Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Во сне, в дали весенней,
за мной фигурка детская устало
гналась подобно тени.
Мое вчера. А как оно взлетало
по лестнице прыжками в три ступени!
— Скорей, пострел!
(В аквариуме створок
из зеркала плеснул зеленым ядом
колючий зной кладбищенских задворок.)
— Малыш, и ты здесь?
— Да, старик, я рядом.
Вновь увидал я скамьи
в саду лимонном, лестницу с карнизом,
и теплых голубей на стылом камне,
и красный бубен в небе темно-сизом —
и ангела, там замершего строго
над детской, над волшебною тоскою.
Разлука и дорога
вернули утро властью колдовскою.
И завтра увидал я под ногами —
еще не разорвавшимся упало,
чтобы глаза смотрели не мигая
на огонек, бегущий по запалу
взрывателя.
О Время, о Доныне,
беременное роком!
В надеждах, как в осенней паутине,
идешь за мной по стынущим дорогам.
—
Скликает время к воинским знаменам.
(Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!)
К далеким башням, солнцем озаренным,
поход неотвратимый, как возмездье!
—
Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.
И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам —
от эха к эху — голос мой бродячий.
Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханьи!
Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья…
Губы ее — пламя,
Трепет — ее стан,
Пусть никто ее не ласкает,
Не целует никто в уста.
Когда на полях бич ветра
свистит: — Мой алый цветок! —
как поцелуй без ответа,
как пламени завиток,
угасает вдали ее имя,
и не вспомнит о ней никто.
Далеко — сквозь кусты олеандров,
мимо зарослей дрока,
и речных тамарисков,
и олив при дороге,
под луною этой рассветной —
до твоих неприютных полей, недотрога!
I
Проклятье лихорадке!
Морочит неотвязно —
запутала все в мире,
а мне бормочет: — Ясно!
Масон! Масон! —
И башни
поплыли вкруговую.
Пьют воробьи, трезвоня,
прохладу дождевую.
Проснись. О ясно, ясно!
От сонных мало проку.
Бык ночи шумно дышит
и тянется к порогу.
Пришел я с новой розой
на старое свиданье,
и с розовой звездою,
и с горечью в гортани.
Как ясно! Инесилья,
Лусия, Кармелита —
не все равно? Три маски
единственного лика,
и с деревом лимонным
в саду танцует липа.
Все ясно, ясно, ясно!
Кричит дозорный: — Слушай! —
Тирли-тирли — в деревьях,
гуль-гуль, гуль-гуль — над лужей.
Рассветные цимбалы
вызванивают соло!
Как ясно, ясно, ясно!
II
…Над землею голой…
III
Снежной крупой пыля,
срывался навстречу ветер,
и голой была земля.
И долго я брел по ней
в потемках дубовой рощи —
одна из ее теней.
Серебряной стаей стрел
сквозь тучи прорвалось солнце.
Я в белую даль смотрел.
И там, на краю дорог,
она из забвенья встала.
Я крикнуть хотел. Не смог.
IV
Все ясно, все так ясно!
Построен для порядка
конвой. И лихорадка
все спутала для страху.
Но петлю — дворянину?
Палач, веди на плаху!
Масон, масон, ты дремлешь?
Сейчас тебя не станет!..
Сжимаются ручонки,
и куклы балаганят.
—
Тук-тук!.. Кого не взбесит?
— Не здесь ли, ваша честь,
невинного повесят?
— Да, все в порядке. Здесь.
—
О, боже, ну и голос!
Как будто гвозди в стену!..
Как лихорадит… Тихо!
И публику — на сцену!
Прекрасное решенье
труднейшего финала.
Входите все, кто хочет!
Кому там места мало?
—
— Войдите!.. —
Кто-то черный…
И пятятся к стене…
— Готовься, отлученный!
— Сеньор палач! Вы мне?
—
О ясно, ясно, ясно!
На дыбу, ваша милость, —
ребяческие игры,
шарманка закрутилась.
Но бритва гильотины
по утренней прохладе…
Скорей пеньковый галстук
родимых перекладин!
Гитары? Неуместны.
Пойдут фаготы свитой.
А где петух рассветный,
печально знаменитый?
Попами перепродан?
Проснись!! Ты в санбенито!!!
V
Благословение сну!
Залихорадило звонко
бубен луны, и зайчонку
впору плясать под луну.
Свистнет зарянка — и вскоре
тронет заря вышину.
И заиграет нагорье
в голубизне небосвода,
вторя охотничьей своре.
Спи. О, свобода, свобода!
VI
Как-то днем погожим
у воды, где тропка,
бросит тень ненужное прохожим
деревцо, там выросшее робко.
Белый ствол и три листочка рядом,
только три — зеленые в апреле,
золотые перед листопадом.
Как оно цветет? Не подсмотрели.
А плоды? Им рады только дети.
И растет оно на белом свете
ради птицы — перышек и пенья —
той голубокрылой, что когда-то
навестила, как душа мгновенья
и залог свиданья, в час заката.
VII
О, как легко лететь, как небывало
легко лететь! Все сводится к тому,
чтобы земля до ног не доставала.
Лети! Лети! Распахивай тюрьму!
VIII
Где всюду небо, крылья ни к чему!..
О, мысль удачна: придержав ногами,
остановить земной круговорот
и раскрутить юлу наоборот —
посмотрим, как пойдет она кругами,
покуда не замрет,
цветная и холодная, как лед,
и — нет без ветра музыки — глухая.
Ах, музыка, беда у нас одна!
Поэт и рог — короткое дыханье…
Не молкнут только Бог и тишина.
IX
Но сорваться с высот
этой ночью безлунной
головою в осот
перед черной лагуной…
—
— По бороде, ослизлой, как весло, —
ты сам Харон?
— Свело с неглупым малым!
— Одним из тех, кому не повезло.
К реке твоей прибрел, к ее причалам,
куда возврата нет.
— Что привело?
— Повесили. Цирюльник правил балом.
— За что?
— Забыл.
(— Здесь память коротка.)
— Тебе в один конец?
— Наверняка.
А можно в оба?
— Да. Но не бесплатно.
— Так в оба, ладно?
— Ладно, да накладно…
За это плата слишком велика.
X
Пройти, как Данте, огненные рвы
с поводырем, как со звездой в зените!
Рука в руке без путеводной нити!
И луч в алмазе жгуч до синевы!
Оставь надежду навсегда… Входите.
Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.
—
На мраморных арках цветные прожилки,
сады в кипарисах, гербы на портале,
проулки, развилки,
зигзаги, спирали.
«Ворота Былого». Уже заходили.
Вновь «Лунная Арка». Входили в нее.
«Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий.
«Ворота Забвенья». Да как угодили
мы в эту дыру, где такое старье?
«Угол Любви»… Поворотим?
— Быстро устал ты, певец!
— Боже, и снова напротив
«Дворик Разбитых Сердец»!
XI
— Брови печальны и хмуры…
Это она.
— Безучастна,
как восковые фигуры.
— Словно слепая в ночи…
— К сердцу ее приникая,
крикни ему: «Застучи!..»
—
— Этот балкон так высок!
— Заговори с ней!
— На счастье…
— Громче!
—…хотя бы цветок…
Не отзовешься ты, свет мой?
О, никогда, никогда!
Луч не согреет рассветный
вечно холодного льда.
XII
Давно все ясно!.. Ладно.
Любовь извечно стынет.
И взгляда с ненаглядной,
одной на ста балконах,
не сводят сто влюбленных
на «Улице Парадной».
Любовь — как перекресток
фасадами к бульвару,
где шторы, шпоры, ссоры
и пенье под гитару…
Со мною неразлучно
тетрадка с верхним ля.
Звучит?
— Глуха земля.
И только небо звучно.
— И снова вензеля?
Куда мы? Створки, арки.
Столетний реквизит…
— На «Площадь Старой Парки».
— На площади сквозит…
— А там, на перекрестке,
где вечно кутерьма,
попа свели с ума
смазливые подростки.
Теперь в аду как дома,
раскаянья вкусил,
но все боится грома —
того, что разразил…
«Лампадное Подворье».
— Темно. И вор на воре.
— Перила и «Стена
Отчаянного». Браво!
— Стучимся? Третий справа.
— Манола?
— Спит одна.
Но встать уже не властна.
— Все ясно!
И так ясно
глядит на труп луна.
— Помолимся?
— В дорогу!
С ума сведут, ей-богу,
бессонница и мрак —
и без того все в мире
запутано. —
…Всё так.
И дважды два — четыре.
I
Что в ладони твоей,
разглядеть я не мог:
то ли желтый лимон, полный летних лучей,
то ли ниточка светлого дня?
О моя Гиомар, золотистый комок,
улыбалась ты для меня.
Я спросил: «Что же это такое?
Это время, которое стало лимоном?»
Он был выбран твоею рукою
из всего, что вырастил сад.
То напрасное время, когда с небосклоном
не хотел разлучиться чудесный закат?
Одиночества жар, колдовской, золотистый?
Отраженный в спящей воде силуэт?
От горы до горы раскаленный рассвет
истый?
Зеркала,
где смутны и неясны черты
декораций той темноты, что
любовью разбита была?
II
Мне снилась ты над рекою
в глубинах высокого сада,
сад времени замкнут, спокоен,
крепка, холодна ограда.
Какая-то странная птица
поет и нежно и жадно
там, где святость ручья струится,
сама — вся ручей, вся жажда.
С тобой, Гиомар, мы сами,
с тобою, моя родная,
придумали сад сердцами…
Друг друга там наполняя,
часы сочетаются наши,
гроздья снов мы, их сок, их налив
выжимаем в чистые чаши,
мира двойственность позабыв.
(В нем и то, что и ты и я —
как газель и лев, но своя
для обоих тропа к водопою;
в нем и то, что любви судьбою
не дано стать счастливым сном:
одиночества два в одном
сочетанье меня с тобою.)
Тебе моря творят буруны в пене,
и радуга — сиянье над горами,
фазан рассветный — пенье, оперенье,
сова творит очей огромных пламя —
тебе, о Гиомар!
III
Мысль твоего поэта
с тобою. У небосклона —
дали лимонного цвета,
а поле — бледно-зелено.
Гиомар, с тобою в пути мы,
нас вбирает нагорье сонно,
и уходит неотвратимо
по деревьям день утомленный.
Поезд рельсы и день пожирает,
дрок скрывается, тени прямы,
вечер движется и стирает
позолоту с Гуадаррамы.
И любовник с богиней юной
убегает, и яшмой лунной
провожает их небосвод
в путь, и поезда отзвук чугунный
канул в дебри горных высот.
Поле пусто, и небо строго,
а вдали, за грядой гранита,
за базальтовым отрогом
бесконечность с морями слита.
Мы свободны, ибо мы вместе.
Даже если тиран незрячий —
бог — пугает свирепой местью,
угрожая нам неудачей,
и на яростном вихре скачет,
и уздою, как скакуна,
укрощает разум горячий —
все напрасно, любовь вольна.
—
Пишу из кельи путника сегодня,
в минуту встречи, выдуманной мною.
У ветра ливень радугою отнят,
а у горы — страдание земное.
На старой башне солнце догорает.
О вечер тот, с живым, спокойным светом,
сказавший, что ничто не умирает, —
тот вечер, что любим твоим поэтом!
И юный день — смуглы его колени,
глаза светлы — и в роще, под дубами,
над родником о страсти размышленье —
к твоей груди прижаться, губ губами
касаться! Все в апрельском свете реет,
все во вчерашнем нынче, все в Доныне,
где стройно и легко минуты зреют
и плавно переходят в сумрак синий,
в поющий полдень, в длящееся время,
в тот хор, где рассветает, вечереет…
…Тебе— моя тоска, моя пустыня.
I
Лишь твой образ, лишь ты,
как молнии вспышка
средь моей темноты!
На море, где, словно жар,
обжигает песок золотой,
так внезапно тело твое, Гиомар,
с его розовой смуглотой!
В тюрьме, на серой стене,
или в нищей гостинице голой,
во всем, что встретится мне, —
только ветер и только твой голос;
в серьгах твоих на лице моем,
в холоде их перламутра,
в дрожи, в ознобе горячечном, злом
безумного утра;
на моле, куда за ударом удар
сновиденья рушатся бурей,
и под пасмурной аркой бессонницы хмурой —
всюду ты, Гиомар.
Посмотри, как тобой я наказан,
а повинен лишь в том, что тебя
сам я создал, сам сотворил я, любя,
и любовью навек теперь связан.
II
Выдумкой всякая страсть живет:
сама назначает себе черед —
час свой, и день, и год,
влюбленного выдумает, а вслед
возлюбленную, приносящую счастье;
но если возлюбленной не было, нет —
это не значит, что не было страсти.
Он решил, но видя света,что господь отводит взгляд,и подумал: «Песня спета.Что дано, взято назад».Хуан де Майрена.«Эпиграммы»
I
Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.
Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!
—
О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!
—
Сказал он: — Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же —
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу — полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет — немеркнущий и зрячий —
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, — своею сутью!
II
Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет — нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит — так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.
III
И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, —
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: — Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод… —
Улыбнуться
хотела ему смерть — и не сумела.
IV
Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, — подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
снови́денье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто — господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.
V
И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, — отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом — уже безмолвный —
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой — такой глубокой! — полный.
«О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!» —
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?
Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает —
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха…
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, — молнию дороги…
Из Хуана Майрены
Пока шаги не послышатся,
не звякнут ключи в дверях, —
дрянному мальчишке не дышится,
шевельнуться мешает страх.
Мальчик Хуан, заточенный,
слышит шуршание мыши,
и моль в коробке картонной,
и жука-древоточца слышит.
Мальчик Хуан, человечек,
слышит время в своей темнице —
комариный звон вековечный
сквозь пчелиный гуд ему снится.
Этот мальчик — один, в темноте
закрытого мамой жилья —
поэт до мозга костей,
он поет: — О, время! и я!
Войти с помощью соц. сетей: