Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
но глохнут в душе тумана
моя тропинка и песня.
Свет мои крылья ломает,
и боль печали и знанья
в чистом источнике мысли
полощет воспоминанья.
Все розы сегодня белы,
как горе мое, как возмездье,
а если они не белы,
то снег их выбелил вместе.
Прежде как радуга были.
А снег идет над душою.
Снежинки души — поцелуи
и целые сцены порою;
они во тьме, но сияют
для того, кто несет их с собою.
На розах снежинки растают,
но снег души остается,
и в лапах бегущих лет
он саваном обернется.
Тает ли этот снег,
когда смерть нас с тобой уносит?
Или будет и снег другой
и другие — лучшие — розы?
Узнаем ли мир и покой
согласно ученью Христову?
Или навек невозможно
решенье вопроса такого?
А если любовь — лишь обман?
Кто влагает в нас жизни дыханье,
если только сумерек тень нам
дает настоящее знанье.
Добра — его, может быть, нет —
и Зло — оно рядом и ранит.
Если надежда погаснет
и начнется непониманье,
то какой же факел на свете
осветит земные блужданья?
Если вымысел — синева,
что станет с невинностью, с чудом?
Что с сердцем, что с сердцем станет,
если стрел у любви не будет?
Если смерть — это только смерть,
что станет с поэтом бездомным
и с вещами, которые спят
оттого, что никто их не вспомнит?
О солнце, солнце надежд!
Воды прозрачность и ясность!
Сердца детей! Новолунье!
Души камней безгласных!
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
сегодня все розы белы,
как горе мое, как возмездье.
I
Выходят веселые дети
из шумной школы,
вплетают в апрельский ветер
свой смех веселый.
Какою свежестью дышит
покой душистый!
Улица дремлет и слышит
смех серебристый.
II
Иду по садам вечерним,
в цветы одетым,
а грусть я свою, наверно,
оставил где-то.
На кладбище, над черепами
забывших время,
трепещет земля цветами,
взросло их семя.
И кипарисы, покрыты
пыльцою нежной,
вперили пустые орбиты
в простор безбрежный,
качая своей утомленной
главой зеленой.
Апрель, ты несешь нам звезды,
вешние воды,
зажги золотые гнезда
в глазах природы!
Есть в дожде откровенье — потаенная нежность.
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.
Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.
Дождь — заря для плодов. Он приносит цветы нам,
овевает священным дуновением моря,
вызывает внезапно бытие на погостах,
а в душе сожаленье о немыслимых зорях,
роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!»
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.
В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.
Эти капли — глаза бесконечности — смотрят
в бесконечность родную, в материнское око.
И за каплею капля на стекле замутненном,
трепеща, остается, как алмазная рана.
Но, поэты воды, эти капли провидят
то, что толпы потоков не узнают в туманах.
О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,
дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
дождь хороший и мирный, только ты — настоящий,
ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!
О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях
души светлых ручьев, незаметные росы.
Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
открываешь в груди сокровенные розы.
Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.
В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.
О мой дождь молчаливый, ты — любимец растений,
ты на клавишах звучных — утешение в боли,
и душе человека ты даришь тот же отзвук,
ту же мглу, что душе усыпленного поля!
Окутана дымкой тревожных желаний,
идешь, омываясь вечерней прохладой.
Как вянущий нард эти сумерки плоти,
увенчанной таинством женского взгляда.
Несешь на губах чистоты неиспитой
печаль; в золотой Дионисовой чаше
бесплодного лона несешь паучка,
который заткал твой огонь неугасший
в цветущие ткани; ничей еще рот
на них раскаленные розы не выжег.
Несешь осторожно в точеных ладонях
моточек несбывшихся снов и в притихших
глазах горький голод по детскому зову.
И там, во владеньях мечты запредельной,
виденья уюта и скрип колыбели,
вплетенный в напев голубой колыбельной.
Лишь тронь твое тело любовь, как Церера,
ты в мир снизошла б со снопами пшеницы;
из этой груди, как у девы Марии,
могли бы два млечных истока пробиться.
Нетронутый лотос, ничьи поцелуи
во мгле этих пламенных бедер не канут,
и темные волосы перебирать,
как струны, ничьи уже пальцы не станут.
О таинство женственности, словно поле,
ты ветер поишь ароматом нектара,
Венера, покрытая шалью манильской,
вкусившая терпкость вина и гитары.
О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют
кувшинки саэт, и закаты, и звезды,
и рыжая пена гвоздик под крылами
поит ароматом осенние гнезда.
Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка,
тебя от креста не захочет избавить.
Твои поцелуи — в ночи безрассветной
среди виноградников спящая заводь.
Но тени растут у тебя под глазами,
и в смоли волос пробивается пепел,
и грудь расплывается, благоухая,
и никнет спины твоей великолепье.
Горишь ты бесплодным огнем материнства,
скорбящая дева, печали пучина,
высокие звезды ночные, как гвозди,
все вогнаны в сердце твое до единой.
Ты — плоть Андалузии, зеркало края,
где женщины страстные муки проносят,
легко веерами играя.
И прячут под пестрой расцветкой нарядов,
под сжатой у самого горла мантильей
следы полосующих взглядов.
Проходишь туманами Осени, дева,
как Клара, Инес или нежная Бланка;
тебе же, увитой лозой виноградной,
под звуки тимпана плясать бы вакханкой.
Глаза твои, словно угрюмая повесть
о прожитой жизни, нескладной и блеклой.
Одна среди бедной своей обстановки
глядишь на прохожих сквозь мутные стекла.
Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты
убогонькой улочки провинциальной,
как колокол где-то звонит одиноко,
далекий-далекий, печальный-печальный.
Напрасно ты слушаешь плачущий ветер —
никто не встревожит твой слух серенадой.
В глазах, еще полных привычного зова,
все больше унынья, все больше надсада;
но девичье сердце в груди изнуренной
все вспыхнуть способно с единого взгляда.
В могилу сойдет твое тело,
и ветер умчит твое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями твоими.
Взойдут из грудей твоих белых две розы,
из глаз — две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня.
Острая звезда-алмаз,
глубину небес пронзая,
вылетела птицей света
из неволи мирозданья.
Из огромного гнезда,
где она томилась пленной,
устремляется, не зная,
что прикована к вселенной.
Охотники неземные
охотятся на планеты —
на лебедей серебристых
в водах молчанья и света.
Вслух малыши топольки
читают букварь, а ветхий
тополь-учитель качает
в лад им иссохшею веткой.
Теперь на горе далекой,
наверно, играют в кости
покойники: им так скучно
весь век лежать на погосте!
Лягушка, пой свою песню!
Сверчок, вылезай из щели!
Пусть в тишине зазвучат
тонкие ваши свирели!
Я возвращаюсь домой.
Во мне трепещут со стоном
голубки — мои тревоги.
А на краю небосклона
спускается день-бадья
в колодезь ночей бездонный!
Гармония ночи глубокой
разрушена грубо
луной ледяной и сонной,
взошедшей угрюмо.
О жабах — ночей муэдзинах —
ни слуху ни духу.
Ручей, в камыши облаченный,
ворчит что-то глухо.
В таверне молчат музыканты.
Не слышно ни звука.
Играет звезда под сурдинку
над зеленью луга.
Уселся рассерженный ветер
горе́ на уступы,
и Пифагор, здешний тополь,
столетнюю руку
занес над виновной луною,
чтоб дать оплеуху.
Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы…
— Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
— Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
— Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
— Это вода, сеньор мой,
вода морская.
— Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
— Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
— Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?
— Слишком горька, сеньор мой,
вода морская…
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
Зубы старой луны
цвета кости слоновой.
О, канун умиранья!
Износились обновы,
опустели все гнезда,
обмелели все русла…
Под щербатой луною
стало дряхло и грустно!
Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей,
с нею старые бредни
вереницей попутчиц.
И, как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски —
восковую с лиловой.
А луна этой ночью,
как на го́ре, ослепла —
и купила у Смерти
цвет агоний и пепла.
И поставил я в сердце
для забредшей печали
балаган без актеров
на злом карнавале.
Войти с помощью соц. сетей: