Глава 9
Мистер Залер?
В дверь негромко постучали, и Расселл немедленно распахнул глаза. Он лежал в постели в своем гостиничном номере. Лишь свет ночника рассеивал мягкую обволакивающую темноту, точно сияние луны. На часах — половина второго ночи. Цифровой радиоприемник, установленный в номере, негромко наигрывал что-то ненавязчиво-классическое. Расселл в музыке не особенно разбирался. Бо́льшую часть жизни в голове у него пиликали механические мелодии каруселей. Впрочем, эта музыка ему нравилась. Она незаметно убаюкала его, так что он крепко уснул, хотя собирался всего лишь вздремнуть перед тем, как в полночь отправиться на кухню на встречу с Энн, которая, как это уже вошло у них в обычай, должна была его накормить.
Хрустя суставами, он медленно поднялся с постели. Взял свой старый цирковой халат, аккуратно сложенный в изножье кровати, и, накинув его поверх поношенной пижамы, подошел к двери.
В коридоре стояла Энн Эйнсли, держа в руке тарелку с салатом из курицы, картофельными чипсами и маринованным огурчиком. В другой руке у нее была запотевшая банка пива.
— Вот, на случай, если проголодаетесь, — сказала Энн, протягивая ему тарелку и пиво.
Она, похоже, не обиделась на него за то, что он не явился на их полуночную встречу. Жизнь научила ее воспринимать разочарования как нечто неизбежное. Ей было скучно, а он развлекал ее. Это любопытство привело ее сюда с тарелкой в руках — и ничего более. Ей хотелось узнать, что случилось. Наверное, где-то в глубине души она ожидала обнаружить его в постели мертвым. Это определенно внесло бы в ее унылые будни желанное разнообразие. Интересно, если бы это в самом деле произошло, оплакивала бы она его кончину? Огорчила бы она ее?
И вообще, нашелся бы на свете хоть один человек, которого бы она огорчила? Эта мысль была для него новой, и он какое-то время крутил ее в голове, оценивая ее весомость и границы. В конце концов он решил, что эта новая мысль ему не нравится, и тем не менее выкинуть ее из головы почему-то не вышло.
— Прошу вас, Энн, зовите меня Расселлом, — произнес он, забирая у нее принесенное. — Мне ужасно неудобно. Я, должно быть, уснул.
— Вы устали. Вы так много гуляете по окрестностям. Послушайте, мне неловко вам об этом напоминать, но изначальная бронь, которую я отменила ради вас, заканчивается в пятницу. Потом сюда въедут новые гости. Это постоянные клиенты, которые останавливаются у нас каждый год, так что я не могу отменить бронь без ведома моего брата.
— Понимаю, — произнес он сердечным тоном. — По правде говоря, я не собирался задерживаться здесь так надолго, но обнаружил, что мне по душе ваша компания. До пятницы я непременно съеду.
— Куда вы поедете? — спросила она, прислоняясь к дверному косяку.
Больше всего ему сейчас хотелось вернуться в мягкую теплую постель. Но кусать руку, которая тебя кормит, не годилось. Поэтому он ответил:
— Во Флориду. Я каждый год провожу там зиму.
Энн улыбнулась. Помада, которой она накрасила губы перед тем, как идти к нему, размазалась по ее желтым передним губам.
— Звучит неплохо.
«Неплохо» было не совсем то слово, которым он бы это описал.
— Там, по крайней мере, тепло.
— У нас тут стояла необычайно жаркая для октября погода, пока не приехали вы, — пошутила она. — Видимо, это вы привезли с собой холода.
— Мне такое говорят уже не впервые.
Она рассмеялась, потом посмотрела в коридор, испугавшись, что могла разбудить кого-нибудь из других постояльцев.
— Энн, вы оказали старику такой радушный прием, на какой он здесь совершенно не рассчитывал. Ваша доброта не знает границ. Я вам очень признателен, — сказал он, вежливо намекая ей, что разговор закончен.
— Не за что, Расселл, — ответила она, и он с облегчением захлопнул дверь у нее перед носом.
От него не укрылся тот факт, что в его отсутствие она обшарила его номер, но упоминать об этом он не стал. У него была привычка всегда класть поверх сложенных вещей волосинку — волосинку из длинного белокурого локона, которую дала ему на память одна из девушек, выступавших в пип-шоу, по имени Добродетельная Белинда. Это был его способ определить, не рылся ли кто-нибудь в его вещах. Энн скрупулезно вернула все в точности на свои места — за исключением той самой волосинки.
И разумеется, афишки с изображением Великого Бандити.
Он не оставлял надежды, что она вернет ее — не потому, что ее осведомленность о том, кто он такой, могла представлять для него какую-то угрозу, а потому, что таких афишек оставалось у него всего три. Они были единственным, что сохранилось у него от циркового прошлого, если не считать колоды карт Таро, гипнотического кристалла и парчового халата. Разумеется, оставались еще воспоминания, как хорошие, так и плохие, потому что он никогда не забывал ни единой мелочи; память его была подобна кинопленке, которая постоянно прокручивалась у него в голове. И тем не менее приятно было иметь и осязаемый предмет, который можно потрогать, — это напоминало бы ему о том, что прошлое не было выдумкой. Для него грань между вымыслом и реальностью порой бывала очень, очень тонка.
Он подошел к кровати и присел на край. Потом поставил тарелку себе на колени и принялся есть, смакуя каждый кусочек.
Пять дней, поразился он про себя. Он находится здесь уже целых пять дней.
Раньше он всегда управлялся за два. Приехал — уехал. Он был проворнее в ту пору, когда только покинул бродячий цирк. И ставки тогда тоже были выше. Цели были крупнее, и речь шла о куда более серьезных деньгах, так что быстро смыться было жизненно важно. Теперь же он перебивался исключительно всякой мелочовкой. И компромата у него набиралось меньше, и стоил он намного дешевле, так что спешить ему было практически некуда. Теперь главным мотивирующим фактором для него стала еда. Еда и мягкая постель.
Встреча с сухопарой пронырливой Энн Эйнсли оказалась подарком судьбы. Он и сам не отдавал себе отчета в том, насколько устал, пока не оказался на этой огромной мягкой кровати с горой подушек и подушечек. Комната в лиловых тонах была тихой и роскошной, и он чувствовал себя здесь почти… осмелится ли он произнести это вслух? Почти в безопасности.
А это значило, что пора уезжать. Любой, кто проработал с его в бродячем цирке, знал, что чувство безопасности означало утрату бдительности, а утрата бдительности ни к чему хорошему не вела.
Так что он получит деньги с Клер Уэверли и поедет дальше.
Его ждет Флорида.
Палаточный лагерь, в котором он проводил зимы, назывался «Шапито» и представлял собой место, где удалившиеся от дел циркачи, находившиеся в бедственном финансовом положении, могли перекантоваться несколько месяцев, получая бесплатную кормежку и медицинскую помощь. Организовал его один бывший циркач, которому впоследствии посчастливилось разбогатеть. Предназначался лагерь главным образом для пожилых циркачей и артистов из шоу уродцев, но и сотрудников передвижных парков развлечений тоже прочь не гнали. Из труппы сэра Уолтера Тротта в живых осталось всего несколько человек. Расселл время от времени сталкивался там то с зазывалой, то с механиком из их старой труппы, и они улыбались и кивали друг другу при встрече. Все они были в курсе, что случилось с первым Великим Бандити в том поле в Арканзасе. Всю жизнь Расселл собирал на людей компромат, складывал чужие секреты в копилочку до тех времен, пока не представится возможность на них подзаработать, и тем не менее другие истово хранили тот единственный секрет, который способен был уничтожить его самого.
Иногда сложно судить, на какой стороне морального компаса находится каждый из нас. Слишком уж много факторов, которые на это влияют.
Никто не знал, как на самом деле звали первого Великого Бандити. Ходили слухи, что он состоял в труппе с самого ее основания, с Всемирной выставки в Чикаго. Кожа у него была такая загрубелая, что казалась выдубленной, а один глаз был стеклянный, и все же он был красив какой-то странной экзотической красотой. На женщин он всегда действовал как магнит; они просто млели, когда он склонялся к ним поближе, чтобы выведать все их маленькие секреты: что они в прошлый раз ели, какие инициалы выгравированы на их медальонах. Он неизменно оставлял их в полном убеждении, что он настоящий провидец, после чего говорил ровно то, что все они желали услышать: что их будущее наполнено драгоценностями и прекрасными детьми.
Несмотря на столь грандиозный успех у дам, сексуальные предпочтения Великого Бандити лежали в совершенно иной плоскости. Взор его единственного уцелевшего глаза был неизменно обращен на маленьких мальчиков, которые помогали собирать и разбирать палатки, следили за чистотой территории, а также обчищали карманы зевак в пользу лично владельца цирка сэра Уолтера Тротта.
Расселл принадлежал к числу этих самых мальчиков, брошенный на произвол судьбы своей матерью, заклинательницей змей, после того как сама она польстилась на кого-то из местных богатых мужчин. Никто не удивился тому, что она не взяла с собой Расселла — он всегда был неуправляемым ребенком с дурными наклонностями, а ее заботливой родительницей не назвал бы никто, — зато абсолютно все были потрясены тем обстоятельством, что она бросила свою любимую змею, старую питониху-альбиноса по кличке Сладкая Лу, которая тоже бесследно исчезла неделю спустя.
Великий Бандити заманил Расселла в свой трейлер лаской и ирисками на следующую же ночь после того, как его мать исчезла и маленькому Расселлу негде стало ночевать. Подробностей того, что произошло в ту ночь, Расселл предпочитал не вспоминать. Как и многочисленных подробностей всего прочего, что происходило потом. На протяжении почти десяти лет.
Но когда Расселлу исполнилось семнадцать, он наткнулся на Великого Бандити, пьяного, в поле в Арканзасе, и что-то перевернулось у него внутри. Стареющий фокусник был с одним из сирот, которых они подобрали в Миссисипи, симпатичным парнишкой со смуглой кожей и темными глазами, который даже не подозревал, какая участь ему уготована. Было темно и тихо, карусели уже выключили на ночь, и остальные мальчики убирали территорию и угощались недоеденным попкорном и огрызками яблок в глазури, радуясь уже тому, что не на них пал выбор Великого Бандити. Расселл последовал за ним в поле, сам не понимая, что им двигало.
Когда Великого Бандити обнаружили в поле на следующее утро, выглядел он так, как будто спьяну споткнулся и ударился виском о камень. Смуглокожего парнишки и след простыл. Возможно, он все еще бежал.
Все знали, что произошло, но никто не сказал ни слова. Первый Бандити был ужасным человеком, бросавшим тень на весь их бродячий цирк, по чьей милости он был пугающим местом для всех, кто находился внутри. Он насиловал, воровал и обманывал, и даже сам владелец не мог ничего с ним поделать, потому что у Бандити имелся на него какой-то компромат. Какой именно, никто не представлял.
В знак молчаливой благодарности сэр Уолтер Тротт, крохотный человечек с огромными глазами, который утверждал, что появился на свет на лесозаготовках в Орегоне и что все его братья как на подбор были высоченными и крепкими и могли свалить дерево одним ударом топора, предложил Расселлу роль нового Бандити. Ведь первый Бандити научил Расселла многим вещам, большинства из которых он предпочел бы никогда не знать.
У Расселла Залера не было сердца, а совесть если и была, то совсем капля, но с той ночи он ни разу в жизни не причинил физического вреда ни одному живому существу. Теперь он был простым аферистом, старым и усталым, который обирал тех, у кого было что взять, — и все это время мечтал о мягкой постели.
Он, разумеется, был далеко не самым лучшим человеком на свете. Но и, как мог засвидетельствовать кто угодно из труппы сэра Уолтера Тротта, далеко не самым худшим.
На следующее утро непутевая администраторша Сидни Вайолет не явилась на работу. Сидни несколько раз пыталась до нее дозвониться, но трубку никто не брал.
Раздраженная тем, что еще один подросток ступает на неверный путь, вопреки всем стараниям направить ее в нужную сторону, Сидни торопливо закончила обслуживать последнюю на сегодня клиентку и велела Джейни закрыть салон, а сама, прежде чем заехать к сестре за дочерью, отправилась к Вайолет. Частью наказания, наложенного на Бэй, было лишение ее свободного времени между окончанием работы у Клер и возвращением домой в обществе Сидни. Лишение свободного времени, которое она могла бы провести с Джошем. И лишение телефона, по которому она могла бы с ним разговаривать.
Весь день Сидни ходила мрачнее тучи. В душе у нее творился полный раздрай. Одна из ее сегодняшних клиенток, Трейси Хейген, мечтавшая о прическе, которая способствовала бы лучшему сбыту пластиковых судков «Таппервер», продажей которых она занималась, вышла из салона со стрижкой, благодаря которой люди просто боялись сказать ей «нет», вместо того чтобы проникнуться желанием купить. Конечный итог был тот же самый, но все же не вполне тот, к какому она стремилась. В результате Сидни, снедаемая чувством вины, купила у нее бутербродницу.
Когда она выехала за пределы города, солнце уже начинало садиться. Существует разница между провинцией и сельской местностью, граница, о существовании которой ты даже не подозреваешь, пока не пересечешь ее, очутившись на той самой дороге. Эту дорогу, все знают, она ведет из города на бескрайние зеленые просторы пастбищ и старых ферм, при взгляде на которые ты поначалу считаешь, что очутился в сказке, доброй старой сказке, затерявшейся где-то во времени. Но, как это всегда и бывает в сказках, начинается-то все прекрасно, а вот продолжение может быть таким, какого ты даже и не ждешь. Длинная череда ферм сменяется пустошами трейлерных парков, медленно ржавеющих и разваливающихся из-за дождей и забившей сливную канализацию палой листвы.
Сидни хорошо знала это место еще со времен своих путешествий с Хантером-Джоном Мэттисоном в старших классах: это были экстремальные экскурсии, своего рода испытание на смелость — насколько далеко они отважатся зайти, как в прямом, так и в переносном смысле.
Сегодня она даже сделала попытку позвонить Хантеру-Джону. Ей пришлось переступить через собственную гордость, потому что она понимала: разочарование, которое он и его жена Эмма испытают в своем сыне в результате этого звонка, будет значить, что они не считают ее дочь достойной их сыночка. Но если их вмешательство поможет задавить эту историю в зародыше, все остальное не важно. Сердце ее дочери останется большим, красным, чудесным и радостным, полным любви к тому, кто ее заслуживает. Сначала она пыталась дозвониться Хантеру-Джону на работу, потом домой, где экономка и сообщила ей, что Хантер-Джон с Эммой отправились в круиз по случаю годовщины свадьбы.
Сидни испытала одновременно разочарование и облегчение. Пожалуй, облегчение было даже чуточку больше разочарования. За десять лет с момента ее возвращения они с Мэттисонами в лучшем случае обменивались мимолетными кивками, сталкиваясь где-то в городе. Это в тех случаях, когда они не игнорировали ее полностью. Она прекрасно помнила, как чуть ли не в первую же неделю после того, как она десять лет назад вернулась в Бэском, Хантер-Джон вызвал ее на разговор и заявил, что любит свою жену и никогда от нее не уйдет. По всей вероятности, все семейство Мэттисон в полном составе пребывало в абсолютной уверенности, что Сидни вернулась домой исключительно ради того, чтобы заполучить его вместе с денежками. Ее тогда это позабавило. Как будто можно так обойтись с сердцем одной из Уэверли и считать, что ему ничего не сделается!
Трейлерный парк, в котором жила непутевая администраторша, носил вполне подходящее ему название «Дикий Запад», а улицы в нем именовались, к примеру, Уайетт-Эрп-Драйв и Док-Холлидей-Корт. Сидни остановила машину перед обшарпанным белым трейлером с выцветшим бело-зеленым навесом над входной дверью. Дворик перед ним был довольно чистенький, уставленный цементными фигурками гномов и раскрашенными мухоморами.
Сидни подошла к двери и постучалась. Открыл ей неопрятного вида пожилой толстяк в одних семейных трусах. Из трейлера, точно из распахнутой духовки, Сидни обдало волной невыносимого жара. Внутри было градусов тридцать, никак не меньше.
Толстяк смерил Сидни взглядом — с ее черными колготками и черными туфлями на каблуках, коротким клетчатым плащом и тугим пучком на затылке.
— Чего вам? — буркнул он, перекрывая орущий телевизор.
— Кто там? — поинтересовалась из кресла женщина. Ей могло быть все семьдесят, а может, и пятьдесят, просто она «плохо сохранилась».
— Я приехала к Вайолет, — сказала Сидни. — Ее сегодня не было на работе.
— Вайолет! — рявкнул толстяк.
Дверь гостиной распахнулась.
— Что?! — огрызнулась Вайолет, потом увидела на пороге Сидни. — Ой! Проходите скорее, — сказала она, торопливо делая Сидни знак войти в комнату.
Сидни пересекла гостиную.
— Простите, у нас тут очень жарко. Рой с Флоренс вечно врубают печку на полную мощность, — сказала Вайолет, закрывая дверь комнаты.
Единственное окно было раскрыто настежь, и поток прохладного воздуха, сталкиваясь со струями горячего, выдуваемого сквозь радиаторные решетки, создавал в комнате завихрения, из-за которых казалось, что все здесь находится в постоянном движении. Вайолет была в одних шортах и майке.
— Простите, что не смогла прийти сегодня. Чарли устроил мне веселую ночку.
— Надо было позвонить, — сказала Сиди, подходя к Чарли.
Малыш сидел на полу и играл старыми пластмассовыми кубиками. Она опустилась перед ним на корточки и пощупала ему лобик. Он засунул кубик в рот и вскинул на нее свои огромные черные глаза.
— Привет, малыш. Ты что, заболел?
— Ему уже лучше, — заверила ее Вайолет так поспешно, что, видимо, никакого недомогания на самом деле не было.
Сидни обвела крохотную комнатушку взглядом. На пол был брошен голый матрас, накрытый индейским пледом. Никакой мебели. Повсюду валялась одежда и игрушки.
За дверью стоял комплект из нескольких голубых чемоданов. Из всей обстановки комнаты, похоже, лишь к нему относились хотя бы с каким-то подобием уважения.
— Зачем тебе эти чемоданы? — спросила Сидни.
— Уеду же я когда-нибудь отсюда. Это не мой дом. Я и не отношусь к нему как к дому. Это все временное. И всегда было временным.
— В Бэскоме жить не так уж и плохо. Ты просто к этому привыкаешь. Все привыкают. Ты никогда не думала о том, чтобы окончить школу визажа?
Вайолет плюхнулась на матрас и прислонилась спиной к обитой панелями стенке.
— Может, и думала.
— Я помогла бы тебе совмещать работу с учебой. Может быть, тебе даже стипендию удалось бы выбить.
— Может быть. Но если я и пойду в школу визажа, это будет где-нибудь подальше отсюда.
Она вскинула голую худую руку, подставляя ее потоку прохладного воздуха из окна.
— Бэском на самом деле не такое уж и плохое место.
— Вы же уехали, — напомнила ей Вайолет.
— Я вернулась.
Вайолет пожала плечами и опустила руку, сжав пальцы в кулак, как будто поймала прохладу, точно птицу.
— Может, я тоже вернусь, а может, и нет.
— Когда я уехала, я была сама по себе. И в этом не было никакой трагедии. Я сама делала ошибки и сама на них училась. Но когда родилась Бэй, все изменилось. Я отвечала уже не только за себя. Я вернулась туда, где могла растить ее в стабильной обстановке, где у меня было к кому обратиться за поддержкой.
— Чарли — хороший малыш, — сказала Вайолет. — С ним не будет никаких проблем.
— Я знаю, что он хороший малыш. — Сидни погладила мальчика по густым темным волосам. — Но задача заключается в том, чтобы вырастить его сначала хорошим мальчиком, а потом хорошим человеком. Думаешь, это возможно, когда тебе негде жить? Как, по-твоему, будут развиваться события, когда ты уедешь из города? Ты найдешь себе идеальную работу, идеальный дом, идеального мужчину?
— Да! — заявила Вайолет. — Я не думаю, я знаю. Потому что здесь я уже искала. Их здесь нет.
— Все будет точно так же, как здесь, куда бы ты ни поехала, если ты сначала не изменишься сама.
Вайолет сползла с матраса и, обойдя Сидни, подхватила Чарли на руки.
— Я уволена? — спросила она, устраивая его на бедре. Малыш забеспокоился. — Мне нужна эта работа. Я почти скопила денег, чтобы купить у Роя его старую «тойоту».
Сидни поднялась.
— Нет, ты не уволена.
— Почему вы так со мной возитесь? — спросила Вайолет, принимаясь качать уже успевшего расплакаться Чарли.
Сидни с трудом подавила желание забрать у нее малыша.
— Потому что когда-то давно я была на твоем месте.
Вайолет фыркнула:
— Вы понятия не имеете, каково это — быть на моем месте.
— Ты выйдешь завтра на работу?
— Да, я буду.
Бросив на них последний взгляд на прощание, Сидни вышла из комнатки. Пожилая пара в гостиной с подозрением проводила ее глазами, когда она прошла между ними и телевизором к двери.
Вернувшись в свой «мини-купер», Сидни долго сидела в прохладных сумерках, чувствуя бессильную досаду. Как ни старайся, нельзя подхватить человека, который даже не подозревает, что падает.
Когда Сидни подъехала к дому Уэверли, уже совсем стемнело. Она терпеть не могла эту раннюю темноту. Кутаясь в плащ на пронизывающем ветру, она взбежала по ступенькам на крыльцо. Скоро уже придется доставать теплую одежду. Интересно, у Вайолет есть зимнее пальто? А у Чарли зимние вещи?
Прекрати, приказала она себе. Ты далеко не всесильна.
Но дело было именно в этом. Она так старалась, потому что ощущала свое полное бессилие. Для Вайолет родить ребенка было плевым делом, а для нее, Сидни, нет. Где справедливость? Пятнадцать лет назад она забеременела легко и непринужденно, настолько бессознательно, что это было как пробуждение. Нечто такое, что ее тело сделало само собой, заявив: время пришло. Теперь же это требовало таких усилий, такого напряжения.
А ведь Клер предупреждала Сидни. Относительно ее привязанности к Чарли. Сидни рассказывала сестре абсолютно все. Наверное, слишком много, но Клер всегда была рядом, всегда выслушивала, всегда говорила правильные вещи, хотелось Сидни ей верить или нет. Иногда Сидни казалось, что в их отношениях с Клер она только берет. Если Клер звонила ей, то исключительно ради того, чтобы спросить, как у Сидни дела. Сама же Клер помощи никогда не просила и никогда, казалось, не сталкивалась с проблемами, для которых у нее не было бы готового решения. Сидни очень любила сестру, но иногда это становилось просто невыносимо! Неплохо было бы, если бы — исключительно ради разнообразия — у Клер тоже время от времени возникали проблемы. Не обязательно серьезные. Хотя бы какая-нибудь мелочь, которая дала бы Сидни повод триумфально заявиться к сестре с бутылкой вина и провозгласить: «Без паники, я знаю, что делать!»
С этими мыслями Сидни взялась за ручку двери и потянула ее. Дверь не поддалась. Сидни вытащила ключ от дома и попыталась открыть дверь ключом. Безрезультатно. Она нажала на кнопку звонка, но он отказался издать хотя бы звук. Озадаченная, она заглянула с крыльца в окно гостиной и увидела, что Бэй с Марией сидят перед телевизором. Внезапно шторы сами собой съехались у нее перед носом, и она осталась стоять на крыльце в полной темноте.
Ах вот оно что. Теперь Сидни все поняла.
Она вернулась обратно к двери и, оглянувшись через плечо, дабы убедиться, что никто ее не слышит, прошептала:
— Мне наплевать, по вкусу тебе, что я посадила ее под домашний арест, или нет. Если ты сейчас же не откроешься, я вернусь сюда с краской и кисточкой и выкрашу тебя в мерзкий зеленый цвет!
Чувствовала она себя при этом полной дурой, как и всегда, когда ей приходилось иметь дело с подобными штучками из арсенала дома Уэверли.
Зато дверь открылась.
Дом всегда был немного тщеславен.
Едва она успела войти, как со второго этажа донесся голос Тайлера:
— Я забыл, что́ ты просила меня сделать наверху?
— Законопатить щели вокруг воздуховодов на чердаке! — отозвалась с кухни Клер.
— Ах да, точно, — сказал Тайлер.
Сидни заглянула в гостиную.
— Ты готова ехать? — спросила она дочь.
Бэй кивнула и поднялась с дивана.
— Я буду через минуту, — сказала Сидни, направляясь в кухню.
Клер вытаскивала из коробки жареную курицу, судя по всему купленную Тайлером по дороге с работы. Услышав шаги Сидни, она оторвалась от курицы, которую выкладывала на тарелку, и вскинула глаза.
— «KFC»? Ниже падать уже просто некуда, — пошутила Сидни, подходя к сестре. — Прошу тебя, начни уже опять готовить, пожалуйста.
— Я подумываю об этом.
— В самом деле? — изумилась Сидни.
Она впервые об этом слышала. Все члены семьи пытались уговорить Клер вернуться к готовке, и не только потому, что любили поесть. Нет, конечно, главным образом именно поэтому. Но дело было еще и в том, что чем успешнее шли дела в новом бизнесе Клер, тем сильнее она снова замыкалась в себе, а в этом не было ровным счетом ничего хорошего. Порой Сидни боялась, что, если ее сестра окончательно уйдет в себя, она может никогда больше не вернуться обратно, как их бабка, которая пряталась под лестницей, когда кто-то стучался в дверь, потому что не желала никого видеть у себя в доме.
— Сегодня заезжала Эванель, дала мне кухонную лопатку. Может, это знак.
Клер пожала плечами, и Сидни поняла, что продолжения ей не дождаться.
Она обернулась и прислонилась к столешнице.
— Как дела у Бэй?
— Почему бы тебе не спросить об этом у нее самой?
— Да надо бы. Я спрошу, — пообещала Сидни с твердой решимостью в голосе. — Мне нужно рассказать ей о вещах, о которых я ей никогда не говорила. Просто не понимаю, с какой стороны к этому подступиться.
Клер вытерла руки о первое попавшееся полотенце.
— Кстати, о вещах, о которых нам никогда не говорили. Эванель сегодня рассказала мне, что мужа бабушки Мэри звали Карл. — Клер заглянула в небольшой кабинет, примыкающий к кухне, и вернулась со старой фотографией, которую протянула Сидни. — Вот этот самый Карл, с фотографий, которые мы нашли в субботу. Как так получилось, что мы этого не знали?
— Наверное, мы просто никогда ее об этом не спрашивали. Сразу видно, что он был тот еще фрукт. Одна улыбка чего стоит. — Сидни внимательно вгляделась в черно-белый снимок. — У мамы был его подбородок.
— И у тебя тоже. Кстати, имя Карл написано на кухонном дневнике, который мы с тобой нашли, — сказала Клер, взмахивая тетрадью. — Который весь вымаран.
— Похоже, ты наткнулась на какую-то тайну.
Клер открыла было рот, чтобы что-то сказать, потом передумала и с любопытством поглядела на сестру, склонив голову набок.
— Ты что, еще больше порыжела?
Сидни убрала волосы в пучок, надеясь, что так это будет менее заметно.
— Честное слово, я ничего с ними не делаю, — сказала она, касаясь пучка рукой. — Каждое утро я встаю, а оно все хуже и хуже. Завтра попробую их перекрасить. Скорее бы уже первые заморозки. После них все должно снова улечься.
Клер кивнула:
— Еще пять дней.
— А у тебя, кажется, дела идут неплохо, — заметила Сидни. — В этом году предвестники первых заморозков обошли тебя стороной?
С Клер беда была в том, что по ней никогда и ничего нельзя было сказать наверняка. Приходилось полагаться на ее слова. Иногда Сидни жалела, что не умеет быть такой же сдержанной, как сестра, что у нее самой все и всегда написано на лбу. А с другой стороны, она знала, чего стоила сестре ее сдержанность.
— Не накликай! — сказала Клер.
— Ты, главное, сама не ищи их себе на голову, — многозначительным тоном произнесла Сидни и, отдав сестре снимок, вышла из кухни.
На следующее утро Вайолет так и не появилась в салоне. К полудню мастера уже рвали и метали: им приходилось по очереди подходить к телефону и отвечать на звонки, в то время как их клиентки изнывали, сидя у раковин с мокрыми головами, с которых капала вода, или дожидаясь, когда мастер наконец подойдет проверить, успели уже обесцветиться пряди волос под полосками фольги или нет.
— Ты говорила, что Вайолет сегодня выйдет, — заметила Джейни, рассчитываясь со своей клиенткой за кассой.
Сидни вышла в залитое ярким солнцем фойе, где на белом диванчике у окна уже ждала Беа Макконнел.
— Можете проходить, Беа. Я сейчас, — бросила ей Сидни. Потом обернулась к Джейни. — Я вчера ездила к ней, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Она обещала сегодня выйти.
— От нее одни проблемы, — сказала Джейни, откидываясь на спинку вращающегося кресла за стойкой администратора. — Моя младшая сестра училась с ней в школе, до того как ее вышибли. Она вела себя хуже некуда. И не раз попадалась на воровстве. Причем воровала она не только чужих бойфрендов, хотя и таких подвигов за ней числилась масса.
— Эти Тернбуллы плодятся как кролики и тащат все, что плохо лежит, — подала голос Беа Макконнел, и Сидни вздрогнула от неожиданности.
Оказывается, та все это время так и простояла в фойе, не желая упустить ни слова из разговора, чтобы было потом о чем посудачить.
— Ей всего восемнадцать, — сказала Сидни, увлекая Беа к своему креслу. — Она еще десять раз успеет измениться.
Когда час спустя Сидни, уже подкрасив Беа отросшие корни и сделав мелирование, принялась за стрижку, Вайолет наконец соизволила явиться. Сидни внутренне возликовала: все-таки она не ошиблась в девчонке.
— Вайолет! — произнесла она громко, чтобы привлечь к ней всеобщее внимание. — Будь добра, заправь кофемашину, пока не села. Кстати, где сегодня Чарли? С няней?
— Он в машине. Я ненадолго.
На Вайолет были грязные джинсы в обтяжку и свитер, который был ей настолько велик, что сползал с одного плеча, открывая взглядам бретельку лифчика. Она переминалась с ноги на ногу и грызла ноготь.
— Прошу прощения, Беа, я отлучусь на минутку, — сказала Сидни, зажимая лезвия ножниц в кулаке и выходя в фойе. — В какой машине?
— Я купила старую «тойоту» Роя. Я же вам говорила. Только мне немного на нее не хватает. Я пообещала ему, что отдам остаток денег сегодня.
— Так, я ничего не поняла. — Сидни подошла к окну. — Чарли там что, один?
Вайолет подошла к ней и указала на машину.
— Я припарковалась рядом с пожарным краном. Отсюда мне его прекрасно видно. Можете заплатить мне аванс за этот месяц?
Джейни, которая сидела за стойкой администратора, поскольку следующая ее клиентка была записана только на три часа, с интересом слушала этот диалог.
— Я не могу этого сделать, Вайолет, — сказала Сидни.
— Тогда заплатите мне хотя бы за те дни, которые я отработала.
— Ты получила зарплату в пятницу. После этого ты отработала только субботу.
— Так заплатите мне за субботу!
Сидни некоторое время молчала, используя эту паузу, как и в разговорах с дочерью, в качестве кнопки перезагрузки.
— Что происходит? — наконец спросила она.
— Я уезжаю. Я по горло сыта этим городишкой. Я по горло сыта всем на свете. Я по горло сыта Роем с Флоренс. Каждую ночь я просыпаюсь оттого, что Рой на меня таращится. Мне страшно. — Вайолет снова принялась грызть ноготь. — Я не позволю никому так с собой обращаться. Больше не позволю.
«Больше не позволю»? Сидни внутренне поежилась.
— Если тебе там так плохо и тебе нужно где-то пожить, вы с Чарли можете пока пожить у меня.
Джейни, собираясь отхлебнуть воды из своей бутылки, поперхнулась, когда Сидни это произнесла.
— Не собираюсь я жить у вас, — заявила Вайолет таким тоном, как будто Сидни предложила ей какую-то нелепицу. — Я знаю, где вы живете. Не собираюсь я жить на ферме. Я хочу жить там, где светло и есть люди.
— Значит, ты уезжаешь из города вот так, насовсем? — спросила Сидни.
— Если вы отдадите мне мои деньги, то да!
— У Чарли хоть детское кресло есть?
Вайолет закатила глаза:
— Заплатите мне за субботу плюс мои чаевые. И я поеду. Это мои деньги.
Сидни с трудом изобразила на лице озадаченное выражение:
— Какие чаевые?
— У вас тут все получают чаевые. Я всегда вечером беру свои. Из кассы. Все по справедливости.
— Можно мне попрощаться с Чарли? — спросила Сидни, надеясь перенести этот разговор на улицу.
Теперь к ним было приковано внимание всего салона.
Но Вайолет была непоколебима:
— Он спит.
Ни слова больше не говоря, Сидни вытащила из кармана своего фартучка какие-то деньги и протянула их Вайолет. Та так же молча взяла их и вышла.
— Она что, обворовывала вас? — поразилась Джейни.
— Я не хочу это обсуждать, — отозвалась Сидни, не оборачиваясь к ней.
Она была в курсе этого факта уже несколько недель, но все это время надеялась, что ее настойчивость, ее непоколебимая вера в Вайолет заставят девчонку измениться.
Но Вайолет, похоже, все-таки была неисправима, глубоко внутри, куда Сидни доступа не было. Сидни могла видеть лишь внешнюю оболочку, молодую и податливую. Да и та обещала закостенеть с возрастом.
Но как бы сильно это ее ни расстраивало, то, что она увозила малыша Чарли, ранило куда сильнее. Чарли, этого милого, невинного малыша. Сидни подошла к окну и стала смотреть, как Вайолет заводит мятую серую «тойоту-короллу» и уезжает прочь.
И на душе у нее от этого стало так тоскливо, так больно и так пусто, что из глаз сами собой потекли слезы.
Вечером Сидни вернулась в тихий дом. Она очень надеялась обнаружить что-нибудь, способное отвлечь ее от печальных мыслей: может, Генри сожжет кукурузные лепешки, которые он пек по меньшей мере раз в месяц, потому что так делал его дед, или Бэй попытается оспорить свой домашний арест.
Но ее надежды не оправдались. В доме было так тихо, что тишина оглушала.
Сидни подошла к лестнице и, позвав Бэй, спросила, что та хочет на ужин. Домой ее привезла Клер, потому что из-за Вайолет на работе у Сидни случился завал.
— Я поела у тети Клер, — отозвалась Бэй равнодушно.
Они практически не разговаривали с самой субботы. Бэй, похоже, воспринимала наказание спокойно, даже слишком спокойно, как будто ее покорность была очередным способом дать Сидни понять, что она все не так понимает.
Сидни отправилась в кухню. Рядом с холодильником висела маленькая грифельная доска, такая старая, что за годы использования буквы, многажды начертанные и стертые, стали проступать сквозь ее поверхность, точно слова, написанные где-то глубоко под толщей воды. Генри написал, что задержится и будет дома поздно, потому что ему нужно починить какой-то агрегат, сломавшийся днем. Как и Бэй, он никогда не пользовался телефоном. Она жила с парочкой луддитов.
Как была, прямо в плаще и с сумкой на плече, про которую совершенно забыла, Сидни открыла дверцу холодильника и заглянула внутрь. Есть ей не хотелось.
Она захлопнула дверцу и потянулась за телефоном.
— Я не отрываю? — спросила она, когда Клер сняла трубку.
— Нет, — ответила Клер. Она всегда так отвечала. — Как прошел день?
— Хуже не бывает. Бэй у себя в комнате, Генри еще нет дома, а у меня на душе… «Выжженная пустыня», — вертелось у нее на языке.
— Ты поговорила с Бэй?
— Нет.
— А с Генри?
— Тоже нет.
— Если ты ничего им не объяснишь, они ничего и не поймут, — сказала Клер.
Сама она никогда никому ничего не объясняла, иногда даже Тайлеру. Тайлер был слишком часто погружен в свои собственные мысли. Но это было именно то, в чем нуждалась Клер, — в присутствии в своей жизни человека, который постоянно маячил бы где-то рядом, дразнил ее и заставлял выбраться из своей раковины. Сидни же всегда нужен был кто-то, кто «заземлял» бы ее, был для нее надежным якорем. Генри.
— Я знаю.
Сидни устремила взгляд в кухонное окно, слушая шумы дома Клер в трубке. Ее сестра, судя по всему, тоже была на кухне. Сидни показалось, что загремела какая-то посуда, потом потекла вода. Где-то в отдалении засмеялась Мария. Куда-то пошел Тайлер.
— Ты ведь знаешь, если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, я тоже всегда рядом, — в конце концов произнесла Сидни.
— Я это знаю. Люблю тебя.
— И я тебя.
Сидни положила трубку и вышла из кухни на заднее крыльцо. Там стояли два плетеных кресла, и Сидни опустилась в одно из них.
В полях, начинавшихся за домом, было так темно, что Сидни не могла различить, где заканчивались поля и начиналось ночное небо. Ей в свое время нелегко было привыкнуть к миру без уличных фонарей, но он сближал их с Генри, и ей это нравилось. Когда они только поженились, то каждый вечер выходили посидеть на этом крыльце. Генри рассказывал, его дед с бабкой делали то же самое, потому-то он до сих пор и не выкинул эти кресла. Он иногда говорил — ему кажется, что он до сих пор видит, как они сидят рядышком, как она роняет руку, а его дед подхватывает ее и сжимает в своей.
Сидни не знала точно, сколько времени прошло, но щеки у нее уже начало пощипывать от холода, когда она услышала в кухне шаги Генри. Дверь распахнулась, и он позвал:
— Сидни?
— Я здесь.
Он вышел на крыльцо и прикрыл за собой дверь.
— Что ты тут делаешь? — спросил он, опускаясь в соседнее кресло.
Плетеное сиденье заскрипело на холоде. Генри не успел еще даже переодеться после работы. Сидни понимала, что нужно пойти приготовить ему что-нибудь поесть. Он так много и тяжело работал. Это было самое меньшее, что она могла для него сделать. Но у нее не было сил даже пошевелиться.
— Не знаю, — сказала она. — Думаю.
— Что случилось? — спросил он, пряча руки в карманы рабочей куртки.
— Моя администраторша Вайолет сегодня уволилась. Она уезжает из города и забирает Чарли с собой. И она все это время таскала деньги из кассы.
Генри какое-то время молчал, переваривая услышанное; он, как никто другой, знал, как сильно Сидни старалась помочь Вайолет, как много значил для нее малыш Чарли.
— Мне очень жаль, — произнес он наконец.
— Хотелось бы мне вернуться в свои восемнадцать, зная все то, что я знаю теперь.
Генри покачал головой:
— Не понимаю, как можно хотеть снова стать молодым.
— Я не хочу, чтобы Бэй делала те же ошибки, которые сделала я. Бэй. Вайолет. Я хочу хоть кому-то помочь.
— Нельзя починить то, что еще даже не сломано. Ты только зря себя мучаешь. Так все-таки что происходит? — сказал Генри. — Поговори со мной.
— Я в последнее время постоянно думаю, почему у меня не получается… Ну то есть мы уже давно пытаемся… — Сидни запнулась. Перед глазами у нее внезапно все расплылось от слез. — Я думаю, что это все из-за меня. До того как я вернулась, у меня была тяжелая жизнь. Я жила с отвратительным человеком, который делал со мной отвратительные вещи.
Генри, разумеется, знал о Дэвиде, но Сидни никогда не называла его по имени, как будто это могло наконец стереть его из ее памяти. И тем не менее он постоянно напоминал о себе, как давняя авария, навсегда оставившая на память шрам.
— Иногда я думаю, что, может быть, поэтому у меня не получается родить тебе еще детей.
Она скорее услышала, чем увидела, что он повернулся к ней.
— Так вот из-за чего весь сыр-бор? И твои рыжие волосы, и твои приезды ко мне в офис? — В его голосе слышалось неприкрытое облегчение; наконец-то ему все стало ясно. — И… и тот раз на полу кухни?
— Я хочу родить тебе сына. — Ее голос превратился даже не в шепот, а в какой-то прерывистый шелест. — Ты заслуживаешь иметь сына. Может, я и не заслуживаю, а вот ты — точно да.
— Ты родила мне Бэй, — отозвался он без малейшей заминки. — Меня не волнует, будут у нас с тобой еще дети или нет. И никогда не волновало. Сидни, милая, ты слишком долго цепляешься за прошлое. Пора простить себя. Давно пора.
Сидни кивнула в темноте, слизывая слезы, которые скапливались в уголках губ. Он, разумеется, был прав. Где-то в глубине души она всегда считала, что не заслуживает той жизни, которую он ей дал, не заслуживает быть счастливой.
Воцарилось молчание. Сидни вдруг осознала, что сумка по-прежнему висит у нее на плече, как будто она собралась уходить, а не только что пришла домой.
Генри нарушил тишину:
— Кажется, сейчас самое время рассказать одну историю моего дедушки.
Сидни фыркнула сквозь слезы.
— Я помню, как горевал дед, когда умерла бабушка. Много недель подряд он не вставал с постели. Когда наконец однажды утром он все-таки вышел к завтраку, то оказалось, он так похудел, что стал буквально прозрачным. Он сел за кухонный стол и сказал: «Ничто и никогда уже не будет как прежде, потому что ее больше нет».
Сидни повернулась и взглянула на его темный силуэт.
— Вот откуда я узнал, откуда всегда знал: потерять то, что имеешь, хуже, чем не получить чего-то нового. Мой мир — это ты, Сидни.
Она улыбнулась и почувствовала, как стягивают кожу слезы, стынущие на щеках.
Ее рука соскользнула с подлокотника кресла и повисла в воздухе между ними. И, как будто все это было тщательно срежиссировано, Генри потянулся и взял ее руку в свою.
