Когда за круглый стол садятся лидеры стран разных социальных систем, обладающие не только умом государственных деятелей и политиков, но и утонченными манерами дипломатов, переговоры между ними носят то снисходительно–умиротворенный тон, в духе согласия, то откровенно резкий. Они то и дело прячут истинные намерения и цели, чтобы высказать их напоследок или вообще умолчать.

Нечто подобное происходило на Потсдамской конференции. Как будто не стоило особого труда договориться о побежденной Германии, каким путем ей идти — демократическим или вновь, через несколько лет, позволить греметь по полям оружием агрессии. Казалось бы, совершенно ясно, что необходимо уничтожить или демонтировать германскую военную промышленность, ликвидировать военные арсеналы и склады, искоренить национал–социалистскую партию и вообще нацизм, назвать главных военных преступников поименно, чтобы судить их Международным трибуналом, уточнить границы пострадавших от агрессии территориально урезанных европейских стран. И если одни проблемы и вопросы, как, скажем, полное разоружение и роспуск вермахта, уничтожение нацистской партии и всех ее филиалов, арест и предание суду Международного трибунала главных военных преступников, строгое наказание всех военных преступников, без лишних проволочек согласованно облекались в меморандум и протоколы, то другие загонялись в тупик, становились предметом утомительно долгих и жарких дискуссий.

Ну, спрашивается, зачем американской и английской делегациям, которые сговорились действовать на конференции единым фронтом, снова вытаскивать свой план расчленения Германии на три государства: южногерманское со столицей в Вене, северогерманское со столицей в Берлине и западногерманское в составе Рура и Саара? "Ловкачи. Хотят львиную долю Германии да еще и Австрию прибрать к своим рукам", — с недовольством думал Сталин, а вслух говорил то, что не раз уже публично высказывал:

— Советский Союз не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию. Мы хотим видеть в лице новой Германии подлинно демократическое и демилитаризованное государство, которое бы развивалось мирно и перестало быть очагом агрессии.

Трумэн по–прежнему настаивал поделить Германию на три государства. Упорствовал и Черчилль. В этом разделе они усматривали путь к прекращению агрессии.

— Наоборот, — возражал Сталин. — В самом факте раскола Германии советская сторона усматривает очаг напряженности, который приведет к военному конфликту. На всей территории Германии нужно и должно ликвидировать остатки фашизма, чтобы не дать поднять голову реваншистским силам, — такова наша позиция.

На лице Трумэна возникла еле скрытая злость, Черчилль выпятил вперед подбородок, что было верным знаком назревающего конфликта.

Время уже позднее.

И после того как очередное заседание 24 июля кончилось, Трумэн встал раньше всех. С подчеркнуто важным видом он прошагал через зал, подошел к Сталину. То, о чем американский президент намеревался сообщить, уже знал Черчилль, который притих в ожидании. Меж тем Трумэн натянуто помедлил, глаза его выражали какой–то внутренний страх, который он исподволь копил и носил в себе, чтобы вот сейчас передать этот страх другому, ошарашить его. Слегка побледнев, Трумэн наконец заговорил, что американцы создали новую атомную — бомбу, испытание ее уже произвели 16 июля и что взрыв показал доселе невиданную разрушительную силу… Трумэн рассчитывал потрясти душу собеседника, вызвать у него растерянность, если не переполох. Но странно! Трумэн огорчился, увидев, что это не произвело особого впечатления на Сталина, который, казалось, и бровью не повел, сохраняя полное спокойствие. "Русский премьер не проявил какого–то особого интереса", писал Трумэн позже.

Наутро заседания продолжались.

Лидерам западных стран не помог "атомный шантаж". Никому ничем не угрожая, но с поразительным терпением и железной логикой в суждениях Сталин направлял конференцию по нужному руслу. И те политические и экономические принципы, которые были единодушно приняты на Потсдамской конференции, нашли яркое отражение в таких решениях:

"Германский милитаризм и нацизм будут искоренены, и союзники в согласии друг с другом, сейчас и в будущем, примут и другие меры, необходимые для того, чтобы Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира во всем мире".

День за днем в Красном зале идут заседания, спорят, держат пространные речи, а дело с мертвой точки сдвигается медленно.

Вновь и вновь Черчилль возвращается к Польше, будто она, эта многострадальная Польша, его собственное владение. В который уже раз он затрагивает вопросы послевоенного устройства Польши, до исступления настаивает, требует водворить на свое место эмигрантское польское правительство, находящееся в Лондоне, иначе, иначе…

— Кормить вам придется это правительство, господин Черчилль. Накладно будет, — подает реплику Сталин. — Народ знает, кому доверять. Предоставим разобраться с этим делом народу… Поляки мужественно приняли на себя удар германского фашизма, развязавшего вторую мировую войну нападением на Польшу. Поляки не склонили головы и тогда, когда подпали под ярмо немецкой оккупации, сражались в подполье, в партизанских отрядах, тогда как это правительство, за которое вы радеете, позорно их оставило и отсиживалось у вас, вдали от Польши. Вместе с Красной Армией части Войска Польского, сформированного теми, кто не оставил свой народ в беде, спасали свою поруганную родину. Польский народ заслужил того, чтобы к нему относились уважительно, считались с его мнением и не навязывали ему продажное правительство…

Перевод ведется почти синхронно, и Черчилль сникает, будто сраженный.

Сталин в свою очередь продолжает:

— А относительно границ Польши по Нейсе и Одеру, мы этот вопрос уже решили на прежних заседаниях и возвращаться к нему не будем.

Делается перерыв. Уже под занавес Уинстон Черчилль объявляет, что прием на этот раз устраивает лично он и приглашает коллег прибыть в отведенный зал.

Речи на приеме короткие, сам господин Черчилль, виновник банкета, говорил вяло и неопределенно. Лишь когда принял нужную дозу коньяка, подсел к Сталину, рядом с которым неотлучно находился Молотов, а напротив — Жуков. Разговор перекидывался с одной темы на другую.

— Премьер Сталин… Джо… — заговорил Черчилль уже совсем уважительно, как не раз называл Сталина еще давно, когда встречались в Москве. — Скажите, что вам известно о вашем сыне… Если не ошибаюсь, зовут Яковом? — произнося имя с ударением на последнем слоге, спросил Черчилль.

Сталину пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться, глаза его стали опечаленными, но в этих глазах угадывался и вопрос: "А вам, господин Черчилль, что известно?" Вслух же он промолвил очень тихо:

— Потерянного уже не вернуть…

Черчилль выдержал паузу — играл на отцовских чувствах Сталина, на его нервах, заставлял казниться душою — и чуть позже подсыпал соли на раны:

— Да, это огромное горе, и я выражаю вам свое соболезнование… Вы напрасно, Джо, не согласились обменять своего сына на Паулюса. — Черчилль многозначительно покачал головой. — Я располагаю информацией, что ваш сын в немецком лагере покончил самоубийством… Добровольно бросился на проволоку под высоким напряжением тока, хотя часовой предупреждал его… И винить некого…

Жуков пошевелил скулами и не выдержал:

— Мы тоже располагаем информацией, но иного порядка — достоверной.

Трагична судьба Якова Джугашвили.

Июль сорок первого. Сражение за витебское село Лиозно на Западном фронте было тяжелым, артиллеристы батареи старшего лейтенанта Джугашвили дрались в окружении. Расстреляны все снаряды, кончились и патроны. Командир батареи и его бойцы пытались отбиваться саперными лопатами, кулаками. Немцы набросились на советского командира, повалили его, скрутили руки. Каково же было ликование фашистов, когда по удостоверению они установили, что старший лейтенант оказался Яковом Джугашвили, сыном Сталина. Под строжайшей охраной его переправили в Германию. Объявили заложником номер один. Поместили в берлинской гостинице, уход, обращение идеальные. Отчего бы? Выяснилось это после того, как Якова Джугашвили вызвали к самому Гитлеру. Германский фюрер пообещал ему златые горы, лишь бы только он отрекся от Советской власти, проклял Сталина — диктатора… Яков поставил условия, что говорить будет в том случае, если ему вернут форму советского командира и позволят ходить в ней. Гитлер пошел и на это. Через несколько дней уже в своей форме Джугашвили вновь привезли в имперскую канцелярию. Разными посулами, обещаниями райской жизни Гитлер склонял к одному: отречься, только отречься… "Отрекаются предатели, а я к ним не принадлежу! — ответил Джугашвили. — Сегодня в Берлине я появился в советской военной форме один, но настанет время, когда в Германию придет вся наша армия!" Это уж был вызов непокорного, но Гитлер, зная, с кем имеет дело, сдержался от ярости. Умея подавлять своих противников психически, он подошел к карте, повел по ней указкой, напыщенно говоря, что германские войска так далеко продвинулись в глубь большевистской России, что уже видна победа. И когда переводчик дословно повторил за ним, Джугашвили бросил в глаза ожидающему Гитлеру: "Победу вам не видеть как собственных ушей! Надеюсь, вы читали заявление советского Верховного главнокомандующего: "Наше дело правое, победа будет за нами!" Я верю своему отцу. Так будет!"

Гитлер взбеленился. Якова увели. Из одного концлагеря в другой бросали его, морили голодом, пытали, держали в одиночных камерах. Подпольщики хотели устроить ему побег, но нелегко было напасть на след. Изощренные гестаповцы подсылали в концлагеря двойников, лже-Яковов. В сентябре 1944 года Джугашвили попал в концлагерь Заксенхаузен. Доведенный до изнеможения, но еще сильный духом, он пытался бежать из лагеря смерти. Уже очутился в запретной зоне, но пуля эсэсовца настигла его. Яков нашел в себе силы сделать еще один шаг, другой… и упал грудью на колючую проволоку. Труп его долгие часы не снимали.

Из Берлина прислали специальную комиссию, чтобы опознать, настоящий ли это Яков Джугашвили. Немецкие сатрапы были потрясены: даже мертвый, Джугашвили так цепко сжимал в руках проволоку, что пришлось ее вырезать. И комиссия сделала заключение: "Заложник No 1 мертв".

— Патриотически погиб, как воин на поле боя, — заметил Молотов.

Сталин хмурился. Ему трудно было говорить о родном сыне, которого он любил.

Черчилль встал, отошел к окну, понюхал цветы в вазе, глянул сквозь потное стекло на улицу. Вернулся, протопав короткими шажками, и опять присел рядом со Сталиным.

— Джо, я не хотел причинить вам боль. Извините. — И, немного выждав, спросил вдруг: — Скажите, а как поживает фельдмаршал Паулюс? Говорят, он в Сибири… Не холодно фельдмаршалу там?

— В нашем доме так не говорят, — ответил Сталин. — Фельдмаршал в здравии, и, если хотите повидать его, можем устроить очное свидание… Кстати, у вас, надо полагать, скоро будет много свободного времени…

Это был уже очевидный намек, что Черчилль скоро будет не у дел, и затронутое тщеславие выразилось на его припухлом лице пятнами краски.

Заседания шли день за днем.

Расходились рано и ложились спать рано, а на другой день с посвежевшими головами продолжали обсуждать проблемы перехода от войны к миру.

Уже июль переходил в август, а конференция глав правительств в Потсдаме продолжалась, и множество велось заседаний в душном двухэтажном особняке. Еще 25 июля отбыл и не вернулся в Потсдам получивший меньшинство в парламенте консерватор Черчилль. Вместо него занял кресло за круглым столом конференции новый премьер лейборист Эттли. Известно, разница между лейбористами и консерваторами невелика. Но советская делегация, проявив подлинное искусство дипломатии, умело использовала смену английского правительства и с приходом к власти Эттли добилась решения важных, остававшихся открытыми, вопросов.

В тяжких муках рождался послевоенный мир. Шаг за шагом, будто по крутой лесенке шли главы правительств к осознанию исторической необходимости жить в ладу и мире.

Утомленный заседаниями, Сталин мало отдыхал. Все время находясь в Потсдаме, как участник конференции, маршал Жуков предложил Сталину осмотреть разрушенный Берлин.

Сталин поколебался, затем ответил:

— Пусть западные политиканы, вроде Черчилля, поглядят на развалины наших советских городов… И если не посочувствуют нам, то, по крайней мере, поймут, от какой чумы мы спасли их, англосаксов.

…Кончилась наконец конференция. Можно и вздохнуть спокойно. Даже пройтись по парку. Сталин сам предложил Молотову и Жукову выйти погулять. Летние вечера в Германии влажные. Веяло испарениями земли. Округа утопала в зелени пахучих лиственниц и глициний, расцветших голубизною крупных чаш–лепестков. Да и сам особняк утопал в ползущем по стенам хмеле, в плюще и еще каких–то декоративных растениях. Близко к особняку подступало озеро, оно было видно сквозь прорезь деревьев и блестело при луне.

Шагали вдоль неширокой аллеи, скоро свернули на узкую, выложенную гравием и камнем дорожку, которая вела к озеру. Оно курилось туманом. Квакали лягушки. В ближнем камыше подала голос утка, не взлетела, а только проползла по воде, шурша камышинками.

Мир и покой пластался над озером.

— Земле не мстят, народу не мстят, если даже он и заблуждался, сказал Сталин.

— Будут жить и немцы, — вставил Молотов.

— Смотря как жить, — не согласился Жуков. — Не хотел бы я вновь повторять свой пройденный военный путь. Слишком тяжкий, изнуряющий…

Сталин шагал, задумавшись. И, уже войдя в особняк, в глухие его стены, заговорил, как всегда, тихо.

— Зачем западные союзники настаивали разделить Германию? — спрашивал он и самому себе отвечал: — Не хотят единой, демократической и миролюбивой Германии. Но им это делать невыгодно. Буфер нужен, барьер…

— А как же с демократизацией? — спросил Молотов. — Ведь мы только что здесь, в Потсдаме, приняли совместно выработанные решения… Скоординировали политику в отношении побежденной Германии, которая предусматривает уничтожение милитаризма и фашизма. Мы все, как союзники, возбужденно продолжал Молотов, — все согласились в главном, а именно: полное разоружение, демилитаризация Германии и ликвидация всей германской промышленности, которая может быть использована для военного производства…

— Не горячись, Вячеслав Михайлович. Не надо горячиться, — остановил жестом Сталин. — Они подписали, и мы подписали. Но говорят, бумага все стерпит… Мы будем строго выполнять соглашения по устройству мира. Но наши непрочные союзники будут создавать видимость, что искореняют нацизм, демократизируют германское государство в своих зонах, а на самом деле оставят реваншистов и будут плодить таковых из молодых немцев. И будут пугать нас новой мировой войной. Они уже теперь, когда еще чернила не просохли на Потсдамских решениях, устрашают… Посмотрели бы, как этот заокеанский господин Трумэн преподнес проведенное испытание атомной бомбы… Такое устрашение в его собственных глазах, что будто весь мир уже в его подчинении.

— Цену себе набивают, — заметил Молотов.

— Пусть набивают, — усмехнулся Сталин. — Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

— Угрозу силы можно предотвратить только силой! — проговорил Жуков, и глаза маршала посуровели.