В середине июля специальный поезд без расписания отбыл из Москвы, взяв маршрут на Берлин. Этот поезд состоял всего из трех белых дюралевых вагонов, впереди шел пробный поезд с бронеплощадкой, на которой стояли зенитные орудия и крупнокалиберные пулеметы.

Поезд из трех белых вагонов был поездом Сталина. Вместе с ним находился Молотов.

Нигде так не отдыхается, как в поезде: можно прилечь, отвлечься от всяких мыслей, даже совсем забыться, не предаваясь волнениям. Ничто человеческое не было чуждо и Сталину, он тоже отдыхал и был настроен на веселый лад, принимаясь даже напевать русские и грузинские песни. Иосифу Виссарионовичу хотелось отвлечься, а мысли отягощали, наслаивались одна на другую, и он ощущал какую–то тяжесть, заполнившую голову и давящую на виски. Сталин подумал, что должна быть удовлетворена наконец самая естественная жажда людей к миру и что противоречия между непримиримыми системами — капитализмом и социализмом — нельзя разрешать войнами. Мир неделим, планета у нас одна, и люди должны на ней уживаться. Это сложившийся объективный закон, и название ему — мирное сосуществование. Объединенные нации научились вместе побеждать в войне, теперь они должны научиться жить в мире. Значит, и смысл мирного сосуществования в том, чтобы все спорные вопросы и разногласия решались за столом переговоров, а не языком бомб. Это завещал Ленин. Мирное сосуществование нужно, как воздух, которым человечество дышит. Нужен длительный мир, и потому надо ладить, не сдавая собственных позиций. Пойдут ли на это империалисты покажет время…

Сталин именно за этим ехал в Потсдам, хотя и предвидел трения, разногласия. Черчилля он знал. Знал его повадки и ухищрения. Ему предстояла встреча с преемником Рузвельта, с новым американским президентом — Трумэном.

Да, Сталин переживал смерть Рузвельта. И в тот апрельский день, когда еще не была завершена война и пришло это сообщение из Вашингтона, и позже, вот уже теперь, когда ехал на конференцию по устройству мира. Смерть настигла президента не вовремя. Она вообще не ждет, когда человек управится с земными делами, заботами, часто не дает порадоваться чему–то завершенному, целому.

Сталин вновь перечитал, хотя и помнил на память, заявление, сделанное в самом начале войны сенатором Трумэном: "Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше…"

— Злодей, — вслух проговорил Сталин. — Иезуитская политика.

Теперь предстояла встреча с президентом Трумэном, и советский лидер задумывался, как поведет себя новый президент, оправдает ли надежды покойного Рузвельта, или все, о чем договаривались, повиснет в воздухе, будет заморожено…

Поезд прибыл в Берлин на Восточный вокзал. Была ночь. Подали машины. Одетый в простую шинель, Сталин прошелся по перрону и уехал в свою резиденцию.

На 17 июля в Цецилиенгофе, старомодном двухэтажном особняке, построенном по образцу английского поместья, было назначено первое заседание. Все было продумано к открытию конференции, и даже форма одежды каждого участника. Еще задолго до поездки в Берлин Сталина уговаривали надеть форму генералиссимуса, пошили такую форму. Но Сталину она показалась слишком пышной, бутафорской, и была отвергнута им с раздражением. Он приехал в генеральском белом кителе. Ростом невелик, казался исхудавшим, землистый цвет лица и морщинки под глазами явствовали о его продолжительной, изнуряющей усталости, но этот белый китель и огромные звезды на золотых погонах придавали его фигуре статность. Войдя в зал, он прошелся по скрипучим половицам, начал здороваться за руку с главами других правительств.

Сталин обладал почти магической силой воздействия на окружающих. Даже Черчилль позднее вспоминал в своих мемуарах, что на одной из встреч он намерился было сидя приветствовать Сталина, но как только советский лидер вошел, какая–то неведомая сила подняла его, заставила встать помимо воли.

— Генералиссимуса Сталина я поздравляю с одержанной победой и… Черчилль вынужденно споткнулся на этом "и", ожидая, конечно, ответного приветствия.

— Спасибо, — проговорил Сталин, не пожелав продолжить мысль Черчилля. А премьер Англии не этого ждал. Он хотел услышать похвалу. Но не услышал. И когда расселись за круглым столом, Черчилль поспешно спросил, желая заполнить паузу:

— Кому быть председателем на нашей конференции?

Сталин проговорил как будто не задумываясь:

— Предлагаю президента США Трумэна.

То, что никто другой, а именно он, Сталин, советский лидер, назвал имя Трумэна, предложив ему председательствовать на конференции, как бы выдвигая его вперед, воспринято было Черчиллем весьма одобрительно. Это польстило и Трумэну, который посчитал, что его как нового президента признают, с ним как с личностью считаются.

У Сталина были, однако, свои соображения: он предвидел, что после кончины Рузвельта многое из того, что было решено раньше, может быть подвергнуто пересмотру, ревизии, и, давая право Трумэну председательствовать, как бы возлагал на него ответственность за продолжение той политики, которую так мудро вел бывший президент.

Сталин умел читать по глазам. Сейчас он сидел за круглым столом и глядел в глаза то Трумэну, то Черчиллю и пытался уловить во взглядах соучастников нечто такое, что было ими глубоко упрятано. Маленькие, плутоватые глаза британского премьера ничего не выражали, а Сталин пытался угадать, о чем думает Черчилль, что у него на душе. Нет, Черчилль был положительно не тот, каким доводилось советскому лидеру видеть его раньше. Он был по–прежнему хитрым, и его глаза — хитрые, прищуренные — сейчас бегали, перескакивали с предмета на предмет, с одного члена делегации на другого, не задерживаясь. Позднее станет известно, как он, Черчилль, на другой же день после крушения Германии, в секретном послании настраивал нового президента США Трумэна, говоря о русских: "Железный занавес опускается над их фронтом. Мы не знаем, что делается позади него".

И точно так же позднее, уже из его исповедальных мемуаров, станет известно, какие чувства угнетали Черчилля в майские дни сорок пятого года: "…Эта атмосфера кажущегося безграничного успеха была для меня самым несчастным периодом. Я ходил среди торжествующих толп или сидел за столом, украшенным поздравлениями и благословениями от всех гостей великого союза, с ноющим сердцем и угнетенный дурными предчувствиями".

Черчилля не только лихорадило. Он действовал исподтишка. Недаром же, когда еще полыхали сражения на территории Германии, английский премьер в секретной телеграмме на имя фельдмаршала Монтгомери требовал: "Тщательно собирать германское оружие и боевую технику и складывать ее, чтобы легко было бы снова раздать это вооружение германским частям, с которыми нам пришлось бы сотрудничать…"

Против кого собирался воевать господин Черчилль? Конечно, против Советского Союза. Это ли не измена союзническим обязательствам и долгу, это ли не вероломство!

Скорее всего, по этой–то причине до конца войны, вплоть до последнего часа, Гитлер и его фельдмаршалы, ближайшие советники ждали того момента, когда поссорятся западные союзники с русскими и столкнутся в кровавых битвах. Тайная агентура Гитлера проникала в каждую щель — антисоветские замашки и намерения Черчилля и иже с ним были известны и в рейхе…

Теперь же Черчилль, сидя за круглым столом переговоров, много говорил, много курил, нервничал. "Почему у него сейчас такие бегающие глаза?" — думал Сталин, следя за каждым его жестом и взглядом.

Черчилль опять, как и в войну, сел на своего конька, его откровенно беспокоил польский вопрос: как водворить туда, в Польшу, лондонское эмигрантское правительство, чтобы удержать в стране старый буржуазный режим, а если не удастся это, то не дать полякам занять свои исконные земли по линии рек Нейсе — Одер…

Но ведь кому–кому, а Черчиллю известна позиция Советского государства и в польском вопросе. Идя на заседание, он вновь перечитал все, что говорил несгибаемый советский премьер на конференциях и в Тегеране и в Ялте. Касаясь именно польского вопроса, Сталин заявил со всей категоричностью, что этот вопрос "является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности… На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию… Почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть закрыт механически извне, только русскими силами. Он может быть надежно закрыт только изнутри, собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании мощной, свободной и независимой Польши…"

Вот и попробуй возразить что–либо генералиссимусу. И Черчилль пускался в обходные пути, делая вид, будто он печется об интересах Польши. Говоря о границах, Черчилль заявил, что Польша должна взять такую территорию, которой сможет управлять. "Едва ли было бы целесообразно, — в откровенно грубой манере заявлял он, — чтобы польский гусь был в такой степени начинен немецкими яствами, чтобы он скончался от несварения желудка".

Разбить позицию Сталина или принудить его пойти на уступки и в польских делах было невозможно. В спор то и дело вступал Гарри Трумэн. Этот физически здоровый человек, с неподвижно каменным лицом, на котором злость подчеркивалась хрящеватым носом и тонкими губами, говорил почти в один голос с Черчиллем и тоже стремился влезать в европейские страны, как в собственный карман. Он даже представил меморандум об освобожденной Европе и утверждал, что декларация, принятая на Ялтинской конференции, не выполняется. Кем не выполняется? Конечно, Советским Союзом. Обвинения Трумэна поспешил развить Черчилль. Почему бы не упрекнуть советскую сторону, что западные державы не имеют никакой информации о том, что делается в освобожденных европейских странах? А не имеют потому, что доступ труда закрыт для англо–американских миссий и западной прессы.

— Сказки! — отрубил Сталин.

Он отлично понимал, что дело не в доступе каких–то миссий и наблюдателей и не в недостатке информации — всем этим в избытке располагают эти миссии, агенты разведок и пронырливые журналисты, — а совсем в другом: западным лидерам не нравится, что в освобожденных европейских странах устанавливаются совсем не угодные им режимы, претят, душу воротят приходящие в ходе революций народные правительства.

Закатив пространную речь, Черчилль в пылу проговорился:

— Болгария нанесла нам жестокий удар и сделала все, чтобы повредить нам на Балканах.

Слушая, Сталин щурился. Ему так и хотелось спросить: "В чем именно, господин Черчилль, помешала дам Болгария? Не согласилась, как и Румыния, Венгрия, впустить англо–американский экспедиционный корпус в свою страну? Помешали вам прибрать к рукам Балканы?" Порывался спросить, но не спросил. Да и зачем лишний раз выводить из равновесия Черчилля? Ведь ему предстоит раньше времени покинуть Потсдам. Его мучает, усидит ли он на посту премьера. К нему на стол поступают безутешные сообщения, что парламентские выборы в Англии развертываются не в его пользу, что лейбористы одерживают верх и Черчилль может потерять кресло премьера…

Вот это и читал Сталин в бегающих и растерянных глазах Черчилля.