Глава 16
Во вторник Богдан проснулся в одиннадцать. Почему бы не выспаться? Вчера вечером он снял катер и до трех утра катался с Вероникой по Меже и по Волховке, нашептывая ей на ухо байки про Ферапонтов монастырь и про последнюю любовь сахарозаводчика Никанорова. Выдавал романтику по максимуму, что называется.
Зато уж как проснулся, собрался, то первым делом поспешил в музей. Давно надо было застать Степину жену. К белоколонному портику бывшего графского обиталища Соловей подошел с благоухающим, разноцветным букетом гиацинтов, похожим на кусок весеннего луга.
— Нет, к сожалению, я не смогу поужинать, — ответила Юля.
Юная невестка, напоминавшая ему симпатичную кудрявую мышку, приняла и его цветы, и извинения за прошлый визит, но вот дальше дело застопорилось.
— Я сразу с работы — домой. Меня Степа ждет, ему с Ясей непросто, он устает, — сказала она тихо.
Возражение было очевидным, и Богдану стало досадно, что он о нем не подумал.
— О-ох, не смешите меня! На Степане можно воду возить. Тоже мне, посидел с ребенком — устал! Не волнуйтесь про это, лишний час погоды не сделает.
Невестка наклонила голову и посмотрела на Богдана внимательно.
— А вы знаете, я когда сидела дома с Ясей, я уставала. Это трудно понять, если никогда не заботился о ребенке.
Ух ты! У мышки-то зубки выросли! Ответ на дерзость уже плясал у него на языке, но Богдан его прикусил. Если он хотел заручиться Юлиной поддержкой, надо было действовать мягче.
— Все я понимаю, понимаю, милая Юля! Хорошо, вечером вы мчитесь сменить Степана, принять пост, встать к станку материнства. Ужин отпадает. Как насчет обеда? Вас же отпускают на обед из вашего храма искусства?
— Да…
— Великолепно! Тогда давайте пообедаем вместе! Отказ не приму! Я заеду за вами в два.
— Только я больше чем на час уйти на смогу.
— Ничего страшного, — заверил Богдан. — Я свожу вас в «Макдоналдс», там быстро.
Выйдя наружу, он огляделся. Весеннее небо было безоблачно-ясным, легкий ветерок подметал Соборную площадь, надувал яркие, объемные блузы тетенек-туристок, взиравших на жирно блестевшие золотые луковицы Успенского собора. Богдан вышел на набережную. На дорожках набережной весьма предусмотрительно через каждые двадцать шагов были расставлены скамейки. С одних можно было любоваться рекой Межой и видом на левый берег с барочной церквушкой и особняками времен Александра Освободителя. С других скамеек открывался вид на беленые стены кремля и неказистые будки мороженщиков. Решение, где пообедать, пришло немедленно.
— Алло, Михалыч? — заговорил в трубку Соловей. — Да, да… Да, еще здесь… Повстречаемся, обязательно! Послушай, у тебя в том пафосном ресторане, как его, «Дворянское гнездо» — там кормят хорошо?.. Ага. Можешь мне к двум часам еды навынос прислать? Только вместе с официантом. Вот спасибо! Меню? Сейчас определимся…
Ровно в два Соловей-старший свел мышку-норушку с высокого музейного крыльца. Его предложение пообедать у реки было принято с удовольствием (робкая невестка даже обрадовалась, что не придется идти в ресторан). Обед уже должен был прибыть, но пока они шли к скамейке, Богдану позвонил официант из «Дворянского гнезда» и забормотал что-то сбивчивое про пробку. Пробка! В Домске! «Не вешайте мне лапшу. Чтоб через пять минут на месте!» — скомандовал в трубку Богдан. Они устроились на изумрудной скамейке лицом к реке, в тени большой липы, и Богдан порадовался тому, как удачно выбрал место. Он уже предвкушал появление ресторанного гонца: как тот выставит плетеную корзину для пикников, распахнет крышку, а там обнаружится фарфор, и белоснежные льняные салфетки, и тонкие, как мыльные пузыри, бокалы. Официант мигом выложит на тарелки закуски, и глаза разбегутся, и запахнет так аппетитно, что во рту заерзает от нетерпенья язык… Ну, скорей! Однако на деле, увы, выходило не так.
Богдан извинился перед Юлией за задержку и спросил, как поживает его внук. Разговор тут же покатился на третьей скорости. Богдан громогласно восторгался, ахал, сочувственно качал головой — делал то, что нужно было делать, чтобы приручить эту маленькую женщину. Все его ахи были к месту — ведь что может быть естественнее, чем мужчина, умиляющийся рассказу о своем внуке? По сути же, он особого умиления не чувствовал, потому что внук пока что оставался для него абстракцией. Он и в лицо его еще не видел! Спасибо Степе. Но Богдан знал, что увидит Ярослава, он знал это так же твердо, как когда-то, примерившись кием к шару, понимал, что непременно попадет в лузу. Вероятность близка к ста. Он уже примерился, он угадал, как покатится его биток, как толкнет он другие шары, увидел будущие траектории и закономерный финал — воскресенье в кругу семьи, под абажуром, и Богдан на законном месте патриарха, владельца тучных стад и лугов, которому подносят новенького, лепечущего внука. Он обработает мышку, мышка обработает Степу — и Богдан выиграет эту партию всухую.
— … как он плакал, бедный наш мальчик!
— Ой-ей-ей. Да, ужасно… — прошло полчаса, а чертов официант до сих пор не явился и Богдан уже прикидывал, устроить ли ему разнос или просто попросить Михалыча его уволить. Но зато беседа шла как по маслу. — Помню, как-то раз у Степы поднялась температура сорок — ох! Ничего, выздоровел, вырос огурцом! А Ярослав вообще богатырем будет. Сейчас ведь забылось все? Шалит?
— Еще как! Сегодня утром мы с ним носились по всему дому. Он добрался до рулона туалетной бумаги… Бежит на четвереньках, визжит, а за ним бумажный хвост, а за хвостом — я. Если что к Ясе в руки попало — уже не отдаст, — с гордостью говорила невестка.
— Упрямый, да? Надеюсь, таким упертым, как Степка, он не вырастет. Вы бы знали! Если ему что втемяшится в голову — пиши пропало. Я помню, Степе было года четыре, мы поехали в Москву. На три дня — прогуляться, отдохнуть, магазины-театры, все такое. В последний день мы пошли в зоопарк. Идем, Степка меня спрашивает: пап, а слона мы увидим? Увидим. А жирафа увидим? Увидим. А льва увидим? Увидим. Приходим. Зоопарк огромный! Мы его истоптали из конца в конец, умаялись, повидали и слона, и жирафа, и суслика. А льва — не видно. Лев ушел спать, где-то за кустами у него лежбище, пещерка, спит лев. Мы с женой говорим Степе: не расстраивайся, мы еще приедем в Москву, в следующий раз ты обязательно льва увидишь! А Степа говорит: нет! Сегодня! Папа, ты обещал. Ладно, мы честно ждем еще два часа до закрытия зоопарка. Этот свинский лев дрых, так на глаза и не показался. Что делать? Нам завтра уезжать из Москвы. Такая ситуация, — развел руками Богдан и замолчал.
По реке проплыл катер с разноцветной стайкой туристов на борту.
Юля не выдержала, прервала мхатовскую паузу:
— И вы уехали?
— Нет! Как тут было уехать, когда Степа на меня сиротскими глазищами смотрит! Я поменял билеты, — буднично, будто бы не рисуясь, ответил Богдан. — На следующий день мы с утра отправились в зоопарк и дежурили у львиного вольера, пока эта зверюга не вышла.
Юля подпрыгнула на скамейке.
— Ух! Какие вы с женой молодцы!
— Не знаю, молодцы мы были или огурцы, — заскромничал Богдан, — а только поволноваться со Степой нам пришлось. Вот, например, был случай. Степочка по дороге из школы набрал опят в центральном парке и сам себе их пожарил. Он уже был самостоятельный шестилетний мужчина, умел обращаться с плитой. Сам себе нажарил грибочков, разогрел картошку, сел за стол. Хорошо, тут моя мать с работы вернулась! Мы тогда все вместе на Таврической жили, у моей мамы. Ну вот, мама взглянула на остаток грибов и обнаружила, что это не опята, а поганки. Когда она это нам вечером рассказала, у меня прямо холод по спине прошел. Приди она на полчаса позже…
— Боже мой!
— Впрочем, это еще цветочки были. Был период, когда я чуть не поседел из-за этого мальчика. По ночам зубами скрежетал во сне.
— А что такое было? — заволновалась Юля.
— Его во втором классе хотели выгнать из школы. Мальчик просто перестал учиться. Когда его вызывали к доске — он молчал. Молчал, как партизан на допросе. — Богдан начал рассказывать и почувствовал, как в груди сжался комок. — Дома то же. Что тебе задали? Молчит. Звоню родителям его друга. Ага, вот что задали. Ну, простейшая задачка, вроде «два на три умножить». Ты понимаешь, как ее решить? Молчит. Хорошо, а сколько будет, если к двум прибавить три? Молчит и качает головой: не знаю. На все вопросы — не знаю, не понимаю, не могу. В первом классе-то у них, у шестилеток, особых заданий не было. Прописи писали, пели, рисовали — вопрос об ай-кью не возникал. А во втором — возник. Жили мы жили и вдруг обнаружили, что у нас сын — дурак, — со смешком сказал Богдан.
— Как же — дурак? — тихо переспросила невестка.
— Совершенно серьезно. Его учительница мне на полном серьезе сообщила: у вашего Степы задержка развития, он в общей школе учиться не может. Придется переводить его в школу коррекции. Понимаете, что это? Школа для дебилов. Я как услышал…
О, разговор с училкой был из таких разговоров, какие врагу не пожелаешь! Вспомнив его, Богдан понял, что его до сих пор — двадцать с лишним лет спустя! — потряхивает от гнусных слов педагогической грымзы. Он отвернулся, изучая уличный фонарь «под старину», с розоватыми стеклами, будто не было ничего интересней.
— Я не знала, что Степа учился в школе коррекции…
— Разумеется, нет! — вскинулся Богдан. — Разумеется, я этой тетке не поверил. Не в кого Степе быть идиотом. У меня с мозгами все слава богу, отец — Степкин дед — гроссмейстером был. Алена, мать Степы, она на первый взгляд была блондинка блондинкой, как из анекдота, но на самом деле не глупа.
— Умные родители не всегда гарантируют… — зачем-то влезла невестка.
— Ой, не надо! — отмахнулся Богдан. — Короче, начал я Степу воспитывать. Степочка, сделай усилие, постарайся. Если не будешь стараться, говорю, выгонят из школы. Выгонят из школы — не поступишь в институт. Без института никакую хорошую работу тебе не дадут, придется дворником быть. В таком вот духе я его наставляю… Ох, смешно! Ведь это был девяносто третий год! Люди с тремя классами образования ставили палатку с жвачкой и зарабатывали такие бешеные тыщи, которые мне, кандидату наук, и не снились. Кто бы знал, что я сам через полгода брошу КБ и поеду в Москву!..
— Неужели ставить палатку с жвачкой? — дерзко пискнула Юля.
— Неважно. Так вот, прогоняю я бодягу про дворника вечер за вечером. Однажды прихожу с работы — и вижу Степу во дворе. Метет двор метлой, окурки и прочее дерьмо из газона выбирает, — рассказывал Богдан с улыбочкой горьче стухшей редьки. — А наша дворничиха сидит на скамейке с бабами и ля-ля, ля-ля. Я на это посмотрел минут десять, пока не закипел. Подошел к Степе, спрашиваю: ты что делаешь?! Он мне отвечает: я привыкаю. Я же дворником буду. Тетя Люда (это дворничиха наша) говорит, у меня все получается. Не надо ждать, папа, пока я вырасту. Давай я сейчас уйду из школы и буду дворником… Представляете?! — воздел руки Богдан.
Невестка хмуро царапала ногтем отслоившуюся краску на скамейке. Наконец она подняла глаза.
— Вы были к нему жестоки.
— Я? — закричал Богдан. — Да я в лепешку был готов расшибиться, лишь бы у него мозги заработали!
— Он стал к метле привыкать, потому что вы…
— Ох, ну надо же! А вам все лучше известно! — перебил Богдан. — Вы послушайте, я еще историю не досказал…
— Я не знаю, хочу ли я это слушать, — прервала его невестка с дрожью в голосе, — слушать, как вы бедного Степу… Нет, хорошо, я не буду судить, тут нельзя торопиться. Но вы хоть знаете, что эти «задержки развития» в большинстве случаев без причины не бывают, надо разбираться, что есть специалисты, которые выправляют?.. Я буквально позавчера читала большой пост на фейсбуке, коррекционный психолог писал…
— Что? На фейсбуке читали? — вскричал Богдан.
Он не предполагал, что невестка так его разозлит. Разошлась мышь, осмелела!
— Знаете, что такое фейсбук? Это согласное гуденье насекомых. Каждый свое пиликает и воображает себя ровней Декарту. А по сути, это — ж-ж-ж-ж. Пчелки прилетели пожужжать вместе с большим роем. Ж-ж-ж.
— Нет, простите, не могу с вами… — начала было Юля, но тут ее снова перебили.
— Извините ради бога! — запыхавшись, ляпнул молодой брюнет в бордовой куртке с эмблемой «Дворянского гнезда».
Внешность у него была смазливая, итальянистая, а еще — отягощенная желчностью, нервами и рефлексией, отчего брюнетик, плюхнувший большущую термосумку на скамейку, выглядел человеком не на своем месте, не на том месте, где надо приветливо улыбаться во все тридцать зубов.
Разъяренный Богдан вскочил со скамейки.
— На мосту случилась авария, и остался один ряд, я полчаса полз… — зачастил брюнет, расстегивая сумку.
— А метеорит не падал на мост? «Я не виноват, я ни при чем!» — передразнил тонким голосом Богдан. — Вам самому не стыдно себя слушать?
— А вам не стыдно так накидываться на человека? — вдруг встала Юля, заслонив собой официанта (который был выше ее на голову).
— Вы что его защищаете? Он вам кто — кум, сват? — возмутился Соловей.
Официант, вставший в позу оскорбленной невинности, сглотнул так, что дернулся кадык.
— Да, кум и сват! — своим мышиным голоском ответила невестка. — Это лучший друг вашего сына, между прочим.
— Ах вот как.
Богдан приостановился. Да, пожалуй, зря он накинулся на парнишку…
— Это Борис, он талантливый дизайнер, — говорила Юля. — А если он сейчас в ресторане работает, так это временно…
— Ну, Юль, это никому не интересно, — смутился брюнет.
— Трудные времена у каждого могут случиться, вам ли не знать! — закончила невестка.
Что? Богдан взглянул на нее изумленно.
— Почему, дорогая моя, мне ли не знать? — медленно произнес он.
— Э-э… это я так, — стушевалась невестка, — неужели… никогда у вас…
— У меня все великолепно, — сказал Богдан. — Особенно сейчас. Задушевная беседа, красивая женщина, а теперь еще еда доехала. Чего еще желать? Вот тут у нас баклажаны алла пармеджано, тут закуски, салат, фокачча. Вот рыба, вот мясо. Берите, ешьте! Не зря же вы из музея выбрались, терпите меня уже час. У вас еще минут пять есть, успеете проглотить.
— Нет, спасибо! — вспыхнула Юля. — Я лучше вернусь на работу.
— Поня-атно. Тут всего лишь лосось на пару, а на работе вам, очевидно, стерлядь на серебряном блюде подают.
В глазах у невестки мелькнул огонь бикфордова шнура, она сжала губы так, что те побелели, вытянулась в струну и выпалила:
— На золотом блюде! Вы дальше своих миллионов, — она помотала пятерней у него перед носом, — ничего не видите! Стоит их потерять, чтобы зрение прочистилось!
Не успел Богдан найтись с ответом, как Юлия умчалась, будто наскипидаренная. Ну, бабы! Ведь ничего она не знает про него, не может знать! Не знает эта Юля — но нутром чует его ситуацию! И чует, куда ткнуть, чтоб за живое задело. Интуиция, ёпрст ее через забор… Тьфу!
Официант Борис нерешительно потоптался на месте, протянул руку к ресторанной сумке.
— Я могу увезти… — пробормотал он.
— Нет уж! Садитесь! — указал ему Соловей. — Напортачили, теперь сами будете этого лосося есть. — Он сел напротив, откинулся на скамейку и долго выдохнул, успокаиваясь. — Значит, вы лучший друг Степы?
— Жили две сестры, Эстер и Лия. — (Так всегда начинала эту историю Юлина бабушка Рина.) — Эстер — значит «звезда». Звезда должна быть яркой, но Эстер была мягкой и тихой. Лия — значит «слабая». Но Лия была смелой. Впрочем, обе сестры были красавицы — тонкие, темноглазые, с пушистыми волосами до пояса. Старшей сестре, Эстер, исполнилось семнадцать, когда в нее влюбился молодой башмачник. Наверно, Эстер его любила. Но ее родители были богаты, ее отец держал три магазина в Одессе. Родители сказали: нет! И Эстер их послушалась. Она вышла замуж за того, кого ей сосватали: за шепелявого Натана Эпштейна, который управлял первым магазином ее отца.
— А что было потом, бабушка?
— А потом она прожила долгую жизнь, у них с Натаном родились дети, потом пошли внуки… Хорошо, что Эстер вышла за Натана!
— Почему это? Он же шепелявый.
— Зато одной из их внучек стала я. Если б они не поженились, меня бы на свете не было. А если бы я не родилась, ты бы тоже не родилась!
— Нет, бабушка, я бы уж родилась как-нибудь, — серьезно возражала Юля.
— Как бы то ни было, Эстер с Натаном прожили вместе до восьмидесяти лет, справили золотую свадьбу. Но Эстер всегда вспоминала того башмачника, которого она полюбила в семнадцать лет.
— А он ее вспоминал?
— Наверно. Первая любовь долго помнится.
— А что было с Лией?
— Я ведь говорила, что Лия была смелая? Так вот, когда Лия влюбилась, она не стала слушать родителей. Она убежала со своим кавалером. Они поженились и уехали из Одессы далеко, в австрийский город Вену. Муж Лии был высокий, с черным чубом, с огоньком в глазах. Он умел ее насмешить, однажды она смеялась так сильно, что надкусила себе кончик языка. Эстер посылала письма сестре Лие, а Лия ей слала открытки. Видишь вот эту? Здесь написано на идише: «У меня теперь в одном дне больше счастья, чем во всей моей жизни в Одессе».
— Что это за дворец на открытке?
— Давай прочитаем. Kunsthistorische Museum.
Юля сейчас стояла перед тем самым дворцом, перед распростершим жемчужно-серые крылья венским музеем. Стояла посреди пышного европейского города, куда не чаяла добраться, стояла, обдуваемая летним ветром, невидимая для прохожих, и чувствовала замирание сердца: вдруг настигнет ее счастье, когда-то связавшееся с открыточным силуэтом? А?.. Нет, пока нет.
Впереди на идеально выстриженных газонах выстроились кусты, оформленные в зеленые шары и кубы, далее возвышались помпезный памятник какой-то венценосной особе и величественное здание с куполом, полный близнец овеянного давним счастьем музея. Солнце, стремившееся к вечеру, пронзало листву золотыми лучами, выстилало газоны полосами теней. Справа прилетал автомобильный гул, гудки, обрывки голосов — там пролег широкий бульвар, Ринг, знаменитое кольцо, опоясавшее центр Вены. Юльке хотелось бы забежать в Kunsthistorische Museum, но…
— Жили две сестры, Эстер и Лия. Старшая, Эстер (кстати, твоя прапрабабушка), вышла замуж за умнейшего Натана Эпштейна. Он бы мог поступить в университет и стать профессором математики, но ему нужно было на хлеб зарабатывать, а не учиться, да потом, евреев тогда в университеты не особо пускали. Он стал счетоводом, потом управляющим в магазине и своим умом стал зарабатывать хорошие деньги. А потом он женился на Эстер, чей отец владел этим магазином и еще двумя. Через пять лет у них было уже пять магазинов, Эстер носила шляпки из французской мастерской и ела у осетра только спинки, потому что тешу не любила.
— Бабушка, а что Лия?
— Лия влюбилась в красавца Давида. Он был такой веселый, что мог рассмешить даже дерево, и умел говорить женщинам такие комплименты — ай-яй-яй! Когда он шел по улице, в каждый дом его зазывали в гости. Никто не хвалил его ум, но это, наверно, потому, что хвалили все прочее. Однажды Давид посмел поспорить с отцом Лии, которому, вообще-то, никто слова поперек не смел сказать, а Давид ему: «Вы не совсем правильно ведете дело…» Ой, что было! С тех пор отец называл Давида «этот шлимазл» — неудачник…
— Но Лия все равно убежала с ним!
— Да. Она вышла за него замуж.
— И они жили бедно, но счастливо!
— Да. По четным дням у Лии и Давида на ужин был хлеб без масла, а по нечетным — их собственный смех.
— А прабабушка Эстер в это время ела пирожные. Лопала.
— Твоя прапрабабушка Эстер слушалась своего отца. Когда Лия сбежала, отец плюнул и сказал: нет у меня больше дочери! Никто в этом доме ее больше не знает. Мать поседела от горя, но она не могла возражать мужу. Такой он был человек, Шломо Хеллер, кулак у него был с пудовую гирю, а голос как у льва рыкающего. Его во время погрома четверо били насмерть, да не забили. Ну вот, Эстер и Натан, если не хотели прогневить Шломо, не должны были даже упоминать о Лие и Давиде, не то что в гости к ним ходить.
— Трусы.
— Не суди. Натан каждый месяц давал Эстер деньги «на булавки», так тогда говорили. Она эти деньги тайком относила сестре. Так Лия с Давидом скопили денег на то, чтоб уехать. Давид очень хотел, говорил: «В России еврей живет только до следующего погрома». И вот они на деньги Эстер уехали в Вену. Надо сказать, очень вовремя уехали, за год до большой войны.
— И там в Вене жили бедно, но счастливо.
— Не совсем так. Сначала бедно. Но Эстер им по-прежнему помогала. Потом Давид устроился продавцом в магазин женской обуви. Продавец он был очень хороший, он ведь любую даму мог обаять. Потом его повысили… В общем, через семь лет, в тысяча девятьсот двадцатом году, Давид уже был совладельцем обувного магазина.
— Наверно, у Эстер с Натаном было уже не пять, а десять магазинов.
— Нет, маленькая. В тысяча девятьсот двадцатомм у Натана осталась только одна темная лавка с сукном и ситцем. Все пропало, потому что до Одессы в восемнадцатом году дошла революция. Шломо Хеллера, как угнетателя и капиталиста, отвезли в ЧК и ночью расстреляли. В общем, Эстер больше не ела пирожных.
— А что было дальше?
— Давай посмотрим на другую открытку, с девушкой в жемчугах. Она двадцать восьмого года. Лия пишет Эстер: «Милая сестра, сегодня у нас знаменательный день: наш сын получил второй приз на певческом конкурсе среди учеников гимназии св. Терезы. Разумеется, первый приз отдали австрийцу, а не еврею, но преподаватель пения по секрету сказал нам…» Так, это пропустим. Вот: «… Давид расширяет дело, он купил небольшую фабрику, выпускающую кожаные сумки и чемоданы. Мы наконец переезжаем в свой дом. Все же в квартире нам с детьми и прислугой было тесно…» Хорошо стали жить Давид и Лия, короче говоря.
— А как же Эстер? Натан же был умный, неужели он не мог придумать что-нибудь?
— Бабушка Эстер иногда говорила: «Если бы я вышла замуж за бедного башмачника, я уже была бы миллионершей». А дед Натан однажды сказал: «Я неправильно выбрал страну, куда прислонить свои мозги». Но он все-таки умный был, он придумал. В двадцатые годы в Советской стране был НЭП, правительство снова дозволило торговать. Многие снова открыли магазины. А умный Натан продал свою лавку шорнику Гавиловичу, сам же пошел работать счетоводом в Одесский порт. Он получал не сильно большую зарплату, зато они с Эстер спали спокойно. Особенно тогда, когда НЭП отменили и каждую ночь стал приезжать черный «воронок» за теми легковерными, которые в двадцатые годы торговали и шиковали.
— То есть теперь Эстер и Натан стали жить бедно, но счастливо.
— Что бедно, не поспоришь.
Юлька подлетела к высокому арочному окну Музея истории искусств. Где-то здесь, на втором этаже, — любимая картина ее детства. «Охотники на снегу» Брейгеля. Когда случалось что-то, когда хотелось спрятаться, Юлька раскрывала альбом Брейгеля, забиралась на кровать с ним и замирала, рассматривая возвращающихся с охоты мужчин, идущих через снег пружинистым шагом, костер, деревню с толстостенными, хранящими тепло домами, беззаботно играющие на льду фигурки… От этой картины на нее снисходил покой. Горести не исчезали, но становились меньше и мельче, пока Юля парила в высоком морозном небе над укрытой белым землей. Ей хотелось бы сейчас увидеть вживую «Охотников», но не было времени. Таймер по-прежнему заводился с трудом, со скрежетом, едва-едва на пятнадцать минут.
Один взгляд на просторный музейный зал с десятками посетителей, с прицельно подсвеченными полотнами — и она уже мчится над Веной. Мгновенно убежала назад зеленая земля, мелькнул городской сад с кучерявыми кронами и овальным прудом. Проносились внизу рыжие и серые крыши, каре и прямоугольники, улицы с игрушечными машинками и булавочными головками пешеходов. Юля летела, держа курс на южную башню собора Святого Стефана. Кружевной готической иглой та вздымалась в небо, торчала над соседними зданиями. Сто сорок метров без малого. Вот уже близко. Вот показались зигзаги, выложенные белой, зеленой и черной черепицей на крыше «Штеффи». Юлька приземлилась передохнуть минутку на Орлиной, северной башне. С ее верхней площадки был отлично виден весь грандиозный собор и площадь внизу. Первое, куда идет человек, попавший в Вену, — сюда, в Штефансдом. Но для Юли он был только передышкой, ориентиром для полета, утром высмотренным в Google maps.
«Бо-ом-м!» — она покачнулась от гулкого удара, пронизавшего все тело. Это Пуммерин, большой колокол собора, Пуммерин напоминает ей: пора!
— Жили две сестры, Эстер и Лия. Эстер вышла замуж по слову отца и осталась в том городе, где родилась. А Лия сбежала со своим женихом и потом уехала далеко, в один из красивейших городов старой Европы. Эстер бо́льшую часть своей жизни прожила в стране, где ей указывали, во что верить, что говорить и как благодарить партию за новую пятилетку. Она научилась жарить картошку так вкусно, что никто в доме не спрашивал, почему на обед нет курицы. Она штопала рубашки так аккуратно, что им не было сносу по пятнадцать лет. Она виртуозно экономила и никогда не выбрасывала обмылки, лишние пуговицы и веревочки от торта. Лия научилась правильно подбирать прислугу, разлюбила жареную дичь и стала по новой моде вегетарианкой, говорила что вздумается, полюбила Пуччини и Верди и пять лет подряд абонировала ложу в Венской опере. Лия писала сестре: «Как жаль, что вы не можете приехать к нам в гости! Ты же знаешь, я бы выслала вам деньги на билет». Эстер ничего на это не отвечала. Но она думала временами: «Ах, если бы можно было уехать!.. нет, не в гости, а насовсем…»
— Ну и поехали бы.
— Нет, в тридцатые годы из Союза людей уже не выпускали. Вот если бы раньше спохватиться, году так в двадцать пятом, даже двадцать шестом… шанс был бы. Если бы. Сколько фантазий можно накрутить на «если бы»! Когда я была девчонкой, я думала: вот если бы бабушка Эстер и дед Натан уехали в Вену вместе с Лией и Давидом… неужели я сейчас жила бы в Вене? В городе зеленых бульваров, изысканных кафе, зданий эпохи сецессион… Что гадать? Я живу в Одессе и хожу на Привоз за барабулькой. Я всем довольна.
— А Лия и Давид до сих пор живут в Вене?
— Что ты такое говоришь, Юлечка? Как же они могли бы жить, пусть даже в Вене, если Лия была младшей сестрой моей бабушки? Лия вышла замуж в тринадцатом году, немножко давно, правда? Нет, милая, Лия и Давид умерли. Вот как это случилось. В тридцать восьмом году Германия захватила Австрию. И евреи стали вне закона. Давиду раньше говорили: уезжай. А он не хотел. Он влюбился в Вену, в этот прекрасный город, он прожил здесь половину жизни. Опять же, дело здесь, опять же, у Лии абонемент в Опере, и подруги, и у сына с дочерью все друзья здесь. Как уехать? Друзья здесь, дело здесь, в Вене он уважаемый человек… А ты знаешь, Юля, что самое страшное? Что в секунду хорошая жизнь ломается. Когда войска Гитлера вошли в Вену, на следующий же день начались погромы. Магазинов, кафе, синагог. На тротуарах были надписи краской: «Нет захвату Австрии!» Так евреев заставляли опускаться на колени и оттирать мостовые зубными щетками.
— Фашисты заставляли?
— Толпа заставляла. И толпа смотрела. Люди превратились в демонов с картин Босха. Помнишь, когда на человеческом теле — голова крысы или змеи? Как жить, когда люди оборачиваются чудовищами?
Южная башня по левую руку, северная, высокая — по правую, нужно лететь вдоль длинного тела собора вперед, на северо-запад. Миновать четыре квартала — и первая площадь ее. Чистенькая прямоугольная площадь, светло-серые дома с классическим рустом на фасадах, в четыре-пять этажей, все соразмерно человеку, и кусты в кадках обрамляют вынесенные наружу столики кафе, здесь должно быть уютно, но нет. Юля подошла к мемориалу в центре Юденплац. Бетонная камера, приземистое здание, сложенное из сотен книг, закрытых Книг жизни, покорно выстроившихся на полках. Мемориал австрийского Холокоста.
На площади было пусто. Наверное, туристы огибали это место, его печаль, позор, давление вины и горя. В прекрасном городе легко найти другие центры притяжения: знаменитое кафе «Централь», например, с его невесомыми штруделями; прославленную Оперу, любой из двух десятков музеев… Юлька заплакала. Зачем она прилетела сюда? Почему не выбрала музей, где ее любимый Брейгель, где мирная зимняя земля и высокое замерзшее небе, а по снегу идут охотники и горит рядом теплый костер?.. Она подошла и приникла всем своим невидимым, неощутимым телом к бетонной стене из закрытых книг. Бетон не был холодным. Может быть, его нагрело солнце. Или души ушедших?
— Жили две сестры, Эстер и Лия. Эстер была тихая, послушная девочка. А в семнадцать лет она влюбилась в Давида Рафаловича, двадцатилетнего босяка, тачавшего для других сапоги и ботинки. Он любил ее и говорил ей: «Звездочка моя. Не могу без тебя жить». Она хотела выйти за него, но отец сказал: нет. Прошло пять лет. Выросла ее младшая сестра, Лия. Лия была смелая, озорная. Сколько парней на нее заглядывалось! Сам Яков Зусман, сын банкира, хотел свататься к Лие. А она встретила Давида, башмачника. Давид когда-то приходил к ним под окна, сестре нежные слова говорил. Лия тогда завидовала сестре: почему она старшая? Была бы я взрослой, красавец Давид ко мне бы ходил!
Вот Лия выросла. Давид ее встретил. Смотрит Давид на Лию: она совсем как сестра, звездочка, только у Лии огонь колкий, яркий, с холодком. От ее огня и Давид зажегся. Влюбился Давид в Лию. Ну, ты знаешь, что дальше было.
Прошло много лет. У Эстер уже дети взрослые стали. Сама она, когда-то тоненькая, как статуэтка фарфоровая, стала широкой и крепкой. Хочешь — воду на ней вози, хочешь — всю семью на закорки сажай. Так и было, что семья на ней. Натан каждой тени боялся, и правильно боялся: вспомнит кто, что скромный счетовод до революции пятью магазинами управлял, — так приедет ночью «воронок», и все, поминай как звали. Опять уснуть не можешь, Натан? Прижмись ко мне, к своей Эстер. За моей спиной никто тебя не достанет.
А Лия из Вены открытку прислала. «Столько лет прошло, а Давид до сих пор носит меня на руках!» Не выдержала Эстер. Написала сестре: «Он женился на тебе только потому, что не смог меня получить. На замену. Вся любовь, что тебе достается, — для меня предназначена». И отрезало. Больше ни открытки, ни письма между сестрами.
Как потом Эстер себя винила! Ведь не права была! Ложь в конверт запечатала, чушь отправила! Мало ли что взбрело в ее дурную голову! Не знала она и не могла знать, почему Давид женился на Лие, любил ли ее так же сильно, как когда-то Эстер. А даже если бы угадала… зачем, ох, зачем такое сестре писать!
Прошло полгода — Австрия стала частью немецкого рейха. Эстер написала сестре — ответа нет. Ну, тогда не знали, что с евреями творится при Гитлере. Тогда против Гитлера вообще слова не говорили, в тридцать восьмом Советский Союз с Германией еще как дружил. До сорок первого года Эстер писала сестре каждый месяц, и после июня сорок первого писала. Ответа не получила. Потом уже, после войны, когда про концлагеря все узнали, тогда Эстер поняла, что случилось с сестрой и с Давидом. С ее любимой сестрой и с ее первым любимым. И горше всего было то, что Эстер сама, своей проклятой рукой написала то письмо, а прощения у сестры уже не испросишь. Не у кого просить.
Юлька стояла, шмыгая носом и прижимаясь к бетонным плитам, и вдруг будто услышала: «Мы спаслись. Бросили все и уехали. Я, Давид и дети наши. Все, что нажили, бросили и уехали в один день, потому спаслись».
— Куда? — всхлипнула Юлька.
«Не спрашивай. Далеко. Мы спаслись».
— Эстер хотела прощения попросить. Она очень хотела, я знаю!
«Прощаю», — прошелестел голос.
И что это был за голос? Голос ли той сестры, о которой она слышала в детстве рассказы без счета, или голос фантазии, домысла? Не было у Юли свидетельств и доказательств, но только она, услышав это «прощаю», ощутила, будто давний комок где-то в груди взорвался и, как фейерверк, рассыпался в облегчении на тысячу слез.
