– Поздравляю вас подпоручиком. И уже подписано представление к ордену Святого Георгия четвёртой степени.

Я растерялся, если честно. Забормотал совсем не по уставу:

– Благодарю вас, милостивый государь…

Полковник усмехнулся в усы. Конечно, выпускник юнкерского училища браво щёлкнул бы каблуками и проорал совсем другое, а не цивильное «благодарю вас». Впрочем, хозяин кабинета не стал усугублять моей растерянности.

– Садитесь, Николай Иванович. Не буду тратить слов относительно вашего героизма: мы с вами офицеры и оба понимаем, что вы лишь исполнили свой долг, как и надлежит представителю служилого рода Яриловых.

– Да, несомненно.

– Я имел счастье знать вашего батюшку, царство ему небесное. Итак, зачем вас вызвали в Петроград. Вы знаете об Ипатьеве?

– Владимире Николаевиче? Академике?

– И полковнике русской армии.

– Несомненно. Выдающийся учёный! Читал курс термохимии в университете. Но лично мы не знакомы.

– Зато вы знакомы с Олегом Михайловичем Тарарыкиным, он рекомендовал кооптировать вас в состав вновь создаваемого Химического комитета при Главном артиллерийском управлении. Возглавит его, скорее всего, профессор Ипатьев. А вас мы планируем командировать туда.

– Я не совсем… Это что, служба в тылу?

– Да. Вы были на фронте и сами могли убедиться: мы катастрофически проигрываем во всём, что касается снабжения войск современными средствами войны. У нас остро не хватает обыкновенной взрывчатки, артиллерийского пороха и прочих продуктов промышленности. А теперь добавились боевые газы… Нужны средства противогазовой защиты, нужны методы обнаружения применения такового оружия противником, наставление для обучения войск. Нужен, в конце концов, русский боевой газ! Учёных-химиков катастрофически не хватает – вы и сами знаете, сколь малое количество ваших коллег достигло хотя бы уровня приват-доцентов. А уж о химиках, имеющих реальный боевой опыт, и говорить не приходится. Тем более – такой опыт, как у вас. На собственной шкуре, если этот вульгаризм вас не оскорбит. Пейте чай, Николай Иванович. Остынет.

Я автоматически протянул руку, взял стакан со светлой от дольки лимона жидкостью. Погладил горячую ручку серебряного подстаканника.

Полковник продолжал: о чрезвычайных мерах по развитию новейшего производства толуола из бакинской нефти, по переработке донецкого угля в интересах армии… Наконец я решился перебить:

– Господин полковник, всё это чрезвычайно важно, но мне сейчас не до науки, и моё место на фронте. Какая наука, когда ежесекундно гибнут люди в окопах, когда мои сослуживцы рискуют жизнью, исполняя долг? Ведь я теперь не приват-доцент…

– Вот именно! – Голос мгновенно набрал силу, словно полковник стоял перед строем. – Не приват-доцент, а подпоручик. Я разве спрашиваю вашего мнения? Я отдаю приказ.

Я вскочил, едва не опрокинув чай, и вытянулся во фрунт.

– Виноват.

– Садитесь, Николай Иванович. Вы – офицер и будете служить там, где укажет старший командир. Прикажут – дерьмо будете черпать при холерном бараке.

Полковник отвернулся к окну, чтобы не видеть моих раскалённых ушей. И тихо сказал:

– Вы думаете, мне тут уютно, в Петрограде-то? Я Шахэ и Мукден прошёл, дважды ранен. Готов на фронт хоть батальонным, да хоть ротным командиром – однако ходу моим рапортам не дают. Потому что… Потому что. Ясно?

– Так точно, господин полковник.

– Отпуск вам трое суток. Предписание получите у адъютанта.

Я вышел; полковник так и стоял у окна и смотрел, как ползут по стеклу капли дождя – медленно, словно солдаты по мокрому полю.

В вестибюле стоял штабной поручик: лощёный, сияющий шитьём погон, в новенькой портупее. Хлестал себя по бедру лайковыми перчатками и вещал:

– Извольте немедленно покинуть помещение! Вам отказано, так чего же ещё? Мешаете деятельности военного учреждения в военное время, сударыня.

Я видел лишь женский силуэт на фоне застеклённых дверей; дама умоляла:

– Но мальчик – сын погибшего на фронте, он имеет право на помощь. Я ведь прошу не за себя – за сироту. Куда его теперь, в приют?

Я вздрогнул: её голос показался мне знакомым. Поручик тем временем продолжал орать:

– Да хоть в канаву, это не наша забота. Где документы? Нет? Вот и идите отсюда. Ведомство не обязано заботиться о всяких, с позволения сказать, бастардах.

– Что?!

– Не вопите, дамочка. Мальчик незаконный? Выблядок, прости госпо…

Он не договорил: женщина хлестнула поручика по щеке так, что фуражка слетела. Штабной завизжал:

– Ах ты, шалава подзаборная, да я сейчас…

И принялся хватать даму за руки.

Я не помню, как оказался вмиг рядом: рванул хама за ремни портупеи, подтянул и, глядя прямо в белые глаза, просипел:

– Немедленно извинитесь, поручик. Или не успеете пожалеть.

Наверное, я был страшен – в выгоревшем мундире, с ввалившимися после госпиталя щеками, подживающими корками химических ожогов на физиономии.

Штабной испугался. Забормотал:

– Виноват, сударыня, приношу искренние извинения. Нервы-с, вторые сутки на дежурстве…

Когда мы выходили, я услышал шипение за спиной:

– Ну его, связываться с контуженым…

Ухмыльнулся, но возвращаться не стал.

– Сударь, а я вас узнал, – заявил белоголовый, – вы нас в Пскове провели в буфет.

– Так и есть, молодой человек. Позвольте представиться: прапор… то есть подпоручик Ярилов, Николай Иванович.

– Ой! И я Николай! Хотя вы тогда меня Игорем назвали, но я же понял, что это военная хитрость…

Тёзка и Дарья Степановна приехали из Екатеринослава; мальчик, как я понял, остался без отца, и их положение было отчаянным.

– Из нумеров погонят сегодня, – сказала Дарья, – и так уже должны. А теперь даже на обратную дорогу денег нет. Вы извините, я вообще-то не кисейная барышня, но и вправду устала. Сил нет. Нет сил…

Она вдруг заплакала – уткнувшись в платок, беззвучно, только плечи тряслись.

Я, сам от себя не ожидая, положил руки на эти несчастные, дрожащие, узкие плечи и сказал:

– Вот что, милая Дарья Степановна, плакать немедленно прекращаем. Я рядом – значит, все беды позади. Сейчас поедем на Васильевский, в нашу квартиру, и тётка будет рада.

Я чуть не добавил «наверное». Тётя Шура стала совсем невыносимой и ворчливой старухой; но я старался не думать об этом.

– Поедем? Неужто на извозчике?! – закричал Коля-маленький.

– На нём, дружок.

Дарья премило шмыгнула покрасневшим носиком и улыбнулась:

– Он с самого Екатеринослава мечтает проехаться по Петрограду на извозчике.

– Вот и славно. Мечты для того и нужны, чтобы сбываться.

Как ни странно, тётя Шура приняла неожиданных гостей ласково; погнала кухарку в лавку за вкусностями, а Дарье показала дальнюю комнату:

– Жилец-то мой, студент, бросил учёбу – и в вольноопределяющиеся, на фронт. А другого я и не успела приискать; теперь понимаю, что к лучшему.

Тётка доверительно понизила голос:

– Скучно мне тут одной, голубушка. Раньше квартира-то полна жизни была, а теперь… Десять лет уже, как Николай в разъездах, вот только жильцами и спасалась. Всё молодёжь: студенты да курсистки; а что ещё нам, старикам, надо? Лишь бы смех да юная жизнь рядом – оно и бабушке веселее.

– Ну что вы, Александра Яковлевна, вы чудесно выглядите.

– Ой, смущаешь меня.

– Нет, и вправду. Вот только какая беда: стыдно сказать, плохо сейчас со средствами. Надеюсь на деньги от дальнего родственника отца Коленьки, да не знаю, когда. И бумаги в военном министерстве уж больно медленно…

– Не переживай, поживёшь так пока. Да и столоваться будете у меня. А то такая скука – одной за обед-то садиться.

– Даже не знаю, как благодарить. Вы не подумайте, я не бездельница, медицинские курсы окончила. Поступлю в госпиталь.

– А и не надо благодарить. Все мы люди, помогать должны друг другу.

В гостиную вбежал мальчик – глаза горят:

– Даша! Там настоящий кинжал на стене.

– Да, настоящий, персидский пешкабз, – подтвердил я, – трофей; его мой отец из Закаспийского похода привёз.

– А вот маму Дашей ты зря называешь, мальчик, – назидательно сказала тётка.

– Так он племянник, – пояснила гостья, – его мать приходилась мне родной сестрой. От чахотки год назад. Эх.

Дарья вновь достала платок.

– Простите, я не плакса, что-то сегодня напало на меня. Устала.

Тётя Шура пересела поближе, гладила по спине и плечам, шептала:

– Всё, милая, всё. Сейчас ванну горячую соорудим, потом в кроватку. А за вещами вашими Николай съездит.

Тикали настенные часы, краснели солнечные квадраты на паркете, а мальчик Коля листал толстенную «Encyclopédie militaire», едва удерживая её на коленях.

Когда-то война была уделом избранных: сын шевалье детство проводил в занятиях с мечом, а сын кочевника с трёх лет осваивал искусство верховой езды, вцепившись ручонками в шерсть барана.

На полном скаку рыцари влетели в облако порохового дыма – и исчезли; но не исчезло рыцарство как таковое; на поле боя находилось место благородству и милосердию к побеждённым; шитые золотом мундиры сияли, делая войну похожей на бал, на игру взрослых мужчин, на ристалище, в котором состязались в храбрости и воинском умении.

Но время шло; и вот уже треск митральез, визг шрапнели и сумасшедшая скорострельность магазинных винтовок уравняли смельчака и труса, умелого вояку и сопливого новобранца. Последние бравые фрунтовики, блестящие выпускники элитных училищ, украшение плац-парадов и столичных проспектов погибли в первые месяцы Мировой войны; исчезла кадровая армия, на смену гвардейским офицерам пришли «прапорщики военного времени», для которых ремесло выживания затмило высокое искусство битвы.

«Позиционный тупик» вырезал пулемётными очередями лучшие силы европейских наций; на колючей проволоке повисли сизые внутренности наследников гордых династий; слава их сгнила в воронках – травленная газами, просечённая стальной лавиной осколков, вбитая в дно загаженных траншей воем первых авиационных бомб…

Цеппелины по ночам громили Лондон, не деля обречённых на солдат и гражданских, и пожилые британские леди с пледами в шотландскую клетку на плечах и томиком Диккенса под мышкой на ощупь спускались в подвалы – если успевали до этих подвалов добраться.

Германские субмарины топили всех подряд, включая пассажирские и госпитальные пароходы; военнопленные в концлагерях хлебали похлёбку из полусгнившей брюквы; ампутированные конечности громоздились у медицинских палаток жуткими штабелями.

Рокотали моторы бронеавтомобилей и аэропланов; ревели чудовищные «чемоданы» австрийских мортир немыслимого калибра; тихо шипел хлор, вытекающий из расставленных вдоль фронта баллонов.

Нации пытались как-то преодолеть ставшую несокрушимой оборонительную линию – и унавоживали предполье миллионами молодых жизней.

Война стала другой. Сделалась бойней.

Но самое страшное заключалось в том, что бойня эта была организована благодаря прогрессу. Благодаря столь любимой мной науке, которую теперь впору было не превозносить, а проклинать.

Гениальный Фриц Габер, мой преподаватель в Берлинском университете, сделал всё, чтобы снабдить германскую армию эффективными боевыми газами; теперь была очередь за нами, русскими химиками.

Я три месяца мотался в поездах: новый завод в Иваново-Вознесенске, лаборатории в Казани и Перми; участвовал в испытаниях адсорбирующей газовой маски, прилично надышался аммиака и получил ожог роговицы.

Пошёл продукт: жидкий хлор, фосген, хлорпикрин, цианиды…

Первые снаряды, начинённые русским боевым газом, мы испытывали на полигоне под Москвой. На отмеренном расстоянии от точки взрыва вбили колья, привязали к ним овец, собак и лошадей. Спрятались в блиндаже; я смотрел в бинокль – тот самый, подаренный немыслимо давно братом Андреем – на печальных животных, обречённых на заклание.

Чёрная, с жёлтым брюхом, сука словно чувствовала: рвалась, дёргала верёвку, затягивая на шее, и скулила беспрерывно; этот плач носился над заснеженным полем, рвал уши и нервы, был невыносим. Полковник буркнул:

– Сколько можно? Давайте уже, невозможно терпеть.

Унтер кивнул, завизжал рукояткой взрывной машинки. Надавил на рычаг; глухо бухнуло, над полигоном расплылось зеленоватое облако.

Полковник смотрел на хронометр; потом махнул:

– Пора.

Облачились в маски и прорезиненные накидки; дышать было трудно, хрип гудел в гофрированной трубке, словно в хоботе простуженного слона; стёкла сразу запотели на морозе. Мне и без того пришлось тяжко: очки не помещались под маской, так что шёл я почти наугад, поминутно спотыкаясь.

Прикомандированные ветеринары фиксировали поражения и смерти; животные погибли не все, многие бились в конвульсиях, стонали совсем по-человечески.

Я присел возле тела собаки: она вдруг очнулась и стала тыкаться в мою руку, размазывая вытекшую из пасти пену по перчатке. Я содрал мокрую резину, принялся гладить и утешать:

– Потерпи, моя хорошая. Потерпи.

Подошедший ветеринар глухо пробурчал в маску:

– Николай Иванович, вы чего это? Обречена. Мучается только.

Я встал. Выковырял из-под балахона наган. Навёл ствол.

Она смотрела на меня, будто ждала. Будто просила.

Я не выдержал взгляда. Зажмурился и выстрелил.

Позёмка мела; люди в нелепых балахонах, похожие на чумных докторов Средневековья, бродили среди страдающих зверей. И стреляли, стреляли…

Тарарыкин закончил читать. Сложил исписанные листы обратно в толстую папку, аккуратно завязал тесёмки. Снял очки, потёр красную переносицу. Всунул лапищи в седые волосы, торчащие разлохмаченным кустом.

– Любопытно. Очень любопытно. Безумная идея и в то же время… Впрочем, всё гениальное поначалу кажется безумным.

– Олег Михайлович, что же тут гениального? Опытам хирургов по анестезии несколько десятилетий, и…

– А вы не перебивайте, Николай. Замысел выдаёт – ну хорошо, не гениальность, но талант – несомненно. И говорит о вашем человеколюбии, сравнимом, пожалуй, с таковым у великих гуманистов века восемнадцатого. Забытом теперь, а жаль. Чаю?

– Не откажусь.

Я вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Утром прибыл из Москвы, восемь часов в Комитете, сейчас у Тарарыкина – день получился очень длинным. Хотелось уже домой, отоспаться.

Олег Михайлович поставил на стол поднос: чашки, сахарница и молочник, заварной чайник – всё было разнокалиберным, остатки совершенно разных сервизов. И два стеклянных сосуда – мензурка на четверть литра и роскошный хрустальный бокал, презрительно бросавший блики на захламлённый, заваленный рукописями, книгами, геологическими образцами и деталями неизвестных механизмов стол. Этот бокал сиял неуместно, словно принц Уэльский среди бродяг под Лондонским мостом.

Тарарыкин пробормотал:

– Где-то ведь был…

И принялся копаться в шкафу, перекладывая обломки доисторических костей и чашки Петри с разноцветным осадком неизвестного происхождения.

Достал наконец бутылку. Вытер рукавом халата пыль. Налил, бокал придвинул мне.

– Настоящий, французский. Довоенный.

– Вы же не пьёте.

– По восемьдесят миллилитров можно. За ваш успех. Как там у Беранже?

– Может, так и назвать ваш прожект? «Золотой сон»?

– Слишком претенциозно. И вообще пить за сырую идею – моветон. И плохая примета.

– Хорошо, тогда выпьем за Рождество. Я, скорее, агностик, но праздник и вправду чудесный. Прозит!

Точно! Сегодня ведь Рождество. Я глотнул великолепного коньяку; кровь сразу заспешила, забурлила горячей струёй. Предложил:

– А если назвать «Кот Баюн»? Или «Гребень Финиста»?

Тарарыкин улыбнулся:

– Весьма неплохо. Патриотично, так сказать: корни, почва, брюква и лапти.

Я расхохотался. Допил коньяк, подставил бокал для новой порции и спросил:

– За что вы так не любите славянофилов?

– Я их обожаю, как и всех милых, но не отягощённых интеллектом зверьков, подобных котятам. Если уж брать сказки, то мне больше нравится такое название темы, как «Веретено». Как в «Спящей красавице» Шарля нашего Перро, реверанс союзникам.

– А вы ведь ярый западник, любезный Олег Михайлович.

– Отнюдь. Просто Россия – это часть Европы, хотим мы этого или нет. Думаю, будет разумным представить начальству несколько вариантов названия на выбор.

– Не рано ли? Очень сырой материал. Всё на бегу, в гостиничных номерах, в поездах, наспех. Стройки, проекты, оборудование – голова кругом. Подрядчики, масленые рожи, так и норовят приписать или подсунуть негодные материалы.

– И тем более вы – молодец, что не забываете науку в этой круговерти. Когда вы ухитряетесь? Вы спите вообще?

– Урывками. И на совещаниях, ха-ха.

Тарарыкин усмехнулся.

– Наслышан, как вы в Перми чуть купца первой гильдии не пристрелили во время совещания. Кстати, ваш доклад про блиндированные машины для преодоления насыщенной обороны дошёл до Ставки. Скажу по секрету: доложен на самый, – Тарарыкин ткнул пальцем в потолок, – самый-самый, просто невообразимый верх. И был высочайше одобрен к рассмотрению.

– Славно. Ну что же, спасибо вам, Олег Михайлович, за поддержку и гостеприимство, мне пора. И да, я настаиваю: вы должны быть соавтором. Привести «Веретено» в порядок, проверить формулы и расчёты, получить рецензии медиков и физиологов мне одному не под силу.

– Добро, как говорят на флоте. Заметьте: вы всё-таки согласились на «Веретено»! Это хитроумная взятка?

– Скорее, дань уважения. Хотя, как говорят любезные моему сердцу и нагану подрядчики: «Не подмажешь – не поедешь».

На улице мело; я топтался в прихожей, разматывая башлык. Когда повернулся – тётя Шура вдруг прижалась к шинели в мельчайших капельках тающих снежинок, замерла. Прошептала:

– Так соскучилась по тебе, мальчик мой.

Я с удивлением подумал: какая она стала маленькая, мне едва по грудь. Смотрел сверху на розовую кожу, просвечивающую сквозь поредевшую седину; тётка теперь была похожа на воробьёныша, крохотного птенца – уязвимого, дрожащего. Хотелось спрятать в ладоши, отогреть дыханием…

– Метёт знатно, а в Казани вообще сугробы в человеческий рост. Там, в чемодане, гостинцы, – бормотал я всё подряд, чтобы маскировать смущение от внезапного прилива нежности.

– Коля! Мой тёзка приехал! – кричал белоголовый, тыкался в бок, теребил темляк шашки, пытался обнять.

Дарья стояла, опершись на косяк, кутаясь в лёгкую паутинку-шаль. Глаза её лучились. Склонился поцеловать узкую руку, распрямился – взгляды встретились, и замерло дыхание – одновременно у нас обоих.

В доме пахло чем-то невообразимо радостным, но забытым. Я не сразу понял: ёлочная хвоя и ваниль.

Аромат детства.

Толком и не помнил, чем набил чемодан: в Казани до поезда у меня было только полчаса, хватал всё подряд. На столе оплывал в хрустальной вазе янтарный, невообразимо вкусный чак-чак; тётка сразу накинула пухлый оренбургский платок; Дарья, смеясь, примеряла тюбетейку, украшенную жемчугом. Я помог Коле-маленькому собрать железную дорогу и завёл ключом тугую пружину паровоза.

Морозы стояли знатные: растопил голландку в гостиной. Трещали дрова, к запаху Рождества добавился горьковатый дымок.

Я смотрел на повизгивающего от восхищения Колю, на стремительно катящийся паровозик и думал, что колёсные бронеавтомобили бесперспективны для преодоления вражеской обороны. Многочисленные воронки, ряды колючей проволоки, широкие траншеи – все эти препятствия требовали иного подхода, иного принципа. Автомобилю нужна дорога: а где её взять на поле боя? Разве только возить с собой…

Да! Возить с собой и подстилать под колёса. Гибкие рельсы, на шарнирах. Я схватил рождественскую открытку, карандаш и принялся чертить на оборотной стороне. Нарисовал кружки-колёса, обвёл их замкнутой линией. Гусеница, как на тракторе Холта из североамериканских штатов! Вот что нужно современной боевой машине. Что-то я такое читал про испытания на русско-балтийском заводе в Риге…

– А вы ведь думаете совсем о другом, не о празднике, – сказала Дарья.

Она гладила тонкими пальцами узкий бокал с шампанским – и это движение показалось мне вдруг волнующим, даже неприличным. Уши мои начали накаляться; я кашлянул, отложил открытку с наброском. В конце концов, это невежливо: дама скучает, пока я рисую всякую дребедень. И принялся болтать о ерунде, принятой в салонах; но Дарья не заинтересовалась последними новостями об увлечении спиритизмом, зато проявила удивительную глубину знаний современной поэзии. Мы жарко спорили о Бурлюке и Маяковском; тётушка тем временем пожелала спокойной ночи и, зевая, ушла.

Коле наскучила дорога; мальчик устроил в чашке мыльный раствор и выдувал пузыри: они дрожали радужными боками и словно просились к стеклянным братьям, на ёлку.

Один опустился на стол и лежал на нём, пока его товарищи медленно падали на пол, будто лишившиеся сил боевые аэростаты, и лопались, оставляя мокрые пятнышки на паркете.

Лежал на столе. Так и в природе мыльный пузырь не опустится на землю, если встретит плотное препятствие – более плотное, чем атмосферный воздух. То есть, например, если противник применит хлор, стелющийся по земле, газ можно обнаружить с помощью генератора крупных, в аршин диаметром, мыльных пузырей: они будут издалека видны наблюдателям и заранее покажут присутствие отравляющего вещества.

Чёрт, а ведь это идея! Я вновь схватил открытку – но на ней уже не оставалось места.

– Возьмите, – сказала Дарья и положила передо мной чистый альбомный лист, – возьмите, я же вижу: вы не здесь, вас переполняют идеи.

Я схватил бумагу и начал набрасывать принципиальную схему: компрессор для производства сжатого воздуха, резервуар с мыльной суспензией. Нужно подобрать состав, чтобы пузыри надувались большими и обладали прочными стенками, долго не лопались…

Очнулся я, наверное, через час: Коленьки не было, а Дарья сидела напротив и смотрела на меня, положив подбородок на ладонь. В её фигуре было что-то такое. Уютное и нежное.

– Ради бога, извините меня. Я веду себя совершенно дико.

– Ну что вы, продолжайте. Мне очень нравится смотреть, как вы думаете, Николай. Увлекательное зрелище, будто присутствуешь при рождении тайны.

– Всё, хватит на сегодня.

Я достал из буфета новые бокалы, открыл бутылку кагора. Погасил электрический свет; теперь гостиную освещали только крохотные плевочки свечек и сполохи, проникающие сквозь круглые щели печной дверцы.

Вино играло в стекле красными отсветами: словно в крови начинался пожар – пока ещё несмелый, юный и застенчивый.

Не помню, как она оказалась в моих объятиях. А вот вкус вина на губах – помню. До сих пор.

И её слова:

– Если сможешь – не спеши. Мне немного страшно. Ты – первый мой.

В окне вдруг мелькнул размытый силуэт: золотые волосы, серые глаза.

А может, просто луна сверкнула сквозь ветви тополя.