Глава десятая
Эмир Дадашев
Значит, старший лейтенант Жеребякин уготовил мне такую участь – попасть под жесткую опеку брата, как до меня получилось с отцом. Этот командир взвода не знал, разумеется, что представляет собой мой брат, капля в каплю повторяющий характером нашу мать. Типичный полковник полиции, излишне прямолинейный не только в поступках, но даже в мыслях, лишенный всяких сомнений и гибкости мышления.
Впрочем, я все еще остался в сомнении, не знал, что же лучше. Оставаться мне эмиром сильного джамаата, подвергать постоянной опасности не только себя, но и своих людей, выступать против подавляющего большинства собственного народа или же попасть в «лапы» к брату, оказаться в полной зависимости от него. У каждого из этих двух вариантов были свои собственные преимущества и недостатки.
Оставаясь эмиром, я не терял свободу мысли и действий, поскольку находился в Дагестане, а не в Сирии. Там такой свободы у меня тоже не было, несмотря на все уверения тех людей, которые уговаривали меня туда податься.
Но раньше меня подпитывала национальная, может быть, даже националистическая идея, в гораздо большей степени, чем религиозная, которая моим сирийским командованием только декларировалась, но никак не соответствовала общей идеологии движения. Именно из-за этого у меня там же, в Сирии, и начался раздрай в душе. Я стал терять уверенность в правомочности своих действий.
Потом я вернулся в родные места, где рассчитывал стать хозяином самому себе. Но и здесь со мной происходило то же самое.
Первые сомнения пришли ко мне, когда я выслушал телефонный доклад командира малого джамаата, который должен был не только подготовить для всех базу в ущелье Трех Дев, но и навестить свое родное село, собрать там еще один небольшой отряд, в дополнение к своему. Я знал, что этот человек не способен на обман. Он честно сказал мне, что сумел привести с собой только одного никчемушного оборванца, пьяницу и бывшего уголовника, который и пошел-то в джамаат только ради того, чтобы безнаказанно грабить.
Нормальные авторитетные люди, за которыми мог бы кто-то потянуться, идти в горы не пожелали. Они смысла не видели в том, чтобы стать гонимыми абреками. Дело здесь вовсе не в их трусости. Просто их вполне устраивала та жизнь, которую они вели прежде, до нашего появления в Дагестане.
Что касается моей возможности жить дальше под присмотром старшего брата, то здесь я тоже видел мало хорошего. Омахан всегда предпочитал поддерживать любую власть, которая стояла над ним. Насколько я знаю, он и двух своих сыновей, моих племянников, воспитал в том же духе. Брат наверняка попытается переделать меня, не глядя на то, что я прожил свою собственную, уже достаточно долгую жизнь, жил все годы по своим принципам, ни перед кем не прогибаясь. Может быть, поэтому я заработал много шишек на голове, но каждая из них – это урок, и память тоже…
Я вспоминал брата и отца такими, какими видел их в последний раз. Было это в далеком теперь уже восемьдесят девятом году прошлого века, в декабре, за полторы недели до Нового года. Сначала уволился в запас старший брат, а следом за ним и я. Правда, из Афгана Омахан вышел еще в конце мая восемьдесят восьмого года, когда только начался вывод наших войск. Я сделал это значительно позже, в январе восемьдесят девятого.
Это сейчас увольнение из армии сопряжено с различными множественными бюрократическими процедурами, которых избежать не удается. Тогда все было проще. В те поздние советские времена командование только радовалось, когда офицеры сами желали выйти в запас. Армия стремительно и чувствительно сокращалась и ослаблялась. Мне, как и всем офицерам, казалось, что делалось это умышленно. Хотя сейчас я не берусь категорично утверждать, как все обстояло в действительности.
Тогда мы с Омаханом нечаянно встретились во время посадки на самолет, следующий из Москвы в Махачкалу, поговорили и решили вместе навестить отца. Потом отправимся в родное село, где жила жена Омахана вместе с дочерью и двумя сыновьями, а после этого поедем к матери и сестре в Ростов-на-Дону. После долгих лет отсутствия в родной стране нам хотелось увидеть всех близких родственников.
У Омахана в записной книжке был домашний телефон отца. Не помню точно, существовала ли в Советском Союзе тогда сотовая связь, но ни у меня, ни у брата таких телефонов, естественно, еще не было, это точно. Если их тогда кто-то и имел, то только какие-нибудь крупные бизнесмены.
Поэтому нам пришлось отстоять длинную очередь перед телефоном-автоматом, имевшимся в здании аэровокзала Уйташ. Мы были старшими офицерами, носили серьезную, очень уважаемую людьми десантную форму, щедро украшенную звонкоголосыми орденами и медалями, вели себя культурно и вежливо, не лезли без очереди. В нашем присутствии других желающих сделать это тоже почему-то не нашлось. Терпения нам хватило. Мы подождали, пока шесть человек, стоявших перед нами, наговорятся и решат свои собственные дела.
С отцом общался, конечно же, старший брат. Я просто стоял в стороне и не прислушивался к разговору.
Вскоре Омахан повесил трубку, кивнул мне и проговорил:
– Поехали. Он ждет нас…
Мы взяли такси, благо финансовые вопросы нас в ту пору не сильно волновали – деньги были у обоих. Омахан назвал таксисту адрес, который сообщил ему отец. Зачем-то, скорее всего, от погруженности в собственные мысли, он озвучил даже номер квартиры.
– В подъезд я не сунусь, – заявил таксист, сурово глянул на моего брата, откинулся на спинку водительского сиденья и ударил двумя ладонями по рулевому колесу. – Там места слишком мало. Я на лестничной площадке развернуться не смогу. А задним ходом вниз по лестнице сдавать – тоже не слишком приятно…
– Да, конечно, – Омахан, кажется, не уловил шутливого тона водителя или просто был все еще погружен в свои думы.
У моего старшего брата всегда было тяжеловато с чувством юмора.
– К подъезду только привезите, – добавил он на полном серьезе…
Добрались мы за пятнадцать минут. В те времена пробок на улицах еще почти не было, и машина ехала без особых помех.
Я не спросил брата, отец будет нас встречать один или его жена тоже окажется дома. Признаться, мне не слишком хотелось с ней видеться, хотя бежать от нее я тоже не собирался. Что будет, то и будет. Говорить об этом при водителе я не захотел, поинтересовался, когда мы вышли из машины.
– Дома сидит эта сука… – ответил брат. – Стол для нас приготовит, как отец сказал. Будто мы голодные и жрать сюда приехали. Мне с ее рук в глотку ничего не полезет.
Я не был столь однозначно настроен против Рашидат, даже испытывал благодарность по отношению к ней. Дело в том, что через несколько лет после того, как отец ушел от нас, врачи нашли у него опухоль мозга. Мы с Омаханом в то время в военном училище учились – я на втором курсе, брат на третьем. Мама, помню, когда мы на каникулы приехали, злорадствовала, говорила, что это Аллах наказал отца. Но Рашидат сумела его выходить, болезнь полностью исчезла. Эта женщина лечила нашего отца какими-то народными методами, полностью отвергнув врачей.
Но потом, спустя пару десятилетий, она заболела сама. За ней ухаживали сын Мухетдин и дочь Адина, наша сводная родня, две внучки от дочери и, естественно, отец.
Дверь в квартиру после звонка нам открыла Рашидат. Я до этого только однажды ее видел, и тогда она мне показалась большой и сильной женщиной, с характером, как у нашей мамы. Сейчас это была уставшая от жизни старуха с согбенными плечами. Даже наш отец, вышедший к двери следом за женой, выглядел моложе ее.
Стол был и правда накрыт с щедростью, как оно и положено на Кавказе. Отец встречал сыновей как героев Афганской войны, где оба слегка, я бы сказал, отличились. Молодой в сравнении с нами сын отца и Рашидат высокий и сутуловатый Мухетдин нас вместе с отцом активно фотографировал «Поляроидом» и тут же выдавал снимки.
Этот парень, как успел нам сообщить отец, был уже трижды женат и недавно развелся в очередной раз. Но судьба и семейные нелады сводного брата интересовали меня так же мало, как и Омахана. Я лично до этого только однажды мельком видел Мухетдина, да и то тогда, когда он маленький спал в своей кроватке-качалке. Не знаю точно, но брат Омахан, кажется, вообще впервые с ним встретился.
За столом вести какой-то серьезный разговор мне не хотелось. Этому мешали присутствие Рашидат, Мухетдина, Адины и ее дочерей. Почему-то в доме не было мужа Адины, а где он, я спросить постеснялся. Не осведомился об этом и Омахан, углубленный в свои заботы и думы, которые, видимо, сводной сестры никак не касались – она была ему такой же чужой, как и Мухетдин. В отличие от меня, Омахан не испытывал сентиментальных родственных чувств.
Мой родной старший брат вообще за столом почти ничего не ел, сидел насупленный и упрямо смотрел перед собой или в скатерть под своим носом. Мне даже было слегка стыдно за его поведение. В обычаях моего народа отдавать должное стараниям хозяйки, и я предпочитал не нарушать их.
Но ни отец, ни тем более Рашидат, измученная болезнью, ничего Омахану не сказали. Наши сестра и брат, конечно, видели это, но молчали в присутствии старших. Они чтили наши обычаи и соблюдали их.
Разговаривать начали, когда вышли из-за стола. Тогда мы, мужчины, отправились на балкон покурить. Я не имел этой привычки, но Омахан с отцом и Мухетдин дымили.
Присутствие младшего сводного брата не смутило Омахана.
– Что скажешь, отец? – спросил он.
– Ты о чем? – отец был неспокоен и заметно подавлен.
Он понимал, о чем его спрашивает суровый старший сын.
– Я тебе по телефону сделал предложение. Ты обещал ответить…
– Я не могу оставить ее, такую больную… – по щеке отца поползла, наискосок пересекая морщины, крупная слеза.
Я заметил, как поднялись на самый лоб густые, как у его матери, брови Мухетдина, на которого Омахан внимания вообще не обращал, словно его рядом с нами и не было.
– Это твое окончательное решение? Бесповоротное? – осведомился он.
– Да… – подтвердил отец.
– Тогда нам и говорить больше не о чем. Спасибо, как говорится, за гостеприимство. Мы пошли. Пойдем, Али, – сказал Омахан мне и двинулся к выходу. – Нам надо успеть на автобус, чтобы добраться до родного села.
Я, честно говоря, стоял в стороне, когда Омахан разговаривал с отцом по телефону, старался не прислушиваться к их беседе и не знал, о каком именно вопросе шла речь. Но по ответу отца и реакции Омахана догадаться об этом было нисколько не трудно. Тем не менее я хотел спросить Омахана, но этому помешал Мухетдин. Он отправился проводить нас до выхода из подъезда, словно боялся, что мы можем заблудиться или вернуться.
Уже за дверью подъезда Мухетдин взял Омахана за локоть и остановил, хотя тот задерживаться явно не собирался.
– Что ты предложил отцу, брат? Отчего он заплакал? – спросил Мухетдин.
– Ты мне не брат! Никогда не называй меня так, – поджав губы, выдавил из себя Омахан.
Мне даже подумалось, что он может плюнуть в лицо Мухетдину – столько недобрых чувств было в голосе моего старшего брата.
– У отца сильная гипертония. Думаю, скоро у него начнется очередной сердечный приступ. Или гипертонический криз. Это ты его довел… – Такое вот обвинение из уст Омахана прозвучало, на мой взгляд, вполне обоснованно. – Я с большим удовольствием довел бы до такого состояния твою мать, но с ней, к сожалению, не разговаривал… – в том же духе и тем же тоном продолжил он.
Признаться, я не ожидал от довольно хилого и физически не особо развитого Мухетдина резких движений. Но он попытался ударить Омахана в лицо и размахнулся настолько резко, что я, стоявший сбоку, едва-едва успел перехватить его руку. При этом я понимал, что нужно обладать большой смелостью и отвагой, чтобы рискнуть ударить офицера ВДВ, не так давно вернувшегося из Афгана, в присутствии другого, не будучи уверенным в том, что эти тренированные сильные мужчины, к тому же родные братья, не объединят свои силы.
Я без проблем завернул за спину руку упирающегося Мухетдина, понимая, что это доставляет ему боль при каждой попытке освободиться, и сказал спокойно, почти как классический миротворец:
– Не надо, брат, прошу тебя. Не стоит… – Я отпустил его руку.
Он сразу расслабился и больше не пытался ударить Омахана.
– Мальчик, будь до конца жизни своей благодарен Али за то, что он не стал рвать связки на твоей руке. Стоило ему чуть-чуть надавить, и ты до конца своих дней остался бы инвалидом. Правая рука у тебя отсохла бы, – так же спокойно, как и я, сказал Омахан сводному брату.
Мухетдин и в самом деле посмотрел на меня с благодарностью. Но я не был уверен в том, что благодарность его была вызвана спасением руки от разрыва связок. Скорее тем, что я назвал его братом. По крайней мере, мне так показалось.
Так же, видимо, подумал и Омахан.
Он даже не преминул сказать об этом:
– У нас с братом, похоже, разное восприятие людей, в том числе и тех, которые желают назваться нашими родственниками.
Омахан после этих слов развернулся и пошел в сторону дороги.
Я коротко глянул на часы и сообщил Мухетдину:
– Нам и в самом деле надо спешить, иначе мы не успеем на последний автобус.
Я поспешил догнать Омахана, который уже махал рукой, подзывая к себе такси с зеленым огоньком.
Однако, прежде чем сесть в машину, я все же остановился и осведомился у старшего брата:
– Что ты спрашивал у отца?
– Я по телефону сказал ему, что мы приехали за ним, чтобы отвезти его к матери. Она его примет, я ей звонил еще из Москвы.
– И он отказался?
– А ты был в то время в туалете? Разве не слышал, что он сказал! Больше я его уговаривать не буду никогда…
– Он не может бросить больную жену. Он ее не мог оставить и здоровую, а уж такую вот тем более. В этом отец прав!
– И ты туда же… – отмахнулся Омахан. – Твое дело, конечно, но для меня больше отца не существует…
* * *
Эту фразу Омахана я хорошо запомнил. Поэтому меня сильно удивило сообщение старшего лейтенанта Жеребякина о том, что мой старший брат взял отца в свой дом. Дело, однако, состояло в том, как Омахан отнесется ко мне. Ведь всего-то три с половиной года назад он говорил обо мне точно так же, как тогда об отце.
Думаю, если отец уже тогда жил у Омахана, то он вполне мог услышать фразу о том, что у его сына больше нет младшего брата Али. У меня в душе были большие сомнения в том, что человек на старости лет сильно изменился характером, научился прощать и понимать поступки других людей. Хотя бывает всякое. Но размышлять об этом в деталях мне не позволили обстоятельства.
Взвод спецназа военной разведки атаковал пещеру. А я оказался ни по одну, ни по другую сторону боя. То есть даже не на нейтральной полосе, где есть риск быть убитым кем угодно. Хотя я прекрасно понимал, что исход боя предрешен в первую очередь за счет технического преимущества спецназовцев, все же от всей души хотел, чтобы победили мои моджахеды. Пусть даже они просто заставили бы солдат отступить из пещеры.
Но противостоять современному спецназу, элите военной разведки, мой джамаат был не в состоянии, хотя бойцы у меня были обученные, и я заранее приказал даже бруствер из камней выложить на случай подобной атаки. Он был сделан, только вряд ли мог спасти положение теперь, когда силы сторон были уже несравнимы. Оружие у солдат было куда более современное и совершенное. Средства связи позволяли им общаться прямо во время боя. После уничтожения моих моджахедов, выступивших на смену своим товарищам, находившимся в засадах, численное преимущество уже было полностью на стороне спецназа.
Говоря честно, на меня произвел приятное впечатление этот старлей Жеребякин. Я видел и чувствовал, что он желает мне помочь, хотя мог бы просто ударить прикладом в голову – а старику много не надо, – потом связать и сдать в Следственный комитет. Какое ему, казалось бы, дело до меня.
Но, видимо, симпатия у нас была взаимная. Он не желал поступать со мной так, как, без сомнения, сделал бы на его месте мой старший брат Омахан. Старший лейтенант Жеребякин не хотел видеть во мне врага. Я был ему за это благодарен, потому что сам не хотел быть врагом своему народу, к которому вернулся.
Жеребякину это было понятно. Может быть, он уловил мое сочувствие беде, так внезапно произошедшей с его отцом. Это ощущение добавилось к тому общему впечатлению, которое я произвел на него. Да, он не желал считать меня своим врагом. Я видел это. Хотя какое-то опасение в старшем лейтенанте все же присутствовало.
События начали развиваться бурно после того, как спецназовцы вошли в пещеру. Они оказались в ней после обстрела сменной группы часовых из крупнокалиберного пулемета. Должно быть, из того самого «Утеса», который я выставил против этого взвода. Бойцы спецназа уничтожили засаду вместе с Надиром. После этого они не пожелали, похоже, оставить пулемет у себя за спиной и притащили его к устью пещеры.
Пулемет «Утес», как любой крупнокалиберный, является обладателем звучного голоса. Если его выстрелы были отчетливо слышны даже у меня в гроте, то в пещере – тем более. Я понимал, что вот-вот кто-то прибежит ко мне с докладом. Выйти из грота я не мог без сопровождения старлея Жеребякина. Мне было даже любопытно посмотреть на то, как в этой ситуации он себя поведет. Офицер все сделал правильно, подготовился заранее, повернул ствол автомата с глушителем в сторону полога.
Тот резко откинулся, и в грот вбежал командир одного из малых джамаатов Исрафил, легко раненный в голову и не успевший сделать себе перевязку. За ним следовал Салих из моей личной охраны. Оценить ситуацию они не успели, сразу упали, сраженные короткими очередями Жеребякина.
Но мне показалось, что полог при входе зацепился за камень и закрылся не полностью. Видимо, трое моджахедов из моей личной охраны, которые оставались снаружи, что-то увидели или услышали грохот, раздавшийся при падении оружия на каменный пол. В грот они ворвались совсем неразумно, без подготовки. Им следовало бы содрать полог и, оставаясь самим в темноте, посмотреть, что происходит в освещенном командирском гроте. Но факт остается фактом, и уже ничего переменить было невозможно. Мои люди просто вломились в грот, на ходу поднимая свои автоматы.
Старлей Жеребякин опередил их. Оказалось, что он умеет стрелять быстрее, чем трое моджахедов моей охраны. Этот офицер бил от пояса, и достаточно точно, в головы, как и предупреждал.
«Достаточно» потому, что полной точности все же не было. Если две головы оказались пробиты пулями, то по черепу Латифа скользнула только одна. Естественно, крови сразу пролилось много. Удар, хоть и касательный, все же был тяжелым. Латиф упал и на несколько секунд потерял сознание.
А старлей Жеребякин, не обращая на меня внимания, легко перескочил к пологу и выглянул из-за него.
Стараясь не делать резких движений, на которые неплохо реагирует периферийное зрение, я вытащил пистолет. Обычно я держу его в кобуре под брючным ремнем, причем всегда на спине. Так она никому не бросается в глаза. Я даже не знал еще, для чего именно вооружился. Просто сработала привычка военного человека – когда вокруг стреляют, держать оружие наготове.
Но я еще не знал, не решил, в кого должен стрелять. Конечно, там, в пещере, моджахеды, подготовленные мною, вели неравный бой со спецназом военной разведки.
Что-то словно толкнуло меня в затылок. Я повернулся боком, принял классическую спортивную позу стрелка из пистолета, поднял его, чтобы прицелиться в старшего лейтенанта Жеребякина, часть головы и корпуса которого прикрывались пологом.
В этот момент Латиф оперся на руки, с трудом оторвался от каменного пола, тут же упал на бок и подтянул к себе за ремень автомат убитого товарища. Чужое оружие оказалось ближе к нему. Ствол, как я видел, был направлен в спину старлея. Может быть, бронежилет и спас бы его. Но все получилось как-то само собой. Не осознавая, что делаю, я с двух шагов выстрелил Латифу в затылок. Он упал подбородком на пол, и его широкая, давно не стриженная борода задралась к носу. Где-то рядом, видимо, было выходное отверстие, и эта самая борода сразу пропиталась кровью.
Жеребякин обернулся на мой выстрел. В его взгляде я прочитал откровенное удивление.
Мне пришлось объяснить:
– Латиф хотел тебя застрелить…
Я показал стволом пистолета на моджахеда, только что убитого мной, моего подчиненного, надежного, верного телохранителя, всегда готового прикрыть меня. Я сам еще толком не понимал, как мог это сделать и, главное, ради чего выстрелил. Я же только что собирался стрелять в старшего лейтенанта, а вовсе не в лохматый затылок Латифа.
Жеребякин, кажется, нисколько не удивился всему этому. По крайней мере, вопрос из его взгляда сразу ушел. Он снова высунулся за полог и принялся наблюдать за тем, что происходило в большой пещере.
Только минуту назад я сам желал выглянуть и посмотреть, что там случилось с моим джамаатом, которому, возможно, требуется моя подсказка и мой боевой опыт. Но после своего выстрела я отчего-то вдруг потерял ко всему интерес, прислушивался к звукам, доносившимся из пещеры, но различал только выстрелы моих моджахедов. Короткие автоматные очереди бойцов спецназа благодаря глушителям были совершенно неслышимыми. Я легко определил, что мои моджахеды стреляют все реже и реже. Должно быть, спецназовцы существенно проредили ряды джамаата, положение которого стало катастрофическим. Теперь уже мое вмешательство не смогло бы изменить ситуацию.
Старлей Жеребякин поднял автомат, выступил за полог в темноту и дал четыре короткие очереди. Я стоял рядом с пологом, поэтому слышал слабый звук выстрелов. После этого Жеребякин уже стрелял одиночными, то есть выборочно. Это означало, что в джамаате осталось считаное количество бойцов.
Но в меня, насколько я понимал ситуацию, старлей Жеребякин стрелять не собирался. Он готовил мне другую участь, и я, говоря честно, не знал, лучшую или худшую. Этот гуманист собрался передать меня на воспитание старшему брату.
Скоро автоматные очереди моих моджахедов вообще перестали звучать. Видимо, как я рассудил по этому факту, спрятаться за камнями было выгоднее, чем отстреливаться. Вообще-то, боевая статистика говорит, что для попадания в одного противника боец тратит как минимум около двухсот патронов. Но стрелять в белый свет я своих моджахедов тоже не обучал. Они эту истину усвоили хорошо.
Однако старший лейтенант Жеребякин стрелять продолжал. Цели ему были видны. Старлей находился за спинами бойцов моего джамаата.
Но спецназ пока в атаку не шел, однако скоро раздалось несколько взрывов ручных гранат. По звуку я легко определил, это «Ф-1», осколки которых обладают страшной убойной силой. Должно быть, спецназовцы были уже предельно близко от бруствера и бросали гранаты за него, чтобы осколки били моджахедов в спину. К ним самим лететь осколкам не позволял бруствер, от которого они рикошетили…
