Накануне вечером Ульяна позвала меня в гостиную: там уже сидела тётушка. Вид у нашей прислуги был необычный: праздничная цветастая кофта и новые золотые серёжки, щёки пылали натуральным румянцем.

– Вы мне семья, Александра Яковлевна, – сказала Ульяна, – ведь уж пятнадцать лет. Девушкой к вам приехала, совсем что ребятёнком. Ничего в городе не понимала, водопровода пугалась, смешно вспомнить. А вы меня приняли ласково, всему научили, терпели глупость мою деревенскую. А Николенька – словно дитё мне родное; ведь с младенчества на моих руках, как сиротой стал…

Ульяна всхлипнула и трубно высморкалась в платок, им же промокнула глаза.

Тётка удивлённо поджала губы и взглянула на меня; но я лишь пожал плечами. Разговор и вправду был странным, однако меня снедала мысль совсем о другом – о свежей ссоре с Ольгой.

Тётушка хмыкнула:

– Ты чего это, дружок? Уходить от нас собралась? Будто прощаешься.

– Оно ведь так и есть, Александра Яковлевна. Ухожу.

– И куда это, интересно?

– Взамуж.

Тут даже я остолбенел и на миг забыл о своих бедах.

– А всё ли в порядке с тобой, голубушка? Вот и щёки горят. Может, отдохнёшь, полежишь? Я и доктора приглашу.

Ульяна взмахнула платком и рассмеялась:

– Да не думайте, что жар у меня либо лихоманка ум отшибла. Мне Федот Селиванович предложение сделали. Вот оно как бывает: не стал девушку какую молодую искать, хотя жених завидный. Меня в жёны позвал. Я, говорит, Ульяна Тимофеевна, от ваших прелестев сам не свой. Мне, говорит, никого не надобно, хучь прынцессу персидскую – откажусь, вот крест! Такой в вас влюблённый.

Ульяна опять зарделась и спряталась в платок – только глаза сияли.

– Они уж и домик присмотрели за Нарвской заставой, их туда переводят с повышением. Так что вот. Невеста я теперь, самой смешно.

Тётушка встала, её сухие глаза заблестели. Подошла, обняла:

– Я очень рада за тебя, девочка моя. Вот ведь как. Обрела счастье. Дождалась. Не то что…

Тётушка махнула рукой; а меня ожгла внезапная мысль: я никогда не задумывался, почему она так и осталась одинокой. В молодости была красавицей – я видел фотографическую карточку.

– Приданое тебе приготовим…

– Ну что вы, Александра Яковлевна! С чего?

– С того, что ты член семьи. Что же, за пятнадцать беспорочных лет приданого не выслужила? Когда свадьба?

– Что? А, после Пасхи. Федот Селиванович рапорт написали, у них там строго. Служба. Вот и сейчас: уж неделю как не спит толком, не ест – всё служит; в городе-то неспокойно, всё нигилисты эти. Мутят народ.

Я опять помрачнел; и даже дурацкая мысль мелькнула – посоветоваться с Федотом насчёт Ольги, как её уберечь от беды.

Да. Посоветоваться. С полуграмотным городовым, бляхой номер два ноля. До чего я дошёл!

В ночь на воскресенье я спал плохо: здоровенные пролетарии в алых рубахах выскакивали из бойниц ужасного форта Брюса и гонялись за мной с дубинами; где-то кричала, звала на помощь Ольга; но члены мои вдруг будто погрузились в вату – я рвался, пытался бежать на крик, но не мог сдвинуться и на дюйм, впустую колотя пятками. Вселенский ужас холодом сковал меня, отнял ноги, заморозил желудок и начал уже подбираться к сердцу…

Проснулся: зябко, за окном тьма, одеяло валяется на полу. И тут грохнула входная дверь; я вскочил, наспех подхватил одеяло и высунулся в коридор.

Ульяна в чепце и ночной рубашке, подсвечивая керосиновой лампой, запирала замки.

– Что случилось?

Прислуга вздрогнула, перекрестилась:

– Свят-свят. Что за дом, одни полуночники. Спи уж, Николенька.

– Почему ты здесь?

– Да жиличка наша, Ольга, поднялась до света, дела у неё какие-то. Спрашивается: что за дела у девицы в воскресенье в такую рань?

Вернулся к себе. Укутался в одеяло, но колотило всё равно. Оделся, стараясь не шуметь; вышел в коридор. Дом наполняли ночные звуки: скрипела, словно жалуясь на ревматизм, старая мебель; постанывали плашки паркета. Тётушка деликатно посвистывала в своей спальне; самозабвенно храпела в каморке при кухне Ульяна. Я отпер отцовский кабинет: завизжала дверная петля. Замер; Ульяна пробормотала:

– А деревянного масла – на пятиалтынный.

И захрапела дальше.

Света я не зажигал. На ощупь вынул солидные тома Брокгауза. Достал увесистую коробку, поставил на стол. Долго возился гвоздиком; наконец замок поддался. В свете уличного фонаря блеснула грозная сталь. Потрогал латунную табличку на рукояти: сейчас было не разглядеть, но я и так наизусть знал слова: «Лучшему стрелку Каспийской флотилии инженер-поручику И. А. Ярилову. Май 1886».

Револьвер системы Галана был сложной и капризной машиной, зато убойной, оснащённой пулями калибром в полдюйма. Я дёрнул раму вниз – барабан отъехал вперёд. Потрогал донца патронов: все шесть на месте. Приладил тяжёлый револьвер под шинелью и принялся натягивать калоши.

Город набит войсками; на поддержку лейб-гвардейских полков спешно были вызваны части из Ревеля, Петергофа и Пскова. Пылали костры; у всех мостов составлены в козлы винтовки; топтали и пачкали навозом снег кони казацкие, уланские, конногвардейские…

Я прошёл к зданию на Четвёртой линии, где накануне отбивался от рабочих и Ольга стреляла в воздух из дамского «бульдога»: там толпились празднично одетые пролетарии с жёнами и даже детьми. Поначалу чувствовал себя робко: боялся, что меня узнают давешние соперники и начнут выспрашивать о цели прихода; а то, не дай бог, признают за полицейского провокатора, прогонят или даже побьют; но всё обошлось. Здесь были прилично одетые господа – они что-то разъясняли фабричным; мелькали в толпе студенческие тужурки и чёрные шинели слушателей Горного института, так что я был не один из «чистой публики».

Я протискивался, заходил во двор, искал – но не находил Ольгу. Тем временем атмосфера накалялась: заговорили о том, что на Шлиссельбургском тракте атаманцы порубили шашками делегацию; что у Нарвских ворот стреляли в мирно шествующих с царскими портретами и то ли убили, то ли сильно ранили самого Григория Гапона; последнее известие было встречено с горячим возмущением.

– Братцы, да что же это делается!

– Народ православный! Идёмте же на Дворцовую, поведаем царю-батюшке о произволе слуг его.

Все разом всколыхнулись, тронулись; активисты проникли в небольшую церквушку неподалёку, содрали со стен иконы, вынесли хоругви и поместили их во главе клубящейся колонны. Растрёпанный поп выскочил на крыльцо:

– Что же вы творите, ироды? Церковь грабить?

– Не ругайся, батюшка, а лучше благослови.

Поп перекрестил толпу, пробормотал слова молитвы; рабочие рвали шапки, кланялись; священник тоже кланялся, холодный ветер трепал седые его волосы и бил в покрасневшие глаза.

Затянули «Отче наш» нестройным хором и тронулись; мальчишки свистели, лаяли собаки; одинокий городовой высунулся из подворотни и тут же исчез.

Меня вдруг охватило странное возбуждение: умом я понимал, что нахожусь среди совершенно чужих, непонятных мне людей, а сердце радовалось и ощущало некую дикую, природную силу окружающей толпы, и я совершенно искренне подпевал:

На меня покосился шедший рядом молодой человек в фуражке Политехнического института и буркнул:

– Ну, сизарь, не надрывайся. Царя он славит, позор.

Я осёкся. Студент был похож на врубелевского Демона: черноглазый, плечистый, с длинными волнистыми волосами и горбатым носом. Я невпопад подумал, что такой типаж должен нравиться женщинам – и разозлился на себя за неуместные мысли. Неожиданно спросил:

– Вы не знаете, где Ольга Корф? Не могу найти её с утра.

Брюнет вздрогнул и сказал:

– Тебе зачем? Какая ещё Ольга? Не слышал про такую.

Отстранился и исчез в толпе; я озадаченно посмотрел вслед. Не знаю, каким шестым чувством я угадал, но политехник явно был одним из «товарищей» Ольги – тех, кого она защищала с таким жаром.

Гнев, ревность, беспокойство одновременно ударили мне в голову: я выбрался на тротуар и остановился, опираясь на трость и пережидая приступ.

Мимо шли и шли люди: их было, пожалуй, не меньше пяти тысяч. Я выдохнул и двинулся следом.

У Академии художеств шествие остановилось, упершись в заставу.

Это была сотня лейб-гвардии Казачьего полка; всадники сидели в сёдлах нарочито расслабленно, даже небрежно; нарядно сияли красные воротники и жёлтые эполеты, красно-жёлтые чепраки – словно нездешние цветы на сером петербургском фоне.

– Ну? – крикнул есаул на танцующем гнедом жеребце. – Бунтовать? Живо по домам, а не то плетьми накормлю.

Толпа вздохнула и качнулась вперёд – будто огромный медведь, прущий на собачью свору. Есаул выкрикнул команду: казаки рванули коней, врезались, хлеща нагайками; люди закричали, завыли, прикрывая головы, но неумолимо двигались вперёд – и вот уже станичники потерялись, возвышаясь над людским морем отдельными глыбами…

Я тоже закричал что-то бессмысленное и побежал; совсем близко мелькнули оскаленная лошадиная пасть, змеёй извивающаяся нагайка и злое бородатое лицо. Я сжался, ожидая удара; но всадник развернулся вдруг и поскакал прочь; улица расчистилась, и перед нами выросла шеренга стрелков. Офицер вопил, раззявив рот; загудел сигнальный рожок, солдаты взяли ружья на изготовку; я с весёлым ужасом понял, что сейчас будут стрелять.

Рабочие в первых шеренгах раздирали на груди пиджаки:

– Ну, стреляй в братьев православных!

– Что, с японцами не справиться? На своих кидаемся?

Колыхались на ветру хоругви; бледнели бельмами лица солдат над направленными в нас стволами; визжала какая-то женщина – высоко, на одной ноте, словно рожала.

Солдаты вдруг вернули ружья в положение «к ноге»; толпа заулюлюкала, завопила радостно, качнулась вперёд; пехота расступилась – и в образовавшиеся проходы рванула лава лейб-казаков.

В этот раз вместо нагаек в небо взметнулись шашки – и рухнули на наши головы атакующими птицами; прямо на моих глазах лопнул череп пожилого пролетария – и брызнул жёлто-красным, в цвет казачьих чепраков…

Мы бежали по улице; люди спотыкались и падали – я помогал кому-то подняться, а сзади, в затылок, в упор хрипели кони, свистела убивающая сталь и цокали подковы – как цимбалы войска сатаны…

Всё завертелось; я уже не понимал, как оказался среди строивших баррикаду на Четвёртой линии и тащил поваленный телеграфный столб вместе со всеми. Показавшийся знакомым рабочий содрал картуз, обнажив плешь, вытер потное лицо и крикнул мне весело:

– Привет, гимназист! Где подруга твоя? Сейчас бы нам её револьверчик сгодился.

Потом я быстро шёл к оружейной мастерской Шаффа – громить; видел, как били городового – кулаками в лицо, словно месили кровавое тесто. Отобрали шашку и кричали:

– Где револьвер?

– Не велели брать… околоточный надзиратель не велел.

– Чтобы нам не достался? Ах ты, держиморда! – И вновь звуки, будто взбивают тесто.

В мастерской не оказалось ружей: только клинки; люди разбирали их, обматывали железо тряпками, чтобы сделать рукоять.

Потом мы сидели за баррикадой из брёвен, бочек, ещё какой-то хлипкой дряни, обмотанной для крепости сорванными телеграфными проводами. Плешивый поглядел в небо, перекрестился и сплюнул:

– Плохой знак, месиво будет.

Я поднял глаза: кроваво-красное солнце, едва пробиваясь сквозь морозную дымку, вдруг распалось на три части; дрожало и кривилось тремя болезненными гримасами. Выглядело жутко; я вспомнил слово «гало», но не стал ничего говорить вслух: по линии уже маршировала рота. Грозно сверкали примкнутые штыки, грохотали сапоги; страх вдруг ухнул ледяным комком в желудок.

Офицер скомандовал «стой!» шагах в пятидесяти от баррикады, а сам пошёл к нам. Высокий, подтянутый, безупречный поручик Финляндского полка остановился и сказал:

– Господа! Побузили, и хватит. Прошу прекратить беспорядки и разойтись по домам, иначе я буду вынужден приказать стрелять.

Голос его, спокойный и уверенный, был страшнее крика; люди начали смущённо озираться, ища решимости в соседях по импровизированному укреплению и не находя. Кто-то высказал вслух то, что не осмелились другие:

– Куда нам с палками против ружей-то…

На баррикаду вскарабкался один из вождей и заговорил про солидарность и невозможность стрелять в соотечественников; офицер слушал, скептически улыбаясь – я тоже почувствовал неуверенность в этой речи. Ещё немного – и народ бы, скуля побитой собакой, разбрёлся прочь. Но тут на противоположной стороне улицы, в темной арке, я рассмотрел девичий силуэт – и сердце моё забилось.

Я принялся выбираться к ней; дурацкий гвоздь разбитого ящика зацепился за шинель. На ощупь отдирал полу, глядя на девушку; потому, наверное, увидел то, что не видел никто.

Ольга вынула из муфты «бульдог» и навела на офицера. Плевком вылетел жёлтый огонёк; сухой звук выстрела был едва слышен.

Она не попала; тут же закричал поручик:

– Первый взвод, пли!

Ударил залп; пули рвали нашу баррикаду на щепки; плешивый знакомец схватился за грудь и молча повалился вперёд; ударил второй – немедленно послышались грохот сапог и тяжёлое дыхание атакующей роты.

Я отодрал наконец шинель и рванулся к арке, где уже исчез силуэт; рядом кричали, стонали, падали люди; оратора на баррикаде подняли на штыки – он жутко визжал и извивался; а я всё нёсся по тёмным, грязным, вонючим переходам – и её серое пальто мелькало где-то впереди.

Выскочил на Средний; мимо бежали люди, вопя беспрестанно. По проспекту неслись казаки; стоя на стременах, рубили в спины; я на миг растерялся. И услышал её крик:

– Не смейте! Сатрап, ищейка!

Городовой прижал девушку лицом к стене; Ольга извивалась, пытаясь вырваться, уронила муфту – из неё выпал «бульдог».

– Ага, сталбыть, ещё и оружная!

Городовой огрел по затылку; Ольга охнула и сползла на тротуар.

Добежал, махнул тростью, но неудачно – городовой ловко обернулся, отбил вторую попытку появившейся в его руке шашкой и врезал мне кулаком в грудь.

Задохнулся; в глазах потемнело, отступил на шаг и не сразу расслышал:

– Николай Иванович, да вы-то как здесь?

Федот Селиванович, городовой старшего оклада и жених нашей Ульяны, стоял передо мной, опустив шашку и удивлённо распахнув рот.

Я сунул руку за пазуху. С трудом взвёл тугой курок, вытащил и направил на Федота тяжелый «галан».

– Ах ты хунхуз!

Он принялся поднимать шашку; я зажмурил глаза и нажал на крючок. Грохнуло; жёлтая вспышка проникла сквозь веки.

Дальше я помню плохо. Ольга подхватила меня и потащила в подворотню; я едва ковылял – ноги не слушались, трость я обронил. Откуда-то взялся давешний врубелевский персонаж; поднял трость, схватил меня под другой локоть, помогая Ольге.

– А ты, гимназист, герой, оказывается, – усмехался он, – извини, сразу не понял. Посчитал за провокатора.

– Ммм, – промычал я невразумительно.

– Николай, вы ранены? – спросила она тревожно.

Прислонила меня к грязно-жёлтой стене очередного колодца, нежными пальцами расстегнула крючки шинели, ощупала грудь.

– Хватит его гладить, Корф.

– Ладно, не ревнуй. Познакомьтесь: это Михаил Барский, мой товарищ по борьбе.

Брюнет содрал фуражку и глумливо поклонился:

– Он самый. Ты меня обижаешь, Олюшка: неужто всего лишь по борьбе?

– Фат. А это – Николай Ярилов, племянник квартирной хозяйки. Доблестный рыцарь и мой перманентный спаситель.

Я смотрел в небо: вместо гало там сияла радуга. Зимняя радуга, редчайшее атмосферное явление.

Когда я добрался домой, уже стемнело. Тётка всхлипывала:

– Николенька, ну как так можно? В городе ужас, беспорядки, стрельба, я так волновалась. Где ты был?

– В лаборатории у Тарарыкина, – соврал я, – ждал, пока успокоится всё.

– И верно сделал, молодец. А у нас-то беда невозможная. Жениха нашего, Федота Селивановича, убили. Выстрелили прямо в сердце. Господи, такой хороший человек был. Ульяна сама не своя, я доктора вызывала. Опий дал, теперь спит. Вот, не успела в невестах побыть, а уже вдова.

Всё-таки убил.

Я добрёл до кровати и упал ничком.

Скрипнула дверь. Ольга вошла неслышно; на ней была только сорочка. Юркнула под одеяло, прижалась горячими губами, грудью, всем телом – я задохнулся, кровь понеслась бешеным потоком по жилам, сметая страх, боль, разум…

Я пил её губы – и никак не мог напиться; сердце замерло, воздух застрял в лёгких и раскалился, разрывая грудь; Ольга вдруг громко застонала и уронила на моё лицо золотую волну волос…

Я проснулся от этого крика; ходики на стене стучали размеренным пульсом, тополиные ветки гладили оконное стекло сухими пальцами. Низ живота был покрыт липким и горячим… Стыд-то какой!

Прокрался на кухню, набрал в таз воды. Застирал простынь и кальсоны.

Луна насмешливо пялилась в окно.

Револьвер я почистил, коробку упрятал в прежний тайник – но одного патрона в гнезде барабана недоставало; я не знал, где искать замену. Не знал, что скажу отцу по его возвращении. Но гнал эту мысль – как и воспоминание о тугом курке и грохоте выстрела…

Дома воцарился бардак; Ульяна не вставала, бессмысленно глядела в потолок и молчала. Тётушка оказалась никудышной хозяйкой: всё у неё пригорало или получалось недоваренным; в конце концов она отчаялась и выдала мне деньги на обеды в столовой. Жиличкам полагался бесплатный кипяток, Ульяна прежде трижды в день заводила самовар; но теперь им приходилось справляться самим.

Я помогал: щепал лучину. Мы сидели на кухне, вполголоса переговаривались о пустяках; Дарья не знала о наших приключениях в воскресенье, которое газеты назвали Кровавым. Это было чудесно: у меня и Ольги теперь была общая Тайна. Мы переглядывались и произносили слова, понятные лишь нам; Дарья не замечала этого.

Ольга вставала за чашками, протискивалась мимо меня. Я говорил:

– Сейчас подвинусь.

– Ничего, – смеялась она, – проскочу. Чай, не полицейская застава.

И прижималась горячим бедром; ради такого я готов был пристрелить всех городовых империи.

Был назначен траурный митинг в Политехническом: в тот момент, когда на Васильевском мы ждали за баррикадой, их студента убили на Дворцовой. Пришли не только слушатели, но и преподаватели; там я встретил и Тарарыкина: он был расстроен.

– Очень плохо, когда молодые, талантливые люди погибают вот так, от рук своего же правительства. Получается, что мы губим собственное будущее.

Сейчас химик был похож на печального павиана: серебряная щетина, глаза слезятся, красный нос свешивается на губы. Тем не менее он мне попенял:

– Однако это не повод оставлять занятия! Жду от вас реферат про ароматические смолы. Ведь будущее – это прежде всего наука, а не манифестации.

Сходка не состоялась: первого же оратора прервали жандармы и заставили нас разойтись. Мы брели через Невку; на льду серыми кляксами валялись перепачканные прокламации об учреждении Петербургского генерал-губернаторства и назначении на должность бывшего московского обер-полицмейстера Трёпова. Барский сказал:

– Ничего, и на него бомба найдётся. Либо револьверная пуля от смельчака; так, гимназист?

Я поёжился. Я вдруг понял: убийства Сипягина и Плеве, других министров и губернаторов – да самого царя Александра Николаевича! – происходили не сами по себе. Их совершали не исчадия ада, внезапно появившиеся в облаках серы, с рогами и копытами. Нет! Вот такие, как Михаил и Ольга – студенты, курсистки, абсолютно обычные молодые люди в какой-то миг становились подобны демонам, сверхсуществам. Отказывались от человеческого закона и закона божиего, от морали, сбрасывали их – как сбрасывает старую шкуру змея. И оказывались… Кем? Нелюдью? Жестокими убийцами? Выдающимися героями, которых прославят пришедшие после нас, назовут их именами улицы и проспекты новых городов, пароходы, воздушные корабли? В последние дни нервы мои расшатались, и эйфория сменялась унынием и чувством стыда; стоило увидеть белые пустые глаза Ульяны, как совесть набрасывалась на меня голодной собакой.

А ведь я сам сделал шаг к тому, чтобы стать нелюдью. Крепкий, уверенный шаг; откуда взялась во мне решимость для убийства? Дело только в моих чувствах к Ольге, заполняющих всё, или я был таким всегда, до встречи с ней? Таким – страшным для самого себя, для окружающих людей, для Бога и мироздания?

Мы петляли по переулкам Петроградской стороны, потом поднялись на ощупь по неосвещённой чёрной лестнице; Барский постучал условным стуком.

– Кто?

– Послушники Исаака.

– Сколько?

– Два и новый.

Дверь распахнулась едва, чтобы протиснуться; ловкие руки в темноте мгновенно ощупали меня. Потом мы сидели в тёмной комнате; горела только одна лампа с зелёным абажуром, и я даже не понимал, сколько там было человек – дюжина или больше.

Разговор зашёл о событиях в воскресенье; в речах ощущалось торжество.

– Товарищи, Гапон, сам того не желая, прекрасно справился с задачей: теперь разорвана порочная связь пролетариата и самодержавия. В рабочих обретём мы необходимую толщу народной поддержки.

Они говорили, перебивали друг друга: Ольга лишь изредка вставляла реплики. Я быстро заскучал, не понимая сути спора, и начал думать о своём: мне вдруг представился летний пруд на нашей даче, скрип уключин и Ольга напротив – в лёгком сарафане, загорелая и смеющаяся.

– Необходимо учиться! Изучать историю уличных боёв, и здесь нам в помощь богатый опыт Парижской коммуны!

– У французов была Национальная гвардия, вооружённая и организованная. А у нас? Боевики хороши для актов устрашения, но для военных действий их недостаточно. Обращаться за помощью в центр – значит, расписаться в бессилии нашей местной организации. Нужны новые идеи, товарищи; но где их взять, если среди нас нет профессиональных военных? Да хотя бы служивших в армии. Что говорить: просто нет мало-мальски знающих современное военное дело.

Ольга качнулась вперёд и возразила:

– Почему же? Есть такой. Сын и брат офицера, весьма осведомлённый. Товарищ ещё молод, но уже проявил себя в деле. Все вы слышали о случае на Васильевском: здесь тот самый стрелок.

Я не сразу понял, кто имеется в виду; но Ольга прошептала на ухо:

– Вот твой Тулон, мой юный Бонапарт.

Неожиданно поцеловала в щёку и подтолкнула; растерянный, я вдруг оказался у самой лампы. Из темноты на меня смотрели незнакомцы; я чувствовал, что они чего-то ждут.

– Ну же? Что вы имеете сказать?

Возможно, дело бы окончилось конфузом, но моя щека всё ещё помнила бархат её губ; я выступил неожиданно для себя самого:

– Во-первых, без хорошего оружия бой невозможен. В городской тесноте револьверы имеют ценность, но весьма малую. Нужны ружья.

– То есть первым делом – захват охотничьих магазинов? – деловито спросили из темноты.

– Нет. Надобны карабины, винтовки. Армейского образца. А вот как их добыть – вопрос. Значит, нужны сторонники в войсках. А пока что можно нападать на часовых: только в Петербурге – десятки полков, а значит, сотни караульных постов. Там, на складе, быть может, никому не нужная дрянь вроде валенок или старой конской сбруи, зато у часового – винтовка и подсумок с патронами. Нередко солдат – забитый, неграмотный, робеющий; он сам уже боится, встав на пост. И, насколько я знаю, у старослужащих принято запугивать таких, рассказывать о всяких страхах – для них это развлечение, а первогодок собственной тени пугается. Думаю, что можно отобрать у такого винтовку даже без применения особого насилия.

– Неплохо, неплохо. Кроме того, предпринимаются меры по закупке оружия… Впрочем, не будем обременять молодого человека излишними знаниями.

«Не доверяют», – понял я. Но обидеться не успел.

– А что по бою на баррикадах? Вы ведь имеете опыт.

Я не стал рассказывать, что весь мой опыт боя на баррикаде заключён в побеге за силуэтом Ольги в подворотню. Вместо этого сказал:

– Расположение баррикад должно быть намечено заранее, с учетом возможного обхода противником – лучше ими огораживать некий квартал, создавая район, приспособленный для круговой обороны. Да, и хорошо бы учитывать наличие материала: например, дровяные склады или запасы камня для мостовых, чтобы строить более прочные укрепления. Впрочем, против артиллерии любые баррикады бессильны. Далее: нужны небольшие летучие команды для внезапных нападений на скапливающиеся перед укреплениями войска. Из подворотен, окон квартир. С крыш. Такие маленькие отряды должны скрытно проникать в тыл и производить панику. В городских условиях войскам неуютно, это ведь не в поле; тесно – любой выстрел в цель. Обзор плохой. Надо смелее привлекать молодёжь: из гимназистов, реалистов, учеников коммерческих и технических училищ, из подмастерьев. К ним внимания от полиции меньше. Солдаты поголовно – чужаки, а мы в Петербурге родились, выросли, знаем каждый закоулок.

Я замолчал; молчали и слушатели. Мне показалось, что сейчас надо мной начнут смеяться; однако тишину вдруг нарушили аплодисменты. Все заговорили разом:

– Толково!

– Ольга, ты молодец, такой перл разыскала.

– Молодой человек дело говорит. Надо юных в наши ряды: лет с четырнадцати, а то и двенадцати. Связниками, посыльными, разведчиками.

Воодушевлённый, я решил закрепить успех:

– Летучие отряды хорошо бы, кроме револьверов, снабдить бомбами. С крыш швырять – милое дело; а для скученных в тесноте улиц войск – смертельная опасность.

Разговор смолк; я успел подумать, что сморозил глупость, когда произнесли:

– Эх, бомбы. Вот с ними закавыка. Трудное дело и опасное.

– В Тифлисе на прошлой неделе лаборатория взорвалась, погибли товарищи.

– Бомбисты-химики наперечёт. А химикаты доставать? Хороший снаряд изготовить непросто.

– Подождите, – перебил я, – если так трудно с бомбами – можно придумать простые зажигательные гранаты. Тут ведь главное – напугать. Хотя и гореть – дело малоприятное.

– Интересная идея. Но кто воплощать будет?

И тут я, совсем потеряв голову, сказал:

– Могу и я. С химией дружу, к хорошей лаборатории доступ имею.

И опять сорвал восхищённые возгласы.

– Юлий Цезарь революции! На все руки.

– Надо немедленно привлечь к работе. Сообщить Толстому…

– Стоп, товарищи! Никаких имён, я же предупреждал.

Разговор разом смолк; я опять почувствовал себя чужаком.

– Ну что же, Николай, мы вам очень благодарны. За любопытные идеи, за готовность помочь святому делу освобождения. Вас проводят.

Меня вывели на улицу; Ольга и Михаил остались там, в тайной квартире.

Было немного обидно; но всё покрывал один миг: когда я выходил из тёмной комнаты, Ольга поймала меня за руку и торопливо поцеловала. На этот раз – в губы. Почти неощутимо, мельком; это было божественно.

Поцеловала и шепнула:

– Не подвёл меня, молодец.

Я брёл домой, идиотски улыбаясь.

«…и пальмовые ветви вместо еловых. Вот такое смешное Рождество. Нижние чины задумали переодеть одного кондуктора, обладателя густых седых усов; причём изготовили для него хвост наподобие рыбьего, трезубец из пушечного банника и картонную корону. Получилось нечто среднее между нашим Дедом Морозом и Нептуном; но вмешался корабельный священник, обозвал матросов язычниками и ходатайствовал перед командиром о запрете; батюшка наш – из новичков во флоте и не знает, что такие развлечения на флоте даже поощряются. А по мне так – пусть себе развлекаются. Уж всяко лучше, чем по кубрикам запрещённые брошюрки читать.

Провели учебные стрельбы по щитам; результаты печальные. Опытных наводчиков считай, что нет; да и откуда им взяться с нашей дурацкой жёсткой экономией? Меткости в классе не научишь, это навык сугубо практический; а практических снарядов выделяется мало. Словом, надо стрелять и стрелять; причём на большие дистанции. Зиновий Петрович затребовал из Петербурга запас учебных снарядов, но когда они ещё прибудут? И почему нельзя было раньше озаботиться? Полгода готовили эскадру, а вышло, как у дурной хозяйки, как у нас всегда: то забыли, это потеряли, того не предусмотрели.

Но особо беспокоит личный состав: среди нижних чинов немало таких, что разложены социалистической пропагандой. О чём они там болтают на нижних палубах – неведомо: плохо налажено противодействие таким разговорам. Офицеры считают ниже своего достоинства интересоваться, а боцманы как бы меж двух огней: хоть и начальники, но сами вышли из матросов. Это меня сильно беспокоит; и вообще дух на эскадре низко упал; если честно, он изначально был невысок. Скептицизм поселился и в офицерских кают-компаниях, и в матросских кубриках; кажется, никто не верит в успех нашего похода. Никто, даже сам адмирал Рожественский!

Одна надежда: на нас полагается огромная империя; вот ради неё и надобно сражаться. Надеюсь, что эту веру, преданность престолу, отечеству, церкви православной эскадра ощутит в нужный момент. За нами – Великая Россия и её верный самодержцу народ, не так ли?..»

У меня расплывались строчки перед глазами. Бедный, наивный папа; до них ещё не дошли сведения ни о всеобщей стачке, ни о страшном дне Кровавого воскресенья, в который погибли то ли три сотни, то ли пять тысяч человек (слухи ходили самые разные).

И я, его сын – среди бунтовщиков считаюсь чуть ли не героем. Господи, какой позор… Что подумает папа, если узнает? Что сказал бы Андрей? При всём своём нигилизме и склонности к насмешке он никогда не позволял себе сомневаться в основах государства, а уж о поощрении революционеров и речи не могло быть. Если бы он оказался девятого января во главе той роты на Четвёртой линии – несомненно, скомандовал бы атаку.

Это ужасно.

Я читал в папином кабинете. Спрятал письмо обратно в конверт, когда услышал шум в коридоре. Пошёл к двери и столкнулся нос к носу с Ольгой.

Она была возбуждена, румянец пылал на её щеках; сняла шапочку: неубранные волосы рассыпались по плечам.

– Вы один?

Я кивнул; она толкнула меня в грудь, заставив вернуться в кабинет; обернулась и повернула ключ. Подошла совсем близко, взглянула снизу – у меня всё поплыло; расстегнула и сбросила пальто под ноги. Прижалась ко мне двумя прелестными бугорками; от неё пахло морозом, лавандой и вином.

– Мои товарищи в восхищении: вы были прекрасны, мой рыцарь. И, кажется, я опять забыла поблагодарить за спасение; вот такая невоспитанная девочка.

Она рассмеялась; затем внезапно положила ладони на мои плечи, потянулась и поцеловала в губы – жарко, долго, до остановки дыхания.

Я будто сам выпил залпом бокал, целуя её; голова кружилась, сердце выламывало рёбра. Она неожиданно вцепилась сильными пальцами в мою ягодицу, прижалась низом: я ощутил горячее биение ТАМ, понял вдруг, что сейчас произойдёт, и…

И я страшно оконфузился. Она, наверное, не поняла, что произошло: я успел оттопырить зад, чтобы она не почувствовала.

– Ну, что же ты, мой шевалье?

– Не сейчас, – прохрипел я, – не могу так. Тётка за стенкой.

Она разочарованно отстранилась. Посмотрела на меня, усмехнулась и сказала:

– Жаль. А вот я люблю неожиданности. Такая я внезапная. И опасность разоблачения меня только возбуждает. Трудно со мной, да?

– С тобой. С тобой. Прекрасно. Ты. Лучшая. На свете.

Я не в силах был говорить длинные фразы – у меня не хватало дыхания. На моих брюках расплывалось мокрое пятно, я чувствовал это и страшно боялся, что она увидит…

– Что же, будем считать твои слова не просто комплиментом, а признанием.

Она улыбнулась и потянулась ко мне; я неловко повернулся, чтобы избежать прикосновения низом живота – и уронил том «Британники» со стола; грохнуло, как от взрыва.

Мы оба вздрогнули, и тут послышался голос тётушки:

– Николай! Что ты опять разбил?

Ольга захихикала в кулачок. Подняла с пола пальто и шапку, повернула ключ – и выскользнула.

Исчезла неслышно и стремительно, словно русалка в морской волне.

– Обтрухался, значит, – рассмеялся Серафим, – это тебе не экзамен по математике, досрочный ответ не поощряется.

Мне и так было мучительно стыдно признаваться, а тут он с насмешкой. Друг, называется! Я уже хотел обернуться и уйти, но Купец положил мне лапищу на плечо:

– Ладно, чего ты, не куксись. Обычное дело, коли необстрелянный. Со многими поначалу бывает. Да вот даже со мной.

– С тобой?!

– Ну да. Была у нас горничная. Эх, огонь-девка! А мне тринадцать. Ну, она всё хихикала, намекала – то бедром заденет, то ещё как. Затащила меня в кладовку; пока со штанами разобрался, потом в юбках запутался. Не донёс, словом. В первый раз – оно и есть в первый.

Возможно, Сера врал, чтобы поддержать меня, но я поверил. Спросил:

– И что же теперь делать?

– Боевой опыт приобретать. Есть тут одно заведение. Только недёшево, если по-хорошему. Червонец найдёшь?

– Зачем?

– Затем, – расхохотался Купец, – на учебные курсы для девственников. И за меня заплатить, как за репетитора.

– Поищу, – вздохнул я.

– Берём двухдюймовую водопроводную трубу, режем на отрезки по пять дюймов. Такой легко в карман спрятать, места мало занимает. Потом на токарном станке делаем четыре кольцевых прореза через дюйм, глубиной два миллиметра – минута работы. Хорошо бы три-четыре продольные канавки, но это уже на фрезерном, и долго. Можно и без них.

– На токарном и фрезерном?

– Ну да. У вас же есть свои люди в механических цехах?

– Положим, да. А зачем такое?

– Очень просто: при взрыве будет рвать в первую очередь по этим проточкам, получится веер осколков. Энергия пойдёт не на разрыв корпуса, а на придание осколкам смертоносной скорости. Отличное поражающее действие. А иначе пробки выбьет, и всё.

– Какие пробки?

– Оба конца трубы заклёпываем. С одной стороны сверлим отверстие на четверть дюйма, забиваем смесь чёрного пороха с бертолетовой солью. Порох – в любом охотничьем магазине на вес. Соль я достану. И взрыватель.

Я вытащил из кармана и показал незнакомцу:

– Обыкновенный бикфордов шнур. На том конце, что вставляется внутрь гранаты, я битумную оплётку снял и шнур пропитал нитрином. Чтобы вспыхнул весь заряд одновременно: сила взрыва зависит не от общего количества взрывчатого вещества, а от того, сколько его сработает. Порох обычно сгорает не полностью, разлетается без пользы. А так коэффициент полезного действия будет близок к идеальному. Намного лучше, чем у бомбы-«македонки».

– Любопытно. Даже остроумно.

Молчавшая до сих пор Ольга положила ладонь на мою руку и сказала с гордостью:

– Николай – вообще умница.

– Вполне может быть, – рассеянно сказал дядька.

Имени он своего не назвал; но я уже привык, что «товарищи» помешаны на конспирации и всяческих тайнах.

– А это что?

– Обычная шведская спичка, обработанная моим составом. Теперь загорается на любом ветру, в дождь, да хоть под водой. Ниткой примотана к тому концу бикфордова шнура, что выпущен наружу, и защищена промасленной бумагой. Приводится в действие просто: отгибаем или отрываем бумагу, чиркаем о любую шероховатую поверхность – хоть стенку, хоть подошву. И бросаем. Взрыв – через три секунды.

Дядька пожевал губами. Кивнул:

– На мой дилетантский взгляд, очень неплохо в теории. Просто, надёжно, составные части нетрудно достать легальными способами. Надобно сделать опытную партию и испытать.

– Несомненно, – согласился я, – с вас отрезки трубы, у меня знакомых мастеровых нет. И хорошо бы бикфордов шнур. Ну, ещё порох купить, нужны несколько человек. Если брать понемногу – подозрений не вызовет. Нитрин я изготовлю. Сборка первой партии – моя забота.

– Есть где заниматься? Чтобы без огласки?

– Да.

– Тогда приступайте.

Дядька достал бумажник, вынул две «красненькие»:

– Это вам на текущие расходы.

Очень кстати. Будет чем заплатить за «учебные курсы», о которых Купец говорил.

– Видал?

Фотографическая карточка помята, края истрёпаны. Такие называются «порнографическими»: откровенны до тошноты. Видимо, пряталась по внутренним карманам и заветным местам, и вся захватана пальцами, перемазанными в… Тьфу!

– Зачем ты мне эту дрянь суёшь, Сера?

Серафим удивился:

– Чего это «дрянь»? Огонь-девка! А титьки какие – глянь! Вот упал бы в них и облизывал, что твоё эскимо.

– Спасибо. Обойдусь.

– Ты чего, стесняешься? Покраснел весь, как первоклашка.

Купец расхохотался.

– У-у-у, как всё запущено, друг мой. Тебя надо срочно просвещать, а то так и помрёшь целомудренным, отравившись кислотой в своей лаболатории.

– ЛабоРатории, Сера, – поморщился я, – сколько раз поправлять?

– Ладно, – махнул Купец, – беда невелика – буковку перепутать. Не то что пятнадцатилетний девственник, позорище.

– Хватит. Ещё одно подобное замечание…

– Ладно, ладно, – спохватился Купец, – чего ты? Шутейно же говорю, по-приятельски. А карточку я просто так показал. Для, скажем, возбуждения интереса. Всё равно там «камелия» изображена. Не по нашим доходам. Генералам да князьям всяким, фабрикантам. По двести рублей за ночь! На такую мелюзгу, как мы, и не взглянет.

Я честно снабдил друга десятирублёвым билетом – одним из двух, что мне дал дядька-революционер. Про второй червонец скрыл: предвкушал поход по букинистам недалеко от Сенной.

– Для начала – настроение поднять.

Купец щёлкнул замком неимоверно раздутого саквояжа, звякнул стеклом.

Вино я пробовал. Один раз даже выдул бокал шампанского – помню это смешное состояние лёгкого головокружения, когда весёлые пузырьки теснятся в груди, поднимаются вверх и щекочут мозг. Но сейчас…

– Сера! Это что ещё?

– Водка. «Белая головка», хорошая.

– Тьфу. Как какой грузчик с пристани.

– Не кривись. Давай-давай. Считай, что лекарство.

Обожгло гортань; желудок скорчился в ужасе. Меня мгновенно развезло с непривычки; Сера вёл подворотнями, я беспрестанно спотыкался и хихикал.

Потом была ободранная гостиная: пыльные нестираные шторы, затоптанный ковёр; стеклянный красный абажур с отбитым краем – его свет неприятно окрашивал лица в кровавые тона. Будто все вокруг ожидали близкого апоплексического удара.

– О, какие гости! Серафим Никанорович, давненько не заглядывали.

Дама низкая и широкая; на усталом лице плывёт тушь. Душно. Она целует Серу в щёку, жеманно хихикает.

– А я не один. Вот товарища привёл.

– И верно поступили. Заведение солидное, все барышни с билетами. Дважды в неделю всенепременный осмотр у полицейского доктора, а как же.

Дама приближается. Смотрит на меня в упор: я вижу плохо запудренные усики над ярко раскрашенным ртом. Мне плохо.

– Ой, какой милый юноша! Цветок.

– Вот и будем цветочек срывать, – хохочет Сера и шепчет что-то мадам на ухо.

– Где тут у вас уборная? – спрашиваю я.

– Тю, не вовремя, – говорит Купец, – давай, давай. Вверх по лестнице. Нумер три. Там тебя ждёт настоящая сказка.

– Несомненно, – подхватывает мадам, – Диана – наша гордость. Бывшая балерина Императорского театра. Умела и деликатна; то, что и надо, чтобы превратить юношу в мужчину.

В комнате полумрак; опять пыльные шторы, скрипучий дощатый пол. Ободранный жестяной таз, полуслепое зеркало – и доминантой широченная кровать с никелированными шариками.

– Неужели вправду изволили танцевать в балете?

– А як же! И спивала, и плясала.

У Дианы – невыносимый южнорусский говор. И зовут её наверняка какой-нибудь Глафирой или Аксиньей.

– Який красавчик! Ну, хосподин химназёр, раздевайтеся…

От неё пахнет потом. Жёсткие чёрные волосы, запудренные морщины, расплывающиеся под сорочкой груди с огромными, с черносливину, сосками. Какие-то ленточки, рюшечки, кружевные накидки на многочисленных подушках.

Мне плохо.

Она умело развязывает шнурок на подштанниках, решительно сдирает их, припадает к моему паху.

Я словно разделяюсь надвое. Одна моя часть разбухает кровью, опрокидывает её на кровать и наваливается; хватает стонущие потные складки, хрипит, пускает слюни и раскачивает задницей, вбиваясь всё глубже в мокрое, горячее, податливое.

Будто пытаясь кого-то убить.

Другой я смотрю на эту вакханалию со стороны, на потную свою спину, на безостановочные поршни ягодиц. За пыльными шторами в немытом окне появляется на миг силуэт: золотые волосы, серые глаза. Брезгливая усмешка.

– Хватит! – шепчу я-второй себе-первому.

Но первый не слышит.

Ещё. Ещё. Загнать, вбить, уничтожить.

– Ох, хорячий, что твой жеребчик. Дай передохну.

Диана сталкивает меня. Просит:

– Водички принеси, будь ласка. Упарилась я.

Пьёт: рука её дрожит, мелкие зубки стучат о край стакана. Капли проливаются, текут по грудям, по складкам живота, исчезают в жёсткой поросли, сквозь которую просвечивает розовое, влажное, влекущее.

Я вырываю стакан, роняю на пол – он разбивается.

Наваливаюсь; женщина пищит и привычно разбрасывает ляжки.

Ещё. Ещё.

Воняет, как в раздевалке гимнастического зала. Она хрюкает и стонет.

Ещё…

Меня разрывает, корчит, взрывает изнутри; мозг испуганно бежит из черепной коробки.

– Ох, и силён, красавчик. Давно такого у меня не было.

Она нащупывает на тумбочке портсигар, вытаскивает тонкую пахитоску. Ждёт, глядя на меня.

Спохватываюсь: хватаю коробок, трясущимися пальцами ломаю спичку, вторую. Третья загорается: женщина прикуривает, затягивается, закатывает глаза. Выпускает дым через ноздри.

Я едва успеваю отвернуться и блюю на пол.

– Ой, что такое? Вам плохо?

Я вытираю рот тыльной стороной ладони. Смотрю в пыльное окно: там пусто, темно, никаких силуэтов.

– Нет. Мне – хорошо.

Русская армия в Маньчжурии разбухла неимоверно; расплодились без числа штабы, тыловые управления и складские хозяйства. В ресторанах Харбина, на безопасном удалении от боёв, молодые люди в модных костюмах, сияя маслеными глазами, угощали войсковых интендантов икоркой, шустовским коньяком, привезёнными из столицы певичками и толстыми пачками ассигнаций.

Фронт же замер в ожидании плохих новостей: армия барона Ноги, доблестно завершившая осаду Порт-Артура, перебрасывалась на север, к мукденским позициям. На станциях Квантуна скопились тысячи тонн боеприпасов, артиллерии, продовольствия; в огромных палаточных лагерях японские солдаты ожидали отправки на север по железной дороге.

Куропаткин утонул под валом противоречивых бумаг из Санкт-Петербурга: каждый царедворец считал своим долгом указать, как надлежит действовать войскам; многие, ссылаясь на мнение самодержца, пеняли генералу за пассивность.

В таких обстоятельствах инициатива генерал-адъютанта Мищенко стала спасением: опытный кавалерийский военачальник предложил дерзкий рейд с целью разрушения мостов и путей, создания паники и растерянности в японских тылах; срыва или хотя бы задержки переброски вражеских войск из-под покорившегося Порт-Артура.

Конница вышла тремя колоннами накануне Нового года; семьдесят сотен и эскадронов – все, способные держаться в седле, были собраны в отряде Мищенко. Кубанцы и терцы, казаки донские и забайкальские; приморские драгуны, конные сотни пограничной стражи… Верховые из охотничьих команд восточносибирских стрелков, колотя в бока невысоких лошадок мягкими ичигами, унеслись вперёд разведывать путь.

Огромный обоз в полторы тысячи мулов, нагруженных припасами, плёлся едва; застревали в грязи батареи конной артиллерии, из-за чего вместо лихой скачки выходило топтание шагом – едва ли не медленнее пехоты. На крутых берегах реки Ляохэ то и дело вспыхивали костры: китайские шпионы сигналили японцам о русском рейде; о внезапности не было и речи.

Казачьи разъезды рыскали по округе; добычей их были отдельные фуражирные команды да десяток-другой повозок. По мере приближения к Инкоу то и дело вспыхивали стычки: японцы издалека обстреливали кавалеристов и, получив отпор, немедленно скрывались в сопках; казаки ругались, мечтая о настоящем, горячем деле – но враг избегал прямого столкновения.

Добрались наконец до цели набега: редкие огни Инкоу замаячили впереди. Разведчики донесли о свежих траншеях: нападения ждали, и атаковать в конном строю было бы самоубийством. Выбрали пятнадцать сотен, едва пятую часть наличных сил; наскоро довели задачу: атаковать в пешем строю, проникнуть в город, сжечь всё – и уходить.

Станичники, выслушав приказ, заворчали: пешком воевать казак не любит, да и не обучен. Но делать нечего: оставили лошадей коноводам и, бурча, побрели в ночь, цепляясь шашками за кусты.

Вечером 30 декабря конная артиллерия заняла позиции на высотах и открыла огонь: снарядов не жалели, паля по тёмному городу. Вот вспыхнуло зарево в одном месте; загорелись, весело швыряя искры в ночное небо, дровяные шпалеры; рванул снарядный склад; и спустя полчаса полыхало по всему горизонту.

Стало светло; пожары осветили густые цепи казаков, и японцы открыли яростный огонь – как днём на стрельбище. Наших, наоборот, пламя слепило, прятало вспышки выстрелов из «арисак» в оранжевом бушующем мареве; казаки кричали, накатывали бестолково – и отступали, оставляя раненых и убитых. Метались в темноте ординарцы, передавая противоречивые приказы; сотни действовали невпопад, не дожидаясь соседей, – и вновь отползали назад, под прикрытие кустов…

Мищенко в отчаянии велел резерву приготовиться к атаке, но теперь в конном строю, чтобы преодолеть мёртвое, насквозь простреливаемое пространство одним махом и обрушить шашки на японские головы. Эскадроны и сотни уже выстроились, ожидая сигнала; кони, чувствуя близкую атаку, ржали, рыли землю копытами; позвякивала сбруя, всадники проверяли, легко ли выходят клинки из ножен, поудобнее перехватывали пики.

– Ваше высокопревосходительство! Разведчики вернулись: японцы рядом, пять батальонов. Отходить надобно.

Генерал выругался. Скомандовал отбой.

Несмелый рассвет осветил оставленные батареями позиции; остро пахли сгоревшим порохом латунные гильзы. Японцы подобрали две сотни вражеских трупов и захоронили с почестями; а склады Инкоу горели ещё неделю…

– Тьфу ты. Тоска какая-то, а не фантазия. Получается, без толку этот налёт? А, Ярило? А мы с тобой где?

– А мы с тобой здесь, Сера. В Петербурге. Неохота мне больше фантазировать. Я что ни придумаю – а наши всё проигрывают и проигрывают.

– Значит, конец фильме?

Купец поскучнел. Сплюнул, достал папиросу. Покатал, разминая.

– Больше никаких подвигов? Так и помрём в гимназистах от скуки?

Стало его жалко, и я соврал:

– Ну, придумаю что-нибудь. Попозже.