Глава 22
Юля открыла калитку. Степа с Яськой были во дворе: Соловей-младший спал в коляске, свесив правую руку и приоткрыв рот, а ее муж сидел рядом в пластиковом кресле и бормотал что-то себе под нос. «Тук-тук, тук-тук», — послышалось ей.
— Хей! А вот и я! — Юля взмахнула воображаемой шляпой с пером, ожидая, что Степа вскочит с радостными возгласами.
— М-м-м… Ого, — блекло ответил муж.
— Я отпросилась пораньше.
— Хор.
— Какой еще хор?
— В смысле это, хорошо. Угу.
— Освобождаю тебя от домашнего рабства! А? — Юля подняла бровь.
— Угу. Хор.
— Да-а… ладно, хор.
Выдвинув челюсть, Юля прошла мимо мужа в дом, чтобы переодеться. Из-за квадратных стеклышек сеней она еще раз взглянула на ссутулившегося мужа. Он обиделся на нее? За что?
Но ведь если подумать, было за что. За его бессонные ночи, за то, что она девять месяцев молчала и надеялась, что он телепатически поймет, как ей трудно, трудно, трудно, за то, как она без предупреждения взорвалась… неудивительно, после того, как он, дуболом, так долго не замечал, что она сейчас на стенку полезет от своего почти single parenting. Захотелось немедленно броситься Степе на шею и заорать искупительное: «Прости, я больше не буду! Я больше не буду молчать, я тебе сразу громко, русским языком объясню, если что не так!»
Она вышла во двор.
— Ты иди, ваяй свои коды, — сухо сказала Юля. — Я побуду с Ясей.
Она заглянула в коляску, поправила цветастый платок, которым был укрыт Ясечка.
— А? Да нет, — с отсутствующим видом ответил Степа. — Слушай, может, тебе это? Фьють! Ну, развеяться?
— В каком направлении мне развеяться? — начала закипать Юля.
Степа примирительно поднял руки.
— Я имею в виду, отдохнуть. Пока я со Степанычем, ты — вжик! Кино, парикмахерская, или, ну, с подругой того-сего. Повстречаться.
— Что, правда? — опешила Юля.
Она месяцами мечтала о кино, да и подстричься бы не помешало. А встреча с подругой тет-а-тет, без детей и родственников — это было то, о чем она даже не задумывалась ввиду несбыточности. Ноги ее сами шагнули к дому: хватай сумку и беги! А с другой стороны, именно сейчас она хотела побыть рядом с Ясей, рядом со своим ясноглазым, пухлощеким, требовательным красавцем… и внутри была уверенность, что сегодня она не устанет, не занервничает и не сделает ошибок, потому что, в конце концов, сколько можно сомневаться в том, что она хорошая мама? Да, более-менее, не идеальная совсем, но все же — достаточно хорошая мать.
— А-а… а что твое приложение? — неожиданно спросила Юля. — Ты его уже доделал, да? Поэтому хочешь с Ясей? Здорово!
— Не, не доделал, — качнул головой Степа. — Фиг с ним.
Юля вздрогнула.
— То есть как?
— Замаялся я. У меня глаза как эта, радиоактивная клюква. Зачем? И руки уже отваливаются, бэкэнд с фронтэндом сводить. Пусть другие лохи об серверную логику свой мозг мучают. — Степа ругался устало, без огонька, как жалобщик, в десятой инстанции повторяющий все ту же песню. — Зачем? Ексель-пиксель. У меня, в конце концов, есть работа, угу — нормальная работа с зарплатой. А не это безобразие. Пять приложений сделал — отдачи ноль. Ну, сделаю я, угу, сделаю шестое. Во-первых, на конкурс сдавать послезавтра, на конкурс я уже не. Не успею. Во-вторых, даже если наша игра супер-пупер, без раскрутки она — пф-ф-ф. Есть ли звук, звук от дерева, упавшего в глухой лесной чаще? Разве есть звук там, где нет ушей? Это вот да, это моя история. Я такой — уау-у, уау-у! — крутой гитарный риф. А никто на фиг не слышит. Тогда зачем? Тем более что у меня как бы есть отец-миллионер, — неожиданно заключил Степа.
— А при чем тут как бы отец-миллионер? — нахмурилась Юля.
Не глядя на нее, Степа ответил:
— Пока ни при чем. Но может стать много при чем, ему только волю дай… Вот хочет он, хочет нам с тобой квартиру подарить.
— О-ля-ля! — изумилась Юля.
Впрочем, она сразу вспомнила, что финансовое положение Соловья-старшего сомнительно. «По краю пропасти, именуемой банкротством» — или как он там говорил?.. С другой стороны, Богдан Анатольевич — человек хваткий. Вполне вероятно, что он уже за какую-нибудь соломинку, за хвост Фортуны ухватился и от этого края пропасти отошел… Квартиру, значит?
— По слухам, нечто такое, — Степа покрутил рукой, — такое в три-четыре-пять комнат. С размахом, угу.
— Да-а… — протянула Юля. — Плюс из крана всегда идет горячая вода, не протекает крыша, не дует из щелей в стенах, пол не рассохся, нормальная ванная, не забегают мыши… о-ля-ля! Ce est magnifique!
— Угу, — кивнул Степа. — Глупо было бы отказываться, да?
Юля молчала.
— Я не знаю, — наконец нехотя сказала она.
— Угу. Угу, — кивнул сам себе Степа. — Значит, так отцу и скажем на дне рождения: с благодарностью прини…
Он сидел, сгорбившись, и весь был придавлен этой благодарностью и навязанным благодеянием. Юля опустилась рядом с ним на траву и увидела, что глаза у Степы теперь не только красные от недосыпа, но еще потухшие. Она была уверена, что Степа топает по своему пути с устойчивостью носорога и не сбить его с этого пути никому, ни за что. Ошиблась. Никому, кроме его собственного отца… Пережив мгновенное и острое сожаление, Юля отпихнула от себя поманивший мираж новой, большой и своей квартиры и пискнула:
— Не надо!
Степа вскинул голову.
— Не надо нам от него квартиры, — тверже сказала Юля. — Мы взрослые люди, проживем сами.
Степа недоверчиво покосился на нее:
— Ну я вообще… а ты это, ты потом не куснешь? В смысле, локти?
— Нет, — задрала нос Юля.
Степа поскреб за ухом, встал, прошелся по двору туда, сюда и снова туда, сюда, прямо как государственный деятель, обдумывающий нечто широкое и глубокое дома, в расслабленности и в домашних трусах, а потом зашагал быстрей туда-сюда, туда-сюда, словно государственный деятель, которому дали и портфель, и пендель, и наконец воскликнул:
— Вот это о-ля-ля! И полный магнифик.
Через полчаса, когда Юля кормила проснувшегося Ясю, ей пришла в голову еще одна мысль. Она набрала подругу Полину и завела такой разговор: «Ты меня еще в гости ждешь?.. А если с ночевкой?.. Я прошу прощения, а если с двумя ночевками?.. Ура, спасительница моя! Кстати, я ведь не одна…» Ошеломленная натиском, Полина сдалась, и Юля сразу побежала паковать вещи.
— Ты чего, а? — Степа заинтересованно взирал на Юлю, мечущую в брезентовую сумку подгузники, кофты и трусы.
— Мы с Яськой прямо сейчас уедем. Кстати, дай мне триста рублей на такси. К моей подруге, до воскресенья. А ты — делай что хочешь. Хочешь — игру свою доделывай, хочешь… что угодно. Хоть здоровый сон на двое суток.
— Мать-теринская плата! — ошалел Степа. А рука его сама потянулась к пеленкам и вбросила несколько в Юлину сумку. — Ох, избалуешь!
Богдан выбежал из дома Вероники едва ли не вприпрыжку. Субботнее солнце заливало двор многоэтажки румяным утренним светом, придавая рядам припаркованных машин и чахлым деревцам гораздо больше обаяния, чем они того заслуживали.
«С чем же ее сравнить, мою прелесть? Мою сладость… С тортом „Наполеон“? Много чести. Нашел! „Картошка“! Приторное пирожное, без затей и всем нравится. А мне она с самого начала, будем честны, показалась слишком… В конце концов, свою роль она уже сыграла. Нужен был, так сказать, административный ресурс, последний рычажок для давления на Степу, если не сработают прочие… О'кей, использовали. Уходим по-английски? Нет, надо подождать. Как бы ни хотелось мне взбрыкнуть. Сначала пусть Степа начнет показывать мне квартиры…» — думал Богдан.
Он сел в «дээс», свою великолепную синюю ракету (хотелось бы перепрыгнуть через дверцу и сразу на водительское место — лихо, как молодой Бельмондо, но, увы, годы не те) и поехал в центр. По пути остановился у цветочного магазина и купил букет роз. Двадцать пять кумачовых красавиц. Наверно, можно было бы обойтись и меньшим числом, но он давно отвык экономить.
Розы источали игривый парфюмерный запах. Редкие по раннему времени прохожие несли себя гордо, будто к каждому прилагалась медаль «За здоровый образ жизни». Терьеры, таксы, овчарки и шпицы прыгали по мягким июньским газонам — свободно или таща за собой хозяев. Еще цвела черемуха. В такой день хотелось петь.
— Дальше… действовать будем мы-ы! — запел он глухим голосом под Цоя. — Дальше действовать будем мы-ы!
Он с удовольствием прогудел про то, что «мы пришли заявить о своих правах» и про «бои за любовь» и прочее, затем неожиданно перешел к «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех», и вот уже Богдан переехал мост через Межу, и показались радостные, блестящие купола церквей у Соборной площади, как он обнаружил, что заунывно поет с кавказским акцентом:
— Я часто время торопил… Пускай я денег не скопил… Мои года-а — мое богатство… Тьфу! С такими песнями только подаяние просить.
И тут ему позвонили.
— Алло, Степа, — сказал Богдан, довольно улыбаясь.
Сын приглашал его на день рождения. Ага. Значит, Вероника (как и надеялся Богдан) все же проболталась, что квартиру добрый папа ищет не для себя, а для сына. После такой новости, разумеется, Степа должен был развернуться на сто восемьдесят градусов… Богдан почувствовал удовлетворение оттого, что его расчеты оправдались, но вместе с этим — горчащую грусть.
— Да, я приду. Во сколько? Где? — резко, с просыпавшимся раздражением спрашивал Соловей-старший.
Он быстро окончил разговор и прибавил скорость. Через десять минут Богдан припарковался возле бассейна — того большого рыжеватого куба с остекленной до середины стеной, куда он сам ходил плавать тридцать лет назад и где недавно он встретил мать. Как и предполагал Богдан, пара теплых слов и пышный букет роз открыли ему проход, несмотря на отсутствие справки: вахтерша была другая, а тоска по галантности у нее в глазах — та же.
В десять утра в субботу в бассейне людей было немного. Богдан плыл один по олимпийской пятидесятиметровой дорожке, поднимая брызги мощными взмахами кроля. Яркая голубизна кафеля придавала воде цвет безмятежности, цвет тропической отмели, отпуска. Сделав несколько концов туда и обратно, Соловей-старший лег на воду спиной, разбросав руки-ноги звездой, прикрыл глаза и попробовал представить себе, что у него все хорошо и сейчас он нежится в море рядом с персональным пляжем пятизвездочного отеля… Нет. Вместо радостей класса люкс вспомнился вчерашний телефонный разговор с его главбухом.
— Я подвожу баланс, Богдан Анатольевич, — скорбным голосом возвестила главный бухгалтер.
— И что баланс, Зульфия Хайдаровна? — отозвался Соловей.
— По-прежнему. Отрицательный собственный капитал у нас по-прежнему, Богдан Анатольевич.
— Ай-яй-яй, — поцокал языком Богдан. — Снимите шляпы и почтите память капитала.
— Вы все смеетесь…
— Не плакать же!
— Но если нам не поступит каких-нибудь значимых авансов… А, Богдан Анатольевич?
— Ничего крупнее ста тысяч рублей. Увы.
— А инвесторы?..
— Обыскался. Что за времена! Ни одна собака не желает инвестором стать.
— Тогда действительно увы, — вздохнула главбух. — Месяц мы еще продержимся, и все. Месяц, максимум два. Что делать?
«Снимать штаны и бегать» — хотел ответить в рифму Богдан, но сдержался. Главбух не любила грубых шуток. Пока он думал, Зульфия Хайдаровна печально дышала в трубку.
— Вот что… сделайте план ликвидации. Пришлите мне. Гляну на наших дебиторов и кредиторов.
— То есть закрываемся? — удивленно спросила главбух.
Неужели она, как и прочие, надеялась, что он в последний момент совершит чудо? Вытащит, как фокусник из цилиндра, усыпанного бриллиантами, зайчика? Хо-хо. Охо-хо.
— Закрываемся, — припечатал Богдан.
Прошел день, прошла ночь — ничего не изменилось. Чуда не случилось, последний из возможных инвесторов отказал во встрече, прежние партнеры прятались, переставали отвечать на звонки, врали по телефону… Надо было оборвать затянувшуюся агонию, сказать не только бухгалтерше, но и себе: закрываемся.
Богдану вдруг показалось, что он лежит в воде голый. Нагой и безымянный, как новорожденный. Как покойник в реке. Он вздрогнул от неожиданности всем телом, всплеснул руками и ушел под воду. Выплыл, вдохнул с шумом воздух и нашарил на бедрах плавки.
— Нет! Без порток я еще не остался!
