Этот день я вспоминаю со стыдом, дорогая сестра. Медленно поднялся с вымощенной тесаным булыжником мостовой, вытер рукавом рот и осмотрелся. Оказывается, дом Дюлитца совсем рядом с Сёдермальмской площадью. Значит, его цепным псам не пришлось волочь меня далеко.

Я не имел ни малейшего представления, что делать. Скоро над Стокгольмом займется новое утро. Гадая, какую судьбу уготовил мне Дюлитц, я обнаружил себя идущим по Хорнсгатан к горе Ансгара. На улице никого не было, кроме редких гуляк и запуганных проституток, возвращающихся после ночных приключений в близлежащей роще. Я полез на гору, будто какая-то сила гнала меня прочь от человеческого жилья.

Отсюда был виден весь Стокгольм. Остров Святого Духа, Норрмальм, хлипкий мост на Кунгсхольмен, по которому я недавно шел, вцепившись в мокрый канат и читая молитвы, полный надежд и честолюбивых планов. И лазарет Серафимов… При виде его меня пронзило такое острое чувство стыда, что я застонал.

Не знаю, сколько я так просидел, уткнув голову в колени.

Всю неделю было на редкость тепло, но теперь, похоже, дело шло к непогоде. С моря надвигалась целая армада свинцовых туч, то и дело освещаемых изнутри вспышками неяркого, но почему-то грозного света.

В саквояже лежала украденная у Хагстрёма вещица. Я достал ее и рассмотрел. Стеклянная банка, а в прозрачной жидкости хвостом вниз плавает ящерица. У мастера Хофмана тоже были такие диковины. Он рассказывал: оказывается, единственный способ избежать разложения – залить чудище спиртом. А теперь это существо принадлежит мне. Очень странное создание – продолговатое мускулистое тельце, черно-зеленое, с загадочным желтым узором. Открытая пасть с высунутым раздвоенным языком и круглые глаза, черные, влажные и неподвижные, как морские камушки. Мне показалось, что рептилия смотрит на меня со злобою и осуждением.

«Ты негодяй, Кристофер. Зачем ты меня украл? Ты все равно не знаешь, что со мной делать».

Я раскрошил воск, которым была залита замотанная в тряпку пробка. Размотал ткань и открыл банку.

Знакомый острый запах спирта. Пахло чем-то еще, остро и сладковато.

Достал ящерицу, весьма неохотно покинувшую свое убежище, и вздрогнул от отвращения – настолько неприятна на ощупь ее скользкая чешуйчатая кожа. Размахнулся, выбросил ее подальше и большими глотками выпил содержимое банки. Все, до самого дна.

Опьянение пришло мгновенно. Я немало пил, сестра, особенно с тех пор, как пришел в нашу столицу, но такого не было ни разу. Я сказал «опьянение», потому что не нашел другого слова. Это было не обычное опьянение. Как будто впервые в жизни у меня открылись глаза, и я увидел другой мир, скрытый за нашими буднями. Я поначалу решил, что рептильный настой, ворчание грома и предгрозовое освещение сыграло со мной такую шутку, но кто его знает… Представь, я увидел город в потоках крови, низвергающейся из каждой двери, из каждого окна. Я видел, как поднимаются из-под земли мертвецы. Оказывается, нет клочка земли в этом городе, где когда-то не стояла бы виселица или плаха палача, нет канавы, куда не сваливали бы трупы умерших во время чумы… или изуродованные обрубки воинов, отдавших свою жизнь на алтарь отечества. Их изъеденные могильными червями руки со стонами поднимались, как сорняки из щелей в мостовой, и пытались хватать прохожих за ноги – но хватали только воздух.

В этот момент меня настигла непогода. Тяжелые капли дождя застучали по жестяным крышам, двойные ослепительные молнии то и дело вонзались в землю, как огромные многозубые вилки, прошивая сизо-розовое, какое бывает только в грозу, небо. Сухие продолжительные взрывы грома совершенно оглушили меня. Весь грозовой небосвод напоминал гигантского сизого жука, ощупывающего ногами-молниями бедные жилища людей. «Может быть, он ищет очередную жертву?» – мелькнула дикая мысль в моем затуманенном мозгу. Точно так же, как мы в девяностом году в Карлскруне шли от дома к дому, когда вступила в свои права весна, когда начали оттаивать в своих лачугах замерзшие трупы. Мы шли по запаху, подбирали раздутые тела, а на нас шипели переставшие бояться людей крысы. Они были недовольны, что мы лишаем их пиршества…

Я видел, как беременные женщины толпятся у стокгольмских кладбищ и рожают мертвых детей, падающих из материнского лона прямо в могилу; некоторые из этих женщин были настолько слабы, что необрезанная пуповина утягивала их в яму за ребенком.

А из дворцов на Корабельной набережной и из богатых усадеб высыпали роскошно одетые смеющиеся господа. Зубы у них заточены до волчьей остроты, они охотятся за нищими, проститутками, беспризорными, перегрызают им глотки и пиршествуют, пока животы не лопаются, как перезревший нарыв.

Гроза миновала, над городом появилось солнце. Но нет, сестра, это было не солнце. Это было адское пламя. Из пламени появился Эмануель Хофман с огромной дырой в животе от русского ядра, и из этой дыры петлями свисали кишки. Голова его на сломанной шее завалилась набок, он водил вокруг себя руками, как слепой, и кричал: «Где мои щипцы, Кристофер? Где моя пила? Иди сюда, я поколочу тебя так, что ты всю жизнь будешь мочиться кровью! Ты меня не забудешь, Кристофер!»

Очнулся я в канаве. Насквозь промокший, в лихорадке. И услышал свой голос, будто он принадлежал кому-то другому.

Я повторял твое имя, сестра. Я повторял твое имя вновь и вновь.