Дорогая сестричка, нынче утром был я захвачен врасплох внезапною переменою погоды. Так холодно не было с середины апреля. Проснулся оттого, что дождем затопило мое укрытие. Одежда промокла насквозь, и я замерз до зубовного стука. Чтобы хоть немного согреться, я побежал на холм, размахивая руками, как пробующий полетать домашний гусь. Остатки размокшего хлеба и сырная корка послужили мне завтраком. Я ждал, когда же взойдет солнце, но и солнце не помогло. Оно взошло, разумеется, но где ему было пробиться сквозь окутавшую, наверное, всю Швецию густую пелену туч. На мое счастье, дождь утих, и я побрел в город. Ты наверняка помнишь, плохая погода очень меня угнетает, и я решил сделать то, что так долго откладывал.

Быстрым шагом дошел я до Ладугордсландета, где щели в домах такие, что можно протянуть руку и растолкать спящих хозяев. На улицах было еще пусто, только на Артиллерийской маршировали солдаты, подгоняемые суровыми командами профосов. Прачки на мостках в Кошачьем заливе терли льняное белье и сушили колотушками, хотя я так и не понял, как можно что-то высушить в такую погоду. Зрелище это навело меня на мысль о моей собственной замызганной одежде. В Серафене, куда я направлялся, наверняка смотрят и на внешность, поэтому я спустился к воде, надеясь уговорить какую-нибудь из служанок постирать и для меня. Куда там! Они меня даже не замечали, а кто заметил, отмахивались и гнали прочь. У берега одна из них присматривала за детьми, самый маленький лежал у нее на руках. Она кормила его грудью и пела. Мелодия очень печальная, да и слова, которые я разобрал, мало подходили для колыбельной. Что-то насчет краткости жизни: не успеешь начать жить, а уже в могиле.

Тут я заметил, что одна из прачек, заслушавшись, перестала работать. Из глаз ее катились слезы. Она увидела меня и, ни слова не говоря, протянула руку. Я отдал ей куртку и стянул через голову рубаху. Она быстро простирнула все это в тазу с мыльной водой, сполоснула и выколотила, насколько могла. Я поклонился, поскольку мне больше нечем было выразить свою благодарность, и надел мокрую, но чистую рубаху.

В мелком озере Клара сделали невысокую каменную насыпь и положили на нее доски, чтобы можно было, не замочив ног, как писали в газете, добраться до Кунгсхольмена. Я постоял некоторое время в сомнении у Красных Амбаров. В Меларене плавали белые гуси, волны то и дело заливали доски временного моста, так что изящную метафору «не замочив ног» можно смело назвать преувеличением. Какая-то тетка с чудовищно грязной свиньей на поводке заметила мою нерешительность и засмеялась:

– Держись, паренек! А то, глядишь, русалка утащит!

От берега до берега вдоль мостков протянут канат, чтобы решившиеся на переход смельчаки могли за него цепляться. Хотел написать «натянут», но канат намок и настолько провис под собственной тяжестью, что назвать его натянутым никак невозможно.

Я сжал зубы, вцепился в мокрый канат так, что костяшки побелели, и двинулся в опасный путь, который и преодолел, всего лишь пару раз поскользнувшись на мокрых досках.

Как только я, возблагодарив Бога, выбрался на сушу, почти сразу оказался у цели моего предприятия – красивый портал с высоким сводом, витиеватой надписью: «Королевск. Лазарет» и двумя смирными с виду львами, удерживающими в лапах щит с гербом. Рядом цвел величественный каштан.

Я прошел сводчатым коридором, очутился в холле и замер от восхищения. В главном здании четыре этажа, а по бокам – два больших флигеля. Лазарет Серафимов, или попросту Серафен, как все здесь его называют. Остановил заметно куда-то спешащего молодого человека и изложил свое дело.

– Профессор Мартин? – удивился он. – Профессора Мартина мы не видели в Серафене с тысяча семьсот восемьдесят восьмого года, и мы благодарим Бога, что не видели, поскольку это был год его кончины.

Я потерял дар речи.

Молодой человек посмотрел на меня приветливо:

– Вы ищете именно профессора Мартина или, может быть, хотите поговорить с его преемником, профессором Хагстрёмом? В таком случае вы найдете его в северном анатомическом театре. Второй этаж и направо.

Я настолько растерялся, что не нашелся, что сказать, и выразил благодарность кивком. Думаю, вышло глуповато.

На полпути почувствовал запах. Знакомый запах, который будет преследовать меня до конца моего жизненного пути. Запах смерти. Я заглянул в приоткрытую дверь и увидел жуткое зрелище. На столе лежал труп, распоротый от горла до лобка. Кожа скатана в рулоны и отвернута в стороны, грудная клетка раздвинута большими крюками, так что видны внутренности. От головы осталась половина – свод черепа отпилен, мышцы лица отпрепарированы и небрежно свисают по сторонам. Молочно-белые глаза уставились в потолок.

– Вы ищете меня? – спросил господин в надетом прямо на жилет кожаном фартуке и засунул руку по локоть в живот усопшего.

– Я ищу профессора Хагстрёма, – сказал я, стараясь унять дрожь в голосе и испытывая известную робость – не перед мертвым телом, но перед профессором, оказавшимся человеком вовсе не молодым, думаю, лет сорока, но отменного с виду здоровья.

– Он перед вами, – сказал он. – Входите, входите смелее, если вас не отвращают мои занятия. – Он отложил нож, вымыл руки в фаянсовом рукомойнике и повернулся ко мне. – Чем могу служить?

– Меня зовут Юхан Кристофер Бликс, – сказал я и снял шляпу. – С тысяча семьсот восемьдесят восьмого года служил учеником фельдшера Хофмана в Карлскруне.

– Эмануель Хофман?

– Именно он, господин профессор.

– Вот оно что! Тогда не стоит удивляться, что вы даже глазом не моргнули при виде обдукции. Многие бледнеют и поскорее бегут к окну. Но если уж вы служили на войне в Карлскруне, то, позвольте заметить, это вы профессор, а я ваш ученик. Во всяком случае, когда дело касается смерти и всякого рода разрушений.

Он пригласил меня сесть и позвонил в колокольчик. Буквально через три минуты вошла женщина в белом и принесла дымящийся кофейник. Профессор разлил кофе по чашкам и очень вежливо попросил поделиться военным опытом.

И тут, сестрица, словно плотину прорвало. Я ведь никогда и никому не рассказывал о своем военном опыте, даже тебе. Что ж, самое время рассказать.

Военный флот вернулся зимой 1788 года с трофеем: линейный корабль «Владислав» с семьюдесятью четырьмя пушками, захваченный у русских в битве при Хогланде. Не успел флот войти в гавань, начался ледостав, и почти сразу с «Владислава» начали привозить больных скорбутом, но в такой форме, которую никто ранее не видывал. Ознобы, лихорадка, желтуха, высыпания на руках и ногах. У некоторых болезнь перекидывалась на легкие, они кашляли так, что синели губы. Почти у всех лихорадка проходила так же внезапно, как началась, чтобы через несколько дней вернуться с прежнею силою. У самых крепких случалось до десяти таких припадков, но потом умирали и они, при этом напоминая скорее стариков со сгорбленными спинами и потухшим взглядом, нежели молодых, полных сил солдат. Зима выдалась суровой. Койки сооружали наспех, каждая выломанная из забора доска служила кому-то постелью. Заболевших становилось все больше, причем не только среди моряков, но и горожан. Адмиралтейский лазарет уже не мог принять всех заболевших. Я был вначале на побегушках, потом в учениках у мастера Хофмана, служил у него до самой его смерти, но и потом работал в лазарете еще долгих три года.

Мастер Хофман надеялся, что с наступлением тепла мор пойдет на убыль, но куда там! Становилось все хуже, люди умирали тысячами. Прибывали новые рекруты, дабы заменить умерших, но и они заболевали.

– Его жизнь тоже унесла возвратная лихорадка? – перебил профессор. – Я не был знаком с Эмануелем Хофманом, только понаслышке.

– Нет. Его жизнь унесло тридцатишестифунтовое русское ядро. В июне флот взял курс на восток для продолжения русской кампании. Мастер Хофман и я тоже оказались на корабле. «Храбрость», шестьдесят четыре пушки, построен небезызвестным Чапманом на верфи в Карлскруне. Мы встретили русских к югу от Эланда и успели обменяться несколькими выстрелами, прежде чем русские решили воспользоваться фордевиндом и начали разворачивать флот для отступления. Вы должны понять меня, профессор: я никогда в жизни не видел морского сражения. Я помог мастеру засыпать опилками скользкую от крови палубу и полез на рею. Было страшновато, но я увидел весь фрегат сверху. Это удивительное зрелище, профессор! Мало того, я увидел летящее над волнами ядро и через долю секунды – летящее в облаке горящих щепок и дыма тело моего наставника. Так окончил свои дни мастер Хофман. Экипаж радовался, что бой окончился так быстро, но мне ли рассказывать, как радовался я! Мне бы пришлось исполнять обязанности фельдшера на огромном корабле без наставлений мастера. Флот вернулся в Карлскруну, и там я оставался до конца войны. Лихорадка не убывала. Пришлось из парусов шить палатки. Вообразите себе палаточный лазарет на пять тысяч больных! Мы благодарили Бога, что осень восемьдесят девятого была холодной, потому что не успевали копать могилы. К весне эпидемия пошла на убыль, и худшее было позади. Когда похоронили зимние трупы, пошли по домам – собирать тех, кто умер у себя дома, в постели.

Профессор Хагстрём посмотрел на меня долгим и внимательным взглядом.

– И вы приехали в Стокгольм. Прав ли я в моей догадке, что вы искали меня с целью продолжить ваше образование хирурга?

– Не стану отрицать.

– Мы видим много таких, как вы, Бликс. Слишком много. Во время войны так не хватало врачей, что любой ребенок с парой более или менее ловких рук мог стать фельдшером – лучше, чем ничего. Но времена меняются. Посмотрите на нашу больницу… Мы вырвали хирургию из лап ремесленников и поставили ее на подлинно научный базис!

Профессор встал рядом с трупом. Он был заметно взволнован собственной речью.

– Бликс, знаете ли вы название вот этой кости?

Я был вынужден признать, что название именно этой кости мне не известно.

– Подойдите поближе! – Он показал мне на серо-синюшную толстенную жилу среди вывороченных кишок. – Что это за сосуд?

Я понуро покачал головой.

– Хорошо. Это аорта. Говорил ли вам Эмануель Хофман о причинах мора? Правильнее сказать – эпидемии?

– Мастер считал, что причиною болезни являются вредные испарения болот и низин.

Хагстрём улыбнулся, но глаза его оставались грустными.

– Да… это его уровень. Мы сегодня придерживаемся иного мнения. Боюсь, ваш учитель принадлежал к старой школе. Из тех лекарей, что ловко отпиливают руки и ноги у несчастных солдат, но на большее они вряд ли способны.

Профессор Хагстрём огляделся, взял с полки переплетенный в кожу толстый том и протянул его мне:

– Вы можете понять, что это?

Буквы я знал, но из них никак не составлялись знакомые мне слова.

Плечи Хагстрёма понуро опустились.

– Боюсь, я мало что могу для вас сделать, Бликс, – сказал он, но внезапно прищурился, точно его посетила какая-то мысль. – Впрочем… подождите немного, я сейчас вернусь.

Повернулся на каблуках и вышел, оставив меня наедине с мертвецом.

И в этот момент, сестричка, стыдно признаваться, я кое-что украл и сунул в саквояж. Тут же пожалел и хотел положить на место украденное, но было поздно: услышал в коридоре голос Хагстрёма, и дверь открылась. Момент был упущен.

Профессор явился с небольшой, небрежно сшитой стопкой бумаг и протянул мне. Этот язык я понимал.

– Были и послабее вас, и становились прекрасными хирургами, не утруждая себя изучением французского языка. Я сам написал это руководство, чтобы облегчить жизнь своим студентам. Занимайтесь усердно, возможно, на следующий год я вас зачислю, хотя наверное обещать не могу.

Он внимательно на меня посмотрел, и его умное, открытое лицо омрачилось.

– На вашей куртке кровь. Ваша?

Я покачал головой.

– И белки глаз у вас желтоватые, а должны быть белые. Что за образ жизни вы ведете, Бликс? Увлекаетесь крепкими напитками?

Я почувствовал, что краснею. Можно было не отвечать – Хагстрём и так все понял.

– Подойдите, Бликс, посмотрите сюда.

Он отодвинул кожу с живота и показал мне на комок темно-бордовой, почти черной плоти, сморщенный, покрытый каким-то буграми и наростами.

– Это его печень, Бликс, и она-то его и убила. Будь он поумнее, пил бы поменьше, может, и сейчас был бы жив. К сожалению, такого рода испорченные алкоголем органы прячутся в организмах чересчур многих наших земляков и тянут их к могиле, как магнит. Пусть это будет для вас уроком умеренности.

Наверное, нетрудно было прочитать отразившийся на моем лице ужас, потому что взгляд профессора наполнился состраданием. Он достал из кармана жилета вышитый кошелек и начал задумчиво выкладывать на стол монеты, одну за другой. Потом нахмурился и высыпал все содержимое.

– Возьмите это, Бликс. И следите за собой, чтобы доставить мне радость увидеть вас опять в моем анатомическом театре следующей весной.

Я онемел. На столе лежало двадцать риксдалеров! Целое состояние! Эта сумма превосходила самые нелепые мои ожидания. Я собрал монеты и, кланяясь, рассовал их по карманам. При этом чуть не корчился от стыда за свой поступок – как можно быть таким мерзавцем и обокрасть этого самаритянина! Вот так я отплатил за его невероятную доброту… На глаза мои навернулись слезы, но и взгляд профессора тоже увлажнился. Я молча поцеловал протянутую мне руку.

Я уже был в дверях, когда услышал его надтреснутый от волнения голос:

– Последний вопрос, Юхан Кристофер. Сколько вам лет?

– Зимой будет семнадцать, если Бог того пожелает.

Мой голос тоже выдавал нешуточное волнение.