Глава 23

Майя никогда не была жаворонком. Но седьмое июня началось для нее в рассветных сумерках, утром настолько ранним, что его можно было назвать границей ночи. Ей снились змеи, описывавшие восьмерки у ее ног, танцующие на хвостах, гипнотически качавшиеся. Большая, пушечного цвета змея вползла ей на живот и свернулась чугунной спиралью, а затем подняла голову, посмотрела Майе в глаза, и в ее взгляде было обещание: скоро. Вот от чего, от обещания Майя проснулась. Белая, с голубым цветочным узором сатиновая простыня приятно холодила пальцы, пахла чистотой. А в животе пушечной змеей поселилась тянущая боль.

— Это что-то новое. А нельзя ли без боли обойтись? — спросила Майя, подняв голову к потолку. — Эй, товарищи из небесной канцелярии! Достаточно!

Никто ей не ответил, но болеть вроде стало потише.

На всякий случай, умывшись, она проверила свои запасы. А запасы, благодаря связям в медицинском мире, скажем так, имелись, и не только банальных парацетамола, ибупрофена и иже с ними. На дне аптечки лежал билет в лучший мир, крошки, ради которых ее квартиру не постеснялся бы разграбить любой героиновый наркоман: слабые опиаты в виде кодеина и сильные, представленные четырьмя ампулами морфина. Все, разумеется, получено строго по рецепту, потому что предусмотрительная Майя еще месяц назад нажаловалась знакомому онкологу, хорошему мальчику и сыну ее подруги, на сильнейшую боль, и мальчик отреагировал правильно. Готовь сани летом, да-да.

Она встретила восход на балконе, сидя в плетеном кресле, любуясь перламутровым веером облаков. Сколько таких вееров распахивало перед нею небо! Но прежние были беззаботные, бесценные, а этот тронуло антикварной патиной: редкий образец… кто знает, возможно, последний? Солнце зажгло в бокале воды ослепительный блик, окрасило высохшие руки Майи юным персиковым цветом. Из комнаты вылетал грозный, полный голос Эдит Пиаф: нет, ни о чем, я ни о чем не жалею! Non! Rien de rien… Голос обнимал Майю за плечи, обрушивался на драчливых утренних воробьев в кустах под балконом, голос мчался через пустую улицу к зеленым кронам парка, сквозил через листву, окунался в фонтан. Non, je ne regrette rien!

— Милый мой Толя… — Майя подняла бокал, чокаясь с невидимым собеседником, — я жалею только о том, что ты не остался здесь подольше. Ты бы держал сейчас меня за руку. Мы сохранили бы наш уговор: друг другу не врать. Я бы тебе не врала про свой рак, а ты мне не врал бы про мои шансы…

Утро на балконе затягивалось. Солнце поднялось выше, дзинькнула в дверь домработница, загудел пылесос, загремели на кухне перемываемые тарелки, а Майя вынесла себе на свежий воздух кофе в фарфоровой чашке с кобальтовыми розами, бутерброд и одну из любимых книг — не читать, а перечитывать, не погрузиться, а только приблизить лицо к воде, коснуться кожей иного, более дерзкого, яркого и смешного мира, а затем вернуться в сейчас — где июньский ветер, день рождения внука, и он скоро придет, потому что она добилась своего, пусть и дорогой ценой… но на весах последних дней гордость не тяжелей гагачьего пуха.

— Милый мой Толя, как у вас с кофе? Я без кофе не проживу, предупреждаю заранее.

Домработница ушла, оставив после себя повсеместный блеск и слабый запах чистящего средства. Майя распахнула везде окна, в гостиной придирчиво оглядела накрытый стол (закуски, блеск серебра, льняные салфетки сложены углом, винные бутылки вытянули чернолебединые шеи) и переместилась в спальню, где ее ждало отглаженное платье. Дынно-желтое, с еле видным узором, шелковое, с отложным воротником. Будем честны, в юные года таких сказочных нарядов она не носила… Нон, же не регре: у молодости другие украшения. Зато сейчас она наденет карминовые туфли и гранатовое ожерелье в два ряда, четкими линиями и ясными цветами нарисует лицо и будет — огонь-дама! В летах, со средствами и с характером, а еще — с планами.

— Милый мой Толя, к чему торопиться? Давай отложим встречу лет на пять.

Еще сорок минут — и сборы закончены. Капля духов за ухо. Именно. Ведь сегодня торжественный день. И дело не в том, что единственный внук стал на год старше, дело в том, что он наконец стал мудрее. Потому что она, Майя, достучалась до него. Что бы они делали без нее, эти два остолопа? Но сегодня помирятся. Богдан и Степан, ее сын и внук.

В два, за час до назначенного времени, все было готово. В три ее, задремавшую, смотревшую золотой легкий сон, разбудил звонок в дверь. Степа с Юлей конечно же. Точность — вежливость королей, но вы, дорогие мои, могли бы прийти пораньше и предложить помощь! Разумеется, только для того, чтобы я сказала: не требуется, я со всем управляюсь сама… Но предложить стоило бы.

— Это вам!

За дверью оказалась Инга, пухлая и улыбчивая, немедленно вручившая Майе букет тугих, сизых тюльпановых бутонов. Майя благосклонно приняла цветы и провела бывшую учительницу Степы в дом.

Через пять минут явились родители Юлии: Нина, ее шумная мать, как всегда переборщившая с декольте и перстнями, и Евгений, отец, похожий на полинявшего, грустного, траченного молью льва, принесшего в чехле гитару.

Но позвольте, где Степан? Майя позвонила негоднику — тот не брал трубку.

Дзинь! — явился сын. Внес большую черную коробку с затейливой бледно-золотой этикеткой.

— Богдан Соловей и «Дом Периньон». Кого-нибудь из нас прошу любить и жаловать!

— Всенепременно, — стрельнула глазами Нина.

А шампанского — три бутылки. Вот гусар! Говорила же: не надо, все есть.

В полчетвертого с шумом ввалились Юлия и правнук. А где Степа? — Как? Я думала, он уже здесь… Другие продолжают неловкие расспросы, а Майя уходит к окну. Воздуха! Грудь на секунду сдавило тревогой. Это пройдет.

Детские взвизги и лепет заполнили дом, и время гигантским махом стрелок словно качнулось на тридцать лет назад: Степа… А потом еще на четверть века назад: Даня… Так ясно видно это, словно в волшебном шаре, за стеклом: Даня бежит, топочет крохотными ножками по коридору, а за ним на веревке дребезжит-катится грузовик, сделанный из жестянки, и вот добежал, утыкается ей в колени, нежным голоском лопочет: «Маму-у-уля!» На вешалке висят в ряд: длинный плащ-макинтош Анатолия, голубой плащик Майи и куртка Дани — такая маленькая, будто кукольная. Взмах стрелок. Даня, небритый по случаю выходного, разлегся в гостиной на ковре, расставив руки-лапы, а по нему ползает Степка: играют в охотника и медведя. Жена Дани качает Степку на ноге: в ямку бух! Визги, смех… как сейчас. Майя смотрела на своего правнука, витая в облаках прошлого, видя за одним малышом — еще двоих. Пойдешь к прабабушке на ручки? Возьмите, он у нас компанейский. — Не стоит. Пусть учится стоять на своих ногах.

Да, она действительно так думает, а то, что Юлия посчитает ее злюкой, не слишком важно. Кроме того, не хватало еще грохнуться с младенцем на пол. Сил у нее — под расчет, только-только до вечера продержаться. Где же Степа? Странно, но Юлии он тоже не отвечает. Долгие гудки. Встал в пробку? Он бы скорей пешком дошел!

Евгений читает свои стихи — что-то долгое, умное, заунывное. Богдан спешит на кухню, решил сварить на всех кофе. Майя заходит к нему и видит, как любопытный сын сует нос в холодильник. Хорошо, что она потрудилась переложить ресторанную еду в синие домашние кастрюли, в эмалированные миски. Мам, когда ты все наготовила? — Было бы желание. — Я говорил, что ты уникум? — Да.

Но где же Степа? Милый мой Толя, тебе сверху видней, дай знак: он в порядке? С ним ничего не случилось?

Хватит ждать, накладывайте салаты! Звякают ложки о фарфор. Соленый груздь выскальзывает из-под вилки. Красная икра лопается на языке. Бух! Хлопнула первая бутылка шампанского. Ой, не плачь, маленький! Что же вы не подумали, Богдан Анатольевич, вышли бы на балкон… Юлия выказывает недовольство. Определенно, у этой девочки проклюнулся характер.

Льется пенистая струя в подставленные узкие бокалы. Инга отпивает и хрустально смеется. Сегодня она смеется много, и невпопад. Взволновалась чем-то? Неважно. Инга что-то трещит, но Майя не слушает. Льется беседа, бежит беседа — мимо Майи. Она отмечает лишь, что Богдан снова в центре внимания: травит байки, играет глазами, сыпет комплиментами, рассыпает перлы… В другое время Майя хохотала бы вместе со всеми, пила вино веселья, но сейчас не до этого — она вслушивается: не позвонит ли в дверь Степа? И прислушивается к боли, расправляющей спирали в животе.

Под гитарные переборы тихо сокрушается Евгений: мне нравится, что вы больны не мной. — Мне нравится, что я больна не вами, подхватывает его жена.

Мелодично гудит телефон. Чей это? Юля бежит в коридор. Это Степа? — кричит Майя вслед. — Скажи ему, чтоб через пять минут был! Без отговорок!

Невестка возвращается, держа телефон на отлете.

— Это Степина мама, она мне по скайпу…

— Алена, привет! — перехватывает телефон Богдан. (При виде его лицо Алены перекашивается, что издалека видно, а Богдан сияет как ни в чем не бывало.) — Сколько зим, сколько лет! Как ты пожи… Степа? Я сам удивляюсь, где этот обалдуй… Ой, все с ним отлично, просто машина заглохла. Да, поэтому не отвечает… А ты все хорошеешь…

(Врет, как дышит. Краше всего была его бывшая в двадцать лет, когда вышла за него, — бледной русалочьей красотой, годы красоту подтерли, зато добавили Алене ума…)

Юлия вежливо оттесняет Богдана. Так вы едете? — Нет! Никак! В этот раз не вырвемся! (У Алены и Артема в Петербурге кафе лилипутских статей, прилепилось к Морской улице, задает хозяевам жару.) Позавчера в одночасье уволились бармен и официантка, а сейчас же белые ночи, самый сезон… Передай Степе, я ему вечером позвоню! Юлечка, приезжайте вы к нам!

Снова застолье, Майя сидит, отложив приборы, держит спину прямо. Что бы ни случилось, надо держать спину. Пузырьки шампанского бегут-бегут вверх в бокалах, торопятся прожить пятисантиметровую жизнь. Даня хохмит, рассуждает, вспоминает, поднимает бокал за… Майе уже неважно, за что. В животе снова пушечная змея. А таблетки остались в спальне. Держать спину. Держать спину.

Кто-то что-то сказал, Нина суровеет лицом, отзывает дочь, обе уходят на кухню. Даня, пользуясь отсутствием Юлии, подбрасывает в воздух младенца. Майя прикрывает глаза в ожидании вопля-сирены, но Ярослав лишь довольно визжит. Мам, а на горячее кулебяка? — Нет, милый, я запекла мясо. — Жаль! Как же традиция? — Я ее установила, я отменю. (Что поделать, не готовят в ресторане так, как она когда-то.) — Не спорю. Ладно, главное, абажур на месте!

Абажур Даня еще вчера прикрутил. И повис в гостиной оранжевый цирковой купол с шелковыми фестонами. Пусть кто угодно другой скажет Богдану, что тот самый абажур был вдвое скромней и меньше, Майя разочаровывать его не намерена. Пусть тешится. Майя подманивает его к себе пальцем, спрашивает вполголоса:

— Даня, так у Степы с машиной проблемы? Почему он не…

— Откуда мне знать, с чем у него проблемы? С головой, не иначе!

— Ты же Алене сказал…

— А зачем волновать ее попусту? Жив-здоров этот паршивец, просто характер показывает.

Надежда Майи опадает, как пузырь, проткнутый спицей. Степа-Степа… Выходит, недостаточно того, что я на колени перед тобой встала? Как еще мне надо было просить, куда ниже падать?

Вернулись Юлия с матерью. Держат улыбки, не более убедительные, чем у клоуна-муляжа в фастфуде. В другое время Майя бы полюбопытствовала, кто кого, с каким счетом прошел матч (многообещающий новичок в левом углу ринга, в правом — потасканный чемпион, колышутся шелковые трусы, надуваются бицепсы, завывает распорядитель: делайте ваши ставки!). Сейчас не до этого.

Ясе пора на улицу и в коляску, спать. Юля подхватывает его: мы на часок, мы вернемся. Даня звучно чмокает внука в обе щеки, тормошит-щекочет. Двое беззаботных мужчин. Даня, я говорила тебе, что у Яси твои глаза?

Яся скрывается за дверью, а вскоре Юлин отец смотрит на часы: ох, уже? извините, работа… — И в воскресенье тоже? Не бережет вас редактор, — язвит Нина. Евгений прячет в чехол гитару, держа ее нежно, как любовницу. Вот он был — и вот его нет. Редкое умение исчезать. Когда он был, можно было его не замечать, а теперь Майя чувствует, что его тихое присутствие меняло состав воздуха. Полупрозрачный гость, легкая примесь ума и такта.

Нина с минуту крутит бокал, затем «вспоминает», что забыла отдать мужу ключи, и вылетает за ним. Оседлав помело, да. Ах, деточка, разве вы не знаете, что это пошло: следить за собственным мужем? Сами ведь пели: нравится, что вы больны не мной. Вот и держитесь этой версии.

Не об этом ли Даня шушукается с Ингой? Впрочем, какая разница! Стрелки встают на пять часов. Степа не придет, надо признать это…

Давайте я вас провожу до такси. — Я на троллейбусе. — Тогда провожу до троллейбуса.

Засобиралась Инга, а за ней и Богдан. В кресле остались свертки и пакеты с подарками. Передадите Степе? — Непременно.

— Даня, я пойду прилягу, — говорит уходящему Майя.

— Хорошо, радость моя. Я скоро вернусь, причем вместе со Степой. Где бы он ни был.

Улыбка у сына сладкая, а глаза щурятся, будто он во рту лимон держит. Злится. Надо бы Даню охладить, придержать… Не ссорьтесь, прошу! Но сил уже нет.

Майя в пустой квартире. Она распахивает окно. Жарит июньское солнце, с дороги летит пыль, автомобильная гарь.

— Милый мой Толя, я где-то сильно ошиблась. Не сейчас, а давно. Когда Степа ходил пешком под стол, когда он смотрел на отца большими глазищами… когда лез ко мне: расскажи сказку. Надо было мять, пока был мягкий. Или не мять, а беречь? Где я ошиблась, Толя?

Майя выдавливает из блистера белую сухую таблетку, затем еще одну. Запивает шампанским. Включает проигрыватель. Зашипев, начинает кружиться чернильный диск.

«Non! Rien de rien… Non, je ne regrette rien!» — гневно поет Пиаф.

Тык. Одним касанием Майя обрывает грандиозный, расширяющийся голос. Звенит тишина, поет пустота. Жалей не жалей — ты ошиблась, Майя. Где-то в прошлом остался поворот не туда, и давно уже пылью замело ту дорогу: пылью, сорными семенами, павшей листвой, снегом. Ты ничего уже не изменишь.

Майя ложится на постель и сворачивается клубком вокруг своей боли.

Юля чувствовала себя странно: не в своей тарелке, но ей это нравилось! Если бы ее спросили вчера, как она хотела бы провести день рождения мужа — если в идеале, если нафантазировать — она бы сказала: дома вдвоем! Чтобы какая-нибудь фея-крестная унесла часика на четыре Ясю, а нас оставила блаженствовать — и больше никто-никто к нам не смел совать носа. Сейчас же все выходило с точностью до наоборот: не в своем углу, а в гостях, да еще у надменной Степиной бабки, с неугомонным Яськой на руках, как обычно, а вокруг шум, суета, шуточки и подколки, выпады и намеки, все, без чего она обошлась бы… а Степы нет. Но — вот странность! — и неловкости нет, только веселый азарт, как у Д’Артаньяна, залетевшего на всем скаку в чужой лагерь.

— Нет, не отвечает телефон, — сказала она Майе в очередной раз. — Я уверена, Степа сейчас будет! Наверно, опять машина не завелась.

Майю Александровну было жаль: сколько она наготовила всего! Как ждала этого дня! Мечтала о семейном сборище, выстроить прямую линию: сын — внук — правнук. А тут зияние, пустой стул. Сегодня она выглядела хрупкой, как сухая веточка, ярко-желтое платье только подчеркивало ее худобу. Эх, Степа, лучше бы ты поберег ее!

Почему-то Юля была уверена, что с мужем все в порядке. Он не свалился в яму, ему не падал на голову кирпич, он не поскальзывался на ровном месте — нет, нет, нет. Она так чувствовала. Сначала, когда она заявилась с Яськой, сама опоздав, и узнала, что Степы нет, то подумала: забыл о времени, закопался со сборами. Такое с ним бывало. Но любое пристойное время опоздания истекло, и ей стало ясно: это не ошибка, а сознательный демарш. Так Степан показывает свое «фе» отцу, вздумавшему купить его квартирой. Посматривая через стол на Богдана, Юля мысленно показывала ему фигу. Нет, даже две: одну от себя, другую от Степы. Хотел посадить нас на поводок? На тебе! Жаль только, Майя Александровна расстроилась.

— Дайте мне внука! — опять потребовал Богдан.

— Подождите, Богдан Анатольевич, — холодно сказала Юля. — Он вас сегодня впервые видит, пусть Яся привыкнет.

— Глупости! — вскрикнула маман, сидевшая рядом. — Дай мне Ясю, дай. — Юля нехотя передала ей сына, а мать тут же с младенцем на руках поспешила к Богдану. Юля сцепила руки, вздохнула. Что тут сделаешь? Не вопить же, не выхватывать Ярослава! Тем более что Ясе не было дела до взрослых междоусобиц, он пребывал в отличном настроении и ничуть не испугался нового дядю.

Юля чуть слышно фыркнула, встала из-за стола и отошла к этажерке, сделав вид, что заинтересовалась выставленными там вазами. Сегодня мать — в белом платье, узком, как носок, с пышными иссиня-черными рукавами, с крупными перстнями на пальцах — была вылитая сорока. Как она раньше не замечала, что мама удивительно похожа на трескучую клювастую птицу? Без флера сумрачной романтики, как у ворона, без экзотических статей, как у попугаев и марабу. Такое будничное создание, которое галдит у тебя под окнами, — галка, сорока, грач. Кто боится сороку? Никто.

Ее внимание привлекла антрацитовая голова мавра, украшенная листвой и лимонами. Мавр зазывно приоткрыл алые губы, посылая кому-то воздушный поцелуй. Юля осторожно взяла его в ладони, приподняла и взглянула на клеймо. Как она и думала, Сицилия. Приятно угадывать. Рядом раскрыла тяжелые хрустальные лепестки фиолетовая чаша, на дне которой забыли жестянку от сардин. Юля подцепила ее двумя пальцами, перевернула: на жестянке были нарисованы не серебристые рыбины, а Эйфелева башня, а под ней подписано: «Air of Paris». И кольцо есть, как положено на консервной банке, но банка целехонька, хранит свой драгоценный груз — воздух Парижа, — ни одной молекулы не упустив. А ведь этот воздух выбрала Майя! — вдруг додумалась Юля до очевидного. И ее сувенир похож на Юлины сувениры, привезенные из ее бесплотных полетов: перемены в душе, такие же невидимые, как воздух, такие необходимые. Юля взглянула на бабушку Степы, сидевшую во главе стола прямо и царственно, и ощутила, как протянулась между ними двоими ниточка родства.

Если ей когда-нибудь доведется побывать в Париже… Эй, что это за нытье? «Когда-нибудь»? Завтра же! Как только придет в свой музей! Все города и все чудеса мира ей открыты, она держит ключи к ним так же крепко, как эту жестянку с воздухом.

— Яся, не грызи мой перстень. Яся, не грызи мою руку. У-у, формидабль! Так, Ярослав, ты отправляешься к маме.

Мать процокала каблуками по паркету и сдала формидабля Юле на руки.

— Так вы репетитор?.. — за столом громко спросил Богдан у Инги. — У нас была гениальная история с репетиторами. Как-то раз Алена подарила Степе барабан…

— О-о! Спасите наши уши, — понимающе скривилась маман.

— Ну, моя бывшая жена сперва покупала, потом задумывалась. Тем не менее. Степка лупит по барабану, я прислушался: ого, есть ритм! есть музыка! Потом зашел мой товарищ в гости, поахал. Потом соседи зашли… На третий день я был уверен, что у нас растет новый Моцарт. Что делать? Развивать талант. Пришла репетитор, на вид интеллигентная дамочка, послушала Степку, вежливо так голову наклонила и говорит: нет. Нет способностей. Я нашел другую дамочку. Приходим мы со Степаном, расчехляем барабан… через полчаса уходим с очередным плевком в душу. Я отступать не привык, я нашел третьего репетитора. Чудный старичок, когда-то работал в оркестре, в профиль вылитый Леопольд Стоковский, ну — идеальный наставник для юного гения. Он Степочку послушал и ручками всплеснул: какие задатки! динамика! мощь! ритмический рисунок! Я спрашиваю: ничего, что парню всего три года? Старичок говорит: чем раньше начнете, тем лучше! Мы с ним расстались, довольные друг другом. Степа начал два раза в неделю ходить к доброму старику, у семьи добавилась статья расходов. Прошло три месяца. Как-то раз я заглянул в гости к другу — а к нему брат приехал, дирижер всесоюзного уровня. Я метнулся домой, Степу в охапку и волоку к дирижеру. Умоляю, послушайте! Не нужно ли нашего вундеркинда в Москву, в особую музыкальную школу? Я уже представлял, как горы сворочу ради юного Моцарта. Дирижер вздохнул, но махнул рукой: давайте. Настучал пальцами марш, Степа повторил. Настучал еще песенку, еще одну. Степа все честно продубасил. Я: ну!! Дирижер: нет слуха.

— Как же? А тот старичок? — возмутилась Инга.

— А старичок денежки зарабатывал.

Богдан заулыбался так ехидно, словно не его надули, а совсем наоборот. Юля ожидала, что Инга вступится за честь всего репетиторского сословия, но она поникла:

— К сожалению, случается и такое. Ужас! Я вам очень, очень сочувствую!

— Не сочувствуйте, все давно отболело и отвалилось, — отрезал Богдан.

Майя, погруженная в какие-то свои невеселые мысли, вдруг очнулась и сказала:

— Барабан — это причуда, а на шахматы я возлагала некоторые надежды.

Прочие посмотрели на нее с удивлением.

— Да-да, было. Когда Степе было пять лет, мне в каком-то сне привиделось, что мой сын может стать гроссмейстером, — пояснил Богдан. — Как мой отец, его дед. Ну, тут по накатанной: кружок — первые успехи — Степа месяц стучит фигурами по доске — потом он говорит: не хочу-у, учитель говорит: увы, не выходит. И бросили.

— У нашей Юли примерно такая же ситуация приключилась с балетом, — заметила мать, но не успела развить тему.

— Балет — это единственное, куда я Степу не совал! — воскликнул Богдан. — Охо-хо… Значит, музыка — раз, шахматы — два, теннис — три, фигурное катание…

Юля, игравшая с Ясей в кресле, прервала это загибание пальцев.

— Вы устраиваете трагедию на пустом месте.

Степы не было, он сам не мог за себя постоять, значит, это должна была сделать она. Ее привычные сдержанность и робость исчезли без следа: ведь когда защищаешь дорогого тебе человека, ты всегда смелей, чем когда стоишь лишь за себя.

— На пустом? — обернулся к ней Богдан. — Юлечка, неужели вы считаете мужа пустым местом?

— Ничего мой воробей не считает! — замахала руками маман. — Просто ей пока не понять, что такое несбывшиеся родительские надежды.

— Гадада? — спросил Ярослав, тоже пока не понимавший.

Юля же не обрадовалась тому, что мама прилюдно бросается ее детским прозвищем. Но любое возражение стало бы для маман флагом, отбивающим начало гонки: возгонки страстей, виражей скандала… И Юля промолчала, склонилась с Ясей над детской книжкой, спряталась в ней.

— Ах, надежды! — вздохнула Инга. — Одна мама мне как-то сказала: разве вы не видите, что мой мальчик — гений?

Майя, сидевшая с затуманенным взглядом, тут очнулась и четко сказала:

— Если у кого-то были такие иллюзии, то не у меня. Наш Степа — посредственность, надо это признать.

— Ну, ма-ам! — смущенно протянул Богдан. — Скажи хотя бы: золотая середина.

— Мне все равно, Даня. Он мой внук, я его люблю. Он достойный человек, и мне нет дела, что Бог не дал ему особых талантов.

Юля вспыхнула от гнева, как только в воздух было выпущено слово «посредственность». Все последующее она пропускала через этот кипящий, мутно-красный фильтр и сейчас еле сдерживалась. Яся стал вырываться из рук, она его отпустила, и он тут же пополз исследовать комнату.

— Мне все равно, а тебе нож острый, — сказала Майя, глядя на сына.

— Мне? Что? — непонимающе воздел брови Богдан.

— Что? Оставим барабан и шахматы. Помнишь, когда Степа пошел в риелторы, ты предсказывал, что через три года он откроет свою фирму? Что он станет королем недвижимости в Домске?

— Ничего я не предсказывал! — возмутился Богдан. — Что я, с ума сошел? Ясно, как дважды два, что Степан всю жизнь просидит мелким агентом. Если только я не куплю ему какой-нибудь свечной заводик.

Юлин паровой котел выдал длинный свисток перед взлетом на воздух.

— Поразительная щедрость! — воскликнула она. — А разве нельзя ценить человека не за умение зарабатывать деньги? Неужели только я…

— Ой! Скорей, останови его! — прервала ее мать. Алым хищным ногтем она тыкала в сторону этажерки. Юля обернулась и увидела, что Яся тянется к стопке грампластинок. За этим последовала суматоха, в результате которой музыкальный запас Майи Соловей был сбережен, но на Юлиной руке появился отчетливый и глубокий след от трехзубого укуса.

— Формидабль, иди к дедушке. — Маман передала разгневанного Ярослава Юлиному отцу. — Юля, можно тебя на минутку?

Мама поманила за собой на кухню, когда Юля зашла, плотно прикрыла дверь. Кухня Майи сверкала чистотой и пахла химическим лимоном, будто здесь не готовили, а только оттирали полы и полки. Ветер, залетавший через приоткрытое окно, колыхал тюль. Маман встала к нему лицом, к Юле спиной, замолчала.

Из этого молчания сгущалось нечто, какая-то тень, выползавшая из-под стола, из-под двери.

— Мама, что? — Юля прервала тишину.

— Ты еще спрашиваешь? — вихрем обернулась маман. — Ты бы видела себя! Ты едва не накинулась на Степиного отца! Как вампир, как ехидна, это же моветон!..

Долгая речь матери сводилась к тому, что родных надо ценить, а Богдана Анатольевича — особенно, что он редкий человек, сразу видно, что обожает сына, что готов Юлю полюбить и с ее стороны было ужасно бестактно… и что мама ей не простит, если она будет оскорблять… не смей, не смей!

Громкие, восклицательные слова одно за другим сыпались на Юлю — молчавшую, смотревшую себе под ноги. Прежде под их напором Юля чувствовала себя как соломенная куколка, смятая сильным ветром: невозможно было возражать, хотелось сказать: «Да, да, да!» — лишь бы все прекратилось. А теперь слова трещали, как горошины града по жестяной крыше. Неприятный звук, но терпимый. Если приноровиться, можно даже не слушать.

— Мне интересно, — втиснулась Юля в крохотную паузу, — как бы окружающие смотрели на Богдана Анатольевича, если бы, например, он был гол как сокол?

— То есть ты намекаешь, что я… — началась новая тирада матери.

Юля смотрела на пол, где тень от стола скрещивалась с тенями стульев, образуя темные кресты, углы, таинственные фигуры. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она, ложась спать, укрывалась с головой одеялом и ждала, когда под кроватью откроется черная дверца, а из нее вытянутся дымом, выскользнут туманом чудовища: клювы острые, когти страшные, зубы в три ряда, шерсть косматая, заберут-проглотят Юлю… Началось с того, что на пять лет папа подарил ей тяжелый и глянцевый альбом «Искусство Древнего Египта». Внутри была утонченная, редкой красы Нефертити, и песьеголовый Анубис, и уходящие в раскаленное небо обелиски, и бесчисленные глаза Гора, золотые маски, саркофаги и съежившаяся, бинтами обмотанная мумия кошки. Этих богатств с лихвой хватило бы, чтобы впечатлительный ребенок насочинял себе сказок и кошмаров на тысячу и одну ночь, а тут еще на следующий же день началась то ли корь, то ли краснуха — какая-то дрянь с температурой сорок, и когда исходившую жаром, метавшуюся в кровати Юлю обступили зловеще молчащие твари, телами как люди, но с головами собак, крокодилов, коров и свиней, ворон… Болезнь прошла, страх остался. Она не рассказывала про него никому. Или рассказала раз, а взрослые ей не поверили. Не бойся, нет никого! Раз не верят, то о помощи не попросишь. И нет иного выхода, как только ложиться спать каждую ночь, надеясь, что звероголовые не придут, а когда придут, надеяться, что не тронут… Страх стал обыденным. А потом вдруг кончился. Кажется — если не путает — это случилось, когда Юля пошла в первый класс. Непонятно, почему. Не было спасителя, ни мать, ни отец не знали про страх, а другие и подавно. Или чье-то точное слово попало, как ключ в замок? Юля не помнила. Единственная причина, которая ей приходила в голову: она просто выросла. Переросла. Легла вечером в постель, и вдруг оказалось, что под кроватью — пыль, забытая юла, почерневший огрызок. Тени на стенах — это тени веток, тощих, жалких, облетающих под дождем. И вообще скоро прилетит Оле-Лукойе с разноцветным зонтом, будет до утра навеивать сны-сказки.

Что-то — то ли разноцветное кружение жизни, то ли перемена внутри — что-то случилось, толкнуло, и Юля переросла свой страх. В двадцать шесть лет — поздновато, конечно, но лучше поздно, чем… Да, теперь мать не пугала ее. «Что ж поделать? — вздохнула про себя Юля. — Такая она у меня… Маман!»

— …manger à deux râteliers! — маман ткнула ей в грудь длинным пальцем.

— Pardon?

— Проще говоря, ласковый теленок двух маток сосет.

— Аа… — покивала Юля, больше своим мыслям, чем матери, а затем сказала: — Я не теленок, ты не теленок, Степа тем более не теленок. И рассчитывать на деньги Богдана я не буду хотя бы потому, что это моветон.

Маман остолбенела и издала ртом невнятное клокотание. Юля двинулась было к двери, но вернулась:

— Да, еще: я вышла на работу. С Ясей днем будет няня.

— Это уже ни в какие ворота!.. — начала мать, но Юля, подняв руку, прижала палец к ее губам.

— Ш-ш! Мама, неужели ты, интеллигентная женщина, хочешь бить посуду на чужой кухне? Voulez-vous un scandale? Bon. Улыбочку!

Юля твердо взяла мать за руку и повела за собой.

На день рождения сына Богдан не поехал на своей блистательной «дээс», а пошел пешком, нежно прижимая к себе коробку с дорогим шампанским. От дома Кеши до родительского дома было двадцать минут ленивым шагом. Солнце посреди гладкого неба припекало совсем по-летнему, собаки высовывали длинные розовые языки, девушки гуляли по проспекту Мира в платьях мини, самые модные из них — в белых и дивно коротких шортиках, которые отсталые личности принимали за нижнее белье.

Мокасины из телячьей кожи отмеряли нагретый асфальт, приближая Богдана к цели: вся семья в одном круге, под одним абажуром. Как это будет происходить, было ясно: Степа с женой встретят его в дверях, поведут к столу, выражая лицами и ахами радость. Под мандариновой сенью абажура уже ждет мама — царственная, благосклонно кивающая. Рядом с ней на горе подушек, водруженных на стул, сидит ясноглазый младенец, красавец, умник — Богданов внук, его кровь! Внук протянет к нему пухлые ручки, улыбнется и скажет: «Ура!»… нет, рановато для «р» — «Ула!». Будут мамины огурчики и грибочки, простой салат из редиски и сложный из десяти слоев, затейливые пирожки, кулебяка — все, что не отведаешь ни в каком ресторане из списка Мишлен, потому что только мама готовит так, что Богдан вспоминает себя семилетнего, бегающего во дворе казаком ли, разбойником, с разодранной коленкой, с миллионом открытий сегодня и впереди. Сын будет внимать Богдану почтительно, невестка, сидя тише воды ниже травы, станет смотреть на него с восторгом и страхом («подарит квартиру!.. ой, только б не передумал!»). Было когда-то, что под этим мандариновым куполом дед Альберт и бабушка Нелли собирали семью, и Богдану, самому младшему, доверяли растапливать шишками самовар, и пока за верандой, в ночной тьме, кто-то вздыхал и шуршал тоскливо, пока мама тонкой рукой отгоняла мотыльков от светящегося шелка, отец рассказывал что-нибудь про Копенгаген, или Калькутту, или еще про какой-то из бесконечно далеких и притягательных городов, где он был, а больше не был никто — как на Луне — да, потому что такой особенный у него отец. А теперь иное время, но будет не хуже, потому что теперь Богдан соберет всех под абажуром. Четыре колена семьи Соловей вместе — и это сделал он, он! Зря мама подпускала шпильку: мол, не заработал он на семью. Вуаля, пожалуйста! Приложил некоторое количество усилий, менеджерского таланта и обаяния — и дело в шляпе.

Богдан дотопал (увы, не взбежал) до третьего этажа и долго, беззастенчиво позвонил в дверь. Через минуту любовно выстроенная им картина «семья под абажуром» крякнула и покосилась. Степы, виновника торжества, подлеца этакого, — еще не было! А кто же был? Мама провела его в гостиную. За круглым столом, под символическим и слоноподобным абажуром, вместо Степы сидел потертого вида незнакомый мужчина и поводил головой в такт звучащей песне. Рядом с проигрывателем стояла яркая женщина того возраста, когда молодость уже ушла, а танцевать еще хочется. Она изгибала длинный белый стан, вздымала грудь, всячески заламывала руки и подпевала пластинке:

Мама, послушав это, закатила глаза и ушла на кухню, сказав Богдану: «Я на минутку». Спиной к Богдану стояла еще одна дама, пухлая, в цветастом платье без претензий, очевидно сшитом из хлопковой занавески. Она с большим интересом изучала пастель с полной и загорелой купальщицей, висевшую на стене. Богдану был известен состав гостей, он предположил, что пухленькая — это мать Юли, потертый интеллигент — ее отец, а крокодилица с алым ртом не может быть не кем иным, как Степиной бывшей учительницей, к которой он до сих пор питает почтение. Экспансивная учительница наконец разглядела его, театрально вздрогнула, прижала руку к большой груди и остановила пластинку. Именно в этот момент пухленькая решила запеть:

— Сердце вдруг встрепену-улось! — заголосила она приятным контральто, громко и жизнерадостно. — Так тревожно заби-и… нет? — Она обернулась, заметив, что поет а капелла.

Богдан представил себя и «Дом Периньон», все еще прижимаемый к боку, за ним представились остальные. Яркая женщина оказалась Ниной, матерью мышки-невестки, мужчина — без сюрпризов — ее отцом, а в пухлой дамочке Богдан вдруг узнал черноглазку, с которой ему так легко танцевалось танго в прошлую пятницу. «В который раз убеждаюсь, что тесен мир!» — засмеялась пухленькая, она же — Инга, бывшая Степина учительница.

— Так, значит, вы недавно вернулись из Канады? — осведомилась Нина игриво. — Комон труве-ву ле Канадá?

— Канадá моя, Канадá! — вздохнул Богдан. — Камон, йес. Понимаете… — говорить, что сын наврал про него с три короба, не хотелось. — Моя Канада недалеко. В Подмосковье. Коттеджный поселок «Канада» по Рублевскому шоссе. А! Профанация: ни лосей, ни хоккеистов, а из франкофонов один французский бульдог.

— Надо же! — воскликнула пухленькая. — Выходит, мы Степу неправильно поняли!

— Но если вы были недалеко… почему не заехали на свадьбу? Лишили нас приятного знакомства? — спросила Нина.

Взгляд Соловья-старшего упал на Евгения, Юлиного папашу, который листал томик Ахматовой, манкируя беседой, и Богдана осенило.

— Я писал! Писал стихи. Накатило! Заперся на два месяца, с участка ни шагу, жил на тушенке и гречке. Черкал, ломал карандаши… в итоге поэма в две тысячи строк. «Полночные зияния».

— Любопытно, — поднял полуседую голову Евгений. — Я тоже пишу — стихи, прозу…

— Женю когда-то напечатали в «Юности», — добавила его жена.

— Тем более. Тогда вы меня тем более понимаете! — сказал Богдан.

Инга воодушевленно воскликнула:

— Это просто изумительно! Сколько талантов! Давайте вы почитаете свои стихи!

Евгений при этих словах оживился, а Богдан, наоборот, замахал руками:

— Нет-нет! Я безумно застенчив — в этом отношении. Иногда хотелось бы — ну, когда видишь интеллигентные лица, чувствуешь отклик — но нет, вслух свое никак не могу. Ходил к психоаналитику три раза, тот сорок минут молчит, потом: «И что вы об этом думаете?» Я плюнул и смирился. Но иногда печатаюсь. Не в «Юности», правда… так. «Сноб», «Коммерсант», «Ведомости» — когда литературные приложения выходят.

— О! — ревниво сказала Нина. — Наверно, у вас хорошие знакомства в этих кругах?

Богдан с извиняющимся видом пожал плечами.

— Куда без знакомств! Я ведь давно в Москве, пообтерся. Кого только не повидаешь на презентациях. Придешь — тут Владимир Сорокин пулярку грызет, тут Татьяна Толстая селедку под шубой наворачивает. Но забронзовевшие — они, само собой, важничают, к ним простой пиит подойти не смеет. Только Борис Акунин — свой парень. С ним я сто лет назад познакомился, когда он еще кропал переводы с японского. Говорю я однажды Боре: пиши сам! Он: да про что? у меня идей нету. А я ему: нет идей — напиши детектив.

Дамы ахнули.

— Да-да, это я ему предложил. Даже сюжет первого тома подарил. Мне без надобности, я все равно детективы писать не стану. Говорю ему: можешь не благодарить, только, будь другом, назови сыщика по-моему: Эразм. Я тогда Эразма Роттердамского перечитывал. А он перепутал, назвал Эрастом.

— Надо было и мне уезжать, — усмехнулся Евгений. — В Москву, Петербург… Когда живешь в Домске, можно печататься только в «Домском курьере».

— Но ведь устаешь от Москвы! У-у, — скривился Богдан. — Суета. Я лично в «Канаду» сбегаю. Запрусь на месяц — и рука к перу, перо к бумаге…

— Кем же вы работаете? — поинтересовалась Нина. — Этак на месяц сбегать…

— Я сам себе хозяин. Предприниматель.

— День совпадений! — засмеялась пухленькая Инга. — Мы с вами оба предприниматели. Я в прошлом месяце оформила бумажки, теперь — официально «ИП»! Зачем мне это — не знаю!

— Инга Викторовна преподает, — пояснила Нина, — а вы что предпринимаете?

— Ну, как? Тут купишь, там продашь. В свободное от музы время.

— Успешно?

— Вы же мне не поверите, если я начну прибедняться? — улыбнулся Соловей.

Нина бросила взгляд на скромный летний джемпер от Прада, оттенявший легкий загар Богдана.

— Не поверю, — усмехнулась она. — Странно! Степа не упоминал, что вы, мм…

«Что я буржуй?»

— …что вы поэт! Жаль, что он мало про вас рассказывал! — воскликнула Нина.

«А мадам-то сделала стойку. Еще бы! Обнаружить богатого родственника у себя под носом», — подумал Богдан.

В гостиную вошла мама.

— Между тем младшее поколение позволяет себе опаздывать, — сказала она.

Богдан бросил взгляд на часы — полчетвертого.

— Ярослава еще можно понять: пока сменишь подгузник, подвяжешь помочи… Но Степа! Казалось бы, взрослый младе… то есть взрослый мужчина.

— Сейчас он придет и все объяснит! — заверила Инга. — Я уверена, есть причина.

«Разболтанный, рассеянный, несобранный — вот они, причины!» — подумал Богдан.

— Несомненно, — вежливо ответил он. — Вскоре мы услышим захватывающую историю о каком-нибудь последнем носке, застрявшем на люстре…

Затренькавший в этот момент звонок все приветствовали радостными возгласами. Майя и Богдан пошли открывать. К удивлению Богдана, за дверью обнаружилась только Юлия. Она держала в одной руке серьезного щекастого младенца в кофточке со львенком, а в другой объемистую сумку. Степы не было видно. Богдан даже вышел за дверь и оглядел лестницу — нет, Степы не было. Юля с недовольно взиравшим на мир бутузом втянулась в квартиру, а Богдан спросил:

— Где ваш супруг?

Мышка-невестка изумленно посмотрела за спину Богдана, в гостиную.

— А-а он не?.. не собрался еще, будет позже, — промямлила она.

Мама возмущенно фыркнула, а Богдан прищурился:

— Вы так смущаетесь, будто понятия не имеете, где он, и вообще ночевали не дома!

Услышав это, Юлина мать в гостиной засмеялась смехом оперного Мефистофеля. Она вышла в прихожую и стала щекотать младенцу голые пятки.

— У-у, мон пти бебе! У-у, мон гарсон! Ты кутил с мамулей всю ночь? Поехал в номера?

Ярослав издавал сардоническое кряхтение и пытался увернуться. Юлия же прятала глаза и многословно извинялась за опоздание, отговариваясь тем, что ее подвело заклинившее колесо коляски.

— Человек предполагает, а транспорт располагает, — великодушно сказал Богдан.

Объяснениям невестки он не поверил, но решил, что для допроса с пристрастием сейчас не время.

— Ого, новый абажур? — сказала Юлия, войдя в гостиную. — Какой он э-э… корпулентный!

— Великолепный, вы хотели сказать: великолепный, — промурлыкал Богдан. — Это наше фамильное сокровище. Старику лет пятьдесят как минимум, а взгляните: свеж как бутон.

— Магнифик! — воскликнула Нина. — Связь поколений! Кстати, у Евгения есть про абажур потрясающе трогательные стихи. — Она прижала пальцы к вискам и начала декламировать: — Потому что под лампою нашей не хватало реминисценций… Я не делал для прошлого индульгенций…

— Нет, нет! — прервал ее муж. — Сейчас. — Он собрал лицо в кучку, вспоминая, потом вытянул руку и задирижировал ею: — Потому что под лампой нагою не хватало реминисценций… Я не делал для прошлого никаких преференций… Абажура остов сгнил на свалке, но прежде…

Удивительным образом голос Евгения при чтении стихов изменился на глухой и гнусавый. Богдан внимательно кивал в такт, а сам тем временем думал: «Бессовестно со стороны Степки так опаздывать!.. А ведь, судя по гитаре в углу, этот еще и песни поет. Наслушаюсь!.. Сейчас Степа явится, уж я ему выскажу. Возьму за микитки, отведу в тихий уголок и…»

Чтение стихов про абажур затянулось. Видимо, это была поэма. Богдан потерял нить где-то между «амальгаму кусая» и «деконструкцией рая». Майя хмуро инспектировала блеск столового серебра. Инга кусала носовой платок, борясь с зевотой. Даже супруга Евгения заскучала, и только Юлия смотрела на отца восхищенным взглядом. Конец поэме положил Ярослав, с грохотом опрокинувший напольную медную вазу. Под раскатистый звон вазы автор замолчал на фразе «Ты моя Хироси…» и печально вздохнул.

— Юля! — возмутилась жена поэта. — Ты следишь за сыном или как?

— Зачем за ним следить? — возразил повеселевший Богдан. — Мужчина гуляет, исследует мир! Надо дать ему волю.

— При таких взглядах на воспитание неудивительно, что ваш сын сейчас где-то гуляет! — парировала Нина.

Богдан сделал лицо британского пэра, оскорбленного претензиями черни.

— Ты заметил? У Ярослава твои глаза, — невпопад сказала мать.

— Сейчас рассмотрим. — Богдан опустился на колени перед карапузом, протянул к нему руки. — Иди ко мне, юный лев. Иди к любимому деду.

Карапуз немного помялся на месте, то отползая на четвереньках назад, то двигаясь на полшажка вперед. Новый дядя был ему любопытен, особенно блестевшие золотым ободком часы на запястье у дяди. Наверно, он бы решился и подполз ближе, но мама стиснула его и унесла вверх.

— Не надо его хватать, — угрюмо сказала Юлия Богдану. — Вы для него незнакомец, дайте Ясе время привыкнуть.

— И сколько времени — год, два?

— Сколько потребуется, Богдан Анатольевич.

По карминовым губам Юлиной матери скользнула крокодилья улыбка, и Богдан почувствовал, что его обложили враги. Причем где? В родительском доме, под фамильным абажуром!

— Для разрядки мировой напряженности предлагаю выпить кофе, — бархатным голосом сказал он. — Я сварю.

Предложение приняли с одобрением: всем надоело сидеть за накрытым столом, как за витриной. Богдан удалился на кухню и через несколько минут вернулся с подносом, на котором стояли шесть дымящихся чашек.

— Рекомендую дегустировать без сливок и молока, — сказал он. — Особый сорт, редкость! Я с собой привез.

— Запах изумительный! — встряхнула кудрями Инга. — Что за сорт?

— «Черный… бивень», — многозначительно сказал Богдан. — Не слышали? Неудивительно. Эксклюзив Эксклюзивыч. Производят на двух плантациях в Бирме.

— Хорош! — попробовав, кивнул Евгений.

— Богатый вкус, — отметила Нина.

— Еще какой богатый! Между прочим, в Нью-Йорке такую порцайку наливают за пятьдесят долларов, — сказал Богдан.

Собравшиеся замерли с чашками в руках.

— Пожалуй, я выпью вторую чашечку, — сказала Нина.

— Пятьдесят долларов! — еще раз принюхалась Инга. — Я вам скажу: это разврат! Но мне нравится.

— Видимо, его собирают по пять зерен с куста, руками прекрасных девственниц, — меланхолично заметил Евгений.

— Нет, секрет тут в другом… — Богдан дождался, когда все гости допили кофе. — Сорт называется «Черный бивень», потому что в производстве задействованы слоны.

— Слоны обтрясают кусты?

— Топчут зерна?

— Вращают хоботами кофемолки?

— Гадят! — с чувством ответил Богдан. — Жрут ягоды, а потом срут. Пардон май френч, мадам! Как пишут в рекламе, волшебство ферментации в желудках этих гордых млекопитающих рождает непревзойденно мягкий вкус… Рад, что вам понравилось!

Долгую паузу разбавил звяк ложечки, помешивающей кофе в чашке.

— Сто лет назад, на первом курсе мединститута, я как-то пила кофе в мертвецкой… — задумчиво сказала мать.

Инга тихо смеялась. Нина вскочила, выпучив на Богдана глаза, зажала рот рукой и выбежала в ванную. Юлия сплюнула в чашку и вытерла губы салфеткой. Яся крутился у нее на коленях, с любопытством смотря на забавных взрослых.

— Примета времени: дерьмо в цене! — воздел палец Евгений.

Сияющий Богдан удалился мыть чашки, через минуту к нему присоединилась Инга.

— Надули? Признайтесь, надули вы нас? — заговорщическим шепотом спросила она.

Богдан косился на нее, но только улыбался.

— Я готова поспорить, это обычная хорошая арабика!

— С чего вы взяли, Шерлок?

— А у вас черти в глазах плясали. С самого начала, — весело объявила Инга.

Богдан не собирался сознаваться, но в пакете была колумбийская арабика, купленная вчера в кофейне на проспекте Мира. Что до «Черного бивня», то его Соловей однажды попробовал в Нью-Йорке и нашел вкус приятным, но маловыразительным.

Недруги были посрамлены, и Богдан вернулся за стол в игривом настроении. Но оно скоро увяло. Сын опаздывал безбожно и беспардонно. Юлия звонила ему и выслушивала длинные гудки. Инга забеспокоилась, не случилось ли чего, Юлия заверила ее, что дело наверняка в Степиной «девятке», она в последние дни барахлит и выкидывает фортели. Майя вспылила и сказала про внука пару ласковых. Решено было больше не ждать именинника, а приступить к еде. Богдан машинально открыл шампанское. «Дом Периньон» хвастливо пенилось и, как положено, щекотало нёбо пузырьками, но не радовало. Мать терзала гранатовое ожерелье, видимо думая о том же, что и Богдан: где Степа? что он себе позволяет?

— Как бы то ни было, нашему оболтусу сегодня тридцать один год! — бодрясь, воскликнул Богдан. — Предлагаю выпить за Степу, чтоб ему проикаться! Не иначе, он сейчас мнется внизу, боится зайти. Кто тут у нас строгий, кто напугал моего малыша? Инга, это вы его строжили? — Инга залилась смехом. — Или вы, мадам? — обратился он к Нине, но та не поддержала шутливого тона.

— Нонсенс. Но вот странно! Вы такой замечательный отец — и поэт, и предприниматель!.. — саркастически улыбнулась Нина, — …заезжаете редко. Отчего Степа не спешит с вами повидаться? Необычная ситуация… — Пока Богдан раздраженно сопел, подбирая слова, Юлина мать пустила последнюю стрелу: — Бьен сюр, как сказал Лев Николаевич, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Инга сконфуженно охнула, Юлия покосилась на мать сердито. Майя держалась прямо, как герцогиня, проглотившая шомпол, и делала вид, что ничего не слышит. А Богдан со злостью подумал: «Ну погоди, мадам! Ты у меня через полчаса с руки будешь есть!»

— Моя вина! — сокрушенно прижал он руку к груди. — Меа кульпа! Сами понимаете, Степа — дитя разведенных родителей…

Нина сменила гнев на милость и произнесла: «О! Трагедия!» — с сочувствием столь фанерным, что из него можно было бы изготовлять театральные задники.

— А что теперь делать? — продолжил Богдан. — Я стараюсь, как могу. Все для него! Он рассказывал, как я его позвал махнуть со мной на Таити?

— Вы были на Таити? — раскрыла рот Инга.

— Не был! Степан не захотел, тогда и я отказался. Что мне там одному?.. Поехал на Маврикий. Пил с туземцами ром…

И Богдан стал в красках расписывать, как он провалился по пояс в знаменитые семицветные пески Маврикия, застрял на как-бы-Эйфелевой башне в Лас-Вегасе, гарцевал на верблюде в Марокко, плавал с белухами у берегов Таиланда… Периодически Богдан вворачивал, что в следующий раз если поедет куда, то только с сыном, только с сыном!

— Ну, Степа теперь не вольная птица, он человек семейный, — с намеком сказала Нина.

— Не спорю. Так мы все вместе махнем! — не замедлил с ответом Богдан. — Ярослава под мышку — и в полет! А, Юля? Поедем?

Невестка смотрела исподлобья, как волк на сироту.

— Вы как искусствовед все культурные сокровища наизусть знаете, это понятно. Но одно дело — Венера Милосская в альбоме, а другое — та же Венера, но в Ватикане, посреди Вечного города Рима! Всякие там прогулки под пиниями, бутылочка кьянти, спагетти алла путанеска… а?

— Каляля! — одобрил Ярослав, сидевший у мамы на коленях. — Ляля-а?

Юлия мастерски заткнула младенцу рот, сунув кусок огурца из салата, а Богдану сказала:

— Последние сто лет Венера Милосская находится в Лувре.

— Что не отменяет прелести прогулок под пиниями, — вступился ее отец.

— Именно. Поэт поэта всегда поймет. Кстати! — воскликнул Богдан так, словно его только что осенило. — Я бы с удовольствием пригласил и родителей моей обожаемой невестки!

— Нет, что вы, это неудобно, — сказала Нина кисло.

Богдан понимал эту публику досконально, потому что и сам когда-то был в числе них: в числе провинциальных интеллигентов, запоем читавших про Елисейские Поля, снега Килиманджаро, огни Бродвея — читавших и знавших: «никогда». Только он отчалил от этой публики, а они остались, где были, отделенные от большого мира уже не железным, а золотым занавесом. Мимоходом он выяснил, что Нина преподает в домском университете, а Евгений — журналист местной газеты. Какие у них доходы? Не про их честь Елисейские Поля, нет.

— Даже слушать не хочу! — замахал руками Богдан. — Мне это ничего не будет стоить. Я обычно снимаю в Париже на недельку квартиру, где-нибудь на Иль-де-Сите, Иль-сен-Луи — ну так найду побольше, плюс еще одна спальня. Перелет — за бонусные мили, у меня их неприличное количество, можно всех нас до Луны и обратно бесплатно отправить. А прочие мелочи — это вообще тьфу!

Евгений иронически усмехнулся, почесал седую эспаньолку, но активно не возражал. Нина же от предвкушения даже разрумянилась.

— Не знаю, не знаю… — произнесла она игриво, — вы опасный человек, умеете соблазнять!

— Мое дело предложить. Думайте, — ласково сказал Богдан и развернулся. — А что это гитара у нас стоит нерасчехленная? Что мы сидим, как мыши под метлой?

Как всякому любителю попеть, Евгению второго приглашения не понадобилось. Через минуту в комнате зазвучали гитарные аккорды, к ним добавился глуховатый голос… Бардовские песни навеяли на Богдана сладко-горькую ностальгию, воспоминания о юности: лодочные походы, отсыревшая палатка, утренний туман и ночной костер, роящиеся искры, песни под гитару и водка в железной кружке… первая любовь, первое расставание.

Странный день рождения шел своим чередом. Богдан очаровывал, Нина млела, Евгений пел, Инга смотрела восторженными глазами на всех, но особенно на Богдана. Невестка куксилась, внук — хотя не чувствовалось пока, что внук, ах, родная кровь, замирание сердца! просто забавный младенец — так вот, он тянул свои лапки всюду, куда мог, и пробовал на зуб все, до чего дотянулся. Мама больше молчала, но уж если открывала рот, то давала волю раздражению. Потому что Степы по-прежнему не было.

— Что вы ему подарите? — в какой-то момент спросила Нина.

«Ремня бы ему хорошего», — сказал про себя Богдан, а вслух ответил:

— Есть у меня один шедевр фаянсовых искусств… — раритетный ночной горшок он еще вчера притащил в квартиру Майи вместе с абажуром, предвкушал, как вручит его Степе, украшая свою речь то одной, то другой завитушкой, — но это так, пустяковина. Настоящий подарок… — он оглянулся на Юлию, отошедшую с малышом к этажерке, и поманил к себе Нину, — только, пожалуйста, тсс! Никому ни слова, это сюрприз.

— Буду нема, как барракуда, — понизила голос Нина.

— Квартиру, — шепнул Богдан. — В хорошем доме, в хорошем месте. Три-четыре комнаты, ведь больше не нужно, согласны?

Нижняя челюсть мадам упала в декольте.

— Энкруаябль! — вымолвила она.

— Что аябль, то аябль, — скромно сказал Богдан.

Теперь он был уверен, что приобрел надежнейшего союзника.

Долго ли, коротко, за разговорами о том о сем, стрелки на его золотом хронометре докатились до пяти часов. Засобиралась выгуливать карапуза Юлия. Моментально, как в пластилиновом мультфильме, убрал гитару и исчез Евгений. За ним вылетела, дергая носом, как ищейка, его супруга. Инга помялась, посмотрела тревожно на Майю, смущенно на Богдана и сказала: «Я, наверно, тоже… пойду?» Богдан предложил ее проводить.

Тени стали длинными, как цветочные стебли. Из соседней кондитерской ветер приносил одуряющий запах растопленного шоколада. Парочки начинали целоваться, еще не дойдя до парка.

Богдан машинально согнул для Инги локоть, за который она взялась мягкой рукой. На ходу она чуть касалась его бедром, что оказалось для Богдана приятно и напомнило о том, как текуче эта пухлая репетиторша танцевала.

Они пошли по улице вдоль парковой ограды, укрытые от июньского солнца кленами.

— Вы еще ходите на танго? — спросил Богдан для поддержания разговора.

— Я? А-а… — Инга очнулась от каких-то своих мыслей, посмотрела на Богдана серьезно и спросила: — Можно я вам кое-что скажу?

— Только мне не обижаться?

— Да. Видите ли, Степа — он очень гордый…

— Драть его надо было! — сквозь зубы сказал Богдан.

— Будет вам, — просительно сказала Инга. — Вы же не думаете так на самом деле! Ладно. Про Степу: я все раздумывала, почему он так поступил, почему не пришел? Может быть, я ошибаюсь, но… Но все-таки я его друг…

— Ближе к делу, — вздохнул Богдан.

— Мне сегодня по секрету… ох, извините! Но Нина сказала, что вы собираетесь подарить Степе квартиру.

— Быстро информация проходит! — хохотнул Богдан.

— Если я знаю, до Степы ведь тоже могло дойти?

— Ну и что?

Богдан хмурился. Полчаса назад эта женщина смотрела ему в рот и восторженно внимала, смеялась всем шуткам, краснела от заурядных комплиментов. Короче, без пяти минут влюбилась — казалось так. А теперь провинциальная репетиторша собирается поучить его, как строить отношения с сыном!

— Степе крайне важно добиться чего-то в жизни самому, — разъясняла пухленькая. — Понимаете? Очень дорогим подарком не только порадовать можно, но и уязвить. Особенно если…

— Вам кто-нибудь говорил, что вы нежная и удивительная? — бархатно перебил ее Богдан.

— Нет, — растерялась Инга.

Ее большие темно-карие глаза распахнулись широко, как у ребенка. Круглые щеки зарозовели. Богдан склонился к руке репетиторши и коснулся ее намеком на поцелуй, затем указал вперед.

— Вон троллейбусная остановка. А мне пора, к сожалению!

Он развернулся и пошел к дому матери, сначала еще усмехаясь, а через секунду уже выкинув Ингу из головы.

Ласточки носились в вечернем небе высоко, выписывали замысловатые петли. Богдан насвистывал. Он с удивлением заметил, что злость на Степу, наполнявшая его еще недавно, прошла. Почему?

Богдан вошел в прохладный подъезд. Степа-Степа… не явился, наглец, бессовестно выкрал у отца из-под носа его праздник с мандариновым абажуром, это да. Но! Но, друзья мои! В то же время сие означает: Степан не продался! Да, друзья мои, вот такой у меня сын — все ж таки хребет имеет, за подачки не стелется. Мой сын, моя кровь. Уважаю.

Он поднялся на третий этаж и уже поднес палец к рыжей кнопке звонка, как заметил, что дверь приоткрыта.

Степа бежал к дому бабушки, как спринтер за золотом. Только сбившееся дыхание мешало ему ругать себя последними словами.

Сегодня в час дня он закончил свой программистский марафон, начатый вечером в пятницу, после того как Юля уехала с сыном к подруге. С девятнадцати тридцати в пятницу и до тринадцати часов в воскресенье он почти не вставал из-за компьютера, питался бутербродами, пил из литровой кружки крепчайший чай и писал, правил, чесал в затылке, тер покрасневшие глаза, снова переписывал код, полировал то и это, ставил точки над «i»… И наконец закончил многострадальное приложение! Потом наскреб остатки сил и, заполнив анкету, отправил плод своих бессонных ночей на конкурс.

После этого Степа упал на кровать, завел будильник в смартфоне на два, перевел его на два-десять и моментально уснул. Что было дальше — он помнил слабо. Трели, доносящиеся как из-под толщи воды… Рука, нашарившая смартфон. Тыц! — и назойливые трели больше не тревожат. Когда Степа проснулся, на часах было без четверти пять. Он сначала тупо посмотрел на цифры, затем осознал, что это значит, и взвился. За минуту он пронесся по дому, плеснул на лицо водой, пригладил волосы, натянул первую попавшуюся футболку и джинсы и выскочил.

Разумеется, его «девятка», не терпевшая суеты, вновь показала характер и не завелась. Степа побежал к проспекту, за пять минут домчался до автобусной остановки и только уже в автобусе сообразил, что надо было вызвать такси. Впрочем, какая разница! На десять минут больше, меньше… Когда он опоздал на собственный день рождения на два часа! Сонная тетеря, коматозник, мамонт летаргический!

Он взбежал на третий этаж, толкнул дверь — во время сборищ бабушка ее, как правило, не запирала. Встрепанный Степа, даже не потрудившись прикрыть дверь за собой, прошел из коридора в гостиную. Стол являл собой обычную картину постпраздничного разорения: остатков, объедков, грязных ножей и наполовину полных бокалов. Но вокруг стола никого не было.

«Естественно! Все давно, угу, все давно свалили!» — поморщился Степа.

На кухне тоже не было ни души, и на балконе. Тогда он заглянул в спальню. На кровати, свернувшись улиткой, в ярко-желтом нарядном платье лежала бабушка, зажмурившись и сдвинув вместе высохшие пятки.

— Ба! Бабуля, — осторожно коснулся ее плеча Степа.

Бабушка открыла глаза и посмотрела на него с такой горечью, что Степа отшатнулся. Она тяжело приподнялась на кровати и медленно, до зубовного скрипа медленно дотянулась до стоявшего на тумбочке букета сизых, еще не распустившихся тюльпанов («Ну что ты сама? Я, это, я подам», — лепетал Степа). Этим-то букетом она и съездила Степу по физиономии.

— Обещал! — сочно хрустнули тюльпаны. — Я на коленях! — говорила бабушка, потрясая обломками цветов. — Обещал! — снова хрустнули. — Я все, чтобы вы с Даней… Чтобы ты! А ты! Гонор показал. Кому — умирающей бабке!

— Я нет, я не, не нарочно! Ну, прости, прости! — Степа даже не закрывался от букета, только жмурился. — Не говори так. Ты, ты не умираешь.

Бабушка Майя брезгливо бросила на пол обломки стеблей и, морщась, будто от боли, встала с кровати. Она устало посмотрела на Степу и сказала:

— Я умираю от рака.

Степа окаменел. Из горла его вырвалось только какое-то невнятное «а-аа».

— Четвертая степень. Началось с кишечника, но теперь метастазы. Может быть, мне всего месяц остался.

— И ты? Ты молчала? — выговорил Степа.

— И ты будешь молчать. Вот так! А теперь уходи. Нет радости тебя сейчас видеть.

Степа пошел автоматически к выходу, будто его толкнули, затем развернулся и посмотрел на бабушку. Ему очень нужно было что-то сказать ей, но он не понимал что, в таком был раздрае. В этот момент дверь распахнулась и в спальню вошел отец. Увидев Степу, он иронически хмыкнул, затем увидел разлетевшиеся по всей комнате растерзанные цветы и стебли и присвистнул.

— Что это тут?

— Я выразила Степе некоторое недовольство по поводу опоздания, — бесстрастно сказала бабушка.

— А вот это правильно! — оживился отец. — Как сказал я только что твоей репетиторше, Степан, ремня бы тебе хорошего! Пока в ум не войдешь.

Степа чувствовал себя камышом на ветру. Даже колкость про его ум, в другое время взбесившая бы до зубовного скрежета, сейчас пронеслась через него, как мелкий сор через трубу. Он посмотрел на бабушку, и ему стало ясно, что надо делать, и сразу нашлась устойчивость. Степа шагнул к отцу.

— Папа! Прости меня. Давай, это, давай с чистого листа. А?

Протянутая рука Степы на минуту зависла в воздухе. Отец изучал ее, словно товар на базаре, смотрел с прищуром на сына, кривил рот… А потом хлопнул его по плечу и стиснул в объятьях.

— Ладно уж, давай, балбесина!