Глава 60

Через два месяца мне на работу позвонила Джулия. С тех пор как она ушла с телевидения и занялась книгоизданием, виделись мы с ней реже, но все же старались поддерживать связь – встречались минимум раз в два месяца. И по телефону, как всегда, говорили много. Ее жизнь сильно отличалась от моей, поскольку она до сих пор не была замужем, бегала на свидания, все еще пользуясь тем, что может ей предоставить огромный Нью-Йорк и чего я не делала уже много лет.

– Читала сегодняшний выпуск «Куда пойти в Нью-Йорке»? – спросила она.

– Ох, Джулия, уже и не помню, когда в последний раз видела эту газету.

Я развернула кресло к окну, чтобы наблюдать за происходящим на улице. У меня уже почти год был свой кабинет с окном, и мне никогда не надоедало смотреть на здания через дорогу и на бегущие внизу автомобили.

– А вот сегодня, может, и захочется. Там – статья про Гейба, ну, про твоего бывшего, Гейба. У него, оказывается, открывается фотовыставка в Челси, в галерее Джозефа Лэндиса. Я не читала ни рецензий, ни интервью с ним, но заголовок и цитаты потрясающие.

Я смотрела, как на улице остановилось такси и подобрало пожилую пару с чемоданами.

– Люси! – позвала меня Джулия.

Я пыталась понять, чего же мне сейчас хочется.

– А давай сходим? – предложила я. – Сегодня же, в обеденный перерыв. Встречаемся там, идет?

– Ладно, обед сегодня у меня отменяется, – ответила Джулия. – Значит, в полпервого?

Я заглянула в свое расписание мероприятий:

– А если в час?

– Хорошо, в час.

Мы встретились возле галереи. Несмотря на будний день, на выставку явились не только мы с Джулией. Успех твоей книги и рецензия в газете собрали довольно много любопытных. «Свет. – Прочитали мы на стене. – Ретроспективная выставка фотографий Габриеля Сэмсона».

Мы с Джулией переходили от одной фотографии к другой за группой незнакомых дамочек, которые, как и мы, воспользовались перерывом на обед. За нами брело несколько студентов Нью-Йоркского университета. В начале галереи висели фото Арабской весны, некоторые из тех, что показывал Джон Стюарт, листая твою книгу. Захватывающие, поразительные фотографии, как и все твои работы, цепляющие сразу, – как у Стива Маккарри, которым ты восхищался.

– Сколько надежды! – то и дело повторяли дамочки перед каждой фотографией. – Посмотрите, сколько надежды во взглядах.

Дошло до того, что Джулия закатила глаза и одними губами стала их передразнивать.

Но хотя она и закатывала глаза, сама то и дело повторяла: «Захватывающе! Эффектно!» И это была правда, тебе удивительно удавалось схватить переживание, найти правильный ракурс, наполнить изображения цветом, чувством, энергией.

– Говорят, этот парень крутой, – сказал за спиной студент. – Типа залезет на гору, спрячется между камней и все равно снимет, как ему хочется. Я слышал, в Ираке его здорово избили – фоткал жену не того человека.

Я вдруг поняла, что сама-то понятия не имела, почему на тебя напали в Ираке. Знала, что избили, но не более того. И после этого ты набрал меня. Надо, наверное, было расспросить тебя. Уж не потому ли ты так и не позвонил мне из Аризоны?

Продвигаясь от одной фотографии к другой, я обратила внимание, что размещены они в обратном хронологическом порядке. И благодаря этому казалось, что надежда и решимость в глазах людей растет – более ранние фотографии исполнены с гораздо большей энергией, чем поздние. Потом сопровождающий текст на стене сообщил, что мы уходим еще глубже в прошлое, когда не было ни Арабской весны, ни фотографий из твоей книги, и мы увидели снимки, сделанные в Афганистане, в Пакистане, в Ираке. Рецензии на выставку я не читала, но поняла, что все эти снимки – из книги «Непокорные». Очень интересно было сравнить фото разных стран. Дальше я увидела знакомые виды Нью-Йорка, девочку за зарешеченным окном – ту, которая вдохновила меня на создание серии «Всей Галактики», посвященной детским мечтам. Потом завернула за угол и застыла как вкопанная: вся стена передо мной была увешана моими фотографиями.

– Ничего себе, – сказала Джулия за моей спиной.

Мне двадцать четыре года, я смеюсь, запрокинув голову, с бокалом в руке. А вот – сижу на диване, улыбаюсь, протянув к тебе руки. А вот – на кухне, радостная, в руке тарелка с вафлями. Потом еще фото, где мне двадцать три, я надеваю туфли на каблуке, волосы распущены, свисают чуть ли не до пола. А в самом конце экспозиции – фотография, которой я сама даже не видела: я сплю на кушетке, одна рука лежит на ноутбуке, другая сжимает страницы рукописи.

На стене надпись: Все, к чему прикасается женщина, исполненная света, становится светлее. Lucy, Luce, Luz, Light.

Добравшись до конца выставки, мы увидели на столике стопку книг, а рядом небольшая табличка: «Книги подписаны автором».

Я остановилась.

– Ты чего? – спросила Джулия. – С тобой все в порядке? Я…

– Сама не знаю, – сказала я. – Где уж тут в порядке…

Не знаю, как назвать сложные чувства, переполнявшие меня. О чем ты думал, развешивая по всей стене эти фотографии, почему мне ничего не сообщил?

– Я куплю эту книгу, – заявила я, указывая на стопку.

Женщина, которая мне звонила, смотрела на меня не отрываясь. Потом взглянула на имя в кредитной карте.

– Так это вы… – сказала она, – Люси.

– Да, это я, – кивнула я.

Кажется, она хотела что-то еще сказать, но, видно, передумала, вручила для подписи квитанцию и протянула книгу.

Я расписалась, отдала ей квитанцию.

– Он очень талантлив, – сказала она.

– Да, я знаю. Всегда таким был.

На обратном пути в офис я пыталась собрать мысли в кучку, голова шла кругом. Наконец добралась, села за стол, сунула книгу в ящик стола. Сосредоточиться ни на чем не могла. Тогда открыла почтовый ящик и послала тебе письмо.

Ответ пришел сразу.

Отвечать я не стала. Уж слишком опасной грозила стать наша связь. И я все еще не распутала клубок чувств, не разобралась в ощущениях после того, как увидела свои фотографии на стене.

По дороге с работы я прочитала интервью в «Куда пойти в Нью-Йорке». Оказывается, корреспондент задал тебе вопрос и обо мне тоже. Много ты ему не сказал, но назвал меня своей музой, своим светом. Так и напечатали! Черным по белому. Это было довольно бесстыдно с твоей стороны, Гейб. Так что… Даже не знаю, как это назвать. Себялюбие? Ты не подумал, каково будет Даррену, если он это увидит? Какие последствия грозят мне? Скорее всего, нет. Наверняка тебе и в голову не пришло задуматься. Я понимаю, говоря о своем искусстве, ты не желал кривить душой, ты стремился описать свой внутренний мир с предельной искренностью, может быть, даже хотел, уж и не знаю… послать мне весточку, что ли. Но, господи, ты же поставил меня в идиотское положение! Потому что придется рассказать все Даррену до того, как он услышит это со стороны. И я знала: радости ему это не доставит.

Мне пришлось ждать, пока не закончится ужин. Пока дети не улягутся спать. Пока мы не выгуляем и не накормим Энни.

– Хочешь выпить? – спросила я.

– Кто же пьет по средам, – ответил он. – И тебе не стыдно? – (Я вяло улыбнулась.) – Небось устала на работе? – спросил он. – Ладно, наливай.

Во время медового месяца мы открыли для себя замечательный напиток – раки, и нам обоим он очень понравился. Я налила себе и мужу, подсознательно желая напомнить ему, как нам хорошо было вместе, вдвоем, когда мы только поженились. Мне показалось, ему это сейчас не помешает.

– Ну рассказывай, какие там у тебя проблемы? – спросил он, когда я вручила ему стопку и села на диван.

С моей работой он примирился, а когда родился Лиам и я ясно дала понять, что и с двумя детьми не намерена сидеть дома, даже стал интересоваться, задавать вопросы. А иногда, когда мы проходили мимо витрины, в которой красовались коробки с завтраком «На ракете сквозь время», или стояли на автобусной остановке перед плакатом с надписью «Блистай!» – моя передача, где ведущую роль играют девочки, намекая на то, что у меня есть дочь, – в его улыбке я различала нотку гордости за меня. И это, в свою очередь, заставляло улыбнуться и меня. Но на его вопрос отвечать я не стала.

– Знаешь, сегодня мы с Джулией в обеденный перерыв ходили на фотовыставку, – сказала я.

– Да-а? – Он с любопытством повернулся ко мне, желая узнать, к чему это я клоню. – Как у нее дела?

– Хорошо, – осторожно ответила я. – Это была выставка Гейба. Моего бывшего, ну, ты помнишь, Гейба. Утром она вычитала про выставку в «Куда пойти в Нью-Йорке», мы и пошли.

Даррен застыл.

– Понятно, – сказал он.

Я взяла газету, лежавшую на столике, открыла на нужной странице и протянула ему.

– Там были и мои фотографии, Даррен. Но клянусь, я не знала об этом.

– Это уже серьезно. – Он быстро просмотрел текст.

– Вот именно, – отозвалась я. – Я была в ужасе. Я…

Я чувствовала себя виноватой, будто мне нужно оправдываться, будто все это я устроила, но нет же! Во всем виноват был ты, Гейб.

Даррен поднял голову, оторвавшись от интервью. Он был потрясен. Лицо его побледнело.

– Не хочешь ли ты, таким образом, сообщить мне, что у тебя с ним…

– Нет! – вскрикнула я. – Нет! Между нами ничего нет. Я не видела его с того самого времени, как мы с Виолеттой встречались с ним в кафе. Еще даже до того, как забеременела Лиамом. И еще мы с ним перекинулись посланиями в «Твиттере» в тот вечер, когда убили бен Ладена. И все! Честное слово. Клянусь тебе!

С лица Даррена постепенно уходила бледность.

– Значит, ты и вправду не виделась с ним. Он в самом деле сделал это без спроса.

– Клянусь тебе жизнью наших детей!

И Даррен рассвирепел. Он скомкал журнал:

– Козел! Надутый, самовлюбленный козел! Надо позвонить в галерею. Надо потребовать, чтобы они это немедленно поснимали.

– Успокойся, – сказала я. – Этого делать не надо. Вообще ничего не надо предпринимать.

Я и сама немного успокоилась и, как ни сердилась на тебя, не хотела, чтобы выставку закрыли. В глубине души мне нравилось, что там висели мои портреты. Я ощущала себя непростой личностью. Значительной. Избранной.

Даррен тяжело вздохнул:

– Пожалуй, ты права. Я лишь размышлял вслух. Не стоит раздувать это дело.

Я отпила раки. Даррен тоже. Потом залпом осушил стопку. Я последовала его примеру. Слава богу, кажется, обошлось. Не знаю, чего я ждала, в том числе и от него, но все закончилось хорошо. У нас с Дарреном все было хорошо.

Он погремел кусочками льда в бокале:

– Завтра вечером после работы мы обедаем не дома. Я заказал столик в потрясающем местечке. А потом пойдем и посмотрим эту твою выставку. Если в галерее висят фото моей жены, я хочу их видеть.

– Конечно, – кивнула я. – Как скажешь, так и будет.

На следующее утро я надела на работу черное облегающее платье и туфли на каблуке. Я знала, что Даррену очень нравится этот наряд. Однажды на званом обеде, выпив пару бокалов вина, он даже присвистнул.

– Черт возьми, – прошептал он, – здесь нет ни одной такой потрясающей красотки, как моя жена!

После обещанного умопомрачительного обеда в ресторане «Дель Посто» мы взяли такси и поехали в галерею. Вошли, пристроились в хвосте вереницы посетителей, медленно переходящих от фотографии к фотографии и словно вместе с тобой совершающих пронизанное лучами надежды и света путешествие обратно во времени из страны в страну. Но Даррен схватил меня за руку:

– А где же ты?

– В самом конце. – Я показала в сторону зала за углом в конце галереи.

Даррен потащил меня сквозь толпу – а в этот вечер в галерее собралась огромная толпа, куда бо́льшая, чем в день, когда приходили мы с Джулией, – и мы свернули за угол. Он остановился. Рука его обмякла, он отпустил мою ладонь. Даррен смотрел и смотрел широко раскрытыми глазами и не говорил ни слова.

Я тоже смотрела на себя, на свои изображения на стене. Пыталась увидеть все это его глазами. Он считал, что знает меня лучше всех, а здесь я была совсем иная, увиденная глазами другого человека. Он видел ту Люси, у которой еще не было Даррена. Люси, любящую другого. Люси, делящую с этим другим тайны и мечты, вдыхая в них энергию, наполняя собой. Не думаю, что у меня с Дарреном было нечто подобное. Для него оказалось не так-то просто увидеть меня твоими глазами. Я шагнула к нему, встала рядом, но он даже не пошевелился.

Наконец он посмотрел на меня – его глаза пылали злостью. Ревностью. И болью.

В тот вечер мы в первый и единственный раз поссорились – из-за тебя, конечно. Даррен хотел, чтобы я дала ему слово никогда больше не вступать с тобой в контакт, но, понимая его чувства, согласиться я никак не могла. И в конце концов мой умненький шахматист Даррен пошел на попятный и отказался от своего требования. Таким жалким, таким неуверенным в себе я его еще никогда не видела.

– Ты меня любишь? – спросил он.

– Да, люблю. Да, конечно люблю.

– А его ты любишь? – спросил он надтреснутым голосом.

– Нет! – твердо ответила я. – Я люблю только тебя.

И это была правда, по крайней мере, я тогда так думала. Я поклялась, что люблю его больше, чем когда-либо любила тебя, и что ты ему не соперник, поскольку у нас с ним семья, дети. К концу вечера мы помирились и успокоились. Занимались любовью. Уснули в объятиях друг друга.

После этого я решительно заставила себя на какое-то время выбросить тебя из головы. Мне помогла злость: очень уж задело, что ты поставил меня в столь дурацкое положение, когда, не спросив, выставил мои портреты. Я делала это ради Даррена, ради Виолетты и Лиама, ради нашей семьи. Но долго сердиться на тебя не могла. Ведь на самом деле я была очень даже польщена тем, что мои портреты вписались в эту ретроспективу. Мне льстило, что я столь много значила не только для тебя, но и для твоей работы. Распутывая этот сложный клубок чувств, в глубине души я трепетала при мысли о том, что ты назвал меня своей музой.