Глава тринадцатая
Беглец
– У меня к вам серьёзный разговор, Николай.
Тарарыкин, как всегда, похож на медведя – но в этот раз растерянного. Будто вылез весной из берлоги, а вокруг вместо родного среднерусского леса – аравийская пустыня.
– Я, м-м-м. Я не хотел поднимать разговор сразу после вашего, э-э-э, освобождения. Понимал, что ваше горе… Наше. Наше горе делает любые иные темы неуместными. Но я обязан. Уж простите меня, голубчик.
– Разумеется, Олег Михайлович. Вы столько для меня… Слушаю вас.
Он смотрит сквозь стёкла. Качает головой. Кладёт передо мной листок.
Я всматриваюсь. Чувствую, как начинают пылать уши и щёки. Это принципиальная схема моего взрывного устройства, нарисованная уверенной рукой Тарарыкина.
– Пригласили, естественно, меня. Как специалиста. Видимо, к лучшему, что именно меня.
Он встаёт и начинает ходить по лаборатории. Обгрызенные кисти халата качаются, бьют по коленям.
– Эксперт легко отличит руку Леонардо от руки Микеланджело, даже если на картине нет подписи. Я сразу понял, что видел подобную работу. Этот стиль. Даже то, как обёрнут фольгой взрыватель. Мне достаточно было проверить запасы в лаборатории. Вы тщательно всё убрали. Но даже то, в каком порядке расставлены реторты, запасы каких именно реактивов уменьшились… А потом я обнаружил это.
Раздался неожиданный звук: Тарарыкин вытащил из шкафа и хлопнул на стол гармонику-концертино; она жалобно взвизгнула.
– И это.
Да. Этот костяной мундштук я нашёл в завалах на рабочем столе Олега Михайловича. И аккуратно просверлил в нём отверстия заданного диаметра и в точно рассчитанном количестве.
– Как вы понимаете, друг мой, связать эти элементы с особенностями предъявленной мне в Охранном отделении взрывчатки было нетрудно. У вас светлая голова. Идея микроскопических полостей с целью радикального повышения мощности заряда великолепна. Но зачем?!
Олег Михайлович вонзился пальцами в седую шевелюру.
– Зачем использовать такой талант в таких ужасных целях? Да, я сам весьма критически отношусь к нынешним правителям в частности и к самодержавию в целом. Но убивать детей?!
Я молчал. Мне хотелось исчезнуть, раствориться, как в концентрате кислоты.
– Бомбу должны были поместить в царском вагоне, в детском купе. Несомненно, погибли бы все. Вы постарались, мой талантливый друг. Чёрт бы вас побрал.
– Я не знал, что дети…
– Молчите! Что вы не знали? Что боевики революционеров практикуют теракты? Что бомбы убивают людей, в том числе совершенно невинных? Это немыслимо, немыслимо!
Тарарыкин вновь вскочил и зашагал; пояс халата хлестал по ножкам стола, как тигриный хвост – по прутьям решётки.
– Вам, Николай, надо немедленно уехать из города. Так будет правильно. Ни к чему внимание полиции. Я уже списался: в Ревеле вас примут. Закончите курс тамошней гимназии; провинция, конечно, но уж не до жиру. Вы умеете самостоятельно изучать материал. И через три года вернётесь, поступите в университет. К тому моменту всё уляжется.
– Но как так? Уехать? Я не могу.
– Не только можете, но и должны. Александра Яковлевна со мной согласна. Как можно быстрее. Я не столько опасаюсь полиции, сколько этих ваших, с позволения сказать, товарищей. Это же банда головорезов и мошенников, а не революционеры! Я внимательно изучил материалы, любезно предоставленные следователем. У Охранного отделения был тайный осведомитель в составе вашей ячейки или как там. С кем вы связались? Председатель этот, пристреленный агентами. Недоучка, изгнан из университета за неуспеваемость. Подозревается в организации взрыва парохода на Каме. Пятнадцать убитых, из них четыре женщины и ребёнок. Ещё Михаил Барский. Вообще скользкий тип. Проходил свидетелем по дюжине дел – и ни одной судимости. Сейчас, наверное, получит срок по совокупности – и то невеликий, мало улик, или как там это называется у служителей Фемиды. Тень Толстого за всеми событиями. Вы хоть слыхали про Толстого? Евно Азеф, страшный человек, тридцать терактов на его совести. В крови по макушку. Говорят, собственноручно расстреливал ваших коллег при малейшем подозрении на предательство или при отказе продолжать революционную деятельность. И остальные под стать. Неудачники, маргиналы, общественные отбросы. Что там делать вам, сыну и брату офицеров? Дворянину? Причём ведь дворянство у вас – не столбовое. Выслуженное. Яриловы – это соль России; вам её охранять от врагов и вам же её улучшать, переделывать, перестраивать. Эх.
Олег Михайлович махнул рукой и продолжил:
– Одна шваль. Даже эта бунтарка – суфражистка, неблагодарная дочь несчастного отца. Сколько он сделал для страны – и вот, вся репутация суке под хвост.
– Вы про кого? – спросил я, холодея.
– Про Александра Корфа. Вы же знаете, несомненно.
Разумеется, я знал Корфа, талантливого горного инженера, придумавшего оригинальный способ обогащения полиметаллических руд. Теперь – горнозаводчика, миллионщика, владельца уральских шахт и заводов. А я всё думал: откуда мне знакома фамилия.
– Такой отец! А дочь? Клейма негде ставить. В тринадцать лет сбежала с каким-то сумасшедшим купцом. Шаталась по всей Европе, пока несчастный любовник все деньги на революцию не отдал. Мерзкая особа, совершенно аморальная.
Мне было невыносимо это слушать; я стиснул голову ладонями.
– При задержании оказала сопротивление; её обезоружить успели – так располосовала столовой вилкой лицо вахмистру. Ещё обошлось: при ней было два револьвера. Как какой-то мексиканский бандит, а не петербургская барышня. Убийца. Пристрелила городового в то январское воскресенье.
– Что?!
– Я сам поразился, когда прочёл. Хрупкая, казалось бы, девица. Хотя – какая там «девица», конечно, кхм. Говорю же: была вооружена аж двумя револьверами, один из них – «галан». Редкая модель, калибр неходовой. А у убитого полицейского пулю при вскрытии обнаружили. Ну, она под давлением улик призналась во всём. Похитила в вашем доме оружие: там ведь наградная табличка с фамилией вашего отца. Вот так. Мне стало не по себе: несколько месяцев у вас квартировала отъявленная и циничная преступница. Ужасно.
Олег Михайлович замолчал наконец. Сел напротив; я опустил глаза, чтобы не встретиться с его взглядом – полным боли и сочувствия.
Знал бы он, кого жалеет.
Ольга унесла «галан», чтобы лишить меня возможности совершить очередное убийство – пристрелить Барского. Ольга взяла вину на себя, чтобы спасти меня. Она – нежная, с тонкими пальцами – будет гнить в казематах Петропавловки заживо, год за годом. Или – на каторге. Если вообще её повесят.
Вместо меня!
– Никуда я не поеду, Олег Михайлович.
* * *
Июнь 1905 г., Санкт-Петербург
Переходные испытания я сдал досрочно: гимназическая администрация вошла в положение. Однокашники перешёптывались за спиной, преподаватели прятали глаза и пытались скорее закончить экзамен, чтобы от меня избавиться. Не знаю, чего в этом больше: сочувствия моим потерям или страха перед невнятными слухами о моём «невольном» участии в несостоявшемся покушении.
Дом мой пуст. Два портрета на стене гостиной, забытые дешёвые образки в каморке Ульяны и запах валерьянки в тёткиной комнате (врачи отправили её в Кисловодск). Я теперь даже не круглый сирота – я сирота в квадрате. Идиотская шутка, не правда ли?
Сидел безвылазно в гулкой квартире и читал. Тарарыкин снабжал меня книгами и записями, в том числе своими статьями в «Вестник физико-химического общества» для правки. Думаю, он просто пытался занять меня, загрузить голову, чтобы в ней не оставалось места для демонов.
В тот день в дверь постучали. Громко и требовательно; ясно, что это не дворник и не молочница. Так стучат люди, считающие себя вправе: например, квартальные надзиратели.
Но это были не из полиции. На пороге стоял человек в кепи с длинным козырьком, скрывающим лицо, по уши закутанный в кашне – и это при жаркой июньской погоде.
– Ну, Гимназист, так и будем торчать на виду, чтобы соглядатай какой-нибудь срисовал?
Человек приподнял козырёк, пальцем зацепил и стащил до рта кашне. Прикрытый белёсой плёнкой глаз, уродливые шрамы. Химик.
– Извините. Проходите, разумеется. Просто не ожидал.
Химик по-хозяйски прошагал в папин кабинет. Уселся на отцовском кресле. Взял журнал со стола.
– О, «Nature»! Изволите читать по-английски? Научные статьи?
– Не только. И по-немецки, и по-французски.
– Да вы настоящий вундеркинд. Повезло нам с вами, дружок.
Я промолчал.
– Впрочем, я имею в виду не Толстого и эсеровскую братию, скопище полоумных истериков. Чему вы удивляетесь? Да, мне плевать на их лозунги, вся эта чушь для полуграмотных масс, «земля – крестьянам, заводы – рабочим». Зачем пролетарию завод? Разворовать? Выпить спирт из испарителей, раскурочить и продать медную оплётку? Ему нужны хлеб, пиджак с ватными плечами и возможность потратить копейки на идиотские развлечения типа синематографа или цирка; его удел – воплощать в металл идеи истинных людей, учёных. А понять даже тысячной доли научной мудрости пролетарий не в состоянии, да это ему и не нужно. Уэллса читали, «The Time Machine»? Разумеется, читали. Так вот, морлоки – это топливо революции, истинная цель которой – торжество Разума и слуг его. К которым я отношу очень немногих людей, но вы – достойный кандидат.
– Тогда зачем вам это? Тайные лаборатории, которые взрываются, преследование полиции? Опасность тюрьмы?
– Тюрьма – ерунда, мой друг. Невозможно лишить свободы человека думающего, как невозможно надеть кандалы на ветер или лунный свет. Заключение даже полезно: очищает от бытовой шелухи, ничто не отвлекает от размышлений. Да и среди политических заключённых встречаются алмазы, гранящиеся в бриллианты; нечасто, увы, но думающие люди – вообще редкость. Тюрьма полезна. Даже жаль, что вас так рано выпустили. Неизвестно, когда представится следующая возможность.
Я подавился и закашлялся; Химик встал и похлопал меня по спине своей клешнёй без двух пальцев, продолжая вещать:
– Да, жаль. Валькирия – девица взбалмошная, взяла вину на себя. Но это и к лучшему: сядете в иной раз, а сейчас вы нужнее на свободе. Вам, кстати, огромный привет от товарища Арсения из Московской губернии. Слыхали про такого? Михаил Фрунзе, немногим вас старше. Тоже отличился в Кровавое воскресенье, даже ранение получил. А теперь организовал в Иваново-Вознесенске и Шуе рабочие боевые отряды, ведёт бои с войсками и полицией. Очень ему понравились гранаты вашей системы, освоили производство – считай, промышленное. Знаете, как их пролетарии обозвали? «Гимназистками», в честь вашей партийной клички. Цените! В вашем возрасте – и уже в истории навсегда. Весьма эффективное оружие, прекрасно показало себя в уличных боях.
Я едва сдержал стон. Прикрыл глаза и увидел: сгрудившиеся перед баррикадами солдаты, раненный в руку офицер придерживает окровавленный локоть и кричит:
– Примкнуть штыки!
С крыш, из подворотен, из окон подвалов летят, кувыркаются небольшие металлические цилиндры с насечкой и взрываются! Вспышки, смертельный визг осколков; падают искалеченные, стонущие офицеры и солдаты…
Русские офицеры и солдаты.
Химик не заметил моего состояния и продолжал вещать:
– Есть идея разворошить гнездо, и вы подходите как никто лучше; к зачаткам навыков учёного у вас вдобавок имеются редкие в нашей среде знания военного дела. Да и знакомцы в Кронштадте, видимо, остались? Слушайте внимательно: от Балтийского флота благодаря усилиям наших японских друзей остались одни ошмётки, но вскоре вступит в строй новейший броненосец «Слава», который опоздал к Цусиме. Он в одиночку способен натворить дел: представляете себе грозный силуэт напротив Зимнего дворца, громящий главным калибром оплот царизма? Мы пытаемся сейчас проникнуть в экипаж, разложить его; ловим матросиков на улицах в увольнении, впихиваем брошюрки. Правда, чаще наши агитаторы получают в морду.
Химик заперхал, как больная ворона; я вздрогнул: успел уже забыть этот чудовищный эрзац человеческого смеха.
– Да, единственный случай, когда я пожалел, что Валькирии нет с нами: у неё моряки взяли бы и брошюрки, и листовки – да комок ядовитых змей протащили бы на корабль под бушлатами. Она умела вызывать шевеление в душах и в штанах – будь то княжеские шёлковые панталоны или крестьянские вонючие портки.
Если бы в книжном шкафу за спиной Химика коробка была не пуста, то я бы нашёл, в кого разрядить второе гнездо барабана. Но я молчал, сжав кулаки и не перебивая.
– Впрочем, листовки – это ерунда, трата времени. Матросов надо поднять на восстание, а для этого нужны жертвы; ничто так не возбуждает низкокачественный человеческий материал, как запах и вид крови – это древнее, изначальное. Наши предки-полуобезьяны охотились редко и большими массами – а как ещё, если ни когтей, ни клыков, а мяска свежего хочется?
– Да вы гуманист, – не удержался я.
– Есть немного. – Каркание, имитирующее человеческий смех. – Слушайте дальше. Экипаж должно ввести в неистовство. Например, подбросить отраву на кухню.
– На камбуз, – автоматически поправил я.
– Без разницы. Не перебивайте! Яд, а к нему в компанию – кусок гнилого мяса. Знаете, великолепный шок для визуальных рецепторов: черви вылезают из кулеша, все кричат от омерзения, швыряют ложки, вскакивают – и тут один падает на палубу, синеет, бьётся в агонии; хлещет пена, затем рвота – готов. Тут же падает второй, третий… В нужный момент наш агент обвиняет в случившемся офицеров, матросы бросаются рвать и топтать командиров, те отстреливаются, количество трупов растёт и переваливает наконец качественную планку; а дальше – дело техники. Вылупляется преславное вооружённое восстание. Чудесная картина!
Химик закатил глаза и потёр ладони.
– Я тут на досуге рассматривал разные дополнения. Вариант со взрывом отбросил: что, если он повредит броненосец, который нам нужен боеспособным? Но придумал другое: на корабле же есть система вентиляции, не так ли? Что, если запустить через неё ядовитое летучее вещество? Разлить синильную кислоту, включить вентиляторы. Но для этого нужно досконально знать особенности внутрикорабельного устройства, а я полный профан в этом деле. В отличие от вас, друг мой.
Химик многозначительно посмотрел на меня; наверное, я должен был восхититься его готовностью к самоуничижению и возвышению меня. Оценить, так сказать. Но я лишь невнятно булькнул.
– Ладно, дела, – заторопился вдруг Химик, явно разочарованный, – вы подумайте обо всём, обмозгуйте варианты.
Он встал и пошёл к двери. Я собрал остатки воли и спросил:
– А если я откажусь?
Химик остановился. Повернулся ко мне: о, какое пламя полыхнуло из единственного глаза! И птичья плёнка на второй глазнице, кажется, раскалилась.
– Очень не рекомендую. Вы уже увязли целиком. Только макушка наружу, и то, чтобы крюк вбить. Кстати, некоторые наши товарищи удивлены: как так вышло, что охранка обнаружила тайную квартиру в самый решающий момент? Отчего вдруг вся боевая ячейка исчезла; члены её либо убиты, либо надолго в заключении, и только один Гимназист на свободе? Мне немалых трудов стоило уговорить Толстого не устраивать вам допрос с пристрастием. Расследование в наших рядах обычно заканчивается одним и тем же исходом, весьма банальным. Не советую экспериментировать с моим доверием. Подумайте об этом. Меня не ищите – сам вас найду.
Он помолчал и добавил с нажимом:
– Найду. Где угодно.
Я проводил его до двери; лучше всего моё состояние описывало слово «грогги» – положение боксёра, когда сознание уже отключилось, а ноги ещё почему-то передвигаются.
– Да, чуть не забыл.
Химик достал из пиджачного кармана смятый конверт без надписей:
– Вам от Валькирии, из тюрьмы. Оцените мою деликатность: конверт я не вскрывал, хотя был обязан. До встречи. Надеюсь, скорой.
Мне очень хотелось вслух пожелать его надеждам не сбыться. Но я сдержался.
* * *
Лето 1905 г.
Фантазия последняя
Уныние воцарилось над огромной империей; прекрасные варшавянки в знак траура закрыли личики чёрными вуалями; ревельская Русалка напрасно всматривается в свинцовый туман – они не вернутся. Сгинули грозные броненосцы и стремительные крейсеры; бравые усатые кондукторы и великолепные флотские офицеры обрели могилы далеко от Родины, и зелёные волны Великого океана им теперь надгробием.
Торжествуют сыны Азии, их жёлтые лица щерятся ухмылками: повержен северный гигант, навечно опозорен на полях Мукдена и в водах Цусимы; белые кости прячутся в зарослях гаоляна, и маньчжурские вороны, разбухшие от русской мертвечины, едва ковыляют, не в силах взлететь.
Рыдают прелестные дамы Владивостока: их белый город на сопках японцы требуют отдать себе, как и Сахалин, и всё Приморье…
В Царскосельском дворце – вздохи и всхлипы.
– Мы не в силах более сопротивляться, ваше величество. Казна пуста, страна бунтует; волнения настигли армию и флот. Надобно согласиться на требования микадо, отдать наши земли и выплатить гигантскую контрибуцию.
Монарх тяжко вздыхает и крестится. Его царственная супруга вопрошает с лёгким акцентом:
– Неужели не найдётся во всей России храбрецов, способных защитить отечество от позора?
Слова эти – лишь риторический стон; но внезапно раздаётся ответ:
– Отчего же? Мы готовы добиться почётного мира.
Лейтенанты Николай Ярилов и Серафим Купчинов предстают перед восхищёнными царедворцами, красивые и стройные.
– Что вам нужно для этого? – восклицает самодержец. – Просите что угодно: чины, ордена, деньги. Может, желаете ложу на все концерты Императорского балета? Насладитесь моими танцовщицами.
– Балерины? – необычайно оживляется Купчинов, но друг перебивает его:
– Ваше величество, нам нужно лишь немедленное исполнение моих заказов казёнными заводами и право использовать в своих целях любой корабль вашего флота и любой полк вашей армии.
Монарх немедленно требует бумагу и пишет собственноручно: «Божиею поспешествующею милостию Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский…
Милые великие княжны улыбаются, подмигивают красавцам-лейтенантам.
…князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский…
Царь размахивает рукой, дует на уставшие пальцы.
…государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли…
Министр двора Фредерикс спит стоя; от его храпа вздрагивают часовые из лейб-конвоя.
…подателям сего лейтенантам Ярилову и Купчинову».
Все радуются, аплодируют; военный министр салютует шпагой, а морской вопрошает:
– Может, пора их повысить до капитанов второго ранга, ваше величество?
– Ну уж нет, переписывать я не стану. Вот вернутся с победой, привезут России почётный мир – тогда.
* * *
Рыщут хищники Камимуры, вынюхивают; да что теперь: Японское море целиком принадлежит японцам. Где русский флот? Сгинул, погиб в боях или интернирован в нейтральных портах. Лишь во Владивостоке осталась горстка наших кораблей: истерзанные снарядами, с пробитыми коварными минами днищами, пострадавшие в навигационных авариях, залечивают теперь раны.
Днём и ночью трудятся рабочие заводов Владивостока, им помогают мастеровые из столицы: заделывают полученные в мае пробоины от взрыва мины, готовят корабль для исполнения тайной миссии. Броненосный крейсер «Громобой», красавец-гигант длиной в полторы сотни метров, предназначенный для океанских рейдов, лишился грот-мачты и всех кормовых надстроек. Вместо этого возведён секретный ангар, вход в который строго охраняется, и построен огромный дощатый помост шириной в пятнадцать саженей и длиной от четвёртой трубы до кормового флагштока.
Командир корабля спрашивает:
– И всё же, господа лейтенанты, какова будет цель? Мне-то можно сказать.
– Всё узнаете в своё время, – непреклонны лейтенанты.
Японские шпионы, притворяющиеся китайскими кули и корейскими разносчиками, шныряют по набережным Владивостока; следят из подвалов и забираются на чердаки с фотографическими аппаратами, но так и не могут выведать тайну крейсера. Утром вновь бегут на свои посты и разочарованно кричат:
– Нас обманури! Яриров обхитрир!
Да! Красавца-крейсера нет у причальной стенки: ночью, не зажигая огней, он на самом малом ходу, как на цыпочках, вышел из бухты Золотой Рог. Прикрывшись туманом, словно волшебной фатой, проскочил незамеченным вражескую сторожевую завесу и вырвался на простор Японского моря.
– Курс – зюйд-ост! Наша конечная цель – столица микадо, – открывает наконец секрет лейтенант Ярилов.
– Но как же, – растерян капитан, – столицу охраняет весь японский флот! Броненосцы, крейсеры, истребители и миноносцы! Вы, конечно, известны своей доблестью, мой экипаж готов сражаться до последнего снаряда, но нам не справиться со всей эскадрой Того! Да и Токио находится на обратной стороне острова Хонсю, и, следуя этим курсом, мы лишь упрёмся в скалистые утёсы Японии…
– Исполняйте приказ, – холодно говорит Ярилов.
Он подносит к глазам небольшой цейсовский бинокль и говорит:
– Ваша задача, господин капитан первого ранга, привести «Громобой» как возможно ближе к вражескому берегу незамеченным.
Но словно судьба-злодейка слышит эти слова – а, быть может, сам древний японский бог Фудзин вновь распахнул свой кожаный мешок и выпустил все ветра на волю. Сдёрнута маскировочная пелена тумана, и тут же появляются два японских дозорных крейсера.
– Свистать всех наверх! – командует капитан. – Примем же бой и погибнем с честью, но не посрамим Андреевского флага.
– Наша цель – не погибнуть, а исполнить предначертанное, – возражает Николай и вызывает радиста: – Приказываю забить сигналы вражеского радиотелеграфа сильной искрой, дабы разведчики противника не сообщили, что обнаружили нас.
– Но как мы будем сражаться? – уныло вопрошает капитан. – У них артиллерия вдвое превосходит нашу по числу и намного – по дальности эффективной стрельбы.
– Значит, мы должны сблизиться на удобную нам дистанцию, а до этого – избежать вражеских попаданий.
– Но как?!
– Прикажите увеличить ход до самого полного и подать из погребов особые «яриловские» снаряды, остальное предоставьте мне.
Азиаты ошеломлены: их радиотелеграфные станции не в силах передать сообщение об обнаружении «Громобоя», преодолеть помехи: самураи будто лишились голоса. Но растерянность длится недолго: два японских броненосных крейсера бросаются в бой очертя голову, рассчитывая на лёгкую победу.
– Дистанция пятьдесят пять кабельтовых! – кричит дальномерщик.
Тут же борта японских кораблей озаряются вспышками, и Ярилов немедленно командует:
– Право на борт!
Рулевой торопливо перекладывает штурвал; «Громобой» на полном ходу поворачивает, кренится – падают на палубу не ожидавшие маневра матросы.
– Японские снаряды летят до нас шестнадцать секунд, – поясняет Николай, – за это время «Громобой» пройдёт целый кабельтов и снаряды упадут в стороне.
Так и есть: гигантские фонтаны вздымаются в небо далеко за кормой.
– Лево руля!
Русский крейсер идёт зигзагами, не позволяя противнику пристреляться; и вот уже достигнута нужная дистанция до врага.
– Заряжай!
– Беда, вашбродь, – докладывает запыхавшийся вестовой, – подъёмник заело, разорви его акула! Не можем поднять снаряды к орудию.
Но что это? Могучий спутник Ярилова, лейтенант Купчинов, сняв щегольской мундир и играя мускулами, легко тащит на плече огромный шестипудовый снаряд для восьмидюймового орудия.
– Принимай! – хрипит он, сваливает страшную тяжесть на лоток и спускается по трапу за следующим.
Комендоры готовы к стрельбе; выстрел!
Русский снаряд, начинённый мелинитом особой мощности, устремляется к цели. Увы, недолёт: гигантский гейзер вырастает саженях в десяти от вражеского борта.
Но что это?!
Вражеский крейсер, избегнувший прямого попадания, вдруг начинает крениться. Всё просто: чувствительный взрыватель срабатывает даже при ударе снаряда о воду, а гигантская сила мелинита, изготовленного по секретной методе лейтенанта Ярилова, вызывает небывалой мощи гидроудар. Разрывает корпус, ломает шпангоуты и срывает с оснований паровые машины…
Японец тонет; второй крейсер разворачивается и удирает в ужасе. Но вслед ему летит ещё один снаряд и взрывается за кормой; чудовищный подводный взрыв отрывает винты, корёжит руль и лишает врага и хода, и управления.
Бессильно болтается на океанской зыби изуродованный корабль; второй уже пошёл на дно, и вода покрыта чёрными головами тонущих, как гороховый суп – хлебными сухариками.
На мостик выходит герой Цусимы адмирал Камимура; он в парадном мундире, расстёгнутом на животе, чтобы ловчее совершить сэппуку.
– Погодите, Хиконодзё! – кричит в рупор лейтенант Ярилов. – Вы храбро сражались и исполнили свой долг до конца: так в чём же ваша вина?
– Никогда самурай из княжества Сацума не склонял головы перед врагом, – гордо отвечает адмирал, – я не могу видеть, как флаг с восходящим солнцем будет спущен, а корабль захвачен.
– Я не требую спустить флаг. Спасайте ваших погибающих товарищей и затем вызывайте буксир, который доставит корабль в японский порт. Лишь дайте слово, что в ближайшие три часа не сообщите о месте встречи с нами и нашем курсе.
– Слово самурая, – растерянно отвечает Камимура, – но как же…
– И ещё одна просьба, – перебивает Ярилов, – сообщите его величеству императору Японии о том, что произошло. И что это – жест доброй воли со стороны русских.
Камимура гладит рукоять танто, шепчет: «Не в этот раз, друг» – и прячет клинок в ножны. Отдаёт честь.
Офицеры на мостике «Громобоя» вскидывают ладони в ответном приветствии. Капитан удивлён:
– Зачем? Они не жалели нас, когда громили в Корейском проливе год назад, когда топили крейсер «Рюрик».
– Кто-то должен первым остановить кровопролитие и поступить наконец благородно – как и должно в отношениях между двумя великими нациями. Русская дворянская честь и японский кодекс Бусидо учат этому.
Крейсер несётся прочь от места схватки; на горизонте появляется рваная гряда Кисо – словно хребет спящего дракона.
* * *
– Что же, время. Возвращайте «Громобой» во Владивосток и ждите известий, а мы исполним свой долг. Прощайте, господин капитан, не поминайте лихом.
– Но как?! До Токио отсюда – не меньше ста тридцати миль. И как вы – всего лишь вдвоём! – собираетесь справиться с бесчисленным врагом?
– Нам не впервой. Прощайте.
Доблестный экипаж «Громобоя» выстраивается на шканцах и кричит «ура!»; духовой оркестр играет «Амурские волны».
Серебрятся волны, серебрятся волны,
Славой русскою горды…
Судовой священник вытирает покрасневшие глаза и благословляет храбрецов. Лейтенанты, красивые и стройные, бросают последний взгляд на провожающих и скрываются в двери запретного ангара.
Распахиваются ворота; и вот появляется небывалый аппарат. Сверкают широкие плоскости из перкали, покрытой лаком; гудят, словно струны, многочисленные проволочные растяжки; будто Георгиевские кресты, сияют четырёхлопастные пропеллеры, установленные в прорезях крыльев.
– Да это же летательный аппарат контр-адмирала Можайского! – восклицает офицер «Громобоя».
– Однако существенно переделанный, – замечает кто-то из знатоков, – и двигатели не паровые, а новейшие, внутреннего сгорания.
И точно: моторы принимаются трещать, распространяя синий дымок с ароматом бензина. Всё быстрее вращаются пропеллеры, аппарат дрожит от нетерпения, словно горячий рысак перед забегом. На борту воздушного корабля написано название: «Поручик Андрей Ярилов».
В корпусе наподобие лодки появляется фигура аэронавта: это Ярилов. На нём кожаный шлем и очки в половину лица; он машет рукой в меховой перчатке. Механик кивает и убирает тормоза-колодки из-под четырёхколёсного шасси; самолёт прыгает вперёд и катится по дощатому помосту, расположенному под наклоном. Прытко набирает скорость и наконец срывается с кормового среза. Зрители охают: тяжело нагруженный аппарат (под корпусом подвешен большой ящик) едва не зарывается в воду, но в последнюю секунду задирает нос и, натужно гудя, постепенно набирает высоту. Вот уже сажень над водой, две, пять; аэроплан облетает крейсер, покачивает крыльями на прощание и направляется к японскому берегу.
– Ура! Браво! Слава храбрецам-лейтенантам, покорителям неба!
Аэронавты не слышат; они уже далеко, и путь их опасен и труден.
* * *
– Высота?
Николай едва перекрикивает тарахтение моторов; Серафим понимающе кивает, склоняется над прибором и отвечает:
– Тысяча двести метров по анероиду.
Позади самая трудная часть пути – горный хребет Кисо. Внизу – долина Канто; медленно проплывают зеркала рисовых чеков; крестьяне, услышав рёв в небе, задирают головы в широкополых шляпах и, падая на колени, принимаются истово молиться.
– Ямато-но ороти вернулся! – кричат они в ужасе.
– За дракона принимают, – кивает Ярилов, – оно и хорошо. Пока полиция спохватится, пока телеграфируют в столицу – мы уж доберёмся.
Эх, разве можно говорить вслух о своих надеждах, когда совершаешь невозможное? Пара журавлей появляется со стороны солнца и бросается на самолёт.
Что это, почему? Может, они обезумели от страха, встретив невиданного грохочущего гиганта? Или отважные птицы защищали своё гнездо? Возможно, их направил небесный создатель этой земли, сам Идзанаки?
Птицы врезаются в пропеллер; горячие брызги бьют в лица аэронавтов. Аппарат кренится, воет; бешено летит навстречу земля…
В последний момент пилоту удаётся выровнять аэроплан; посадка очень жёсткая, трещит и отрывается правая плоскость, зацепившаяся за дерево; словно гитарные струны, с визгом рвутся стальные расчалки. Шасси принимает первый удар – аппарат подпрыгивает, пролетает ещё десяток саженей, вновь бьётся о землю; с треском ломаются стойки колёс; самолёт встаёт на нос, на миг замирает, словно обелиск самому себе – и с ужасным грохотом опрокидывается на спину.
Из перебитого бензопровода капает на раскалённый картер мотора…
* * *
– Они там все отравились рыбой фугу?! – вопит начальник департамента полиции Токио. Снимает европейскую фуражку, швыряет в неё перчатки. – Или перепились саке? Какой ещё дракон? Передайте суперинтенданту префектуры моё неудовольствие.
Клерк кланяется и бормочет:
– Это уже третье сообщение за четыре часа из самых разных городов. Возможно, господин сочтёт необходимым отправить конный отряд для расследования на месте?
– Делайте что хотите, – кричит начальник, – только отстаньте. Я опаздываю на представление кабуки.
Клерк соединяет ладони: словно гигантская бабочка складывает крылья и садится на его чахлую грудь. Сгибается в поклоне и пятится вон.
Начальник высовывается из окна и кричит рикше:
– К подъезду, сын обезьяны!
* * *
– Держись, друг.
Богатырь Серафим Купчинов хрипит от натуги – и сбрасывает обломок крыла, освобождает товарища. Сильно пахнет газолином, натекла уже целая лужа.
– Как себя чувствуешь? Дышать не больно, рёбра целы?
Николай выбирается, пытается встать – его швыряет, друг едва успевает подхватить.
– Яр, отдышись, приди в себя.
– Некогда. Времени нет. Что там груз? Цел?
Купчинов могучими руками отрывает доски, высвобождает содержимое ящика. Это новейший блиндированный автомобиль конструкции Ярилова.
Купчинов хватает заводную рукоятку (в его кулачище она выглядит хрупкой проволочкой), вставляет в гнездо магнето, крутит. Мотор взрывается весёлым треском: работает!
Друзья забираются через стальную дверь: внутри тесно, Купчинов раздирает плечо о выступ брони и тихо ругается. Ярилов вглядывается в узкую смотровую щель, включает передачу и гонит машину по извилистой дороге; пыльный хвост тянется позади, словно тело сухопутного дракона; сверкают фары, будто хищные глаза. Японцы бросают повозки, запряжённые быками, и разбегаются по придорожным кустам; но вот впереди вырастает конный отряд. Ошарашенные всадники бросаются врассыпную; кричит офицер, призывая кавалеристов – и вот уже гремят винтовочные залпы. Пули грохочут об автомобильную броню – и плющатся о неё не в силах пробить; какой-то отчаянный смельчак бросается наперерез, рубит саблей шину. Но боевая машина оснащена не пневматическими баллонами, уязвимыми для пуль и железа; шины изготовлены целиком из литой резины.
Летят вёрсты; и вот уже он – огромный город из игрушечных домиков, будто склеенный из бамбуковых палочек и картона. Ярилов уступает место водителя товарищу. Всматривается в узкие щели, водит пальцем по карте. Ругается:
– Чёрт ногу сломит. Гигантская деревня, а не столица. Как тут к дворцу прорваться?
– Да уж, не петербургские проспекты.
– Заблудились, похоже. А спросить дорогу не у кого.
– Отчего же? – возражает Купец.
Останавливает автомобиль. Высокого плечистого красавца немедленно окружают мило щебечущие женщины – маленькие, изящные, в расшитых цветами кимоно; прелестные, словно фарфоровые куколки. Серафим галантно кланяется:
– Барышни, лейтенант русского флота Купчинов, честь имею. Как тут проехать ко дворцу Муцухито, чтобы он был здоров?
Забирается обратно в автомобиль, за ним – две красавицы.
– Девочки дорогу покажут, поехали.
– Как ты с ними общаешься? – поражён Ярилов. – Ты же японского языка не знаешь.
– Ерунда, – ухмыляется Купчинов, – чтобы я – да с девицами не договорился?
Гейши кивают высокими причёсками с торчащими из них палочками и хихикают.
Летит блиндированный автомобиль, петляя по узким улочкам, сбивая полицейские заслоны, расшибая наскоро сооружённые баррикады; вот он – дворец!
Императорская гвардия выстраивается стальной стеной, выкатывает пушки; Купчинов хватает ружьё-пулемёт Мадсена, просовывает в амбразуру.
– Первую очередь – поверх голов! – просит Ярилов.
– Как скажешь.
Грохочет пулемёт, звонко щёлкают о броню гильзы; бледнеют гвардейцы, роняют винтовки, встают покорно на колени.
Блиндированный автомобиль сносит ворота; проносится через первый двор, второй – равнодушным взглядом провожают его гранитные черепахи, высовывают в изумлении языки каменные львы, похожие на собак, и собаки, похожие на драконов.
Стража и министры в ужасе разбегаются; лейтенанты проходят в главный зал; на троне их ждёт побледневший монарх в европейском мундире.
– Вы желаете меня убить? – спрашивает он, сглотнув слюну.
Ярилов снимает фуражку и кланяется; толкает под локоть товарища – Купчинов делает то же самое.
– Нет, ваше величество. Мы здесь с другой целью. Теперь вы лично убедились в могуществе России – нас лишь двое, но мы смогли прорваться в ваш дворец. Однако сейчас время доказать не только силу, но и благородство моего Отечества: лично вам мы не причинили вреда, хотя и могли, ибо прибыли ради заключения почётного мира между нашими великими державами.
– Что же я должен сделать, храбрецы?
– Откажитесь от требования контрибуции. Наша страна богата, но тут уж – дело принципа; не в наших правилах платить дань, мы давно прекратили эту практику, уничтожив Золотую Орду.
– Это всё?
– Нет. Владивосток – русский город, Приморье и Сахалин – русские провинции, политые кровью и потом наших предков. Свою землю мы не отдадим. Забирайте Порт-Артур и Ляодун – китайского нам не жалко.
– Остроумно, – усмехается успокоенный микадо, – этак вы мне и весь Индокитай отдадите, и Голландскую Ост-Индию?
– Забирайте, – кивает Ярилов.
– Я подумаю.
– Чего думать-то? – хмуро спрашивает Купчинов и сжимает до хруста гигантские кулаки.
– Вы не поняли, – косится император на колотухи Серафима, – это я про Индокитай сказал, что подумаю. А с вашими условиями я согласен. Полностью.
– Отлично. Подпишем бумаги, – говорит Ярилов и достаёт пачку листов с текстом договора.
* * *
Посреди Токийского залива – белый красавец «Громобой». Ему салютуют недавние враги – японские броненосцы и крейсеры; «Громобой» прибыл, чтобы забрать героев – лейтенан… то есть капитанов второго ранга Купчинова и Ярилова, кавалеров ордена Хризантемы и личных друзей микадо.
На причале рыдают японские гейши: их десятки, они прощально машут веерами Купчинову, размазывая тушь и белила на зарёванных кукольных личиках.
– Страдают, болезные, – говорит Купчинов и машет в ответ.
– А ты сам? Скучать будешь? – спрашивает Ярилов.
– Гы, чего скучать-то?
Серафим оглядывается и шепчет приятелю на ухо:
– Я пяток в чемоданах на борт пронёс. Они же маленькие. Сейчас уже в каюте обживаются, бумажные ширмы мастерят.
В зените щурится солнце и одобрительно кивает.
* * *
Друг мой, Серафим.
Надеюсь, тебе понравится. Конечно, это всё вымысел, сказка. Фантазия. Возможно, получилось коряво, не хватило лихости и веселья; увы, я уже не могу витать так, как умел всего полтора года назад.
Ты спросишь, почему?
Мы уже не те мальчишки, друг мой. Я – точно. Слишком многое произошло за время с января 1904 года; с того зимнего вечера, когда мы с тобой встретили военного министра Куропаткина. Когда впервые услышали о войне с Японией – невозможной. И неизбежной.
Я потерял брата, отца, любимую – да ты и сам знаешь.
Самое страшное, что я потерял самого себя; теперь мне предстоит себя найти.
Мне будет не хватать тебя, друг мой Сера. Твоего крепкого плеча рядом, твоего табачного запаха, наших разговоров.
Не ищи меня.
Когда-нибудь мы встретимся, вспомним нашу юность, посмеёмся вместе. И помолчим над могилами, в которых – наши мечты.
Когда-нибудь – обязательно.
Прощай.
Николай Ярилов, 24 июля 1905 года.
* * *
Август 1905 г., Балтийское море
– А ну, шевелись, доходяги!
Солнце едва поднялось над городом, сладко потянулось, глянуло вниз сквозь просвет в серых тучах, а там вовсю кипит работа. Катали разгоняются с тяжело гружёнными тачками, взлетают по прогибающимся доскам на борт. Высыпают груз в трюм – и назад, за новой порцией, волоча пустую грохочущую тачку за собой.
Снуют носаки со стопками досок на плечах; крючники, кряхтя от немыслимой тяжести, волокут на горбу по два пятипудовых мешка с солью за раз. Шныряют скободёры с бегающими глазами: только отвернётся шкипарь – тут же подскакивают, выдирают железные гвозди и скобы из бортов, и дёру.
У Четырнадцатой линии – чистая публика. Ни ругани, ни скрипа тачек – духовой оркестр, нарядные дамы, бравые городовые пучат глаза и расправляют усы в треть аршина. Здесь швартуются пароходы на Ревель, Либаву и Ригу; сегодня – черёд почтово-пассажирского «Зевса».
Провожающие кричат, машут котелками и зонтиками; носильщик тащил гору дамского багажа – споткнулся, не удержал: упала шляпная коробка, соскочила крышка. Ветер тут же подхватил парижскую шляпку, будто мальчишка-хулиган, покатил по мокрым доскам под глумливый хохот зевак, распугивая воробьёв.
Капитан, сияя золочёными пуговицами, прокричал в медный рупор:
– Отдать швартовы!
Замолотил винт, взбаламутив грязную воду; тяжко пыхтя, похожий на бегемота крутобокий пароход отвалил от причала, пополз вниз по течению.
На верхней палубе – пассажиры первого класса: знакомятся, флиртуют, обсуждают последние новости. Пижон в английском клетчатом пиджаке, в жёлтых крагах трясёт свежим номером «Речи»:
– Ай да молодец Витте! Прижал всё-таки япошек. Подписал в американском Портсмуте мир.
Пассажиры живо интересуются:
– Ну, как там? Велика ли контрибуция?
– Что с Сахалином?
– Подождите, – умоляет пожилая дама с исплаканным лицом, – подождите. Так пленных теперь отпустят? У меня сынок мичман. В отряде адмирала Небогатова, сдались они в Цусиму. Отпустят?
Пижон читает вслух: про отказ японцев от требования контрибуции и претензий на Владивосток и Приморье.
У борта опирается на трость гимназист. Его бледное лицо словно искажено мукой – совсем не по годам. Молодой человек прислушивается к пижону, неожиданно улыбается чему-то своему.
Пароход выходит из невского устья; вот уже невысокая волна Финского залива бьёт в нос, пытается раскачать громадину, но быстро теряет интерес. За кормой – конвой из чаек; сверкает белыми тушками, словно кавалергарды – колетами.
Публике быстро надоедает бросать чайкам хлеб. Накрапывает, дует. Пассажиры расходятся – кто по каютам, кто в буфет. Остаётся лишь тощая фигура гимназиста.
Юноша достаёт из-за пазухи мятый конверт, вынимает протёртый на сгибах листок. Отворачиваясь от ветра, прикрывая от брызг, перечитывает – в который раз! – письмо. Затем тщательно рвёт его на полоски и выбрасывает за борт; белую стайку подхватывает ветер и несёт над водой; глупая чайка ловит один, взлетает торжествующе, но быстро понимает обман. С разочарованным криком выплёвывает несъедобную бумажку.
Ветер тоже теряет интерес к новой игрушке: обрывки падают и некоторое время качаются на серых волнах. Быстро расплываются чернила, и вот уже не разобрать написанное – как не разобрать далёкий шёпот в ночи. «…будут говорить, но ты не верь: я ведь не верю в твоё предательство…», «…слаще, мальчик мой…», «…надцать лет – это неимоверно много: я превращусь в старуху, а ты войдёшь в самый мужской сок…».
Что это? О чём? Зачем?
Гимназист достаёт бинокль, смотрит на расплывающийся в мокрой дымке отпечаток города на низком небе – словно эстамп, попавший под дождь.
На мгновение в поле зрения попадает форт Брюса: его осклизлые стены текут влагой, чёрные амбразуры хмуро глядят вслед пароходу. Форт криво ухмыляется аркой широких ворот: вернёшься, никуда не денешься.
Юноша вздрагивает. Отворачивается и спускается по трапу, в тёплое корабельное нутро.
Самая упрямая чайка долго летит за кормой, кричит – но её призыв никому не слышен.
