Мы так и просидели на ступеньках до самого рассвета. Молча. Нами овладел странный покой – покой безнадежности. Тупое, бесчувственное отчаяние. Когда начало светать, поднялись в нашу комнатушку. Долго искали бумагу, где записывали все долги, а когда нашли, поняли: конец. У половины долговых расписок срок вот-вот истечет. Если мы не заплатим, кредиторы начнут обсуждать наши долги между собой и, само собой, сделают вывод, что мы просто-напросто мошенники и наверняка набрали в долг уже достаточно, чтобы постараться исчезнуть. Кто-то из них двинется в суд, а может быть, пойдут скопом, покажут просроченные векселя и попросят поддержки полиции, чтобы вытрясти из нас деньги. Постепенно выяснится истинная суммы долга, и нас начнут искать еще более ревностно.

– Надо уезжать, Кристофер. Надо уезжать, пока все не открылось.

– Куда?

– Порознь. И полиция, и судейские будут искать двух молодых людей в роскошных одеждах. Поодиночке у нас больше шансов скрыться.

– А дальше? Мы же не можем вечно скрываться.

– Но из города мы должны уехать, это-то ты понимаешь, Кристофер?

С тяжелым сердцем вспомнил я, чем пришлось мне пожертвовать, чтобы перебраться в Стокгольм из Карлскруны. Вспомнил все дороги, стоптанные башмаки, все коляски и телеги. Вспомнил, как мне приходилось расплачиваться за подвоз – услугами, которые я охотнее всего не оказывал бы. Сильван волею судеб родился и вырос в этом городе, ему легче его покинуть, чем мне, но для меня бегство из Стокгольма означало конец надежд, всего, за что я боролся всю жизнь. Рикард никогда не видел ужасающей нищеты, в которой живут хутора и деревни, он понятия не имеет об этом бессмысленном существовании, поддерживаемом разве что озлоблением против всего мира.

Но он даже слушать не хотел.

– Я ухожу через Сканстуль и дальше на Фредриксхальд. С Божьей помощью до конца лета доберусь.

Мы быстро собрали пожитки: я – все в тот же саквояж, Рикард – в узел из старой рубахи.

Вышли из дома до петухов, в конце нашего переулка поднималось еще неяркое оранжевое солнце. Мы не произнесли ни слова, и вряд ли кому из нас удалось бы облечь в слова наши чувства. Сильван пошел на север, где жил его кузен, – попытаться раздобыть хотя бы несколько шиллингов на дорогу. Я направился в Феркенский переулок, к торговцу одеждой. Долго ждал, а когда он спустился в лавку, сделал вид, что не узнает ни меня, ни купленную у него одежду. Я давно заметил, сестра, – купцы нюхом чувствуют, когда человек в нужде. Отдал ему свои шикарные наряды и поменял на грубый, как у батраков, жилет, старую шинель до пят вместо шитого золотом камзола, холщовые штаны и грубые уродливые башмаки, сшитые, похоже, на всю жизнь. Шляпа, потерявшая форму еще до войны, заменила изящную вязаную шапочку. Когда я попросил выплатить мне разницу, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Платить за эти поношенные тряпки? Молодой господин изволит шутить?

В конце концов он все же нехотя высыпал мне на ладонь несколько шиллингов – чтобы отвязаться. Я вышел на Корабельную набережную и огляделся.

Куда мне идти? Рикард прав – в Городе между мостами лучше не показываться. Случайная встреча в тесном переулке – и жизнь кончена. Единственная возможность – Сёдермальм. Там, в толпе, я буду не так одинок в своем несчастье. Я перешел Слюссен, полюбовался на четыре огромных колеса водяной мельницы, вращающихся в вечной и тщетной надежде усмирить непокорный поток, и начал подниматься в гору. Колеса мельницы хотят успокоить Стрёммен, подумал я, но они и сами не ведают, что это за штука – покой.

Вопреки моим ожиданиям, бездомным и нищим на Сёдере приходилось еще тяжелее, чем в городе. Именно потому, что большинство обитателей подходили именно под эту категорию: бездомные и нищие. Кабатчики давно научились распознавать бедняг, кто без гроша за душой заходит в заведение в надежде поживиться остатками или вздремнуть несколько минут в тепле. Меня не впускали ни в один трактир, пока я не показывал кошелек, где все еще гремело несколько монеток. Люди искали любой укромный уголок. Особенным успехом пользовались сенники и амбары, но хозяева по ночам старались выставлять работников для охраны. Я нашел местечко в Танто, в роще за сахарным заводом, а про запас держал заброшенный двор у Зимней таможни. Денег, полученных от купца, хватало на черствый хлеб. Размачивал его в воде и ел. За воду в заливе Орста, слава богу, денег никто не требовал, а в жару я даже ночевал на берегу: соорудил гнездо между корней плакучих ив, чьи ветви, словно в вечной жажде, тянулись к воде.

Они нашли меня ночью, дорогая сестра, когда я уже спал. Мне снилась ты, твое лицо, но, когда я открыл глаза, увидел злобную ухмылку. Тяжелый сапог придавил мое плечо к земле, я не мог даже пошевельнуться. С меня сорвали шляпу и поднесли к лицу фонарь, так близко, что я почувствовал жар свечи.

– Кристофер Бликс, ясное дело. Каникулы закончились.

Я попытался вывернуться из-под сапога, но где там…

– Никогда не слыхал про такого. Меня зовут Давид Янссон. Я заблудился в темноте и решил дождаться утра.

– Вот как… Давид Янссон? А как зовут твоего отца?

– Ян Давидссон, помощник литейщика в общине святой Хелены Элеоноры. А мать – Эльза Фредерика, урожденная Гудмундсдоттер.

Я специально назвал самую далекую общину – а вдруг поленятся проверять. Но ошибся.

– А где их дом?

– За Болотным холмом, рядом с мельницами.

– Вот как… Что ж, ты должен быть счастлив, что мы проводим тебе домой. Здесь шалят по ночам.

Они взяли меня под руки и подняли с земли. Держали крепко – нечего было и думать дать стрекача в кусты. Их было трое. Один, толстый дядька с ногами, как бревна, шел впереди и то и дело сплевывал табак. Лица я не различил: во-первых, было темно, а во-вторых, ему следовало бы умыться. Двое шли позади, и я их тоже не видел: как только делал попытку обернуться, получал чувствительный тычок в шею. Мало того, каждый раз, когда я спотыкался, получал щипок в бок. Пальцы, как клещи.

– Шагай, щенок, я ведь могу и шею свернуть! – прошипел он мне в ухо. Запах изо рта такой, что меня чуть не вырвало.

Мы обошли Фатбурен. Я постепенно осознал всю безнадежность своего положения. Представь, сестра, что бы они со мной сделали, если б мы прошли весь путь до Болотного холма и там все выяснилось. Я в тех краях вообще никого не знаю.

Я остановился.

– Погодите. Я соврал. Я тот, кого вы ищете.

Громила с фонарем повернулся.

– Вот так новость! Ты не первый, сукин сын. Мы уже не меньше дюжины таких сопляков отловили, а ты – вот он.

Он сделал какой-то знак рукой, и на меня обрушился удар такой силы, что я упал и ударился лицом о булыжник. Падая, я услышал что-то похожее на лошадиное ржание и заметил краем глаза окровавленную дубинку. Это моя кровь, успел подумать я и потерял сознание.

Очнулся я от запаха нюхательной соли. Как оказалось, я сидел на стуле. Руки, поддерживающие меня, чтобы я не упал, разжались. Голова невыносимо болела. Комната показалась мне неправдоподобно большой. Огромный персидский ковер, гобелены на стенах. И, что удивительно, – ни единого окна. Мой стул стоял посреди комнаты, перед роскошным письменным столом с гнутыми резными ножками. Мне стало не по себе, когда я заметил под стулом старое грязное одеяло.

Человек, сидевший за столом, перехватил мой взгляд и усмехнулся.

– Заметили? Молодцом… Неужели я позволю запачкать мой турецкий ковер? Вы не первый, Кристофер Бликс. Многие побывали тут до вас. То кровь, то еще какая-то дрянь. Вы так перепугались, Бликс, будто вам привидение показали. Успокойтесь: судьба ваша в ваших руках. Помните об этом, когда отвечаете. Если вам не жаль себя самого, пожалейте ковер.

Очень дорогая одежда, совсем короткая борода и такие же короткие волосы, заметные залысины. Ледяные голубые глаза. Лет, наверное, сорок, но голос скрипучий, как у старика.

– Меня зовут Дюлитц. Вы знаете, кто я?

Я покачал головой. Дюлитц встал, дотянулся до края стола, где стоял графин, если судить по цвету, с водой. Налил в большой стакан и отпил глоток.

– Вы бредили, Бликс. Пока не пришли в себя, бредили. Многого я не понял, но сообразил, что вы не из Стокгольма. Откуда вы родом?

– Из Карлскруны.

Он кивнул:

– По крайней мере, одно у нас с вами общее. И вы, и я далеко от родного дома.

И опять отпил воды из стакана. Я умирал от жажды, но промолчал.

– На моей родине, в Польше, я работал со стеклом, Бликс. – Дюлитц выговаривал мое имя так, будто оно ему неприятно на вкус. – Делал львов, драконов, королей, химер, танцоров – они поднимались из геенны огненной расплавленного стекла и превращались в произведения искусства. Приехал сюда, когда русские захватили мою страну, и узнал, что такие, как я, здесь не нужны. Я не имел права заниматься тем, в чем я мастер. Так решил сам король, и как вы думаете, почему? Правильно – чтобы угодить местным буржуа. Почему они решили, что я представляю для них угрозу, – выше моего понимания. Неумехи, которые только и могут, что резать кривые оконные стекла. К счастью, у меня было кое-какое состояние. И как-то раз, пока я в очередной раз размышлял, что делать дальше, в мою дверь постучали. Передо мной стоял молодой человек, чем-то, кстати, похожий на вас. Я пригласил его в дом, предложил хлеб и вино.

«Мне нужен займ», – сказал он.

Я остолбенел.

«Разумеется, у меня есть деньги, чтобы вам одолжить, но почему вы обратились именно ко мне?»

«Но вы же еврей, правда?»

На вашем корявом языке, Бликс, еврей – тот, кто одалживает деньги под процент. Ростовщик. Этому юноше и невдомек было, что я ни разу в жизни никому и ничего не давал взаймы и тем более не брал. По-вашему, раз я еврей, значит, каждый может прийти и взять у меня взаймы, не стесняясь и не затрудняя себя благодарностью. Ваши соотечественники в своей вонючей темноте уверены, что все евреи одинаковы и что таково свойство их еврейской натуры.

Во время разговора Дюлитц достал из футляра белую трубку с изящной резьбой, набил табаком и раскурил от свечи.

– Мой посетитель был очень решителен, когда брал деньги, но от его решительности и следа не осталось, когда пришла пора возвращать деньги, которые я дал ему из сострадания. И тут меня осенило: я понял, что нашел новую профессию.

По лицу его пробежала тень. Он взял свечу и снова раскурил погасшую трубку.

– Не подумайте, я вовсе не обычный процентщик, Кристофер. Меня интересует другой товар. Когда тот молодой человек не смог отдать мне долг, я сообразил вот что: я им владею. Он сделает все что угодно, лишь бы не угодить в сырую яму долговой тюрьмы. Надолго, а может быть, и навсегда. Теперь я торгую человеческими жизнями.

Трубка опять погасла. Он несколько раз почмокал, пытался раскурить ее без огня, но отложил в сторону и достал из ящика кожаный портфель. Открыл и начал по одной вынимать оттуда бумаги и раскладывать на столе так ровно, будто стол был расчерчен на линейки. При этом не сводил с меня глаз.

– Вы узнаете эти бумаги, Бликс?

Да, дорогая сестричка, я узнал эти бумаги. Это были мои долговые расписки.

– Я купил ваши векселя, Бликс. Все до одного. Больше пятидесяти риксдалеров. И теперь я владею вами, вашим телом и вашей душой.

У меня перехватило дыхание, и несколько секунд я не мог произнести ни слова.

– И что вы собираетесь со мной делать? – спросил я наконец.

– А что вы можете делать? Что вы умеете, каковы ваши склонности? – спросил он с наигранным, как мне показалось, равнодушием. – Наш первый разговор мы посвятим именно этому. Я пока не знаю, представляете ли вы для меня какую-то ценность.

Я рассказал все. Что мне еще оставалось делать? Рассказал про годы в Карлскруне, перечислил все, чему научился, и все, чему могу и хочу научиться. Старался рассказывать как можно подробнее и надеялся, что рассказ мой его заинтересует. Что будет в противном случае, я даже думать не хотел.

Дюлитц время от времени делал какие-то пометки, обмакивая снежно-белое перо в изящную серебряную чернильницу со стеклянной вставкой. Мне показалось, что он записывал не все, а только то, что показалось ему интересным.

– Это все? – спросил Дюлитц, когда я закончил. – Слушайте внимательно. Каждый вечер в полночь вам вменяется в обязанность стоять на моем крыльце. Так будет продолжаться, пока я не решу, как вас использовать.

Как описать облегчение, которое я испытал, когда понял, что меня все-таки выпустят из этого наводящего ужас подземелья! Пусть даже временно, пусть я не свободен – но даже глоток свежего воздуха мне в тот момент казался недостижимым раем. Выйти отсюда, ощутить дуновение морского ветра, почувствовать, как смертная тоска уступает место пусть слабой, но надежде.

– Послушайте, Бликс. – Дюлитц усмехнулся. – Я знаю, что первая мысль, которая придет вам в голову, – мысль о побеге. Но позвольте заверить – я вас найду, и тогда… Оставим эту тему, пока вам все же удалось не испачкать постеленное вам одеяло. Раск! Будьте любезны показать господину Бликсу выход.

Меня схватили за ворот, подняли со стула, за что я, по совести говоря, был благодарен, потому что ноги меня не держали, и поволокли к двери. Но даже в таком состоянии я нашел в себе силы спросить:

– А что произошло с моим другом, Рикардом Сильваном?

– Его мы нашли намного раньше вас, Бликс. – Скучающее выражение так и не покинуло физиономию Дюлитца. – Он, как бы вам сказать… он соавтор многих из тех пятен, что вы наверняка заметили на одеяле. Наш разговор не особенно удался. В конце концов я решил, что его ценность намного меньше его долгов. Поэтому я дал ему двадцать дней, чтобы расплатиться, а потом я передам его в суд. И его на десять-двадцать лет прикуют к станку на фабрике, пока он не отправится к праотцам.

Спустившись по лестнице, я опустился на колени, и у меня началась неукротимая рвота. Под конец в желудке осталась только желчь.

Вслед за мной в канаву полетел мой саквояж.