Действие четвертое. Падает, падает Лондонский Мост

Лондонское утро начинается рано. В 7:00 ночные обходчики Скотланд-Ярда гасят фонари и возвращаются в участки сменяться. Дневные – полицейские званием чуть выше, с жалованием на два шиллинга больше, – занимают их место. Примерно в 7:20 открываются рынки, некоторые лавки и конторы, и уже в 7:35 идут вдоль домов молочники, зеленщики, почтальоны, трубочисты. Лошадиный цокот слышится чаще, чем в сумерках, а если нет тумана, к нему добавляется рокот кораблей. В 8:00 уже другие, междугородние и международные суда начинают прибывать на Первый Воздушный, и площадь заполняется людьми. К 8:30 улицы становятся артериями: по ним в разные концы города мчат кэбы и омнибусы, а гондолы скользят над крышами, напоминая юрких насекомых. К 9:00…

…К 9:00 в Лондоне разгар дня. Улицы забиты; клерки и подрядчики спешат по делам; на рынках и в лавках оживленно торгуют; мальчишки продают газеты за полпенни. Правительственные кварталы заполняют люди, решающие судьбу государства. Все это – под неусыпным надзором блистательного Скотланд-Ярда.

Так было и сегодня; часы уже пробили десять. Все снова тонуло в тумане – густом, влажном, липнущем к лицу, как затхлые водоросли. Фелисия Сальери ненавидела туман, но сегодня он стал ее союзником.

Она летела над Темзой достаточно низко, чтобы слышать привычный шум проснувшегося города, и достаточно высоко, чтобы огромный корабль казался с земли обычной развалюхой, спешащей на ремонт к верфи. Ведь солнца не было, и под кусками деревянной обшивки, сегодня «прилаженной» спешно и небрежно, не блестел металл, а пулеметы надежно прятались в иллюминаторных отверстиях. Лондон не знал, что приближается с каждой минутой к зданию Кабинета – оплоту безопасности и стабильности Короны. Никто ничего не знал. Фелисия верила: день будет идеальным.

Она взошла на мостик и оглядела человека, стоявшего у штурвала рядом с простенькой контрольной панелью. Джеймс Сальваторе смотрел вперед. Темные с проседью волосы трепал ветер; рубец на лице в серой мгле казался багровым; глаза опустели. Невольно Фелис вспомнила другой полет, на другом корабле, с другим человеком. Идиот Марони смотрел вдаль с таким же выражением тупого бараньего равнодушия, правда, и мозгов у него было еще меньше, чем у этого конструктора. А она тогда заикнулась о своем предке и только потом поняла, как глупо поступила. Но тогда она действительно была глупее, тогда все только начиналось. Больше она таких ошибок не совершала. А Джулиан Марони, наверное, уже сдох.

Внизу дала сигнал баржа, другая ответила ей. Фелисия прислушалась: да, Лондон жил обычной жизнью, и все же некоей частице разума казалось, будто что-то не так. Где-то в тумане, в ползущих внизу темных точках таилась угроза. Фелис пока отогнала эти мысли, расправила плечи. День должен был быть идеальным. Хотя бы начаться идеально.

– Скоро.

Голос Сальваторе звучал тихо, сухо. Он знал, что она собирается делать, и знал, что не помешает. Да, он точно был умнее Марони: даже попытки сбежать оставил в первый же год после похищения. Фелис усмехнулась и отошла, на ходу вынимая из-за пояса нож.

Корабль замедлялся; Фелисия шла вдоль борта и резала ложные снасти, на которых едва держалась мирная маска фрегата. Куски деревянной обшивки падали в воду. Люди на набережной наверняка видели это, но теперь было плевать. Осталось совсем немного.

– Поворачивай, – вкрадчиво приказала она.

Железный фрегат опустился ниже и полетел над Уайтхолл. Скрываться было бессмысленно, и корабль заскользил мимо верхних этажей домов, не задевая ползущих внизу кэбов. Прохожие задирали головы, замирали, некоторые кричали. Фелисия знала, что кто-нибудь вызовет полицию и что, хотя Скотланд-Ярд совсем близко, они не успеют.

– Разгоняйся! – крикнула она.

Они приближались к пересечению с Даунинг-стрит. Ветер усиливался; скоро он должен был разогнать туман. Сальваторе напряженно сжимал штурвал, жал на рычаги и кнопки. Костяшки его пальцев побледнели.

Здание было темным, с огромными, как в Хофбурге, окнами и полукруглым балконом. Совсем новое, построили всего три года назад, после большого пожара, начавшегося на ближней к набережной Виктории верфи и охватившего полцентра города. Тогда все хорошо прогорело… Сегодня – будет уничтожено по-другому.

Эти минуты она представляла себе десятки раз; в ее воображении они были расписаны посекундно. Сальваторе знал, что делать, и уже поворачивал штурвал. А она присматривалась к силуэтам за окном, окружившим широкий стол. Двадцать мест. Двадцать министров. Приглушенный газовый свет, очень тусклый. Совсем близко. А теперь…

Пора.

Тридцать секунд – корабль развернулся на пересечении Даунинг-стрит и Уайтхолл.

Двадцать секунд – махина сделала точный бросок с быстрым торможением.

Пятнадцать секунд – стальной нос фрегата вгрызся в стекло, в дерево, в тонкую штукатурку и хлипкие камни. Снес два окна и кусок стены меж ними. Спрятанный пулемет выдвинулся. Дуло было нацелено на стол, за которым совсем не ждали посторонних.

Еще десять секунд – умер звон стекла. Корабль замер, его нос – в полуметре от министров. Двигатели по-прежнему ревели, баллоны с летучкой – шесть в разных частях конструкции – слабо тянули фрегат, не давая ни подняться, ни всей массой обрушиться. Здание могло не выдержать, а этого она совсем не хотела, слишком просто. На улице голосили люди, слышался топот: кто-то убегал сквозь туман, наверняка к Скотланд-Ярду. Но почему-то не было криков изнутри, из самого Кабинета. Шагов, скрипа дверей, даже стрельбы, – хотя многие министры едва ли струсили и едва ли забыли оружие. Но Фелис не слышала ничего, кроме… нет, этого не могло быть. Нет.

Тридцать секунд, чтобы спуститься по лестнице. Фелисия знала, что в воздухе она – легкая мишень, но знала также, что в нее не будут стрелять сразу, слишком сильно любопытство и неотступен страх, что «Гатлинг» даст очередь раньше, чем пуля настигнет женщину в красном. Она спрыгнула на поцарапанный, усыпанный осколками и обломками паркет. Резко выпрямилась и подняла голову, ожидая увидеть… Что угодно. Только не это.

Музыкальная шкатулка: открытая крышка, знакомая мелодия – красивая, стройная, гармоничная и нежная. Ни за что она не поверила бы, что ее создали Антонио Сальери и этот бахвалистый шут, вместе. Фигуры двинулись по механическому пространству, вот – встретились, остановись, ведя немой разговор. Лицом к лицу. Вдвоем. В вечности.

Шкатулка стояла на краю стола, прямо перед Фелис. И девятнадцать свежих, едва тронутых тлением трупов были здесь же: каждый откинулся на стуле. Мужчины, женщины, все окостеневшие и недвижные. Тусклые глаза устремились все в ту же вечность, но устремились немо, безнадежно. Теперь, в слабом газовом свете, пятна стали видны на лице ближайшего – седого старика с отчетливо различимой бороздой на шее. Висельник. Висельник на месте военного министра.

Они сидели, ждали ее, потихоньку продолжая свое гнилостное путешествие в смерть. Но они не пугали, в отличие от единственного живого в кабинете – во главе стола. Туда не дотягивался свет. Фелис его не различала, подметила лишь узкие плечи. Движение тонких рук – натянулись нити, привязанные к трупам. Тела, одно за другим, повалились на пол. Тогда человек поднялся из полутьмы и вышел на свет.

– Здравствуй, родная.

Она сразу его узнала.

В здании напротив у окна тоже стояли двое живых. Оба держали бинокли и наблюдали за происходящим. Лоррейн Белл видела: Фелисия Лайт шарахнулась и выхватила револьвер. На Кристофа Моцарта она смотрела так, будто мертвецом был он, а не девятнадцать. Этот мертвец действительно был страшнее: в отличие от других, ходил, говорил, протягивал руку. По его губам удалось прочесть слово. Родная.

Лоррейн сжала пальцы. Фелисия замерла. Она все еще не стреляла, а Кристоф говорил, лицо его было белее полотна. Когда он снова простер руку, Фелис прижалась спиной к металлическому корпусу корабля. Рев мотора слышался в звенящей тишине.

– Она не станет слушать. – Герберт Нельсон отнял от глаз бинокль. – Я звоню…

– Подожди! Еще рано.

Он взглянул на часы.

– Минута.

Лоррейн кивнула.

…Кристоф Моцарт взял со стола тетрадь и заговорил снова, увереннее и быстрее, улыбаясь. Лоррейн не видела лица Фелисии, но в какую-то секунду плечи расслабились. Подруга сделала навстречу Кристофу шаг, опустила револьвер. Она чуть повернула голову, и стала видна изуродованная половина лица – недвижная маска с распустившимся багровым цветком ожога. Фелисия вдруг неуверенно протянула руку в ответ. Нельсон снова посмотрел на часы.

– Успел.

Шаги по паркету прозвучали необыкновенно отчетливо. Казалось, их должны услышать и там, через улицу. И их, и сухой щелчок громоздкого телефонного аппарата, трубка которого была теперь у Падальщика в руке.

– Все в порядке. Они говорят. Начинайте.

Лоррейн смотрела на двоих, объяснявшихся в кабинете, полном трупов. В кабинете, наполовину разрушенном кораблем. Смотрела, но услышанные слова заставили ее обернуться.

– Через сорок? Мы говорили о сорока пяти. Что?

Он слушал. Лицо оставалось непроницаемым. Наконец он медленно кивнул.

– Хорошо. – Отключив аппарат, он приблизился и тихо сказал: – Через сорок минут мы уезжаем.

– Но…

– Ты не будешь смотреть, как ее убьют, если все окажется напрасным. И… лучше тебе не знать, куда они исчезнут, если план удастся.

– Мы так не договаривались! – Она отступила на шаг, повернулась спиной. – Я не могу…

Дуло револьвера коснулось ее виска. Жест Нельсона был резким и неожиданным, она не успела отпрянуть и только посмотрела на него.

– Нет.

– Потом ты поймешь, что так будет лучше.

Рот дрогнул в нервном кривом оскале.

– Потому что я женщина?

В ответных словах звучала сталь.

– Потому что ты детектив и выбрала это сама.

– А иначе?

– А иначе твое место – в доме твоей матери. За вышиванием салфеток.

Лоррейн закусила губу. Неизвестный ей приказ уже разлетался по всем ударным группам. Минуты шли. В Кабинете говорили. Уайтхолл и Даунинг-стрит заполнялись полицией; неприметно одетые констебли проходили в здания, перекрывали дорогу кэбам и указывали, куда идти или ехать. В толпе мелькнул Дин и скрылся, ушел в сторону набережной. Джил не было.

– Что они делают?

Нельсон молчал. Она опять отвернулась.

Полиция торопилась. Зачистка шла полным ходом. Людей убирали из самых дальних проулков, убирали даже бродячих кошек и собак. Зачем?

Вдоль моста в тумане летали гондолы – юркие, остроносые, вмещающие по два человека каждая. Один освещал опоры керосиновым фонарем, второй, сидя на носу, задавал направление. У каждой пары была копия плана, врученного ровно в 9:00 Кристофом Моцартом Томасу Эгельманну. На схеме было отмечено расположение бомб, но шеф Скотланд-Ярда приказал осмотреть по возможности больше опасных мест.

Лодки скользили, кто выше, кто ниже. Люди перекрикивались. Все было чисто, время тянулось медленно, и многие начинали нервничать. Наконец один из полицейских-подрывников, взглянув на схему, глухо сказал:

– Без резких движений.

Второй кивнул и выше поднял фонарь. Гондола полетела налево, к крайнему массивному столбу.

– Тихо. Смотри.

Каменная ниша маячила совсем близко. В ней белел сверток.

– Оно. – Шепот подрывника звучал хрипло, напряженно.

– Проводков нет. Вообще ничего. Послушай… тикает? Должно вообще тикать-то?

Мужчина осторожно высунулся из гондолы и подался ближе.

– Ничего не слышно.

– Возьми. Давай, осторожно, вот та-ак…

Сверток был маленький, легкий. Он совсем не напоминал бомбу, и все же, едва подняв его на борт, полицейские почти синхронно вздрогнули. Сверху донесся глухой крик:

– Еще нашли!

– Все три?

– Да. Возвращаемся.

Лодки – смутные силуэты в тумане – поднялись и начали удаляться со своим опасным грузом.

– Странно… – пробормотал полицейский с фонарем и неожиданно для своего напарника надорвал бумагу на свертке.

– Сдурел? – рявкнул тот, но осекся, едва увидев, что проступает наружу. – Это еще…

Усмешка появилась у первого на губах.

– Черта с два, Джим. Не бывает таких легких бомб. Видишь?

На ладони мужчины стояла чайная чашечка. Белый фарфор украшали голубые цветы. На донышке лежала записка.

Дин Соммерс смотрел на людей, которые в сопровождении переодетых полицейских шли мимо. Одни перешептывались, другие возмущались в голос. Кого здесь только не было: дамы, пришедшие за покупками, извозчики, подгоняющие лошадей, чиновники, явившиеся в правительственные здания, уличные мальчишки.

Джил исчезла еще до того, как Дин проснулся, не оставив ни записки, ни следов, кроме поцелуя на его шее. Сам он проспал: алкоголь и переутомление все же дали о себе знать, и уже не было времени искать напарницу. Он оставил незапертой комнатушку в ветхом корпусе, сохранившемся еще со времен старой железной дороги. Опоздав на инструктаж, получил выволочку от Эгельманна и все же пошел выполнять приказ.

…Люди испуганно озирались, оглядывались. Он и сам часто смотрел туда – назад, в сторону десятого дома по Даунинг-стрит, на железный фрегат. Дин чувствовал: в здании происходит что-то важное, иначе полиция давно открыла бы стрельбу. Невольно он задал себе вопрос: если важное здесь, то что сейчас на Королевской верфи?

Скудный свет лился только из верхнего окна. Часовых было мало, даже странно, что она не усилила охрану. Самонадеянное ожидание быстрой победы, видимо, опьянило ее, а ведь она даже не была дурой. По крайней мере, люди, давшие Джил Уайт это имя и это задание, так не считали. Всего трое сипаев бесшумно ходили, иногда перекликаясь на своем непонятном языке. Почти так же бесшумно умела двигаться и Джил.

Она скользила вдоль железных гондол, прячась в тени, и присматривалась к выгравированным на носах эмблемам. Простые символы, подсказки, почти незаметные глазу: если не знать точно расположения, они скорее напоминали царапины. Джил тщетно сравнивала каждую эмблему с той, что была на ключе, подобранном в развалинах клуба «Последний вздох». Неужели лодку убрали? Ведь она, конечно же, хватилась.

Джил услышала рядом шум и метнулась за ближайшую лодку, к стене. Сипай прошел мимо; его смуглое и частично изъеденное оспой лицо хранило сонное выражение. Шаги стихли, Джил приподняла голову. Символ, который она искала, – два треугольника, – отчетливо виднелся на соседней гондоле.

Нужный момент. С него секунды стали драгоценными. Джил забралась в накрытую брезентовым навесом лодку и вставила ключ в скважину на носовой панели. Она знала, что этого недостаточно. Пришло время настоящего риска. Три… два…

Двигатель зарокотал, обнаруживая ее присутствие. Тревожные голоса донеслись до ушей; Джил сбросила брезент и выпрямилась, выдавая себя: женщина, одна, без оружия. Легкая добыча. Индийцы застыли, явно прикидывая расстояние и выбирая способ расправы.

Джил быстро нацепила на лицо плотную защитную маску, так же быстро вынула из кармана предмет, похожий на маленькую бомбу. Вторая бомба, уже настоящая, ждала своего часа на поясе, а эта…

Облако газа поползло по помещению. Джил бросилась на дно лодки, не церемонясь с собственными коленями и локтями, ощущая тупую боль от падения. Там, снаружи, еще бежали, но она была спокойна: не добегут.

Мысленно она считала до семи. Газ уже проверяли, правда, пока только на крупных псах; ни в одном сражении Генеральный Штаб еще не решался использовать это оружие. Зато для нее… преступники, собаки, – разница была невелика. На пятерке тишина наполнилась хрипами и кашлем. На семи Джил выпрямилась. Сипаи лежали неподвижно. У двоих пошла горлом кровь.

Облако продолжало расползаться в сторону противоположной стены. Джил знала: осталось ровно три с половиной минуты, чтобы в топке стало достаточно жарко. Можно было потянуть четыре, если вдруг уголь не займется; четвертая минута была страховочной. Но после пятой облако доберется до этого уголка верфи, и она, Джил, тоже будет выхаркивать легкие. И в любую секунду кто-то из внешних часовых может заглянуть в помещение. Тогда придется стрелять, поднимать шум.

Она просчитывала, а руки давно чиркнули спичкой и зажгли огонь. На ладонях остались следы угля. Она не сомневалась: все пройдет ровно. Особый агент Третьего Отделения Собственной, Его Императорского Величества, Канцелярии Юлия Репнина вовсе не верила ни в какую свою неудачливость, о которой с такой грустью говорила Дину Соммерсу. Совсем наоборот, она всегда была чертовски везучей.

Он напряженно, до боли в глазах, вглядывался в силуэты за окном и ничего не понимал. Он просто привез сумасшедшую сюда и не мог уйти, потому что, прежде чем они отправились в этот полет, она прострелила ему ногу. Рана была аккуратно обеззаражена и перебинтована: Фелисия Сальери не хотела неприятностей, которые вызвала бы преждевременная потеря сознания. Но движения причиняли боль. Джеймс Сальваторе стоял, впиваясь в штурвал и следя за тем, как гудит двигатель. Иногда он с усилием наклонялся и подбрасывал в носовую топку угля – скорее, просто чтобы убедиться, что еще жив.

Он с первой минуты ждал стрельбы и криков. Он слишком хорошо знал, что это за здание, чтобы питать иллюзии о цели появления здесь смертоносной железной махины. Но вместо шума на него обрушилась давящая тишина. Леди словно сгинула. В окне, которое частично просматривалось с мостика, двигались две тени. Точнее, они перестали двигаться, стояли и, видимо, говорили. Сальваторе нахмурился, прищурил глаза…

– Отец?

Он медленно обернулся; он даже не слышал шагов за спиной. Теперь Артур и два полицейских пристально, настороженно смотрели на него. Сын подошел первым, ничего более не говоря. Само его появление здесь было таким немыслимым, что у конструктора не нашлось сил удивляться, радоваться, тревожиться – чувствовать. Он лишь тускло сказал:

– Здесь небезопасно. Вам лучше уйти.

– Только с вами сэр. – Теперь подошли и полицейские. – Нужно спешить. Вы можете…

– Не могу. – Он указал на свою ногу.

– Мы поможем.

У сына были такие же карие глаза, как у него. За прошедшие несколько лет он еще сильнее похудел и отрастил волосы, во взгляде застыло странное, тоскливое выражение. Вина. Она была даже сейчас, за словами:

– Обопрись на мое плечо.

И все же это был Артур. Его Артур. Джеймс Сальваторе кивнул и улыбнулся, выпуская осточертевший железный штурвал.

Сердце учащенно стучало. Лоррейн жалела лишь об одном – что не может видеть лица Фелис; почти все время та стояла спиной. На лице Кристофа эмоции менялись, будто кто-то крутил и крутил бесконечную шарманку отчаяния и надежды.

Замерли фигурки в шкатулке. В обманчивые секунды, утопленные в искусственной тишине, Лоррейн показалось, что она слышит перелистывание страниц и голос – не Кристофа и не Фелис, а другой: глубокий, далекий. Но тот голос быстро заглушил близкий – режущий, холодный:

– Семь минут. – Падальщик разглядывал свои часы.

– Не веришь?

Она ожидала кивка, но он покачал головой.

– Не знаю.

В кабинете Кристоф Моцарт опустил дневник на стол и закрыл шкатулку. Там же, на деревянной поверхности, лежало письмо, там же – обручальное кольцо. Лоррейн видела лишь золотой обод и камень, вроде бы красный. Фелисия стояла сейчас так, что виднелась чистая, не тронутая ожогами сторона ее лица.

– Пора. Кэб внизу.

– Подожди.

Кристоф опять заговорил. Фелисия подошла ближе и ответила, наклонилась. Это было так странно: теперь она ведь стала на две головы выше его. Но ее лицо…

– Идем, Лори.

…Лицо Фелисии было точно таким же, как…

– Идем!

Пальцы сжали запястье. Она попыталась освободиться, и Падальщик поволок ее за собой, как учитель упирающуюся ученицу. Бинокль упал. Окуляры пошли трещинами.

– Нельсон, тварь…

Он не ответил. И она пошла молча.

Через две минуты кэб мчался от углового дома по Даунинг-стрит к набережной. Туда же стекались все основные полицейские силы, задействованные в операции. Лоррейн так и не увидела. А Томас Эгельманн, находившийся в соседней комнате того же пустого министерского корпуса, – видел.

Экипаж с сыщиками тронулся. Эгельманн снова посмотрел в бинокль. Оставалось три минуты, Кристоф Моцарт об этом знал.

– Ну говори же… – пробормотал начальник полиции. – Давай…

Томас Эгельманн не разбирался в чувствах. Он не имел понятия, что сейчас в душе и на уме Фелисии Сальери. Он лишь видел: она пока не стреляет, слушает слова, которые говорит ей вихрастый мальчишка, ухитрившийся обвести вокруг пальца британскую полицию и разведку. Гениальный мальчишка, которому он вчера подписал приговор.

Кристоф замолчал и поднял руку к ее лицу. Она подалась ближе. Наклонилась… За осколками стекла начальник Скотланд-Ярда видел, как близко друг от друга две фигуры, как нелепо они выглядят рядом.

Фелисия Сальери – сейчас, когда исчезла из поля зрения изуродованная половина лица, – казалась прекрасной, как дикая роза. Томас любил таких женщин: темноволосых и темноглазых, с грациозными движениями и изящными, но не хрупкими телами. Да, она была идеальной преступницей. Как долго, как виртуозно играла с этим городом. Шаг за шагом вела его дальше от мира, ближе к кошмару. Жаль, что скоро…

Обломок здания упал на мостовую. Необыкновенно острый звук начальник Скотланд-Ярда уловил даже сквозь рев двигателя. А он – мальчишка – жарко целовал свою невесту, подступив вплотную. Эгельманн отшатнулся.

Происходящее там, в кабинете мертвых, казалось немыслимым, невообразимым извращением. Фантазией безумца, открывшего здесь, в правительственном районе, собственный цирк уродов. Фелисия была чудовищем – вышедшей из огня убийцей. Таким же чудовищем был Кристоф – вечный ребенок, готовый швырнуть к ее ногам жизни всех, кто подорвется сегодня на Лондонском мосту. Дикий поцелуй выглядел одновременно отвратительно и завораживающе, как соприкосновение с чем-то, чего, благодаря Господней милости, не было, нет и не будет на Земле. На мгновение Эгельманн подумал, что просчитался. Мальчик прав: она поверила, она исчезнет, и…

Она оттолкнула его и заговорила резко, зло. Лицо – даже не тронутая огнем половина – превратилось в перекошенную маску фурии. Эгельманн ощущал: собственные скулы свело то ли торжествующей усмешкой, то ли оскалом загнанного животного.

Фелисия Сальери и Кристоф Моцарт выхватили револьверы одновременно, но ни один не мог нажать на спуск. Это было последнее, что увидел начальник Скотланд-Ярда. В этот момент он уже поднимал трубку и произносил короткую фразу:

– Взрыв на тридцать пять секунд.

Через полминуты начальник Скотланд-Ярда, сбежав по широким ступеням и проскочив коридор, захлопнул за собой тяжелую дверь. Он услышал лишь отдаленный глухой хлопок. В холодной глубине укрепленного подвала звук не был похож на взрыв мощной бомбы, сброшенной на здание Кабинета из полицейской гондолы.

Она вылетела из кэба прямо на ходу. Упала, вскочила, побежала – расталкивала испуганных людей, спотыкалась, падала и снова мчалась вперед, провожаемая истошным свистом полицейских. Как и всегда, она забыла и о поврежденной ноге, и о благоразумии.

Герберт Нельсон увидел ее снова уже на углу Уайтхолл и Даунинг-стрит. Она смотрела на огонь, застилаемый туманом. Пожар был большой, но взрыв не слишком сильный – разворотило только два правительственных корпуса, основная волна пришлась на Кабинет. Красивое здание рухнуло как карточный домик. Среди обломков этого дымящегося домика отчетливо виднелись кое-где останки из полицейского морга. Все, кто впервые, уже после смерти, стали министрами, заплатили последнюю цену.

Железный фрегат – оплот новой, пока недоступной ни одной из крылатых держав силы, – был здесь. Развалился на четыре части, и две из них оставили глубокие борозды и выбоины в мостовой. Пулеметная установка отвалилась, оплавилась. В целом… разрушения были меньше ожидаемых. Так казалось.

– Фелисия! – закричала Лоррейн в пустоту. – Фелис! Кристоф!

Одинокий голос в тишине прозвучал громче недавнего взрыва. Лори пошла вперед – снова тяжело хромая, к обломкам камня и железа, к ошметкам трупов. Падальщик следовал за ней, но не приближался.

Пройдя немного, Лори опустилась на колени и подняла что-то. Когда она выпрямилась, сыщик увидел музыкальную шкатулку и пожалел о нелепой иронии, по которой эта вещь уцелела. Но она ведь не могла больше работать, правда?..

Странное ощущение, – что кто-то смотрит в спину с верхнего этажа дома напротив, – заставило обернуться, поднять голову. Это был офис пресс-секретаря Департамента Внешней Политики; пустое здание скалилось осколками окон; оттуда никто не мог смотреть. Но вот, человек в черной одежде и венецианской маске приложил к стеклу ладонь; стоящий рядом – в чем-то ярком и тоже в маске, – повторил его жест. Настороженные глаза за прорезями вселяли дикое тревожное чувство. Чертов Эгельманн. Конечно, оставил своих на случай, если из дома № 10 кто-то попытается выбраться. Оставил, чтобы добить. Расстрелять, рядом с ряжеными должен быть пулемет. Ведь так?..

Падальщик вздрогнул, когда музыкальная шкатулка за его спиной заиграла хрипло и надтреснуто и замолчала – уже навсегда. Он посмотрел в небо, а через секунду в окне Департамента не было никого. Лоррейн по-прежнему ходила среди обломков, осколков, развороченных трупов, потерявших какие-либо человеческие черты.

– Лори…

Она была бледна, волосы спутались, и с каждым шагом она хромала все сильнее. Он шагнул навстречу; в это мгновение – за то, что увел ее, за то, что догадался о запасном плане Эгельманна, за то, что только сейчас решился подойти, – он ждал пощечины или удара по зубам. Но нет.

Она заплакала – тихо, будто подавившись воздухом, – и уткнулась ему в грудь.

Ее ждали уже в Дувре. Она торопилась, не боясь самого густого тумана, прячась за низкими облаками. Ее не должны были заметить и, главное, не должны были заметить, на чем она летит. Она знала, что ее хватятся, что хватятся лодки, когда нагрянут на верфь, но несколько часов в запасе было. Она и тот, кто встречал ее, умели использовать время с умом.

Дуврский порт тонул в еще более густом тумане, скрывавшем темные воды Па-де-Кале. Большой пароход, выступавший над прочими судами, как замок над крестьянскими лачугами, ждал. Верхнюю палубу аккуратно расчистили. Брезент заготовили заранее.

Джил приземлилась и выбралась из гондолы на палубу. На огромном пароходе почти не ощущалось качки, но почему-то сразу затошнило; она даже пошатнулась. Может, надышалась газом, может, устала, но она упала бы, если бы ее не подхватили крепкие привычные руки. Над ухом бархатно загрохотала родная русская речь:

– Юленька! Успела-таки! Княжна!

Она слабо усмехнулась. Княжной ее величал лишь строго определенный круг лиц из Генерального Штаба. Происхождение более чем скромное, – почти такое, о котором она рассказала Дину, просто случилось все не в его чванливом Лондоне, а в еще более отвратительной, холодной Москве. И человек, с которым свела ее судьба, никогда не дал бы ранить себя так просто и не нуждался в дешевых обезболивающих.

Действительный статский советник Сергей Долгоруков продолжил рокотать:

– Голодная? Измучилась? Я тебе быстро организую ужин, повар наш – или как они зовут это на флоте? – для тебя расстарается!

– Отпустите меня, – попросила она.

Руки разжались. Долгоруков огладил бородку и ненадолго снова стал сухим и сосредоточенным. Подошел к лодке, стал осматривать ее со всех сторон, как породистую лошадь, иногда восхищенно постукивая ладонью по обшивке и цокая языком.

– Вот оно как… и летает… и пулемет… и два пулемета, Боже! И держится! Ну англичане, ну бестии! Ничего, у нас и лучше полетит, Кулибиных хватает!

Юлия Репнина, которая еще пока была констеблем Джил Уайт, молчала. Она ждала трех вопросов, которые ей должны были задать, и готовилась к ним. В сердце зрел четвертый; его она задавала себе сама. Долгоруков накрыл гондолу брезентом – быстро, но бережно, не позволяя ни единой капле упасть на железо. Он вновь подступил к покачивающейся девушке, поддержал ее – на этот раз легко, не по-медвежьи.

– Трудно было, Юленька? – прошептал он.

Первый. Трогательный отцовский, самый для него важный, несмотря ни на что. Долгоруков подобрал ее на улице, и она действительно была теперь ему дочерью.

– Нет. Никому и в голову ничего не пришло. – Она надеялась, что голос звучит ровно, сейчас это было особенно важно. – Меня прикрепили к полицейскому, который связан был с этим делом. Повезло.

– Везучая ты моя девочка. А сегодня что? Газ сработал?

– Да. Почти быстро.

– А… – Он нахмурился, присмотревшись к ее поясу. – Ты не сделала то, о чем в Штабе-то говорили? Не подорвала их? Мы бы англичан хоть чуть-чуть задержали, фору взяли…

Второй. Вопрос о необязательном задании. Она могла исполнить и его, оставив хотя бы ненадолго Британию без железного флота. Джеймс Сальваторе сконструировал бы новые корабли и для них, но не сразу. А она не сделала этого. У Юлии Репниной была слабость: она любила игру на равных. И никогда не предавала до конца, только наполовину. Она устало улыбнулась и солгала:

– Проклятые индийцы могли пристрелить меня, когда я улетала. Не успела.

Он не хмурился долго. Поверил и хлопнул ее по плечу.

– Не беда, значит, пойдем нос к носу. А что с той дьяволицей-то, которую они все ловят и благодаря которой нам лодочка досталась?

Третий. Страшный. Джил поежилась.

– Я не знаю. Думаю… она мертва.

– Слава Богу. Ну хорошо, Юля, пора отдохнуть. Я тебе каюту велел приготовить, теплую. Отплываем скоро, котлы кочегарят, машины. Минут тридцать, не больше.

Мысль была похожа на легкий ожог. Джил спросила быстрее, чем совладала с собой:

– А можно я позвоню? Тут в порту ведь будочный телефон был. Это… не по делу, так.

Он поколебался, настороженно щурясь, но потом кивнул.

– Только быстро. Чтобы через десять минут была. Боюсь я за тебя, мальчишка мой, помощник, с тобой пойдет.

Джил горько улыбнулась: боялись едва ли за нее. И отказали бы, да слишком красен платежом долг.

Она стояла в будке уже спустя пять минут. Рыжий мальчик пинал камешки в паре метров. В Скотланд-Ярде трещала связь, и Джил не надеялась застать Соммерса; он мог быть где угодно. Но комендант по связи сообщил, что констебль может подойти, и бесконечно далеко раздался знакомый голос:

– С кем я говорю?

– Дин, это я. – К этой фразе она готовила себя весь путь до телефона, но сразу же сбилась: – Я… прости, что я не пришла, я…

– Хорошо, что тебя не было. Эгельманн взорвал Кабинет. Там было… – Дин говорил устало, – мерзко. Правильно сделала, что сбежала, слышишь? Я сказал, что ты больна. Где ты? Звонишь с вокзала?

Он не понимал. Все хрупкие за́мки из надежд на то, что игра была лишь игрой, рушились от тихого ровного голоса. Теплого голоса в ледяном тумане.

– Дин.

– Да, Джил?

Она уже не была Джил и глухо, давя всхлип, поправила:

– Юля. Я… я не та, за кого себя выдавала.

…Да. Совсем не та. Не коллежский асессор Юлия Репнина, упрямо пробивающаяся наверх. Не агент, стреляющий без промаха и умеющий управлять всем, от норовистой лошади до человечьего сердца. Не одна из надежд Генерального Штаба Российской Крылатой Империи. Она идиотка, влюбившаяся в мягкотелого молодого полицейского из страны, против которой работает. А теперь она сбегает от него по серой воде.

– Что ты говоришь, Джил? Опять пьешь водку? – Он засмеялся. Она закусила губы.

– Прощай, Дин. Я всегда буду тебя помнить.

Она вернула трубку на рычаг и глухо сказала поплевывающему через дырку между передними зубами мальчику:

– Пошли назад.

Вскоре мирное торговое судно «Принцесса Мария Гессен-Дармштадтская» покинуло Дувр.