Лицо в жутких ожогах, левый глаз затянут розовой плёнкой наполовину и беспрерывно слезится. Протянул «клешню» без среднего и безымянного пальцев:

– Химик.

– Я, наверное, тоже, – сказал я.

– Вы не поняли, молодой человек. Химик – не увлечение и не специальность, это моё партийное прозвище.

– Весьма почётное, между прочим, – встрял Барский.

– Очень приятно, – сказал я, пожимая клешню, – а я Нико…

– А он – Гимназист, – поспешно перебила Ольга и посмотрела сердито.

Никак не привыкну, что отныне я не Николай Ярилов, а Гимназист. Если честно, поведение Ольги и её «товарищей» кажется мне иногда ребячеством, игрой в казаки-разбойники. Но я предпочитаю молчать на этот счёт.

– Я участвовал в испытаниях ваших, м-м-м, осколочных гранат. Весьма неплохо.

– Благодарю вас.

– Не перебивайте. – Химик достал платок, тщательно промокнул глаз. – Неплохо, остроумно, но совсем не то, что нужно. Уличные бои – примитив, лишь способ привлечь на нашу сторону народную массу, растревожить. Смерти близких как нельзя лучше разозлят пролетариев. Но главное наше предназначение – террор. Нужны бомбы. Компактные и мощные, способные разнести на щепки яхту или двухэтажный особняк. Чтобы ни один министр, ни один великий князь, да сам Николашка не чувствовали себя в безопасности. А игры в баррикады оставьте девочкам.

– Это лишь ваше мнение, – встряла Ольга.

Химик кривится и перхает. Я беспокоюсь, что ему плохо: гримаса его ужасна. Но, оказывается, он так смеётся; сожжённое химическим ожогом лицо не в состоянии улыбаться по-человечески.

– Кхе-кхе. Я – человек дела, мне ваши теоретические споры под винцо скучны. Набьётесь по квартирам, занавески на окнах, лампы притушены – и треплетесь часами, не жалея драгоценного времени. А я и мои люди не разговаривают – действуют.

Ольга раздула тонкие ноздри – верный признак обиды. Но промолчала.

– Итак, молодой человек. Я готов взяться за ваше обучение, берусь за два месяца подготовить. Школа, разумеется, не в столице. Предупреждаю: дело опасное. До экзамена доживает один из трёх.

– Отчисляете? – не понял я.

Химик опять заперхал, вытер изуродованной кистью сочащийся глаз.

– Комик. Юморист. Макс Линдер. Хотите, чтобы я похлопал? Так нечем хлопать: пальцы оторваны, ошибся со взрывателем. Повторяю: наше дело – опасное. В Тифлисе недавно взорвалась лаборатория, дом завалило, два соседних сгорели. От трёх спецов и дюжины боевиков из охраны – один пепел. Понятно? Мы динамит делаем – вот этими руками. Нитроглицерин. Колбу уронил – смерть. За азотной кислотой не уследил – шкуру прожжёт до костей к чертям собачьим. Ясно?

– Ясно. Видите, я с тростью? Я уже взрывался.

Химик бросает на меня быстрый взгляд – будто приценивается. Продолжает:

– Ну и выводы?

– Мне надо подумать.

– Струсил, – Химик брезгливо скривился, – время зря теряю.

– Нет. Вы сказали – два месяца. Мне не уехать вот так, внезапно. Я же в гимназии. Тётка, опять же.

– Какая тётка? Какая гимназия? Революция, старый мир надо взорвать к чертям и забыть. Тьфу ты. Детский сад.

Химик ушёл не прощаясь.

Я боялся поднять глаза, но Ольга положила лёгкую ладонь мне на плечо и утешила:

– Не обращай внимания, Химик – человек сложный и нервный. Неудивительно: он, наверное, уже сто раз умирал.

– Может, и к лучшему, – сказал Барский, – теперь попросим у Центра самостоятельности в деле изготовления бомб. Зачем нам Химик? У нас свой есть. Так, Гимназист?

Он рассмеялся и протянул мне кружку с пивом. Было горько, но я выпил до дна.

Серые февральские дни мелькали, как фонари станций из окна скорого поезда; событий хватало. Встречи на тайных квартирах (и опять пустые, хоть и горячие, споры, в которые я не вникал); сходки студентов; сопровождение Ольги при вылазках на заводы. Там она раздавала прокламации и брошюры, иногда выступала, хотя не считалась в «организации» главным оратором – хватало других. Всего за два неполных месяца пролетарии сильно изменились: не слышно было историй про «царя-батюшку», чаще звучали слова «Николашка» и «Кровавый». Теперь нас не били – наоборот, выслушивали с хмурой сосредоточенностью. Стачки шли одна за другой, словно волны, подмывающие основы утёса-государства; поражение наших под Мукденом было воспринято уже не со скорбью и обидой, а с каким-то злорадством: кажется, никто теперь не верил в царских генералов. Неудачная война надоела; она затянулась, словно бесконечный скучный урок латыни, и хотелось скорее окончания – любого.

Дважды вместе с Купцом посещал заведение «мадам», но без энтузиазма. Я освоил несложную механику плотской «любви» – но это не сделало меня мастером любви настоящей: я так же робел, и все мои «навыки» исчезали, стоило услышать запах лаванды.

Диана и её товарки были столь же далеки от моего сероглазого идеала, как снежная баба с ведром на голове далека от Венеры Милосской. Впрочем, и Ольга относилась ко мне, как к «товарищу» – по-доброму, но без малейшего намёка на близость. Может, она и не помнила того случая в папином кабинете? Всё-таки была пьяна…

Тарарыкин, классный наставник и Пан ругали меня по очереди: из-за бурной деятельности ячейки я стал пропускать занятия. Меня часто привлекали как курьера; я отправлялся на другой конец города, пряча плотные конверты за пазухой или таща тяжёлые свёртки с неизвестным содержимым. Это было скучно, но я терпел ради похвалы Ольги.

В тот день хмурый дядька, который когда-то одобрил мои опыты с гранатами, встретил меня в условном месте и сказал:

– В другой раз ваше испытание, молодой человек, продлилось бы дольше, обычно мы присматриваемся к новичку не менее года. Но время не ждёт, да и ваша отвага в деле с убийством полицейского многое решила.

Я поморщился: мне хотелось забыть обстоятельства смерти жениха Ульяны, но, увы, это было невозможно. Собеседник не заметил моей гримасы и продолжил:

– Так что отныне курьерскими обязанностями будут заниматься другие, а вас, Барского и Корф мы выделяем в специальную группу. Будем готовить серьёзное дело.

– Какое же?

– Отвыкайте задавать вопросы, не то в вас заподозрят полицейского агента. Когда придёт час – всё узнаете. От вас требуется другое: нужна бомба. Мощная, но относительно лёгкая, не более пятнадцати фунтов и заданных размеров.

– Пятнадцать фунтов – это немало, – удивился я.

– Так и цель… Представьте, что нужно подорвать железнодорожный пульман. Так, чтобы он был уничтожен наверняка, а у тех, кто внутри, не было и малейшего шанса выжить. Ни одного. Чтобы всех в кровь, в мясо, кишки на проводах.

Говоря это, дядька преобразился: ноздри его раздулись, лицо побагровело. Так выглядит запойный пьяница при виде непочатой бутылки.

Мне стало не по себе. Я вдруг захотел отказаться от всего, скрыться, вернуться в свою прежнюю жизнь – где не убивают женихов своей няньки и не взрывают вагоны, набитые живыми и, возможно, невинными людьми.

Но я смолчал.

– Идите к Барскому. Он состоит в яхт-клубе, имеет доступ к буеру. Поедете по льду и заберёте гостинец. Вам может пригодиться, даже наверняка.

– Я не понял. Буер, гостинец? По льду?

– Барский всё знает, – разозлился дядька, – извольте исполнять. Вы, кажется, имеете понятие о военной службе; партия – та же армия. Даже гвардия, отборный полк человечества. Так что делайте, а ворох дурацких вопросов оставьте при себе. Гостинец заберёте в форте Брюса. Всё.

Дядька исчез; я побрёл на Петроградскую сторону, в квартиру Барского. Форт Брюса! Действительно, роковое место: опять он. Мрачный замок вампиров.

Ехать совершенно не хотелось. Но потом я вспомнил: буер! Стремительная яхта на коньках для зимних гонок. Вот это славно. Я ещё никогда не катался. Взял трость наперевес и побежал.

Стучал долго и безрезультатно. Толкнул дверь – распахнулась. В прихожей темно; как всегда у Барского – бардак, какие-то вонючие шубы на полу. Где-то, в глубине квартиры, бродил смех. Я пошёл на звук – и споткнулся: пустая бутылка покатилась, дребезжа и будто хихикая надо мной.

В коридор вывалился Барский, запахивая халат.

– О, Гимназист. Что, пора ехать?

Я не успел ответить – из комнаты вдруг донёсся весёлый, чуть пьяный девичий голос:

– Кто там, Мишель?

– Твой протеже. Нам пора. Выпьешь вина, Ярилов?

Будто потолок обрушился на меня: я стоял с глупым видом. Неужели…

Ольга выпорхнула из комнаты; на ней была лишь простыня на манер римской тоги. Золотые волосы рассыпались по плечам. Она стояла совсем рядом – румяная, горячая. И не только от вина.

– Николенька! А что, уже полдень? Барский, задержались мы с тобой.

Ничуть не смущаясь, Ольга улыбнулась мне и кивнула:

– Сейчас он оденется. Проходи.

Я развернулся и пошёл прочь.

– Что это он? – спросил Барский.

– Не знаю. Смутили мальчика, ха-ха-ха.

– Жди на улице, сейчас извозчика…

Я никуда не ушёл. Дождался Михаила на улице. У меня будто взорвалась внутри ледяная бомба, всего заморозила. Мы ехали на пролетке до яхт-клуба на Малой Невке; Барский хохотал и что-то рассказывал про испугавшегося городового, которого ночью разоружили студенты:

– А он такой: разрешите идти. Отдал честь и пошёл. Представляешь?

Я молчал. Если честно, в тот момент я пожалел, что не взял с собой отцовского револьвера. Убить его. После её. Потом – себя.

В другой раз я бы восхитился: буер и вправду был великолепен. Голландской работы, он уже своим видом, стремительным узким телом кричал о вольном ветре и сумасшедшей скорости. Три стальных лезвия, белое крыло паруса…

Барский усадил меня. Сказал:

– Держись крепко вот за эту дугу и ногами упрись. Не то вылетишь, синяков набьёшь – как я тебя Ольге сдам? Она с тобой, как наседка, носится.

И расхохотался.

Как наседка. А я – желторотый, бестолковый, хромой и очкастый цыплёнок. Бывают очковые змеи. А вот цыплята?

День был прекрасным: солнце слепило глаза, дробясь на ледяном поле залива; буер летел в бакштаг, как стремительная птица, скользя чёрной тенью по белизне…

Барский умело направлял полёт, на виражах повисая всем телом надо льдом; пел при этом что-то разухабистое. Чёрные кудри его трепетали на ветру, хищный нос победно таранил воздух – чистый демон.

Вот появился и быстро стал расти тёмный силуэт форта – мы домчались, наверное, за полчаса, даже не успели замёрзнуть. Барский заложил вираж, гася скорость и уходя из-под ветра; буер лихо затормозил, выбросив из-под коньков брызги ледяной крошки – будто чемпион Панин-Коломенкин.

– Пошли, Гимназист.

Заиндевевшие стены форта нависали надо мной; чёрные бойницы пялились неодобрительно, будто примеряясь – куда ловчее выстрелить. Но мы не пошли внутрь: я не сразу разглядел деревянную будку, из которой поднимался лёгкий дымок. Внутри было тесно, едва квадратная сажень. Грубо сколоченный стол, нары, кособокая печь; хозяин прикрикнул:

– Дверь запирай, чтоб тебя! Выстудите мне всё.

Был он в тулупе поверх грязной тельняшки, небрит и мрачен. На столе в круглых ожогах – жестяной закопчённый чайник с верёвочной ручкой и мятая кружка.

– Показывай, – сказал Барский.

– Сперва деньги.

Михаил хмыкнул. Достал ассигнацию в пятьдесят рублей, бросил на стол:

– Вот тебе Николай Первый. А сейчас какой? Правильно. Последний, больше не предвидится.

– Мне твоя агитация без надобности. Себе оставь, – проворчал хозяин и принялся рассматривать купюру на свет.

– Ну? – нетерпеливо сказал Барский.

– Не нукай, не запрягал.

Пыхтя, выволок из-под лежанки ящик. Разворошил грязное тряпьё; обнажился блеснувший сталью бок.

– Глянь, Гимназист, – сказал Барский.

Ещё не понимая, склонился над ящиком. Чуть не вскрикнул:

– Это же шестидюймовый! К системе Канэ. Фугасный.

– Он и есть, – кивнул хозяин, – у нас без обману.

– А трубка где? Ну, взрыватель?

– Может, тебе ещё и пушку? Что смог, то и спёр.

Я не верил своим глазам. Но Барский поторопил:

– Если всё в порядке – забираем.

Ящик выволокли вдвоём. Весил он прилично – больше трёх пудов. Прощаясь, я решился и спросил:

– А что в этом форте?

Сторож скривился:

– Чёрт его знает. Ворота заперты да опечатаны. С чего бы я в этой будке мёрз? Там небось получше кубрики имеются.

Понизил голос:

– Но по ночам будто бродит кто, наружу просится, стонет. Я вот всякого навидался, две кругосветки, десять кампаний. Боцманмата выслужил. Тонул, от малярии загибался, на Чукотке от белого медведя убегал. А такого страха, как тут… Ладно. Езжайте уже.

Я шёл к буеру, боясь оглянуться: казалось, форт щурится бойницами в спину и бормочет: «Ничего, вернёшься».

– Мне вообще плевать, взорвёшься ты или нет. Но сам Толстый попросил проконсультировать. Ваша ячейка всё форсит, тужится. Доиграетесь, что лопнете, да с брызгами и фейерверком.

Химик скривился и заперхал, словно подавившись; но я помнил о его особенном смехе, так что не бросился колотить по спине.

– Ну, как там тебя. Гимназист. Рассказывай, как решил провалить дело, а я посмеюсь.

Вёл он себя хамски, но заслужил это право: Ольга уже шепнула мне, что министра Плеве взорвали бомбой, изготовленной Химиком. Так что я собрался, глянул на Ольгу (она улыбнулась) и, ободрённый, принялся говорить:

– У нас одиннадцать фунтов тринитрофенола. Ну, мелинита.

– Ого! И откуда, смею спросить? Неужто сами изготовили?

– Нет. Имеется фугасный шестидюймовый снаряд. Выплавить из снаряда…

– Пара пустяков, – перебил Химик, – температура плавления – сто двадцать, с этим и школьник справится. Впрочем, ты и есть школьник, хе-хе. А дальше?

– Дальше – нужен взрыватель. Сказали, чтобы с задержкой на тридцать минут. Думаю сделать кислотный. Подобрать толщину фольги: кислота разъест фольгу за определённое время, попадёт на бертолетову соль…

– Классика. Соглашусь. Но не особо точно.

– Я надеюсь попасть в плюс-минус пять минут.

– Надежды юношей питают; они взрываются – летают. Детонатор?

– Думаю, фульминат ртути.

– Ага, – Химик закатил глаза и причмокнул, будто знаток тонких вин при упоминании любимого сорта, – гремучая ртуть – это славно. Главное – не уронить раньше времени. А ингредиенты?

– Есть запас нитрата ртути. А уж спирт и азотную кислоту…

– Достать несложно, – кивнул Химик.

Ольга посмотрела на меня довольно: кажется, экзамен я держал успешно.

– Но! – поднял Химик сохранившийся указательный палец. – Всё это ерунда. Одиннадцати фунтов мелинита не хватит для гарантированного уничтожения вагона усиленной конструкции с бронированными переборками.

– С бронированными?!

– А вы что, не знаете цель акции? Впрочем, куда вам, салагам.

Я растерялся. Промямлил:

– Я пробовал посчитать…

– Это, друг мой, не посчитать. Это чувствовать надо. Афедроном. Задницей в шрамах. – Специалист опять заперхал. – Тут только опыт. Так вот, я говорю: удваивайте заряд.

– Но как? Меня ограничили пятнадцатью фунтами. Заряд, взрыватель, оболочка. Резерва нет.

– Ваши проблемы. Когда не справитесь – а вы не справитесь – зовите меня. Так и быть, снабжу вас собственным динамитом «Экстра». Слыхали про такой? Но только если меня сам Толстый попросит.

Уходя, Химик неожиданно пожал мне руку и сказал:

– Очень неплохо. Если не погибнете в ближайшие три месяца – из вас может выйти толк, юноша. Успехов.

Он пренебрёг протянутой Барским рукой и, насвистывая арию Мефистофеля, вышел из кафе.

– Ты молодец. Заметил: Химик начал называть тебя на «вы». – Ольга наклонилась и чмокнула меня в щёку.

– Хватит его облизывать, – буркнул Михаил, – мы потерпели фиаско. Идти на поклон к Толстому, просить помощи – значит, поставить крест на самостоятельности группы. Расписаться в неспособности.

– Амбиции, Барин? – усмехнулась Ольга.

– Они самые, Валькирия.

– Ничего. У нас есть Гимназист, а у него – светлая голова. Что-нибудь придумает. А я его за это поцелую. Так, Николенька?

Она улыбнулась; я, разумеется, расплылся в ответной улыбке.

– Обязательно, – сказал я.

У меня совсем нет самолюбия. Вертит мной, как течная сучка хвостом.

Стол был накрыт посреди летнего сада; яблони роняли белые лепестки прямо на крахмальную скатерть, покрывая, словно тёплыми снежинками, фарфор и серебро. Сиял медью самовар, пахло мёдом и свежей сдобой; гудели шмели, и смеялись девочки. Они сидели вокруг стола: нарядные, причёсанные, в бантиках и кружевах, и пускали мыльные пузыри: радужные шарики поднимались к небу неторопливо, словно боевые аэростаты.

Отдельно, в тени, на кресле – красивая женщина с высокой причёской. Она держала на руках спящего грудного младенца; улыбнулась мне и сказала с лёгким немецким акцентом:

– Девочки! Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия! Встречайте молодого человека.

Подбежали, окружили меня, защебетали:

– Ники! А мы вас заждались.

– Смешно, вы тёзка папеньки.

– Принесли торт? Чудесно! Давайте же скорее, чай стынет.

Коробка с тортом оказалась неимоверно тяжёлой; я с трудом поднял её и водрузил на стол. Очередной мыльный пузырь достиг моего носа и лопнул, что вызвало радостный хохот и аплодисменты:

– Браво! Салют в честь гостя.

Я достал и раскрыл перочинный нож; он оказался вымазанным чем-то бурым, похожим за засохшую кровь. Разрезал верёвку. Поднял и отбросил картонную крышку: в нос ударило зловоние. Женщина взвизгнула и выронила из рук младенца; череп его хрустнул, разбившись о камень. Рыдающие от ужаса девочки разбегались, прятались под яблонями.

Вместо торта в коробке оказалась отрезанная голова брата Андрея: в страшных трупных пятнах, кровавых потёках. Сытые мухи лениво жужжали над глазницами.

Я отступил на шаг и закричал; мыльные пузыри начали взрываться, словно бомбы, от крика моего…

…проснулся от собственного крика. Сел на кровати. В коридоре что-то упало; распахнулась дверь, и показалась тётка в ночной рубашке:

– Николай, что случилась?

Сердце колотилось. Я ответил невпопад:

– Вот оно что. Пузыри.

– Понимаешь? Пузыри.

– Нет.

– Смотри: сила взрыва зависит и от площади поверхности взрывчатки, и от её плотности. Если разрезать мелинит на куски – вырастет площадь, но упадёт плотность, получится рыхлая куча. То есть никакого толку, только хуже сделаешь.

Ольга нахмурилась:

– То есть Химик прав? Ты не можешь усилить заряд?

– Подожди. Если создать внутри взрывчатки множество микроскопических полостей, то площадь реагирующего вещества многократно увеличится, а плотность упадёт, но незначительно. Просто надобно сделать эти пузырьки внутри. Вот как в шампанском.

Ольга рассмеялась:

– Ты предлагаешь разлить мелинит по бутылкам и ждать, пока забродит?

– Нет. Я хочу нагреть взрывчатку, расплавить её до жидкого состояния и насытить мелкими пузырьками воздуха.

– Ага.

Ольга прикусила розовый ноготь; она так всегда делала, когда задумывалась. Быть может, мать ругала её за эту дурную привычку, но мне нравилось.

Мне вообще всё в ней нравилось – до дрожи.

– Ага. То есть, например, взять полую тростинку, сунуть в это варево и дуть?

– Молодец! Суть верна. Только не тростинку, а шланг с наконечником, в котором проделать маленькие отверстия. И нужно что-то вроде кузнечных мехов, но меньшего размера. Большой шприц? Гуттаперчевая грелка?

– Или клизма, раз уж про медицину, – рассмеялась она.

Я подумал ещё и сказал:

– Нет, это всё не годится. Клизму сдавил – и надо вытаскивать из расплава, чтобы вновь набрать воздух. А процесс должен быть неостановим. Несколько десятков циклов. Кузнечные мехи подошли бы, будь они меньше раз в десять. Да и где их взять?

Ольга вышла из кабинета. Наверное, ей стало скучно.

Я чертил что-то на листке: мне всегда помогают думать рисунки. Нарисовал множество маленьких кружков, обвёл их овалом. Снизу пририсовал ствол: получилась яблоня. Вздрогнул: вспомнил ужасный сон, отрезанную голову брата, хрустнувший о булыжник череп младенца…

Хлопнула дверь: вернулась Ольга.

– Подойдёт? Дарья пыталась научиться, изводила меня жуткими звуками. Да быстро охладела, слава разуму.

В руках у неё была небольшая гармоника-концертино: на таких играют клоуны в цирке. Я хотел было возмутиться неуместностью шутки, но вдруг понял:

– Точно! Те же мехи, только объём маленький. Проделать отверстие, вставить резиновый шланг… Ты умница!

– Почти как ты. Мы – неплохая пара, не так ли?

Гнусный у меня характер. Я не удержался и ляпнул:

– Однако с Барским у тебя выходит лучше.

Я ждал чего угодно: пощёчины, грубого слова – или, наоборот, презрительного молчания.

Она рассмеялась:

– Дурачок. Какой же ты дурачок.

Подошла, села на колени. Обхватила моё лицо ладонями, заглянула в глаза, ослепила сиянием. Потом прикрыла свои серые звёзды – и поцеловала.

Глубоко и долго.

Мы словно одновременно сошли с ума: торопясь, рвали крючки и пуговицы, стаскивали полурасстёгнутую одежду через голову, расставаясь на миг – и вновь впиваясь губами в губы.

– Закрой дверь, – прошептала она.

Я повернул ключ; когда вернулся – она сидела на краю стола, отстёгивая чулки от пояса.

Старый дубовый отцовский стол стонал от недоумения, жаловался и ритмично скрипел; падали на пол, кружа в медленном вальсе, бумажные листки; подпрыгнула и перевернулась чернильница, чёрная волна добежала до края, замерла на секунду – и полилась на паркет каплями, как метрономом, отмеряя секунды:

– Кап. Кап. Кап.

Ресницы её вздрагивали; я целовал глаза, лицо, шею, ямку ключицы; она дышала всё быстрее, всё глубже и чаще – как птица, летящая в небо и приближающаяся к зениту; вонзилась ногтями в мои ягодицы, направляя их, подбадривая, словно возница взбесившихся коней; замерла вдруг на миг – и затрепетала, вдавившись лицом в мою грудь, пряча крик – и проникая им в мою кровь, в моё сердце…

Я дождался – и не мог больше терпеть и мгновения; откинулся назад, вцепился зубами в тыльную сторону своей ладони, затыкая рёв; другой рукой продолжая сжимать её бедро – до синяков.

Она открыла глаза; выгнулась, потянулась, словно кошка. Сказала:

– Наконец-то. Я уже и не мечтала, что сподобишься.

И рассмеялась.

Весна.

Над всей огромной империей, от весёлых кафешантанов Варшавы до пристаней Владивостока, воцарилась она, тёплая ото сна рыжая девчонка. Пробивалась новорождённой зеленью травы, трещала ломающимся льдом, оплывала грязным умирающим снегом, истекающим прозрачной кровью. Приятель её – бесшабашный ветер – разносил запах просыпающейся земли, будил зёрнышки озимых, дразнился кумачовыми языками митингов.

Империя кипела, выкрикивала лозунги, созывала конференции и собрания; стачки угрюмо расшатывали хребет страны, примораживали к рельсам забытых полустанков войсковые эшелоны; сонно ворочалась солдатня, пропахшая дёгтем и махоркой – и уже начинала просыпаться, недовольно галдя.

Я закончил бомбу, насыщенную пузырьками, словно бокал смертельно опасного шампанского; Ольга отважно помогала мне, хотя я и предупредил о риске. Она лишь смеялась:

– Что есть опасность, когда жизнь слишком коротка? Каждая секунда должна быть как последняя; а взорваться вместе с тобой и лететь горящими искрами к звёздам, словно фейерверк – чем плохо? По крайней мере шумно и ярко.

– Да уж, шум я гарантирую. Такой, что по всей линии стёкла вышибет.

– Вот видишь! Лучше так, чем дряхлой сорокалетней бабкой от старости.

Один раз я и вправду испугался. Когда экспериментировал с замедлителем, переборщил с бертолетовой солью, и вспышка получилась знатная: мне посекло мелкими осколками руки, но главное – рядом стояла колба с гремучей ртутью… Нам повезло.

Ольга не сразу поняла, что могло случиться; но потом увидела моё лицо и догадалась. Близость смерти странно подействовала на неё: она возбудилась неимоверно, и та краткая, но яркая сцена любви до сих пор теребит мои сны…

Это произошло там, где я делал бомбу – в домашней лаборатории Тарарыкина. Он давно не появлялся: уехал читать лекции в Казань. А до этого Олег Михайлович три недели жил в Москве: Министерство внутренних дел привлекло его к расследованию какого-то дела, связанного с боевиками, как специалиста по взрывным устройствам; узнав об этом, я почувствовал даже некий холодок в груди. Странное, мистическое совпадение: он уехал разбираться с бомбами и дал мне возможность распоряжаться оборудованием, чтобы я… изготовил бомбу.

Мы с Ольгой тщательно исследовали холодную захламлённую берлогу, начав с дивана в гостиной и закончив кухонным столом; не тронули лишь холостяцкую постель хозяина.

Думаю, эта квартира поныне помнит наши крики и шалости – быть может, в её жизни больше не случилось подобного приключения.

Наверное, Барский обо всём догадывался: он стал со мной язвителен и холоден; доходило до скандалов.

В марте мы с ним отправились на лыжах через дикий лес к финляндской границе за тайным грузом для партии; в городе уже всё растаяло, но здесь зима ещё была в своём праве. Михаил тропил лыжню; несмотря на глубокий рыхлый снег и двухпудовый мешок за спиной, он шёл размашисто, легко, красиво; широкие плечи его всё удалялись – я не поспевал, хотя тащил вдвое меньше и двигался по уже проторённому пути. Мне не хватало дыхания, жутко болела покалеченная нога; вдобавок запотели очки, задержаться и протереть их не было времени: я боялся, что, остановившись на миг, не смогу вновь заставить себя двигаться.

Михаил злился: мы опаздывали к месту рандеву, где нас ждала подвода, и покрикивал на меня. Помню, был особо трудный «тягун» – затяжной подъём; я еле забрался на вершину и едва не врезался в надменно застывшего Барина; руки и ноги мои тряслись, лёгкие хрипели, как покалеченная в деревенской драке гармошка.

– Давай, Гимназист. Пошевеливайся. Это тебе не украдкой с чужими бабами махаться.

Он развернулся и пошёл широким тренированным шагом; я был настолько уставшим, что не сразу понял смысл его слов. Потом до меня дошло: я рванул следом, но догнал его лишь у станции. Там нас встречали, и объясняться при чужаках было глупо; а позднее – глупо вдвойне.

В тот мартовский день Барский предупредил:

– Центр распорядился начать операцию. Сам Толстый дал добро; теперь опозориться мы не имеем права, иначе свои же… ладно. Словом, или грудь в крестах, или голова в кустах. Поздравляю, друзья.

Ольга зааплодировала и поцеловала Барина; я помрачнел и буркнул:

– Что я должен делать, если операция началась?

– Ты – ничего. Разве что молиться, чтобы бомба сработала как надо. Испытаний-то мы не проводили.

– Разумеется. Как испытывать устройство, если оно всего одно?

– То есть ты не уверен в своей работе? – прищурился Михаил. – Лучше скажи это сейчас: мы откажемся. Это будет страшный позор, но лучше так, чем напрасная гибель. Не твоя: на тебя мне плевать. Товарищей.

– А я тебе уже не товарищ?

– Пока не знаю. Появились, э-э-э, некоторые сомнения в твоей порядочности.

– Какие же? – вспыхнул я. – Говори.

– Мальчики, прекратите.

– А ты не встревай. Это наше дело, мужское. Хотя какой из него мужчина? Сопляк. Цыплёнок.

Я готов был броситься в драку немедленно, несмотря на явную разницу в силе и весе; но тут появился наш Председатель, мрачный дядя, и стало не до петушиных боёв.

– С сегодняшнего дня и до конца операции ваша группа на боевом положении. Ходить только с оружием. Барин, ты свой браунинг ещё не потерял?

– Как можно?

– Валькирия?

– Вы же знаете, у меня «бульдог».

– Значит, осталось оснастить Гимназиста. С этим туго сейчас, оружия мало.

– Мальчику достаточно рогатки, – хмыкнул Барский, – так он в очках, справится ли?

Михаил четыре месяца назад лично видел, как я справляюсь. Едва сдерживаясь, я сказал:

– У меня есть револьвер. Отцовский, морской «галан».

– Действительно, как я мог забыть, – кивнул Председатель, – через два часа всем быть на явке у Царскосельского вокзала. Сидеть в квартире тихо, как мыши. Чтобы никуда, даже к окнам не подходить. Заряд уже там, помещён в музыкальный ящик.

– Куда? – удивился я.

– Куда надо. Увидишь. На месте всё объясню. После приведу исполнителя, проинструктируешь его, как приводить бомбу в боевое положение и запускать взрыватель.

– А когда это произойдёт?

– Слишком много вопросов, – разозлился Председатель, – ваше дело – сидеть и ждать. Всё.

Я шёл домой и думал, как объяснить тёте Шуре, что буду отсутствовать несколько дней; причём даже неизвестно – сколько.

А если я вовсе не вернусь?

Словом, настроение было никудышным, да ещё стычка с Барином терзала нервы: я понимал, что в конце концов нам придётся объясниться, но как и зачем это сделать – не представлял.

Из нашего парадного навстречу мне вышла тощая богомолка, вся в чёрном: такие ходили по городу, выпрашивали милостыню. Она вдруг шагнула ко мне; я поморщился, готовясь отказать. Куда смотрит дворник, почему пустил?

– Николенька…

Я вздрогнул. Это была Ульяна. В последнее время я почти не видел её, занятый бурными делами и появляясь только к ночи; да и она, закончив хлопоты по дому, пряталась в своей каморке, увешанной образками и лампадками.

Очень похудевшая, постаревшая, согнувшаяся. Где наша круглолицая, хихикающая по любому поводу и краснеющая без повода Ульяна? Бледный, с острыми скулами, лик. И огромные глаза, смотрящие будто мимо тебя. Как на иконах.

– Николенька, славно, что встретила. Вот и попрощаемся. Ухожу я.

– Куда?

– В мир. Богу молиться, Богу служить. Коли повезёт – может, и в невесты возьмёт.

Я молчал, растерянный.

– Письмо оставила Александре Яковлевне, на стол положила, она-то сама у подруги. Оно и к лучшему: легче на бумаге-то, чем в глаза. Уж написала, как могла, неграмотные мы. Дали мне любовь, да не уберегла; сгинул он, соколик мой, Федот Селиванович, на царёвой службе сгинул. Горе моё, что море-акиян, всё затопило – вот и пойду, расплещу по лесам да полям, по тропам паломническим да часовенкам деревянным. Прощай, Николенька.

Она приблизилась, посмотрела в лицо. Перекрестила:

– Не себя береги – душу свою. Она-то одна даётся, на другую не сменишь. Вот и надо блюсти: не продырявить, не продать, не испачкать. Уж постарайся, Николенька. Всевышний – он добрый, всё простит; но за тебя твою душу не спасёт. Только сам, Николенька. Только сам.

Она шла по линии, под брызнувшими юной зеленью деревьями; уходила в птичий щебет, в далёкие медвяные поля, в холод монастырского камня.

Я смотрел ей вслед, обмирая от всплывающего из глубины чувства чудовищной вины. И ощущения, что за спиной приплясывает кто-то, нетерпеливо перебирая копытцами и предвкушая новые поводы.

В отцовском кабинете я достал коробку, вынул револьвер. Отжав рычаг, сдвинул вперёд барабан. Пять жёлтых, самодовольно сияющих патронов – и шестое отверстие. Пустое, чёрное.

Бездонное, как пропасть.

– Оно самое. Устройство музыкальное. Смотри, Гимназист.

Теперь я понял, почему бомбу пришлось изготавливать в строго заданных габаритах. Ящик старинный, из дограммофонной эры; металлический барабан вынут – вместо него вставлялся цилиндр заряда.

Снаружи – богатая отделка: черепаха, слоновая кость, чёрное дерево. Картинка: гаммельнский крысолов, почему-то в очках, играет на дудочке, а на заднем плане цепочкой идут обречённые дети.

– Громко сыграет. Так, что весь мир услышит, – подмигнул Председатель и возбуждённо потёр ладошки.

– Флейтист на Гимназиста нашего похож, – хмыкнул Барский, – такой же тощий, очкастый и никчёмный.

Я вспыхнул, но ответить не успел – меня опередил Председатель:

– Что похож – и верно: Николая работа – главная. А если всё сложится, то и имя его прогремит литаврами, а не дудочкой пропищит.

Я подошёл ближе, погладил гладкую полированную поверхность. Красивая вещь и безумно дорогая. Где же я видел такой ящик?

Обнаружил латунную табличку с инвентарным номером и аббревиатурой ЦСДУ.

– Ну, ждите. Приведу человека, который гостинец заберёт и куда надо пристроит. А вам напоминаю: сидеть тихо. Из квартиры не выходить, свет не зажигать. Я вас снаружи запру.

– Ну, не годится, – возразил Михаил, – а не дай бог, пожар? Гореть тут заживо?

– И будете гореть, причём молча. Я ведь не шучу. Дело-то серьёзнейшее. Всероссийского значения, а то и мирового. Так что не высовываться. Тебя, Барский, особо касается: ты у нас любитель приключений, так чтобы – ни-ни.

Председатель ушёл; проскрежетал ключ в замке, истаяли шаги на лестнице.

В присутствии Барского Ольга вела себя отчуждённо, и намёком не показывая нашу с ней связь; это меня злило и расстраивало, но приходилось принимать правила неведомой игры.

– Интересно, кому принадлежит эта игрушка, – задумчиво сказала она.

– Какая разница? Из газет узнаем, – беззаботно заметил Барский. И расхохотался:

– Если доживём, ха-ха-ха.

– Думаешь, полиция?

– Или свои же. Дабы скрыть следы. Толстый и Председатель на конспирации помешаны.

– Да ну, ерунда, – нахмурилась Ольга, – язык у тебя без костей, Миша.

– Когда-то это тебе даже нравилось, – фамильярно подмигнул Барский.

Ольга вдруг покраснела (я не понял, почему) и сказала:

– Пойдёмте осмотрим наше пристанище.

Квартира была захламлена и давно не убиралась; везде пыль и затоптанный паркет, одна комната была сплошь выстелена матрасами, в другой у стены выстроены шпалерами пустые бутылки, как войска перед парадом.

На стене висел вверх ногами огромный конный портрет Николая Первого: весь изрезанный, облитый какой-то гадостью, во лбу – пулевое отверстие.

– Вот, – заметил Барский, – наши предшественники, братья по революционной борьбе, развлекались как могли. А мы должны сидеть здесь на сухую. Сбегаю я за винцом, пожалуй.

Барский долго ковырялся в замке перочинным ножом и наконец с торжествующим рёвом открыл.

– Председатель узнает – будет тебе на орехи.

– Не узнает, если вы не скажете. Я быстро.

Я пытался воспользоваться тем, что мы остались наедине, но Ольга отстранилась и сказала холодно:

– Не надо, Коля. Не сейчас.

– Что? Боишься, Барский приревнует? – разозлился я.

Она поглядела презрительно и промолчала. Ушла в глубину квартиры.

Я стоял, как дурак, в широченном коридоре, и рассматривал хамские стишки, накорябанные на обоях карандашом:

Ниже – похабная иллюстрация: центром композиции выступала Матильда Кшесинская, одетая весьма небрежно, а участниками – великие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. В стороне был изображён завидующий Николай.

Барский вернулся вскоре, таща громыхающую корзину.

– Пошли, Гимназист, поможешь сервировать наш скромный обед.

В гостиной я очистил огромный стол от засохших объедков и тряпок, пропахших ружейным маслом, расставил разнокалиберные стаканы; Барский выстроил батарею бутылок, достал свежий калач, буженину и консервы.

Мы и вправду проголодались: ели жадно, запивая вином.

– Ну что, успели? – подмигнул Барский, разлив коньяк. – Ты, Гимназист, оплошал, что ли? Валькирия что-то грустная и молчаливая, а не как обычно после.

– Что ты имеешь в виду? – недоумённо спросил я.

– То самое. Ты дурачка-то не строй. Оля у нас – рыбка известная, любой возможностью пользуется. На все стороны махается.

– Рыбка?

– Ну да. Есть такая рыбка – стерлядь. Наполовину «стерва», наполовину – бл…

Он не договорил: я швырнул стаканом и попал в лицо. Брызнула кровь; Барский от неожиданности рухнул вместе со стулом. Лежал и хохотал:

– Это же надо! Вот она, теория «стакана воды» в действии! Мой молочный братец меня же – в морду.

Я полез через стол; ножка подломилась, бутылки и снедь посыпались на пол, а следом ссыпался я.

– Стреляться! Немедленно!

– О-о-о, я не могу. Сейчас лопну от смеха.

– Прекратите! Оба!

– Чудо биологической науки! Наш цыплёнок закобелел! Кто же та сучка, что получит медаль и…

Я наконец добрался до Барского и воткнул ему ствол в висок.

– Ещё одно слово…

– И что? Слово! Слово! Ещё слово.

Ольга махнула залпом коньяк и расхохоталась:

– Полюбуйтесь! Лучшая боевая группа Петербурга. Взрывник тычет револьвером в стрелка, и это накануне великого дела.

Меня трясло, но это была дрожь перед схваткой. Я сказал спокойно:

– Мы сейчас идём в коридор. Дуэль. С восьми шагов. Первый выстрел – твой. Или ты соглашаешься, или я стреляю сейчас.

– Ты вниз-то глянь, – хмыкнул Барин.

Я скосил взгляд: в мой живот упирался браунинг.

– Это тебе не древняя мясорубка, приделанная к стволу: это автоматический пистолет. Я бы тебя давно продырявил восемь раз, сопляк.

Я не потерял самообладания: во мне слишком много было холодного бешенства:

– И тем не менее. Ты встаёшь, и мы идём в коридор.

– Ой, как я забыл: наш цыплёнок-то – дворянских кровей. Честь, эполеты, крепостные девки по сеновалам – вот это всё.

Я ударил рукояткой «галана» в висок и вырвал браунинг; конечно, рисковал, но было всё равно.

Барский обмяк. Я поднялся над его телом. Он вскоре очнётся; я заставлю его стреляться. Надо поставить точку.

– Хватит, – сказала Ольга, – хватит. Достаточно. Отдай мне револьвер, и никаких дуэлей, хорошо?

– Нет. Он либо извинится перед тобой, либо умрёт. Я не позволю, чтобы оскорбляли женщину, которую… Которую я…

Слова вдруг застряли.

Она подошла, прижалась ко мне, посмотрела снизу:

– Которую – что?

Я вдохнул поглубже. Иногда сказать труднее, чем выстрелить. Она подождала. И спросила совсем о другом:

– А что ты испытывал, когда убил того городового? Ну, жениха вашей прислуги? Что?

Её ноздри трепетали, щёки горели – наверное, от коньяка; она впилась в мои губы; всё закружилось, стало ерундой – валяющийся на полу с окровавленным лицом Барин; занудный Председатель и вся эта дурацкая революция; готовая к убийству бомба в музыкальном ящике с буквами ЦСДУ…

– Бах!

Я вздрогнул. Оттолкнул Ольгу и рванулся к окну. Через двор бежали двое: один в мундире дворцового ведомства, а второй…

– Бах!

Из подворотни вылетела струйка дыма: тот, что в мундире, неловко споткнулся и упал ничком. Второй остановился, выхватил револьвер и выстрелил два раза подряд; это был Председатель.

Двор-колодец грохотал, многократно отражая хлопки выстрелов; Председатель уже лежал, вместо головы у него был кровавый комок, а через двор бежали люди в цивильном и в жандармских мундирах. Я бросился к Барину; положил «галан» на пол и принялся хлестать по щекам.

– Михаил! Там стрельба, Председателя убили…

Он очнулся:

– Хватит меня лупить, что за дурная привычка. Мой пистолет. Ну!

Протянул браунинг: Барский рванулся прочь из гостиной. Я хотел поднять с пола револьвер: его там не было.

Что за ерунда? Я заглянул под комод, расшвырял вскрытые банки и раскатившиеся бутылки – нет.

Бросился следом за Барским (Ольга исчезла), выскочил – и в этот миг рухнула входная дверь; коридор мгновенно наводнили люди. С кухни раздавались крики Ольги и шум – значит, чёрная лестница тоже перекрыта…

Барский стоял, подняв браунинг; я вскрикнул:

– Стреляй!

Но он бросил пистолет и поднял руки; в следующий миг меня скрутили, согнули пополам и потащили; я видел лишь скомканную ковровую дорожку, потом ступени лестницы; наконец, подножку экипажа. Меня втолкнули в полицейскую карету с крохотным зарешеченным окном, с боков сжали два мрачных жандарма.

– На каком основании… – начал я.

Тот, что сидел справа, ткнул меня в нос основанием ладони в перчатке: несильно, расчётливо, профессионально; боль пробила меня всего, от копчика до макушки.

– Заткнись, бомбист.

За стенкой кареты гремел начальственный бас:

– Немедленно рапорт генерал-губернатору. И копию его высокопревосходительству генерал-адъютанту Фредериксу. Мол, пресекли покушение на высочайших особ.

Фредерикс. Министр Императорского двора. А ЦСДУ – это Царскосельское дворцовое управление.

Я вспомнил, где видел музыкальный ящик, начинённый теперь взрывчаткой. В витрине салона на Среднем: выставка про жизнь монаршей семьи, фотографическая карточка «Великие княжны слушают детские песенки». И четыре девочки вокруг ящика: нарядные, чистые, весёлые.

Я поднял загремевшие железом руки. Спрятал лицо в ладонях и застонал.