Бронеход» кораблестроителя Василия Дмитриевича Менделеева. Здесь я испытал нечто вроде неловкости: ведь автор был не кем иным, как сыном обожаемого мной великого химика. Но увы: аппарат весом в сто семьдесят тонн не способен был служить даже «подвижным фортом», не говоря уже об использовании его для активного наступления: он бы просто провалился в любой грунт, кроме забетонированной на аршин в глубину площадки.

Ходили смутные слухи о некоем «Мастодонте» капитана Лебеденко – секретной гигантской повозке с колёсами в трёхэтажный дом. Якобы эта машина была построена в лесах под Дмитровом, но застряла при первом же испытании, едва проехав десяток саженей, и её дальнейшая судьба неизвестна, хотя проект поддержал сам государь.

Архив Управления был завален проектами и чертежами, выполненными на кульмане и на листочках в клеточку; написанных технически безупречно или, наоборот, безграмотно, с жуткими орфографическими ошибками. Я с азартом бросился в это море – и зря, чуть не утонул. Вскоре моя несчастная голова раскалывалась от бесконечного числа «Улучшенных черепах» размером с цирк-шапито, вооружённых не хуже доброго крейсера; от «портсигаров» – небольших бронекоробок размером с чемодан на колёсах: в них, по замыслу автора, должны были вползать бойцы и двигаться к вражеским окопам, отталкиваясь ногами. Абсолютно мертворождённые идеи.

Полгода усилий впустую. Я оказался в том же «позиционном тупике», что и вся воюющая Европа. Решения не находилось; было от чего удариться в разочарование и хандру.

Только чудо заставляло меня продолжать трудиться и думать; отбрасывая один вариант, тут же приниматься за другой.

У этого чуда были зелёные глаза и чёрные волосы. А звали его Дашенька.

Наши встречи урывками, её нежные письма – всё это было прекрасно. Лишь одно омрачало наш роман: я несколько раз в самый неподходящий момент называл её другим именем.

Да! Я называл мою любимую Ольгой. Словно какая-то отрава поразила меня глубоко и надолго.

Быть может, навсегда.

Не было покоя: беспрерывно дрожала от канонады земля; небо кипело жаркими схватками «ньюпоров» и «альбатросов»; по раскисшим дорогам брела пехота, едва выдирая из луж ботинки с налипшими фунтами грязи.

Сгоревшие дотла леса с торчащими чёрными костяками бывших деревьев; зловоние из заваленных неубранными трупами воронок; разбитые повозки и опрокинутые автомобили в придорожных канавах; печальные колонны пленных – расхристанных, закопчённых, с белыми от ужаса глазами.

Третий месяц идёт наступление союзников на Сомме, едва удаётся выгрызать у немцев по сотне метров в день – и это не глядя на беспрерывный обстрел тысячами орудий, на ярость атак и дикую резню в окопах, когда в дело идут первобытные, самодельные кастеты, кинжалы, утыканные гвоздями дубинки. За взятой с таким трудом траншеей оказывается другая, третья – и так бесконечно; кажется, что весь Европейский континент исчерчен, как ладонь крестьянина, линиями – только не судьбы и жизни, а окопами. Линиями смерти.

Валлийский фузилёр долго мял документ, шмыгал простуженно и косился на гостей.

– Что не так?

– Это. Я по-французски не читаю.

– Чего тогда строишь умный вид, будто тебя только что сделали президентом Академии наук?

– Но-но! А вот хамить не надо. Особая зона, могу и выстрелить. А вы мне не начальники.

Французский майор принялся ругаться с неподражаемым марсельским акцентом; я понял, что пора вмешаться.

– Позовите офицера, рядовой. Будьте так добры.

Валлиец опять шмыгнул так, что чуть веснушки с носа не спрыгнули, и принялся накручивать ручку телефонного аппарата.

Майор попрощался и уехал; британский полковник изобразил улыбку, выдвинув нижнюю челюсть, словно ящик комода.

– Добро пожаловать на борт. К русским у нас гораздо лучше отношение, чем к лягушатникам; надоели они за два года войны хуже, чем навоз скотнику.

По-русски, видимо, это звучало как «хуже горькой редьки».

– Слышали: ваш генерал Брусилов творит чудеса в Галиции. Успешное наступление, трофеи и пленные. Теперь наше дело – поддержать порыв России здесь, во Франции.

Слышал ли я? В успехе Юго-Западного фронта есть частичка и моего труда: впервые успешно применён нашей армией боевой газ. Но я молчу об этом, горжусь про себя.

– У вас на погонах три звёздочки. Могу называть вас капитаном?

– Скорее, лейтенантом. В нашей армии моё звание звучит как «инженер-поручик».

– Как?! Про «инжинир» я понял, но «порришик»? Мне в жизнь это не выговорить.

Поручика мне присвоили перед командировкой якобы для солидности. Понадобились двухмесячная переписка и долгие хлопоты наших атташе в Англии и Франции, потом – в штабе самого Дугласа Хейга, командующего Британскими Экспедиционными силами. Но это всё позади, и теперь я здесь – чтобы стать участником первой в истории человечества атаки бронированных машин.

– Пойдёмте, пока совсем не стемнело. Я устрою вас в экипаж…

Дальше он произнёс слово, которое меня удивило.

– Как вы сказали, господин полковник? «Tank»?

– Именно так числятся наши девочки в документах ради секретности. Они вам понравятся, уверяю. В смысле – девочки, а не документы.

Я поразился: «танк» в переводе на русский означает «лохань», «бак», отсюда «танкер» – судно для перевозки жидкости. «Девочки» – конечно, дань морскому происхождению «танков»: занимался ими Комитет сухопутных кораблей британского Адмиралтейства, созданный по инициативе неугомонного Черчилля. А корабль – это «она» по-английски.

Когда я их увидел, то понял, откуда название: тщательно замаскированные ветками, громадные, высокие, они походили на сараи.

Ну или на цистерны с водой.

– Личное оружие, разумеется, при себе?

Я похлопал по кобуре с наганом.

– Значит, будешь девятым членом экипажа. Пойдём покажу место.

Второй лейтенант (по-нашему – подпоручик), командир сухопутного броненосца, провёл меня на корму, к откидному сиденью.

– Смотри, вот твои амбразуры. Если фрицы подберутся сзади – пали по ним из револьвера. Осторожнее: радиатор. Не обожгись. Всё ясно?

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста, – усмехнулся британец, – и это. Главное – не паникуй, понятно? Что бы ни случилось. Танк – он для настоящих храбрецов. А то не посмотрю, что союзник и офицер – враз схлопочешь по башке.

Мне даже стало любопытно: что же у них такое страшное здесь творится?

Я понял это, когда с рассветом началась и отгрохотала короткая артиллерийская подготовка. Командир прокричал:

– Заводи! Давайте, парни, покажем фрицам хэллоуин!

Завизжало магнето, и мощный стосильный двигатель взорвался, заревел. Располагался он прямо по центру машины, не прикрытый кожухом – и нещадно грохотал, вонял газойлем и брызгал кипящим маслом. Выхлопные газы выводились в трубу на крыше, но соединения разболтались от дикой вибрации – и синий удушливый дымок заполнил всё внутреннее пространство.

Заскрипела коробка передач, провоцируя зубную боль; клацнули шестерни, попав в зацепление; наша цистерна вздрогнула всем железным телом, задрожала и прыгнула вперёд на пару футов; меня отбросило и ударило затылком о стальной лист – в глазах заскакали огненные шарики.

Лишённая амортизаторов коробка лязгала, тряслась, со стоном воспринимая, казалось, каждый камешек, попавший под гусеницы – и вместе с танком тряслись мы, будто в пляске святого Витта.

– Поворот влево! – орал лейтенант.

Половина экипажа бросалась исполнять приказ: механик налегал всем телом на штурвал, похожий на корабельный, его помощники прилипали к бортовым коробкам передач и дёргали рычаги; вздрагивая, наш левиафан неохотно поворачивал, кренясь и всхлипывая. Лейтенант смотрел в лобовую щель и заключал:

– Хватит!

И вся операция выполнялась в обратном порядке – вновь трещали рычаги и ложился на штурвал механик, будто вокруг бушевал океан, и свинцовые волны норовили перевернуть наш кораблик…

Мотор раскалил удушливую атмосферу; температура достигла, наверное, градусов шестидесяти по Реомюру; пот лил водопадом. Представьте себе русскую баню, натопленную до безобразия. Так вот, в русской бане хотя бы не швыряют на каменку машинное масло полными ковшами.

Я всё-таки забыл о предупреждении, при очередном повороте нечаянно схватился за решётку радиатора и едва не заорал; долго размахивал обожжённой ладонью и дул на пальцы. Меня тошнило: началась настоящая морская болезнь.

В детстве я запихивал пойманных жуков в спичечный коробок и тряс им; теперь я понимаю, что испытывали несчастные жуки. Только им в коробок не подсыпали угли из печки.

Под крышей раскачивалась клетка; когда я пригляделся, то увидел в ней голубей. Испуганные птицы перебирали лапками, вскидывали крылья в тщетных попытках удержать равновесие. Галлюцинация была столь явной, что я испугался и больше не смотрел в ту сторону.

Но это были ещё цветочки. Наша машина приблизилась к вражеским окопам на дальность действительного огня: поочерёдно загрохотали шестифунтовые пушки, установленные в бортовых спонсонах; звякали, катаясь по полу, снарядные гильзы, а на них водопадом сыпались гильзы от колотящихся в припадке ярости пулемётов. К синеватому туману выхлопа прибавился жёлтый пороховой дым – и коктейль стал совсем невыносим: меня вырвало прямо на выданную британцами кожанку.

Кажется, я на миг потерял сознание. В ушах появился новый звук – будто сердце стучало в уши, захлёбываясь; я не сразу понял, что это – дробь пуль, бьющих в нашу броню. Мне стало неуютно: а вдруг броневая скорлупа не выдержит, треснет, пропустит смертельный ливень?

Пули разбивались о сталь и брызгали в щели расплавленными каплями свинца: я понял это, когда вскрикнул от ожога – в щёку будто вонзилась раскалённая игла. Наводчик правой пушки заорал следом за мной, перекричав неумолчный рёв двигателя и нескончаемый степ, что выбивали пули по броне.

Брызги попали ему в глаза; танкист извивался в узком проходе между мотором и орудийным спонсоном, непрерывно вопя. Заряжающий глянул на меня и зло крикнул:

– Чего расселся? Иди сюда, будешь заряжать.

И уставился в смотровую щель прицела, ни на миг не сомневаясь – а ведь его могла постигнуть страшная участь ослепшего товарища.

Я протиснулся, боясь наступить на затихшего раненого; быстро разобрался и приспособился забрасывать жёлтые тела снарядов в голодный зев зарядной каморы.

Выстрел! Казённик коротко отпрыгивает назад, но возвращается, влекомый накатником; затвор клацает, извергая стреляную гильзу, воняющую сгоревшим порохом; я уже наготове, с вытащенным из боеукладки снарядом – швыряю его в чёрное отверстие, досылаю кулаком – звякнув, захлопывается затвор. Наводчик бьёт по спусковому рычагу – и всё начинается сначала.

Танк вдруг начал задирать нос, будто ему наскучило ползти по земле, и он решил улететь в небо; я едва удержался на ногах. Это длилось вечность, мы всё карабкались в гору, и вдруг – ух! – нос полетел вниз; танк жалобно застонал всей своей железной требухой, грохнувшись с размаху о землю.

Я подлетел вверх и вновь ударился макушкой, на этот раз о крышу, и сильно пожалел, что не напялил на голову английскую каску-«тазик».

Машина остановилась. Наводчик оторвался от прицела и толкнул меня:

– Что закаменел, будто тролль от солнечного света? Хватай пулемёт, вон амбразура. Мы взяли траншею.

Щёлкнул фиксаторами, вынул ручной «гочкис» из гнезда, просунул в щель. Я впервые с начала атаки увидел, что творится снаружи; но времени осматриваться не было: передо мной вражеская траншея, по которой убегали германцы, вопя от страха.

– Дайте фрицам под хвост! – орал лейтенант.

И мы дали.

Минуты не прошло: в поле прицела остались лишь наваленные мешками трупы.

Танк двинулся вновь; впереди нас ждали вторая и третья линия обороны. Снова грохотало орудие; снова я швырял снаряды, кормя голодный чёрный рот. Я будто превратился в автомат, в Голема, в бездумного и бездушного глиняного болвана. Выстрел. Рёв. Вонь. Жара. Крики разбегающихся в ужасе германцев, беспрерывные толчки и раскачивания стальной коробки; и мы внутри – сваренные заживо, полураздавленные, задохнувшиеся жуки…

Потом я лежал на спине и смотрел, как карабкается в зенит раскалённый шар; прошло всего пять часов, ещё не наступил полдень – а казалось, что этот бой длился бесконечно, всю жизнь.

Наводчику забинтовали глаза; он на ощупь свернул пробку фляги и жадно пил. Мимо шли валлийцы-фузилёры и кричали нам:

– Ну вы дали, парни! Теперь фрицы будут бежать до самого Берлина и помечать путь жидким.

Я рассмеялся. Лейтенант вздрогнул:

– Ты чего, русский? Не вздумай свихнуться: полковник мне не простит, я должен вернуть тебя по описи, с кишками и мозгами в наличии.

– Представляешь, меня настолько замутило, что пригрезилась клетка с голубями внутри танка.

– Чёрт! – хлопнул себя по лбу командир. – Джонни, вытащи-ка наших мальчиков-курьеров, пусть тоже подышат.

Птицы сидели, нахохлившись, спрятав клювы в грудных перьях; лейтенант объяснял:

– Они для связи, почтовые. На тот случай, если вздумается послать полковнику поздравление к Рождеству. Только вряд ли они вспомнят дорогу домой после этого всего.

Я вновь откинулся на спину. И вдохнул глубоко, до головокружения.

Этот воздух, пропитанный дымом и смертью, казался мне самым вкусным на свете.

Танк поскрипывал, вздыхал остывающим радиатором, словно натрудившееся животное после тяжёлой работы.